Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

11
Мечта сбывается

Для того чтобы поступить в университет и выучиться на врача, я должна была получить как можно более высокие оценки в средней школе, иначе все мои предыдущие достижения остались бы втуне. Поэтому я заставила себя отрешиться от отцовских волнений и сосредоточилась на учебе. Если я пока не могу помочь сбыться мечтам отца в области политики, то, по крайней мере, могу осуществить его мечтания в отношении университета.

Годы в средней школе пролетели незаметно, и как-то неожиданно быстро мне исполнилось восемнадцать. Впереди были выпускные экзамены, испытания на аттестат зрелости – общенациональный тест по всем изученным предметам. Если бы мне не удалось набрать более семидесяти процентов, мои шансы на место в университете были бы равны нулю. И для того, чтобы поступить на медицинский факультет, мне требовался очень высокий балл. Время экзаменов стремительно приближалось, и я занималась с невиданным прежде усердием.

Результаты экзаменов сперва объявил по национальному телевидению министр образования. Он перечислил имена тридцати лучших учеников по всей стране, но меня среди них не оказалось. Все эти лучшие ученики были выпускниками хартумской школы. Я отправилась в школу и присоединилась к подругам, ожидающим в воротах директора. Завидев его, мы рванулись к нему, умоляя сообщить наши результаты. Но он сердито отмахнулся от нас.

– Вы все – все до единой – провалились! – воскликнул он. – Неудачницы! Неудачницы! Только у двух из вас хорошие отметки. Только у двух! Остальные провалились!

Катастрофа! Я поверить не могла, просто надеялась и молилась – только бы мне оказаться одной из этих счастливиц. Директор заставил нас все утро ждать объявления результатов. Мы знали, отчего он так сердит. Чем больше учениц получали место в университете после первого тура, тем больше очков набирала школа и тем выше были у директора премиальные. Этот год, по его мнению, выдался не слишком доходным.

Непосредственно перед ланчем хмурый директор выстроил нас тесными рядами на спортплощадке. Первым было объявлено имя девушки, достигшей наивысшей оценки: Рехаб, одна из самых умных арабских учениц, получила восемьдесят девять процентов: хороший проходной балл по любым стандартам. Теперь я всерьез забеспокоилась. С колотящимся сердцем я ждала, когда назовут второе имя, отчаянно надеясь, что оно будет моим.

– Вторая, восемьдесят восемь процентов, – Халима Башир! – выкрикнул директор, внимательно вглядываясь в наши лица.

Я вышла за аттестатом, переживая бурную смесь эмоций. С одной стороны, я была безмерно рада, что прошла и получила шанс на поступление в университет. С другой – корила себя за то, что позволила Рехаб обойти меня на один процент. Я знала, что борьба для меня еще далеко не окончена. На медицинский факультет конкурс был наиболее высоким, и мои результаты должны быть не хуже, чем у других абитуриентов со всей страны. Восьмидесяти восьми процентов могло не хватить.

Интересно, где же я сплоховала? Особое внимание я уделяла естественным наукам – именно они требовались при изучении медицины. Как только на доске объявлений вывесили результаты, я пошла проверить. С тревогой пробежав глазами список, я убедилась, что по химии, биологии, английскому, арабскому, математике и исламоведению у меня самые высокие отметки. Слабым местом оказалась физика – предмет, который всегда обескураживал меня и ставил в тупик.

Когда Мона, Наджат, Самира и Макбула подбежали ко мне, чтобы поздравить, я заметила легкую зависть в их глазах. Это было начало конца нашего товарищества, поскольку никто из моих подруг не поступал в университет в этом году. В тот день мы с Моной совершили одну из наших последних прогулок домой из школы. Она поведала мне свою заветную тайну: результаты экзаменов больше не имели для нее значения. Ее родители сказали, что их родственник испросил разрешения жениться на ней. Они согласились. С образованием Моны было покончено.

На протяжении всех школьных лет они призывали дочь хорошо учиться и готовиться к университету. Но ее будущий муж, необразованный торговец, не хотел, чтобы она продолжала образование. Мне было жаль Мону. Она не слишком преуспела на экзаменах, но мысли о предстоящем замужестве вряд ли способствовали хорошей учебе. Я была так рада, что моя жизнь не пошла по ее образцу – моему отцу хватило храбрости отказаться от предложения кузена.

Последняя неделя в средней школе завершилась в четверг. Приехал на лендровере отец, и мы отправились в долгий путь в деревню. По дороге я призналась, как разочаровали меня собственные результаты. Но отец уговаривал меня не огорчаться, а радоваться. Восемьдесят восемь процентов – достаточно высокий балл для поступления в университет, а если я не смогу поступить на медицинский факультет, мы попробуем что-нибудь другое. Отец очень мною гордился, и я тоже должна была гордиться собой.

Вся деревня ликовала из-за того, что я успешно сдала экзамены. Заражаясь радостью односельчан, я начала склоняться к мысли, что, может быть, и вправду все сделала как надо. Никто из деревенских никогда не учился в университете, так что даже поступить туда уже было большой честью. Обычно девочек у нас выдавали замуж раньше, чем они могли задуматься о высшем образовании, а парни тяжело трудились, зарабатывая деньги на пропитание семьи.

Моя лучшая подруга Кадиджа была замужем, и у нее уже родился малыш. Она переехала в деревню своей новой родни, и я не видела ее целых пять лет, поэтому решила зайти к ней и сообщить свои новости. Но встреча получилась не слишком веселой. Кадиджа пыталась не воспринимать все чересчур серьезно, но мы обе знали, что между нами – огромная пропасть. Она вышла замуж четырнадцати лет и очень гордилась первенцем, малышом Мо. Посмеиваясь, она сказала, что мы должны остаться лучшими подругами, – я стану их семейным врачом.

– Сильно разошлись наши пути, верно? – тихо заметила Кадиджа. – Я вышла замуж, ты станешь учиться. Муж у меня хороший, но он сказал, что жены – не для того, чтобы учиться. Мне нужно присматривать за детьми. Так что учебу я бросила. Но я сделаю все для того, чтобы мой сын ходил в школу, а может, даже и в университет, как ты.

Сильнее, чем когда-либо прежде, я чувствовала теперь, что мне больше нет места в деревне. Образование сделало меня чужой друзьям детства, и я потеряла их. Где-то в глубине души я сожалела об этом, но этот путь я выбрала сама.

Вернувшись домой, я заполнила формуляры для подачи заявления в университет. Если бы с медицинским факультетом ничего не вышло, я попытала бы удачи в юриспруденции, а если бы не повезло и там – оставалась экономика. Отец забрал формуляры в Хашму и отдал их в приемную комиссию. Теперь нам предстояли долгие недели в ожидании ответа, и ожидание началось.

* * *

Как раз в это время до нас дошла страшная весть. Брошенный бабушкин муж отправился на гражданскую войну в Чад, забрав с собой двоих ее сыновей. Конечно, у дедушки была в Чаде вторая жена, так что он сражался в одном строю с родными. Но в пустыне Чада произошла крупная битва, и все трое были убиты. В одночасье бабуля потеряла мужа и сыновей.

Эта весть, казалось, отняла у нее все жизненные силы. Она рыдала, и мы никак не могли утешить ее.

– Мой муж! Мой муж! Отец моих детей! – причитала она. – Мои сыновья! Мои сыновья! Единственных моих мужчин я потеряла. Все мужчины теперь умерли. Все мужчины погибли…

Я никогда не видела бабушку в слезах, изливающей душу на людях, и это зрелище меня потрясло. Бабуля так жестко обращалась со своим брошенным мужем, а теперь оплакивала его смерть, словно он был ее единственной настоящей любовью. И судя по ее горю, так и было. Она никогда не переставала любить его, но гордость и горячий нрав помешали ей помириться с ним. И вот теперь он был мертв, и они навсегда разлучены, и два ее сына ушли вместе с ним.

Мы оделись в традиционные белые траурные одежды. К нам потянулись посетители, чтобы отдать дань уважения. Прежде чем присоединиться к стенаниям, женщины снимали обувь у ворот – из почтения к мертвым.

– Это были очень хорошие люди, – утешали они бабулю. – Нам будет не хватать их. Нам будет не хватать их.

Обычно тела мертвых заворачивают в белую благовонную одежду и кладут на погребальное ложе – ангрэб. Ложе покрывают белым погребальным саваном, бхиришем, и оставляют в хижине, чтобы люди могли отдать усопшему последние почести. Перед закатом тело доставляют на кладбище, ибо мусульманина надлежит предать земле в день его смерти. Мужчины выносят ангрэб из деревни, женщины бегут за ними, пытаясь в последний раз прикоснуться к телу. Прибыв к свежевыкопанной могиле, тело опускают в землю с помощью того же бхириша.

Но дедушку и его сыновей похоронили там, где они погибли, поэтому погребение в нашей деревне было чисто символическим. Три дня гости оставались в нашем доме, чтобы оплакивать дедушку вместе с нами. Бабуля, мои родители, братья, сестра и я должны были держать траур полных сорок дней и ночей – священное число у мусульман. Это потому, что пророк Мохаммед сорок дней скитался в пустыне. Там он услышал слово Божие и получил свои священные уроки.

За эти сорок дней траура я заметила, что бабуля начала чахнуть. Ей словно не для чего стало жить. Она без конца повторяла, что ее мужчины погибли и в жизни ее ничего не осталось. Все опустело. Отовсюду исчезла надежда. Бабуля перестала нормально есть и перестала сердиться. Она даже перестала колотить внуков. Вместо этого она сделалась тихой и ласковой, словно боялась потерять то, что осталось от ее семьи.

Порой мне было очень жаль бабулю. Жизнь ее и без того была достаточно сурова, а теперь еще и это. Она стала ходить в мечеть, молиться за души погибших. Но больше всего мы встревожились, когда она принялась раздавать вещи. Ее драгоценное имущество, которое она собирала долгие годы, было роздано родственникам и друзьям, будто больше она ни в чем не нуждалась. Будто самый дух ее умер, будто бабуля рассталась с волей к жизни.

К концу этих сорока дней мы все нуждались в какой-нибудь хорошей новости. И однажды ранним утром такую новость принес взволнованный сосед, один из дядюшек Кадиджи.

– Я слышал твое имя! – закричал он. – По радио! Халима Башир! В списке студентов, принятых в университет в Хартуме!

– Боже! Боже! Но на какой факультет? На который?

– На медицинский, – возвестил дядюшка. – Медицинский! Ты будешь учиться на доктора!

Я не могла в это поверить. А что, если он ослышался? Папа не мог себе простить, что сам пропустил сообщение по радио. Он решил ехать в Хашму, чтобы проверить сведения непосредственно в Министерстве образования, и немедленно отправился в путь. Я хотела поехать с ним, но он велел мне оставаться дома. Я все еще была в трауре, и мне ехать не подобало.

Два дня спустя отец вернулся. Он вышел из лендровера с широчайшей улыбкой, какой я у него еще не видала, и раскрыл мне объятия. Дядя Кадиджи не ошибся, объявил он. За мной закрепили место для обучения на терапевта.

Мо и Омер изо всех сил старались радоваться, и малышка Асия казалась довольной, проникшись общим счастьем. Даже бабуля как будто немного вышла из своего подавленного состояния. Я слышала, как она и мама хвастались перед другими женщинами, перечисляя хвори, которые я смогу вылечить, словно я уже была доктором. Я надеялась, что выдержу предстоявшие мне семь лет интенсивных занятий. Я надеялась доказать, на что способна, надеялась, что исполню мечту отца. И я надеялась, что найду себе друзей и буду счастлива там, в далеком большом городе.

Половина каникул уже прошла, а первый семестр в университете должен был начаться не раньше мая. Мне предстояло как-то убить восемь месяцев. Дома я помогала с готовкой, стиркой и прочими домашними делами. Мама и отец накупили мне целый новый гардероб, и мы несколько раз ездили в Хашму за учебниками. Но по большей части особо заняться было нечем, и я растолстела и потеряла форму. Я почувствовала, что мой мозг пресытился бездельем. Пора было уезжать и приступать к учебе.

Пора было осваивать новые места.

Часть третья
ПУСТЫНЯ В ОГНЕ

12
Медицинская школа

Вечером перед отъездом в университет мама велела мне снять все золотые украшения и оставить ей – для сохранности. В общежитии могут быть воры, сказала она, так что лучше не рисковать. На следующий день, ранним утром, отец и я распрощались с домашними. Мы направились в Хашму и доехали до железнодорожного вокзала. Отец уже бывал в Хартуме, именно там он купил лендровер. Он знал, что нам понадобится несколько дней, чтобы добраться туда.

В зеленый металлический сундучок, в прошлом – ящик для патронов, купленный нами на деревенском базаре, я упаковала всю провизию, которую приготовили мама и бабуля. Там были сушеные кисра – плоские сорговые лепешки; там были жареный арахис и сладкие пирожки; там была сушеная пряная ягнятина и даже горсть сушеной саранчи, которую бабуля припасла со времен последнего налета большой стаи.

Все это было распихано между моей университетской одеждой и прелестной муслайей – мусульманским молитвенным ковриком, который купил мне отец. На нем были вытканы мечеть и яркая радуга. Сверху я уложила прекрасную новую батанию – толстое покрывало. Мама соткала его из овечьей шерсти, и оно должно было согревать меня в холодные месяцы.

Поезд, пыхтя, подошел к вокзалу Хашмы вскоре после полуночи. Для поездки в Хартум отец забронировал купе первого класса. В нем были две двухъярусные кровати. Наши соседи, супружеская пара, оказались приветливыми, кровати – удобными, и у нас имелись с собой мамины припасы, чтобы подкрепиться в пути. Но несмотря на то что все остальные вскоре захрапели, я была слишком взволнована, чтобы думать о сне.

В какой-то момент я, должно быть, отключилась и проснулась от солнечного света, лившегося через окно купе. Всякий раз, когда поезд прибывал к станции, вдоль него носились люди, протягивая к окнам подносы с едой: свежие фрукты, вяленая рыба, сочные финики и здоровенные куски жареной курицы. Другие продавали живых коз со связанными ногами или клетки с курами. Из поезда протягивались руки с деньгами, и другие руки передавали животных через окна в вагоны.

Поезд катил вперед, к Хартуму, пейзаж превращался в плоскую, иссушенно-коричневую пустошь с несколькими чахлыми деревьями. Кое-где извивалась по саванне, ведя к дальней деревне, едва заметная тропинка. Но иных признаков жизни здесь почти не было, и все это так мало походило на наши зеленые, изобилующие листвой края. Мы миновали ряд городков, каждый из которых казался больше, чем предыдущий, и местами по краям дороги виднелись серые фабрики.

Поезд летел вперед, а отец негромко давал мне наставления о жизни в университете. В первый раз я уезжала так далеко от дома, туда, где у нас не было близких родственников. Отец говорил, что я должна держаться особняком и быть осмотрительной. Должна усердно учиться и остерегаться других – по крайней мере до тех пор, пока не узнаю, каковы они на самом деле, и дружить только с теми, кому смогу доверять.

Вечером третьего дня на плоский, безликий пейзаж легло покрывало бархатистой тьмы. Я увидела впереди оранжево-розовое свечение, залившее горизонт в помрачневшей чаше пустыни. Казалось, само небо охвачено пламенем. Это огни Хартума, объяснил отец. Пока большой город втягивал в себя поезд, я чувствовала, что меня поглощает его массивная бетонная тьма. Окна многоэтажных домов таращились на меня тысячью пустых глаз. Как же я выживу здесь, недоумевала я. Как мне здесь почувствовать себя дома?

Поезд с лязгом остановился на слабо освещенной станции. Секунду-другую я сидела прилипнув к месту. Затем отец схватил мой зеленый металлический сундучок и остановил такси. В молчании ехали мы по темному городу к дому отцовского друга, загава. После дремотного приема меня провели в комнату, где я могла отдохнуть. Я, наверное, целую вечность лежала без сна, глядя на странное, пульсирующее сияние города. В ушах грохотал шум уличного движения. Казалось, город ест, дышит и движется подобно животному, которое никогда не спит.

На следующее утро друг отца отвез нас в университет. Это был день регистрации, и каждому из нас, студентов-первокурсников, предстояло собеседование с заведующим кафедрой. Моим завкафедрой был приветливый человек по имени доктор Омер, на вид – смешанной арабско-африканской крови. Поздоровавшись, он спросил, кто я, чем зарабатывает на жизнь мой отец и почему я решила учиться на этом факультете. Я ответила, что моя мечта – стать первым в истории врачом из рода коубе племени загава. В нашей деревне нет врача, и я надеюсь однажды вернуться домой и заняться врачебной практикой.

Похоже, доктор Омер остался доволен моими ответами. Он сказал, что это прекрасная мечта для молодой женщины – ею нужно дорожить, и, если я стану хорошо учиться, помех к ее исполнению не будет. Ободряющей улыбкой и несколькими росчерками пера доктор Омер подтвердил, что я – студентка медицинского факультета. Я вздохнула с облегчением: если все университетские преподаватели окажутся такими же душевными и участливыми, как доктор Омер, мне будет здесь хорошо.

Мы с отцом отправились искать университетское общежитие. Если все сложится удачно, оно станет мне домом на ближайшие шесть лет. Это оказалось красивое здание. Как и остальные в городке, мимо которых мы проходили, оно было построено недавно – прочные кирпичные стены, деревянные ставни на окнах, гладкий цементный пол и блестящая оцинкованная железная крыша, утепленная снизу толстыми деревянными панелями. Но меня удивило, что общежитие оказалось почти безлюдным. Интересно, где же другие студенты, недоумевала я.

Управляющая общежитием провела меня по зданию. Я выбрала верхнюю койку в углу дортуара. В деревянный шкаф рядом я переложила содержимое своего сундучка – по крайней мере, то, что туда поместилось. Мне предстояло делить шкаф с той, что займет койку рядом со мной, поэтому всю еду, приготовленную мамой и бабушкой, я оставила в сундучке и запихнула его под нижнюю койку.

В общежитии не было никого, кроме одной-единственной девушки, и ее, как и меня, сопровождал отец. Я спросила у нее, отчего так пусто – неужели мы ошиблись днем? Может быть, мы слишком рано приехали? Девушка улыбнулась и сказала, что и сама беспокоилась о том же. Но все правильно, ведь сегодня день регистрации. Возможно, другие студенты появятся завтра, когда по расписанию у нас должны начаться лекции.

Девушку звали Рания. Она была родом из смешанного арабо-африканского племени махас, родственного нубийцам Северного Судана. Как и я, она приехала издалека. Я сразу прониклась к ней симпатией, тем более что она тоже собиралась изучать медицину.

Мой отец сделал все возможное, чтобы устроить меня на ночь, на прощание попросив Ранию присматривать за мной. Он собирался провести ночь в доме своего друга, а наутро уехать поездом в Хашму. Он оставил мне денег, наказав следить за собой, усердно учиться и быть счастливой. Глаза его увлажнились; не знаю, были то слезы гордости или печали от разлуки. Я крепко обняла его. У меня самой по лицу струились слезы.

– Не плачь, Ратиби, – сказал отец. – Все будет хорошо. Тебе здесь понравится. И у тебя есть Рания. Ты уже нашла себе первую подругу.

– Я знаю, абба, я знаю, – всхлипнула я. – Просто… Просто я никогда не была так далеко от дома. Я буду очень скучать по тебе.

– Я буду навещать тебя при любой возможности. Всякий раз, когда буду в Хартуме, Ратиби.

Я не отпускала отца, изо всех сил обнимая его. Я не решалась отпустить его. Я знала, что он хозяин своего слова; но знала я и то, как непросто будет ему выбраться сюда. Наконец, он отвел от себя мои руки, поцеловал меня в макушку и размашистым шагом скрылся в сумерках, помахав на прощание. В ту ночь Рания и я спали на одном матрасе – для утешения.

В дортуаре было душно и жарко, несмотря на то что в нем, кроме нас, никого не было. Чего же ожидать в разгар сухого сезона, когда все койки будут заполнены? Я была рада, что моя койка наверху: мысль, что пришлось бы спать в клаустрофобической тесноте, внизу, была мне несносна. В ту первую ночь по жестяной крыше стучал сильный дождь, выбивая оглушительный ритм. Но он, по крайней мере, внес в раскаленный воздух немного прохлады.

Утром за Ранией зашел ее отец и пригласил меня позавтракать с ними. У себя в деревне он работал учителем и, как и мой отец, мечтал, чтобы его дочь изучала медицину. Он был человеком сердечным; сказал, что мы с Ранией уже подружились, а потому я теперь для него – вторая дочь. И поскольку ему легче, чем моему отцу, ездить в Хартум, то, приезжая повидаться с Ранией, он будет навещать и меня.

Едва мы покончили с едой, как в общежитие хлынул поток новоприбывших. Рания захватила койку напротив моей. Другие кровати были быстро разобраны. Отец Рании вывел нас на прогулку вокруг кампуса, чтобы избежать толчеи. Он обратил наше внимание на новизну и стильность зданий – весь комплекс, по-видимому, был построен самое большее лет шесть назад. От магистрали к кампусу вела обсаженная деревьями аллея, по обе стороны которой располагались аудитории, а в конце – большая столовая.

Я дивилась чудесам университета – этого огромного дома мысли и учености. В гигантском ультрасовременном лектории легко размещался весь наш поток, и здесь предстояло слушать лекции семистам первокурсникам. Лекторий был оснащен микрофонами для студентов и рядами парт, стоящих перед приподнятой лекционной платформой.

Первый год отводился на базовый курс, который охватывал практически все мыслимые дисциплины. Те, кто пройдет его, получали право перейти к изучению специализированных предметов.

* * *

Я быстро приспособилась к распорядку дня. Каждое утро мы с Ранией после завтрака спешили в большой лекторий, чтобы занять лучшие места. В этом мы, студенты общежития, имели преимущество перед теми, кто жил за пределами кампуса. В те первые недели я влюбилась в университет. Я обожала его атмосферу – настраивающую на учебу, полную свободы и в то же время уважения ко всему, что исходило от преподавателей. Никто ни на кого не смотрел свысока из-за другого цвета кожи, племени или социального статуса.

Конечно, не все было идеально. Случались регулярные отключения электричества, а это означало, что переставали работать динамики и микрофоны в лектории. В такие моменты было чрезвычайно важно находиться в самых передних рядах, чтобы слышать, что говорит преподаватель. Городские электростанции разваливались от старости, отсюда и скверная подача энергии. И конечно же, я скучала по родным. Но меня воодушевляло пребывание там, где арабо-африканское соперничество казалось вчерашним днем, и это примиряло меня с разлукой.

По-прежнему существовали явные различия между девушками из деревни, такими как мы с Ранией, и арабскими горожанками. Например, у меня не имелось ни одной фотографии родных, потому что в нашей деревне не было фотоаппаратов. Но большинство девушек могли прилепить рядом с койками глянцевые фотографии своих родителей. По вечерам они смотрели на эти карточки, вздыхали и стенали, что разлучены со своими семьями и вынуждены спать в таком бедном, лишенном удобств месте.

Однажды ночью я проснулась от того, что у одной из девушек случилась ужасная истерика. Рания, я и еще несколько соседок бросились к ее кровати. Мы стали выяснять, что ее так расстроило. Какое-то страшное известие? Девушка обернула к нам безутешное, заплаканное лицо: она получила письмо от родителей и, прочтя его, поняла, как сильно по ним стосковалась. Я спросила, далеко ли родные и когда она сможет их снова увидеть. Оказалось, что ее дом на другом конце города и она собирается туда на выходных.

Я не сочувствовала ей. У меня в голове не укладывалось, из-за чего все эти стоны. Через несколько дней она увидится с семьей, а я понятия не имею, когда увижусь со своей. По окончании учебного года я вернусь в свою деревню на длинные летние каникулы, но у меня нет ни времени, ни денег, чтобы навестить родню раньше. Испорченных городских девчонок было в десять раз больше, но мы казались куда более самостоятельными, крепкими и способными справляться с житейскими трудностями.

В общежитиях не было водопровода. Для Рании и меня не составляло труда достать ведро воды из колодца, поставить его на голову и отнести к умывальнику. Но городские девушки горько причитали. Они уверяли, что не в силах поднять такой тяжелый груз, и умоляли нас сделать это за них. Мы смеялись. С какой стати? Возможно, дома они командуют черными слугами, но здесь, в кампусе, для них рабынь нет. Некоторые принялись флиртовать со студентами-мужчинами, пытаясь уломать их таскать воду.

* * *

Май, наш первый месяц в университете, быстро перешел в июнь. Жара усилилась, общежитие, крытое железом, превратилось в печь. В конце концов мы с Ранией решили перетащить матрасы на улицу, в траву. Там было куда прохладнее – и именно так мы поступили бы в деревне. Постепенно нашему примеру последовали другие, и даже изысканные городские арабские девушки стали спать на улице. У юношей было свое общежитие, и они спали возле него, как мы, девушки, спали около нашего.

Однажды ночью я проснулась от отвратительного ощущения: мне показалось, что у меня на лице лежит большая волосатая рука. В какой-то ужасный момент я подумала, что это кто-то из студентов. Но поняв, что это на самом деле, я перепугалась еще больше. Это был караба – гигантский паук телесно-розового цвета, с длинными волосатыми ногами – по-английски он называется фаланга, верблюжий паук. Он выделяет кислоту, которая сжигает кожу. Я не боялась насекомых. Дома мы даже ловили скорпионов, выдергивали у них жало и играли с ними. Но караба в нашей деревне не водились.

Это самые отвратительные существа, которых я когда-либо видела. В караба есть нечто неземное, инопланетное. Размером они с человеческую ладонь, с отвратительным телесно-розовым брюхом, полным чернильной жидкости. Спереди у них две длинные клешни, похожие на крабьи, которыми, как я представляла себе, они удерживают жертву, впрыскивая в нее кислоту. Но самое страшное то, что эти пауки могут бегать и прыгать со скоростью молнии. Мы все видели, как они гонялись за студентами, словно хотели наброситься на них.

И теперь один из этих пауков сидел у меня на лице. Если он прыснет своей жидкостью, кислота попадет мне в глаза. Я мгновенно взмахнула рукой и отшвырнула его прочь, но тут же услышала вопль ужаса. Караба упал на одну из девушек, и она истерично завопила. К счастью, он не успел прыснуть на нее ядом, ибо снова был отброшен. Но с тех пор бедняжка отказывалась спать на улице даже в самую нестерпимую жару.

В кампусе водились и хамелеоны – крупные древесные ящерицы, которые ловят насекомых своими липкими языками. Хамелеоны могут менять цвет, чтобы слиться с окружением. Я любила снимать их с дерева и класть на землю, наблюдая, как из лиственно-зеленого они становятся песочно-красными, под цвет почвы. Особенно мне нравилось делать это в присутствии городских арабских девушек. При виде хамелеонов они корчили гримасы отвращения и звали мамочку – словно это были хищные динозавры или что-то вроде этого. Они не могли поверить, что я могла спокойно подбирать их и держать в руках.

Вообще говоря, городские девушки панически боялись даже лягушек. В этом было затруднение, поскольку нам приходилось анатомировать лягушек на уроках биологии. Мы были обязаны сами приносить лягушек для вскрытия, и Рания и я ловили их в близлежащих ручьях и реках. Мы брали их голыми руками и складывали в пластиковый пакет. Но городские девушки отказывались ловить лягушек – они нанимали для этого уличных мальчишек.

Однако затем лягушек нужно было подготовить для секционного стола. Горожанки умоляли нас сделать это за них. Мы смеялись и беспощадно дразнили их, но, как правило, помогали. Во-первых, нужно было скормить лягушке немного жевательного табака, чтобы она потеряла сознание. Затем ее следовало вскрыть и распять на секционном столе. Студенты мужского пола постоянно подворовывали табак, и дошло до того, что профессор отказался выдавать его нам, пока они этого не прекратят.

Арабским городским девушкам не верилось, когда мы рассказывали о своей прежней жизни. Как же так: играть в грязи, лепить себе игрушки из глины, ловить и есть насекомых – а потом поступить в университет? Уму непостижимо. По сравнению с Ранией и со мной, у них было привилегированное детство – с электрическим освещением, водопроводом, едой из магазина, со слугами, выполнявшими каждое их требование. К тому же они учились гораздо дольше, чем мы: с двух лет ходили в ясли, а потом – в начальную школу.

Я предполагала, что есть какие-то вещи, в которых мы, в отличие от городских девушек, не разбираемся, но даже отдаленно не догадывалась, что бы это могло быть. Единственная область, в которой они казались более знающими, – мальчики. До университета у меня никогда не было парня. Мы, деревенские девчонки, верили, что муж должен быть единственным партнером. В нас с Ранией вбивали эту мысль с детских лет.

Но городские девушки считали это ужасно старомодным. Они валялись с парнями на травке, болтали и смеялись. Иногда они пытались склонить меня и Ранию присоединиться к ним, но я всегда была очень застенчивой. Порой поздним вечером какая-нибудь из арабских девушек потихоньку ускользала с одним из студентов. Мы с Ранией обменивались взглядами. Семьи отправили их сюда учиться, а они вот чем занимаются!

Была у нас смешная, шалая арабская девушка по имени Далия, которая вечно дразнила меня и укоряла в бессердечии, потому что я не интересовалась мальчиками. Всякий раз, когда кто-нибудь пытался за мной ухаживать, я его прогоняла. А вот она влюбилась бы по уши, скажи ей кто-нибудь пару ласковых слов. Так нечестно, объявила Далия. Ей придется охотиться за мужем, а моя семья мне его обеспечит. От ее родителей проку нет. Она далеко не красавица – какие у нее шансы выйти замуж?

Для родителей, действительно переживавших за своих дочерей, существовали исламские университеты. Они предлагали такие же курсы, но обучение было раздельным. В нашем университете раздельными были только общежития. Отец мог бы отправить меня в исламский университет, но он прежде всего хотел найти для меня лучшее учебное заведение. В деревне есть такая поговорка: «Не клади дрова рядом с огнем» – то есть юношей и девушек лучше держать подальше друг от друга. Но отец доверял мне, и у него были передовые идеи.

Наши деревенские были убеждены, что я осталась без шансов на замужество. Кто захочет жениться на мне теперь, утверждали они, когда я стала такая ученая? Вся эта учеба не нужна, чтобы растить детей и вести дом. Но отец был не согласен. Он утверждал, что женщина должна иметь возможность в жизни полагаться на саму себя, а не только на мужчину. Люди гадали, где он набрался таких радикальных идей. Но я, конечно, была рада, что у него такие взгляды, и чувствовала, что отличаюсь от других загавских девушек.