Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Рания соглашалась:

– Они просто в игры играют с черными в этой стране. Им наплевать на нас, когда мы живы, и тем более когда мы мертвы!

Каким чудовищным пророчеством оказались эти слова.

14
Слухи о войне

Я знала, насколько важно для моих односельчан, чтобы мне присвоили квалификацию врача. Это давало мне силы и храбрость продолжать учиться, и я преуспела. Университет еще несколько раз закрывали, но, к счастью, медицинский факультет по большей части не трогали. Возможно, кто-то понял, что в деревне врачи нужны и что отправлять студентов-медиков на бойню в этой бесполезной, убийственной войне не очень разумно.

Меня все больше волновали традиционные лекарства, которыми пользовались Халима-знахарка и бабуля. В моем распоряжении имелась хорошо оснащенная лаборатория, и я решила определить, какова на самом деле польза от таких снадобий. В особенности меня интересовала мазь из жженых голубиных фекалий, которую применяли для лечения порезов и ожогов. И еще имелось множество растений, кустарников, кора и корни, которые Халима и бабуля приносили из леса. Каждый раз, приезжая домой, я собирала несколько образцов.

Некоторые из этих деревенских зелий не имели никакой медицинской ценности. При желтухе знахарка прижигала больному кожу раскаленным на огне ножом. Шесть-семь раз она применяла раскаленный нож – кожа с шипением испускала дым и пар. При сильной мигрени знахарка прикладывала горячий нож к виску или шее – словно боль таилась именно там. Был немалый шанс осложнить дело, особенно потому, что ожоги часто воспалялись.

Некоторые недуги было принято лечить традиционными «иссечениями», но так называемое лечение неизменно оказывалось опаснее самой болезни. Когда ребенок заболевал коклюшем, горло у него раздувалось в большой зоб, и знахарка решала, что нужно его прорезать, чтобы «осушить». Но зоб на самом деле был опухшей железой, и довольно часто ребенок умирал от кровотечения, инфекции и ран.

Одна женщина из нашей деревни родила семь дочерей подряд. Ее муж решил было взять вторую жену, поскольку отчаянно хотел сына. Затем, к радости обоих родителей, восьмым родился мальчик. Но вскоре у него начался коклюш, и знахарка вскрыла ему зоб. Кровотечение не останавливалось, и в итоге мальчик умер. Обезумевший отец обвинил знахарку в том, что она убила его сына, а мать так и не оправилась от душевной травмы.

Но некоторые из растительных лекарств действительно были хороши. Бабуля готовила мазь из куста бирги – для исцеления ран. Я протестировала растение и обнаружила, что оно содержит кутины – натуральные химические вещества, способствующие заживлению. Сушка и сжигание растения превращали его в мелкий порошок: его было легче наносить, и он быстрее проникал в рану.

* * *

Дойдя до последнего года в университете, я была горда тем, что почти достигла осуществления отцовской мечты. Но однажды ранним утром я проснулась от тяжелого топота сапог под окном. Тут же прошел слух, что служба безопасности закрыла общежитие. Никому не разрешалось уходить. Несколько минут я сидела, съежившись, в темноте, до смерти перепуганная, что они собираются насильно увезти нас на джихад. Я поклялась себе, что буду сопротивляться.

У нескольких городских девушек были мобильные телефоны, и им удалось дозвониться до родителей. Они выяснили суть происходящего. В темном общежитии студентки переговаривались шепотом: вспыхнула борьба в моем родном Дарфуре, группа мятежников атаковала аэропорт в Эль-Фашере. Десятки солдат убиты, уничтожены несколько самолетов. Затем нападавшие скрылись в пустыне. Это было расценено как крупная победа дарфурских мятежников, кем бы они ни были.

На улицах Хартума и других крупных городов появились солдаты: Национальный исламский фронт опасался общенационального восстания. В каждом университете разместилась служба безопасности – для предотвращения дальнейших беспорядков. Родители городских девушек убеждали их как можно скорее вернуться домой. Но поскольку всех студентов заперли в общежитиях, было понятно, что сейчас никто никуда не поедет.

– Африканцы, дарфурцы – они пытаются сокрушить арабов! – шептала Далия. – Они убили кучу солдат. Они говорят, что это большая неудача для правительства… Ты можешь в это поверить? Это не юг. Это Дарфур. Это так близко к Хартуму!

– А знаешь – я могу в это поверить, – ответила я. – Ведь я дарфурская – ты не забыла? Я тоже черная африканка.

– Но это не такие люди, как ты, – прошипела Далия. – Я имею в виду, что ты примерная студентка. И не одобряешь того, что они творят.

– Слушай, если так долго топтать черный народ, чего можно ожидать? В их собственной стране! Ожидать, что они будут счастливы? Ожидать, что они будут сидеть сложа руки?

Далия с изумлением смотрела на меня. Нас окружили некоторые другие арабки-горожанки. Они тоже были поражены. Паинька, библиотечная зубрила, идеальная студентка – и вдруг такие речи! Полагаю, мне придала храбрости новость, что мой народ дал отпор.

– Послушайте, это война, – сказала я им. – И она может дойти до Хартума. До Хартума. И если это произойдет, вы думаете, я не стану поддерживать мое племя, мой народ, моих собратьев-африканцев?

– Но мы все друзья, – возразила Далия. – Между нами нет проблем и никогда не было. Разве этого мало?

– Поймите одно, – ответила я. – Вы слишком долго нас топтали. Пытайтесь и дальше закрывать на это глаза, если хотите, но это правда. Вы относитесь к людям хуже, чем к животным, однако и животное в конце концов может огрызнуться и укусить.

Далия и остальные уставились на меня; их удивление обратилось в тревогу. Возможно, они никогда не слыхали таких воинственных речей. Возможно, они, живя своей привилегированной жизнью в шикарных домах с черной прислугой, действительно понятия не имели, что происходит. Но это не было оправданием. Разве они никогда не разговаривали со слугами? Не спрашивали, отчего те так безнадежно бедны? Не спрашивали, что разрушило их счастливую жизнь и вынудило спасаться бегством в Хартум? Не спрашивали, как они оказались гражданами четвертого класса, едва ли лучше животных?

К полудню служба безопасности пошла на попятный. Студентам позволили выйти за пищей и помыться. Многие воспользовались возможностью вернуться домой. В мгновение ока кампус опустел. Остались только деревенские девушки вроде Рании и меня. Дарфурцы наконец раскрыли свои карты и доказали, что они сильны. Интересно, как далеко это зайдет, размышляла я. Пробьются ли они в Хартум, чтобы свергнуть тех, кто украл власть? Вернут ли страдающую нацию к цивилизации и демократии?

* * *

Через две недели после нападения на аэропорт Эль-Фашер жизнь в университете вернулась в более-менее нормальное русло. Приехали арабские студенты, и мы возобновили учебу. До выпускных экзаменов оставалось всего четыре месяца, так что у нас не было времени вновь обращаться к этой теме. Но отношение ко мне Далии и других арабских девушек изменилось, они отдалились от меня. Я не удивлялась. Я показала зубы, выпустила когти. Я больше не была тихой маленькой библиотечной зубрилой. Я была внутренним врагом.

Из Дарфура поступали дальнейшие сообщения о боевых действиях, и новости вселяли тревогу. Армия пошла в контратаку, сжигая и уничтожая целые деревни. Страх неминуемого захвата власти в стране отступал. В СМИ сообщений было мало, но слухи передавались из уст в уста. Рассказывали множество страшных историй. Мы слышали о массовых убийствах целых деревень, о расстрелах невиновных мужчин, женщин и детей. Я все больше беспокоилась за судьбу своей деревни и своей семьи.

Между черными африканцами и арабскими студентами возникла большая напряженность. Прежние доверие и дружба почти полностью исчезли. Время от времени Далия спрашивала меня, есть ли новости о моей семье и все ли в порядке в моей деревне, но другие и словом не выказывали участия.

Незадолго до выпускных экзаменов мне удалось позвонить дяде Ахмеду в Хашму из общедоступной телефонной будки. Он успокоил меня: бои далеко от нашего района и непосредственная опасность моей семье не грозит. Я старалась отрешиться от тревог: нужно было готовиться к экзаменам. Но даже и тогда я знала, что моя мечта стать врачом тщетна. Казалось, война в одно мгновение перечеркнула всё, сведя на нет годы учебы.

Мой научный руководитель на последнем курсе, арабский ученый, пытался меня ободрить. Он сказал, что я иду на высший балл. Я посещала лекции все до единой, и он знал, что у меня все будет в порядке. Сокурсники, пропускавшие лекции, привыкли полагаться на то, что могут списать их у меня.

Три недели финальных экзаменов, следовавших один за другим, были адом. К концу я была совершенно измотана, но не сомневалась, что сдала хорошо. Оставался только устный экзамен – виве.

Виве – нечто вроде интервью один на один, и я знала, что от нее зависит, получу ли я высшую оценку. Представ перед моим руководителем и приглашенным экзаменатором, я была уверена, что они поддержат меня веской рекомендацией. Экзаменатор задал несколько вопросов, на которые я легко ответила. Затем он повернулся к моему руководителю и спросил, все ли лекции я посещала. На мгновение мой руководитель замешкался, бросил на меня быстрый взгляд и ответил:

– Боюсь, что это единственная область, где студентка не отличилась. По правде говоря, она много раз пропускала занятия. Как ее руководитель, я изучил этот вопрос и выяснил, что это касается всех лекций.

Я стояла как громом пораженная, отказываясь верить своим ушам. Всего лишь месяц назад мой руководитель поздравил меня с отличной посещаемостью и призвал стараться изо всех сил. И вот он с три короба наврал экзаменатору. Тот пристально смотрел на меня, но я поняла, что не дождусь ничего, кроме презрительной усмешки.

– Профессия врача – это огромная ответственность, – сказал он. – Собственно, даже не знаю, какая другая специальность может налагать такие серьезные обязательства. Вы учились спасать человеческие жизни. Вы должны убедиться, что владеете своим предметом от и до. Непосещение лекций – серьезное дело.

– Но я… Я посещала, – ответила я, в замешательстве глядя на своего руководителя. – Я посещала. Я ходила на все лекции. Честное слово, я не могу вспомнить ни одной пропущенной…

Я видела, как экзаменатор наклонился к своему столу и что-то набросал на моей виве.

– Ваш долг как врача – не только отстаивать жизнь, – сказал он, не глядя на меня. – Вы также должны быть честной. Спасибо, мисс Башир, ваша виве окончена. Вы свободны.

Я повернулась, чтобы выйти из комнаты. Потянувшись к дверной ручке, я почувствовала, как горячие слезы ярости колют мне глаза. Как только я вышла, друзья обступили меня с расспросами. Рания утерла мне слезы и попыталась успокоить. Ее виве была следующей. По крайней мере, теперь она знала, чего ожидать.

– Твой научный руководитель – трус, – сказала Рания, ободряюще обнимая меня. – Трус и лжец. Ни у кого нет лучшей посещаемости, чем у тебя. Все это знают. Ты понимаешь, в чем дело? Это их способ позаботиться о том, чтобы ты не получила высшую оценку. Экзаменатора назначило правительство, а твой руководитель боится его, вот и все.

Некоторые студенты согласились с ней. Восстание дарфурцев охватило всю страну – так как можно было позволить мне, дарфурке, стать одной из лучших студентов года? В моей виве я была отмечена как лгунья и прогульщица – вот как они меня в переплет взяли. В конце концов я все-таки закончила университет, но со средней оценкой. Неудивительно: это было предсказуемо, но я по-прежнему чувствовала себя обманутой и преданной, словно система и страна ополчились против меня лично.

Вопреки тому, о чем я так часто мечтала – получить медицинскую степень в сиянии счастья и славы, – всё вышло печально и безнадежно. Мои родители даже не приехали на выпускной вечер. Сама я тоже не пошла и отправилась домой в тот же день, как узнала результаты. Мало кому мне хотелось сказать «прости». Прощание с Ранией вышло очень эмоциональным, с Далией – довольно теплым. Но по-настоящему я думала лишь о том, чтобы добраться до дома и убедиться, что там все в порядке. Для меня это было самым важным.

Вместе с дюжиной других студентов из Дарфура – загава, фур и прочими – я поездом отправилась обратно в Хашму.

Со мной поехал и Ахмед, студент и дарфурский политический активист. Мы всю дорогу проговорили о том, как боимся за наши деревни и наши семьи. Страх, словно едкая кислота, разъедал нас. Мы безостановочно обсуждали войну и борьбу, гадали, кто же победит. Каждый из нас молился, чтобы в его деревне не было боев.

Мы все надеялись на лучшее, в душе боясь самого худшего.

Я молила Бога защитить мою семью и охранить ее от войны. Возвращаясь тем же путем, который впервые проделала около шести лет назад с отцом, я размышляла о том, как все изменилось. Тогда моя душа была исполнена ярких надежд и мечтаний о будущем. Теперь она была полна темных опасений и страха.

Перед отъездом я позвонила дяде Ахмеду и попросила передать отцу, чтобы тот встретил меня. Прибыв в Хашму, я обшарила глазами переполненную платформу и вдруг заметила в толпе характерную фигуру. Я рванулась, оставив на платформе свой зеленый металлический сундучок, и бросилась в объятия отца. Слава богу! Слава богу! По крайней мере, с отцом все было в порядке и, судя по его виду, в деревне тоже.

Мы, наверное, целую вечность стояли обнявшись. Затем отец отодвинул меня на расстояние вытянутой руки и взглянул мне в лицо. Я так сильно трудилась, чтобы осуществить мечту, которой он поделился со мной, когда я была совсем маленькой. И вот шестнадцать лет спустя я сделала это – достигла невозможного. Я вернулась к нему как Халима Башир, доктор медицины. Но так ли это было важно, как казалось тогда? Имело ли это какое-либо значение? Стоило ли вообще стараться?

Я искала в лице отца какой-то знак, что все остается в силе, что мои достижения еще чего-то стоят в этой обезумевшей стране, разрывающей на части саму себя. И то, что я увидела, заставило меня покраснеть; теплый прилив счастья захлестнул меня. У отца в глазах стояли слезы. Слезы счастья и гордости. Казалось, он совершенно потерял дар речи. Но это не имело значения. Слова больше не были нужны. Его взгляд говорил сам за себя.

Отец перекинул мой сундучок через плечо и кивнул в сторону машины. Мы вышли с вокзала, и я огляделась. Город казался каким-то другим. Но отчего? Не наблюдалось никаких явных признаков войны – ни солдат на улице, ни грохота танков, ни самолетов над головой. Затем я осознала, в чем дело: напряженная тишина. Люди торопливо пробегали мимо – головы опущены, взгляды скрытные и недоверчивые.

Как только мы уединились в лендровере, я спросила отца, всё ли хорошо с домашними.

Он скупо улыбнулся, не сводя глаз с оживленной дороги.

– Не волнуйся, Ратиби, все в порядке. Мо и шальной Омер помогают мне со скотом. Мама хлопочет по дому. Бабушка хворала, но ей уже лучше. Малышка Асия учится в средней школе, хотя она далеко не так одарена, как ты.

– Значит, беспорядков не было?

– Нет. В нашей местности – ничего подобного.

– Но мы наслышаны обо всех этих ужасах: разбомбленные деревни, сгоревшие дома, убитые люди…

– Не у нас. По сути дела, ты вообще вряд ли заметишь, что идет война…

Я чувствовала громадное облегчение. Эта страшная война не коснулась нашей деревни. Я возвращалась домой настоящим врачом, и возможно, возвращение окажется счастливым. Когда мы ехали по саванне, я глядела в окно и действительно не видела ничего похожего на те ужасы, о которых мы были наслышаны. Ни дыма вдали, ни горящих деревень, ни длинных очередей беженцев, ни тел, гниющих на солнце.

Я велела себе расслабиться, оставить страхи позади. Какое-то время мы с отцом говорили о моем дипломе. Я рассказала ему о трусливом руководителе и о том, как меня обманули с виве.

– Но пройти ты прошла, – улыбнулся он.

Однако разговор постоянно возвращался к войне. Это затмевало все. По словам отца, боевые действия сегодня были сосредоточены вокруг Аль-Фашира и Западного Дарфура. Нашей части провинции это еще не коснулось.

– Когда наши напали на арабские войска, они показали себя молодцами, – сказал отец. – Но потом ситуация круто изменилась, и наши сильно пострадали.

Меня очень удивило, что он именует дарфурских повстанцев «нашими». Даже я не доходила до подобных высказываний в университете. Но отчего бы нам и не называть так тех, кто взялся за оружие, чтобы бороться за наши права? Я внимательно слушала отца.

– Сначала мы их перехитрили. Повстанцы спустились с гор, атаковали и вновь испарились. Они держались на холмах и в долинах, где танки и вертолеты были бесполезны. И знаешь, чем они ответили? Напали на деревни.

– Мы слышали об этом, – сказала я. – Это звучит так ужасно. Так ужасно. Вот почему я волновалась…

– Это сущий кошмар, Ратиби, – отец повернулся ко мне с потемневшим от гнева лицом. – Представь себе, они отказываются бороться с нами честно, лицом к лицу, как мужчины. Вместо этого они нападают на невинных женщин и детей. Кровожадные трусы. Люди бегут, пытаются спастись, ведь оставшихся попросту убивают. Деревни сжигают и грабят, даже скот уводят.

– Но что мы можем сделать, чтобы остановить их?

– Да как же их остановишь? Только сейчас у людей раскрылись глаза на опасность. Они пытаются объединяться, искать оружие, уходят к повстанцам. Но, конечно, нужны деньги, особенно для оружия. А это требует времени… До сих пор схватки велись на западе, но мы боимся, что они распространятся на нашу область. Что огонь перекинется на нас.

Отец помолчал, наклонился вперед и постучал по указателю уровня топлива. Стрелка качнулась, затем упала, показывая, что резервуар полон на четверть. Она вечно застревала, и, если об этом забыть, можно легко остаться без бензина.

С болью в глазах отец взглянул на меня:

– Ты знаешь, до чего дошло, Ратиби? В некоторых местах целые деревни ушли жить в холмы. Они живут в горах, чтобы спастись от убийц… Несколько недель назад мы обсуждали, не сделать ли нам то же самое. Но старики, включая твою бабушку, отказались покинуть деревню. Они решили остаться и бороться. Лучше быть храбрым, чем бежать, сказали они. Так что мы остаемся – по крайней мере, пока.

– Что ты хотел сделать? Что ты сказал?

– Я сказал, что хорошо рассуждать о храбрости, но нам необходимо оружие. Я сказал, что, если мы будем ждать, когда бои докатятся до нас, будет слишком поздно. Но я понимаю, почему люди хотят остаться. Это наша земля, наши дома, наши фермы. Это наша община. Я не виню их.

– И что же теперь? Что нам делать дальше? Это все так ужасно…

– Не пойми меня неправильно, Ратиби, – оборвал меня отец. – Нам нужно избавиться от прошлого. Слишком долго арабы издевались над нами, и это начало борьбы за наши права. Я рад, что это началось, – это хорошо. Я просто надеюсь и молюсь, чтобы мы преуспели. Мы будем знать, что победили, когда получим свои права, когда у нас будет истинное равенство.

Отец объяснил, что деревенские начали караульную службу. День и ночь кто-нибудь стоял на вахте, чтобы предупредить других в случае нападения. Были намечены лучшие пути эвакуации на случай, если женщинам и детям придется бежать в лес. Люди продолжали рассуждать, что нужно раздобыть оружие, но простой фермер не мог в одночасье превратиться в торговца оружием. В любом случае, где взять деньги? Мой отец был самым богатым человеком в деревне, но и ему вряд ли было бы под силу вооружить всех, даже если бы оружие и нашлось.

Все уповали на то, что военные не придут, и в то же время пытались подготовиться к нападению. Страх подкрадывался к нашей деревне – страх, ужас и горе. На мой дом опустилась тьма.

Это действительно было ужасно. И кровь стыла в жилах.

15
Знахарка

На следующее утро после возвращения я проснулась поздно. На улице стоял гвалт. Сонно позевывая, я вышла из бабушкиной хижины. Вереница людей змеилась вниз от ворот. Я удивилась: что происходит? Отец собирался устроить праздник по случаю моего приезда, но наметил его на завтрашний вечер.

– Что такое? – спросила я бабушку, пытаясь подавить очередной зевок.

– Как по-твоему, который час? – улыбаясь одними глазами, ответила она вопросом на вопрос. – Твои пациенты заждались. Давай начинай осматривать их, а я пока приготовлю завтрак.

Мгновение я в замешательстве смотрела на бабушку. О чем это она? Какие пациенты? И вдруг сообразила, что женщина, стоящая первой в очереди, указывает на меня. Она подняла свой тоб, демонстрируя вздутый живот, и жестом велела мне подойти и посмотреть. О нет… Я взглянула на бабушку – с изумлением и ужасом одновременно.

– Давай-давай, – воззвала она. – Чего ждешь? Ты шесть лет училась – и теперь можешь заполучить настоящих пациентов. Давай-давай, доктор Халима Башир.

Подходя к ожидающим меня женщинам, я поеживалась от смущения. Как я объясню им, что, даже если я и врач, не в силах буду вылечить большую часть их недугов? Я чувствовала себя безнадежно неполноценной. Отец поставил у ворот столик и положил на него стетоскоп и тонометр, которые купил в Хашме. Сев за стол, я с горечью осознала, что моя семья смотрит на меня. Их гордость окружала меня огненным кольцом.

Подошла первая женщина – та самая, с торчащим животом. Она указала на черную резиновую катушку стетоскопа:

– Потрогай меня этой штукой и скажи, что не так.

Я попыталась улыбнуться:

– Ну, во-первых, мне нужно, чтобы ты сказала, в чем сама видишь проблему.

Она фыркнула:

– Да она любому видна. Живот у меня слишком большой. Просто потрогай меня этой штукой и скажи, что не так.

– Видишь ли, так не делается. Эта штука не говорит со мной. Не может сказать мне, что не так.

– Ха! Доктор называется… – заметила она женщине, стоявшей за ней. – Послушай, я уже носила, и такого никогда не было. Посмотри, какая я здоровенная! Я имею в виду, у меня там урод какой или что?

Она говорила во весь голос, и остальные женщины расхохотались.

– Говорю тебе, потрогай меня этой штукой и скажи мне, что не так.

– Хорошо, я попробую. Но я не всесильная. Может быть, тебе все равно нужно будет в больницу…

Я заложила в уши дужки стетоскопа и прикоснулась холодным металлом к мягкой коже живота женщины. Та вздрогнула:

– Полегче, она же ледяная! Хочешь моего уродика заморозить, а?

Женщины опять расхохотались. Вскоре я обнаружила, в чем заключалась «проблема». Она ждала двойню. Я слышала, как стучат их чудесные маленькие сердечки. Насколько я могла судить, оба были совершенно здоровы. Вслушиваясь в их мир, я чувствовала, как сквозь меня струится теплое сияние счастья. Это то, чему я училась.

Я села за столик и улыбнулась.

– Все нормально. И не урод там, а два ребенка, вот и все. Двойня у тебя будет.

Женщина в изумлении воздела руки:

– Какая чушь! Это мой живот, и кому знать, как не мне, что там только один. – Она повернулась к женщине, стоящей позади нее: – Говорила я тебе – слишком она молода для доктора, верно?

Та взглянула на меня.

– И впрямь, слишком молодая с виду…

– Давай я покажу тебе, – предложила я. – Ну-ка, дай мне руку. Вот тут первая головка, чувствуешь? А теперь здесь – вторая. Это две головы. Двое детей. Говорю тебе, будет двойня.

– Ну я не знаю… Я-то эту вторую «головку» задницей считала…

Беременная ушла, остальные захихикали:

– Слыхала, что она сказала… Задницей считала… Ну дает…

Вот так мы разобрались с моей первой настоящей пациенткой. Осмотрев других, я поняла, что у большинства из них нет никаких отклонений. В основном жаловались на «кровяное давление» и хотели, чтобы я измерила его тонометром. И я измеряла. Практически никто не имел ни малейшего представления, каким должно быть нормальное давление, но уходили они счастливыми. Они видели доктора, доктор осмотрел их с помощью новомодной штуковины и сказал, что все у них в порядке. Этого было вполне достаточно.

Одна старуха потребовала, чтобы ее «полечили» как тонометром, так и стетоскопом. Я пыталась объяснить, что ни тот, ни другой прибор ничего не лечит, это просто инструменты для более точной постановки диагноза. Но старуха и слышать ничего не хотела. Почему нельзя и то и другое, настаивала она. Она достаточно плохо себя чувствует, имеет право. Я пыталась вытянуть из нее жалобу на что-то конкретное, но старуха заявила, что с нее достаточно, если какой-то из приборов ее вылечит. Она за этим и пришла.

– Просто потрогай меня вот тут этой машиной, – сказала старуха, подставляя живот для стетоскопа. – А тут вот этим, – добавила она, указывая на руку и тонометр. – Точно знаю, мне полегчает, как только ты это сделаешь.

Я послушалась, и старуха ушла совершенно счастливой. Очередь сократилась до нескольких человек.

Я подняла глаза и заметила, с какой гордостью смотрят на меня мама и бабуля. Я попросила бабулю сделать мне чашку мятного чая, поскольку изнемогала от жажды, и пошла отдыхать, попросив оставшихся пациенток извинить меня. К нам присоединились отец, Мо и Омер.

– У половины из них нет ничего серьезного, – пробормотала я. – Поэтому не делайте вид, что страшно впечатлены. Все это мог сделать кто угодно.

– Неважно, – сказала мама. – Посмотри, как они счастливы благодаря тебе.

– Но это не игра, – возразила я. – Это медицина. Это серьезно. Я не могу притворяться, что лечу людей.

– У тебя все отлично получается, – радостно заявила бабуля. – Из-за чего ты переживаешь? Может быть, ты ошиблась с двойней, но с остальными…

– Это двойня! – огрызнулась я. – Лучший диагноз, который я поставила за все утро! Меня беспокоит другое. Даже если я обнаружу высокое давление или что-то еще, я не смогу помочь. Им придется ехать в больницу.

– Ну, ты делаешь людей счастливыми, это же прекрасно, – сказал отец. – А если тебе к тому же удастся поставить диагноз, еще лучше. Женщина с двойней поразмыслит над твоими словами и одумается. Не волнуйся.

Пока мы разговаривали, Омер подошел к столу, взял стетоскоп, сунул дужки в уши и поднес слушающее устройство ко рту. Затем подбоченился свободной рукой, заправив большой палец за пояс, и принялся вызывающе крутить бедрами. Омеру исполнилось восемнадцать, и он был красивым парнем. Пациентки смотрели на него в недоумении, а он запел, изо всех сил подражая Элвису Пресли, хотя и перевирая текст:

 
У-ху-ху! У-ху-ху!
Всего меня вытрясает. Всего меня вытрясает.
У-ху-ху! У-ху-ху!
Всего меня вытрясает. Всего меня вытрясает.
 

На каждом «у-ху-ху» Омер буйно вращал тазом. Я едва не вышла из себя. Как он посмел превратить мою приемную в сцену для исполнения своих дерьмовых поп-песенок? Я посмотрела на женщин. На их лицах был написан ужас. А потом Омер подмигнул мне, еще раз крутанув тазом, и я не выдержала и рассмеялась. Я просто ничего не могла с собой поделать.

– Послушайте, я знаменитый певец, а это мой микрофон, – объявил он очереди. – Мои песни передаются по всему миру. Угадайте, кто я.

– У моего брата не все в порядке с головой, – пояснила я, возвращаясь к своему столу. – Он думает, что он Элвис, известная американская поп-звезда; а Элвис умер много лет назад.

К тому времени, как прием пациенток подошел к концу, я была совершенно измотана. Конечно, я ничего не брала за свои услуги. Мне бы никогда не пришло в голову брать деньги с деревенских.

* * *

На следующий день после приема в деревне я отправилась навестить семью Халимы-знахарки. К сожалению, самой ее не стало во время моего последнего года в университете. Мы оплакали смерть Халимы и прослезились, когда ее домашние рассказали мне, как она умерла. Знахарка серьезно заболела – настолько серьезно, что не сумела вылечить себя. Такое время мы называем синья-нее – человек знает, что скоро умрет. Через два дня после наступления своего синья-нее Халима мирно скончалась. Смерть ее была легка.

Я попрощалась с ее семьей и отправилась домой. Когда я шла по деревне, все ощущалось как-то по-новому. Деревня словно напряженно замерла, чего-то ожидая и страшась. Каждый день старейшины встречались, пытаясь решить, как лучше организовать оборону села. Они продолжали спорить, бежать ли нам и прятаться – или остаться и сражаться.

Я остановилась рядом со старухами, болтающими на обочине дороги, и прислушалась к их разговору. Загава, рассуждали они, издревле воевали с арабскими племенами. Всегда побеждали мы, подчеркнула одна, так почему на этот раз должно быть иначе? Теперь вообще все иначе, ответила другая, потому что за арабскими племенами стоят важные люди: дают им оружие и машины для войны. Без этого у них никогда не хватило бы смелости – или глупости – напасть на нас.

Даже маленькие дети, казалось, готовились к войне. Я заметила, как несколько из них спрятались от друзей на обочине и, внезапно выскочив, закричали:

– Арабы идут! Арабы идут!

Ребятишки вопили и разбегались в разные стороны. Я горячо надеялась, что в нашей деревне такое никогда не случится по-настоящему.

Через несколько дней к нам зашла соседка. Вид у нее был совершенно потерянный. Она ездила навестить родных в деревню по ту сторону Марры, в краю зеленом и плодородном. Но нашла лишь опустевшие выжженные руины. Никто из горстки детей и взрослых, которые выжили, укрывшись в горах, ничего не знал о ее семье: где они, что с ними случилось. Вот что ей рассказали о нападении на деревню.

Арабы появились на рассвете – они были верхом и палили из пулеметов. Многим местным жителям удалось сбежать и скрыться в горах, но еще больше людей были схвачены и убиты. Арабы привезли с собой свои семьи и поселились в деревне, съедая все подчистую и вырезая скот. Если кто-то из жителей пытался вернуться в свой дом, в него стреляли. Никто не мог понять, где арабы получили такое мощное оружие. Отъевшись, они подожгли деревню и ушли.

Отец отреагировал на рассказ с пылким гневом. Теперь ясно, объявил он, что придется защищаться. И если нам суждено погибнуть при этом, пусть будет так. Мы пойдем на это для грядущих поколений – чтобы однажды они могли стать свободными. Несмотря на воинственные речи отца, я ощутила снедающую его глубокую печаль. Его политическая деятельность, его вера в демократию, его надежды на будущее страны – все это пошло прахом, потому что сейчас была война.

Что касается остальных членов моей семьи, они реагировали по-разному. Как и ожидалось, Омер был весь огонь и бравада:

– Вот увидишь – когда они явятся, я их всех убью!

Мохаммед насмешливо фыркнул:

– Никого ты не убьешь, когда они явятся. Ты удерешь и спрячешься.

Омер потрясал перед Мохаммедом своим кинжалом:

– Вы увидите – я не испугаюсь. Я буду бороться и спасу деревню.

Мо повернулся ко мне:

– Почему они начали эту войну? Они как будто хотят уничтожить нас. Мы жили в мире. Что мы им сделали?

– Все просто, Мо. Они хотят взять землю для себя. Всегда хотели. Так что тебе лучше подготовиться. Но если арабы придут, спорим, ты первым побежишь.