Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

18
Доктор-бунтарка

Старшая жена Абахера жила недалеко от медпункта. Дети ее выросли и разлетелись кто куда, и в хижине было много места. Поскольку теперь я стала «дочерью» Абахера, он и слышать не хотел, чтобы я жила где-нибудь еще. Эту его первую жену звали Асия – так же, как мою младшую сестренку. Лет пятидесяти с лишком, по возрасту она была ближе к бабуле Сумах, чем к моей маме. Асия сразу же взяла меня под свое крыло, став мне матерью и лучшей подругой в одном лице. Она обстирывала меня, а по вечерам готовила мои любимые блюда.

Днем Асия приторговывала на деревенском базаре. Она продавала гоу – муку, используемую для приготовления асиды, специи и мусарран – пучки сушеных кишок животных, которые используются для традиционного рагу. Каждую третью ночь Абахер приходил навестить ее. Асия подавала излюбленные им лакомства, болтала с ним, пока он ел, а потом отсылала его к какой-нибудь из младших жен. Я стара и бесплодна, говорила она, ступай и поработай своей штуковиной с одной из молодых.

Абахеру было за шестьдесят, но у него уже имелось четверо детей от младшей жены. Он хотел продолжать плодить детей, пока в состоянии делать это, а может, и до самой смерти. Абахер надеялся, что, когда он умрет, его младшие дети будут расти в большой семье, под присмотром старших братьев и сестер.

Он в любое время мог привести кого-нибудь в дом, чтобы познакомить со своей новой «дочерью». Она – настоящий живой врач, гордо заявлял он. Я не возражала и охотно исцеляла гостя от хворости.

Каждый вечер мы с Асией, поужинав, сидели под звездами. Порой она замечала мою глубоко затаенную печаль. Будущее тревожило меня. Я не забыла тайную полицию в Хашме и их мрачные угрозы. Но больше всего я боялась за свою деревню. Война может дойти до нее в любой момент, а я ничего не узнаю, застряв здесь, в Маджхабаде.

Как ни стала мне близка Асия, я не могла поделиться с ней своими проблемами. Я носила их в себе, мне вообще не хотелось посвящать в них никого из здешних. Я боялась, что, если я все расскажу Асии, она решит, что здесь для меня слишком опасно. Я боялась, что она будет настаивать, чтобы я прекратила работу, не навлекала на себя неприятности, и велит возвращаться в деревню. Этого я не хотела. Я по-прежнему считала, что моя работа важна. Я по-прежнему чувствовала, что, помогая моему народу, я участвую в его борьбе.

Думая об отце, я не сомневалась, что он посоветовал бы мне использовать свои знания и умения для помощи общему делу. В любом случае мне казалось, что в Хашме я перешла некую черту и была теперь частью этой войны. Асия, разумеется, объясняла эту печаль моим образом жизни. Какая может быть у женщины надежда на счастье, вопрошала Асия, если она одинока и бездетна?

Асия умела мягко подавать такие вещи.

– Ты почему не замужем, дочка? Ты должна рожать детей, а не путешествовать и жить в одиночестве.

– Да куда уж мне, – отвечала я. – И вообще, хватит уже всех этих вопросов! Дай пожить спокойно.

Но Асия лишь тихонько посмеивалась над моими отговорками.

– У тебя уже должно быть трое-четверо детей, как у младшей жены Абахера. И что только выйдет из этой твоей чудной жизни, как ты думаешь?

– Все критикуешь, – насмешничала я. – А ведь ко мне подобает относиться с почтением. Разве ты не знаешь, что я врач?

– Заморочили тебе голову ученостью всякой. Я тебе мужа подыщу. В этой деревне наверняка сыщется какой-нибудь неженатый мужчина…

* * *

Однажды вечером, примерно через месяц после моего прибытия в Маджхабад, Абахер привел ко мне посетителя. Я уже привыкла к гостям, но молодой человек выглядел очень странно: голова почти полностью обмотана шарфом, видны были только глаза. Обменявшись с ним несколькими словами, я спросила, не болен ли он. Он сказал, что он – нет, но вот его друг ранен, ему нужны перевязочные материалы, бинты, антисептическая мазь и антибиотики. Пусть приходит в медпункт, сказала я. У меня нет возможности раздавать лекарства направо и налево.

Я заметила, как молодой человек взглянул на Абахера. Тот кивнул:

– Ты бы показал ей. Она мне как дочь. Ей можно доверять.

Молодой человек приподнял на себе одежду – под ней была грязная окровавленная повязка. Мгновение он изучающе смотрел на меня, затем указал на рану.

– Так это ты ранен! – воскликнула я. – Но почему же ты сразу…

Я не стала договаривать. Я уже сообразила, почему он не решался открыться. Мне лучше было бы ничего не знать. Тогда я, по крайней мере, могла бы сослаться на неведение, если бы помощь ему навлекла на меня беду.

– Можно? – спросила я, наклоняясь, чтобы осмотреть его поврежденную ногу. Он вздрогнул и снова взглянул на Абахера. – Я должна осмотреть. Я врач. Я тебе помогу.

При свете масляного фонаря я развернула грязную повязку. Ему повезло. Пуля прошла сквозь икроножную мышцу, не задев кость. Но рана была все еще скверной и могла воспалиться.

– Когда это произошло? – спросила я.

– Три дня назад, – ответил он. – Я слышал, что тут есть доктор загава – наша сестра, на нее можно положиться.

Я повернулась к Абахеру:

– Нужно отвезти его в медпункт: рану необходимо промыть и перевязать, а здесь я этого сделать не могу.

Абахер улыбнулся:

– Как скажешь, дочь моя доктор.

В медпункте я устроила молодого человека на одной из кроватей, велела Абахеру вскипятить воду и простерилизовать инструменты. Молодому человеку я велела внимательно следить за моими действиями, чтобы научиться делать это самому, потому что догадывалась: в обозримом будущем он не вернется. Я сняла повязку, промокнула рану, удалила омертвевшую кожу и нанесла антисептический крем. Потом наложила на рану чистую марлю и снова перевязала.

– Можешь остаться на день-другой? – спросила я. – Я хочу понаблюдать за раной, мало ли, вдруг какая-нибудь инфекция.

Он покачал головой:

– Нет, сестра. Но спасибо тебе за все…

– Как думаешь, сам сумеешь справиться? – спросила я.

Он улыбнулся:

– Я не доктор, но постараюсь.

– Я дам тебе достаточно материала, чтобы ты мог сам промывать и перевязывать рану, хорошо?

Молодой человек протянул руку:

– Сестра, тут вот еще что. В зарослях лежит мой друг, его изрешетило пулями. В деревню он прийти не может – это рискованно. Не дашь ли мне лекарств и для него?

– Опиши мне его раны, – попросила я. – Я соберу еще один пакет.

Было уже за полночь, когда раненый боец ушел. Возвращаясь с Абахером в дом Асии, мы ни словом не обмолвились о происшедшем. Оба, не сговариваясь, понимали, что так будет лучше. Теперь я знала, что Абахер помогает бойцам загава, а он был уверен в моей готовности оказывать им медицинскую помощь. Сегодня я окончательно и бесповоротно перешла черту.

Очевидно, слухи среди бойцов в саванне распространились быстро. Два дня спустя ко мне пришел другой, и этот явился прямо в медпункт. Длинное одеяние полностью скрывало его раны. Он говорил со мной на загавском – языке, которого никто другой не понял бы: Саид был из племени берти, а медсестры – из племени массалит. Снабдив пакетом с перевязочным материалом, мазями и антибиотиками, я отправила его восвояси.

Огнестрельные ранения почти всегда можно распознать безошибочно, но этот человек своих не показал. Раненые стали приходить всё чаще: либо ко мне домой, если их нужно было осмотреть, либо в медпункт. Те, что приходили в медпункт, объясняли, в чем дело, и я отпускала их с пакетом медикаментов и инструкциями.

Однажды я попросила Саида принести мне пакет лекарств со склада. У медпункта не было бюджета как такового, но нам ежемесячно выделяли определенное количество медикаментов. Мы брали с пациентов небольшую плату за рецептурные лекарства, и эти деньги шли на покупку древесного угля для печей, масла для светильников и всяких других необходимых припасов. Пакет, о котором я попросила Саида, состоял в основном из перевязочных материалов для огнестрельных ранений.

Мгновение он озадаченно смотрел на меня, потом спросил, для чего это нужно. Я сказала ему, что заболел кое-кто из родных, и я хочу передать пакет в деревню. Я была уверена, что Саид, как и остальные сотрудники, знает, чем я занимаюсь, но никто из них никогда не возражал. Если бы кто-то из них чувствовал, что я подвергаю их опасности, они бы так и сказали.

* * *

Раз в неделю я ходила ужинать к Муне и Осману. В этом выражалась их благодарность за спасение жизни сына. Я инстинктивно чувствовала, что могу доверять им. Мы беседовали до глубокой ночи. В нашем районе случилось несколько мелких инцидентов, но прямой угрозы деревне пока не ощущалось. Мы вспоминали, какой мирной была наша жизнь, пока арабские племена не начали нападать на деревни и убивать людей. Кто мог постичь, откуда вдруг забила ключом эта ненависть?

Я призналась, что на самом деле не чувствую себя в деревне как дома. Правда, я довольна работой, и это очень важно, но порой я задаюсь вопросом, почему не управляю таким же медпунктом у себя в деревне. По крайней мере, случись что, моя семья была бы рядом. А здесь мне одиноко. Муна и Осман утешали меня. Ты вовсе не одинока, говорили они. Ты спасла нашего сына и стала нам сестрой. Если что-то случится, мы всегда поможем тебе.

Ужины с Муной и Османом неизменно наводили меня на мысли о доме. Я решила попытаться дозвониться до дяди Ахмеда. Меня по-прежнему тревожило, что в случае нападения на деревню я ничего не узнаю.

На базарной площади Маджхабада имелось радио с большой кабельной антенной, привязанной к дереву. Люди называли его «радиотелефоном», и за небольшую плату можно было позвонить в любую точку страны. По крайней мере, теоретически. На практике радиотелефон большую часть времени не работал. Раз-другой я пыталась позвонить дяде Ахмеду, но слова доходили искаженными, голос его перекрывало множество других голосов, просачивались фрагменты чужих разговоров. Поскольку радиотелефон располагался на открытом базаре, я должна была соблюдать осторожность: никогда не знаешь, кто может тебя подслушать.

На этот раз мне удалось дозвониться до дяди по достаточно четкой линии, и он сказал, что с моей семьей все в порядке. В нашей местности время от времени происходили стычки, но в самой деревне спокойно. Правда, кто знает, как долго это продлится. Здесь, в Маджхабаде, ко мне в медпункт постоянно текли раненые бойцы, так что бои наверняка продолжались. Нападения, здесь или дома, я очень боялась.

Я покинула базарную площадь и направилась домой, погруженная в свои мысли. Внезапно позади меня раздался рев двигателя, и я отскочила в сторону. Мимо с грохотом, подняв облако пыли, промчался лендровер маджхабадской полиции. Я заметила в нем обращенные ко мне лица. Всего лишь полицейские, а не ужасные агенты безопасности. И все же меня не отпускало кошмарное чувство, что они наблюдают за мной и рано или поздно узнают, чем я занимаюсь в медпункте.

Неделю спустя, когда я заканчивала осмотр последней пациентки, послышался шум подъезжающей машины, что само по себе было редким событием, поскольку мало у кого в деревне имелось транспортное средство. Я увидела полицейский лендровер. На мгновение я понадеялась, что это совершенно невинный визит. Саид уже предупреждал меня, что полиция время от времени заезжает, чтобы проверить, как идет работа. А может быть, один из полицейских болен или ранен.

Из машины вышли трое мужчин, с виду – арабов. Я смотрела, как они расправляют плечи, чтобы казаться свирепей, и, чванливо приосанившись, направляются в мою сторону. Нет, это не было дежурным визитом, и ни один из них не выглядел нездоровым. Я заметила, как Саид выскочил из процедурной, чтобы встретить полицейских на веранде. Я не знала, зачем они пришли, но уже чувствовала, что явились они не с добром.

– Здравствуйте, господин начальник. Добро пожаловать. Заходите, заходите, – залебезил Саид. – Какой приятный сюрприз. Добро пожаловать. Все отлично. Все хорошо. Чем можем служить?

Начальник полиции остановился в дверях – холодный и молчаливый. Он обвел комнату хозяйским взглядом.

– Гхм, это, значит, новый доктор, – продолжал Саид. – Доктор Халима Башир, только недавно прошла обучение в Хартуме. Вы знаете ее? Она отлично работает…

Начальник поднял руку, чтобы заставить его замолчать:

– Хватит! Да, мы ее знаем. Мы знаем о ней всё. Мы много, много слышали о ней.

Я изо всех сил пыталась игнорировать их, сосредоточившись на пациентке – молодой женщине на поздних сроках беременности. Мне нужно было выяснить, в каком положении находится ребенок и есть ли надежда на легкие роды. Если нет, то ей, возможно, придется ехать в Хашму.

Я ощупывала ее живот, пытаясь определить, где находится головка ребенка, и ощущая на себе взгляд начальника полиции, буравивший мне спину.

По полу простучали сапоги, и трое мужчин подошли и встали рядом со мной – по одному с обеих сторон. Начальник смотрел на меня через кровать. Саид потихоньку улизнул, но я знала, что он подслушивает у окна: я видела его тень. Командир заложил большие пальцы за пояс, над которым нависал жирный живот. Он расправил плечи, ожидая, когда я признаю его присутствие.

– Итак, вы новый доктор, – ухмыльнулся он. – Мы слыхали, что вы приехали сюда, чтобы служить своему народу – загава. Это правда?

Я взглянула на него. В нем не было тепла: только мрачный, враждебный взгляд.

– Я врач. Я лечу всех. Неважно, кто они.

– В самом деле? Как благородно с вашей стороны. Проблема в том, что мы слышали другое. Совсем другое. Говорят, что вы доктор загава, который приехал лечить народ загава.

– Я уже сказала вам – я лечу всех, так или иначе.

Начальник наклонился вперед, придвинув ко мне лицо:

– Послушай, врачиха, мы знаем, что ты затеваешь. – Дыхание его было тошнотворным и удушающим. – Мы всё это знаем… И мы кое-что от тебя хотим. Список имен. Список имен всех мужчин загава, которые сюда приходили. Ты пишешь этот список, и, как знать, может, нам больше не придется тебя беспокоить.

Я покачала головой:

– Я не могу. Я врач. Я приехала сюда, чтобы лечить людей, а не следить за ними. Это не мое дело.

Его глаза расширились:

– Не твое дело? Не твое дело? Ты думаешь, это тебе решать, что твое дело, а что нет? Ха! Говорю вам, доктор, вы предоставите нам этот список!

– Нет, я врач, – тихо повторила я. – Я здесь не для того, чтобы составлять списки для полиции.

Его руки дернулись, лицо исказилось яростью.

– Никто не смеет говорить нам «нет». Никто, ты меня слышишь? Ты что себе думаешь, ты кто такая? Осторожнее, доктор, будьте очень, очень осторожны…

На секунду наступила тишина. Я сложила руки на груди и пристально уставилась на начальника полиции. Его глаза сузились в поросячьи щелочки, голос упал до угрожающего шепота:

– Советую научиться повиновению. Жду от вас списка. Я приказываю вам подготовить его. Так что выполняйте. Или увидите, что произойдет.

Они ушли – начальник первым, двое других последовали за ним. Я провожала их глазами до двери и к автомобилю. Как только он отъехал, вошел Саид. Раболепный и испуганный во время визита полицейских, теперь он изображал расслабленное равнодушие.

– Не волнуйтесь, доктор, – сказал Саид. – Они всегда такие – глупые полицейские. Угрожают людям и давят авторитетом. Не обращайте внимания.

Я кивнула:

– Спасибо. Я и не собираюсь.

Очевидно, кто-то в медпункте донес на меня, но мне не верилось, что это сделал Саид. Может, он и был слаб духом и не слишком толков, зато добросердечен и уж точно ни для кого не шпионил. Не имелось у меня и других конкретных подозрений. Так или иначе, мне следовало удвоить осторожность. Я была встревожена, и мои опасения по поводу агентов безопасности в Хашме вернулись.

В тот вечер у Османа и Муны я рассказала о случившемся. Я ни в коем случае не собиралась составлять никаких списков, но меня беспокоило, чем все это обернется. Двоюродный брат Османа, старший вождь племени в Хашме, обладал властью и влиянием, и я хотела, чтобы он узнал о происшедшем, – вдруг у меня возникнут осложнения.

– Они шныряют повсюду и помыкают мною, – сказала я. – Ничего я для них делать не буду. Я врач, а не шпионка.

– Просто игнорируй их, – посоветовал Осман. – Потребуют список – скажи, что еще не готов. Но в открытую с ними не конфликтуй.

Я испытующе посмотрела на него:

– А что, если они подстроят мне какую-нибудь гадость? Ты сумеешь чем-нибудь помочь?

– Да, поговорю кое с кем. Но гораздо лучше не лезть на рожон. Ты женщина – ты же не хочешь, чтобы все кончилось дракой с этими.

Я решила последовать совету Османа и избегать открытой конфронтации. За три месяца, что я жила в Маджхабаде, через медпункт, по моим подсчетам, прошли десятка два бойцов загава. Нередко я промывала и перевязывала их раны и, что еще важнее, отправляла повстанцев обратно в саванну с наборами медикаментов. Моя деятельность слишком много значила, чтобы прекратить ее, но нужно было подумать над более тщательной конспирацией.

Я решила, что отныне раненым бойцам можно будет приходить только ночью и только в дом Абахера и Асии. Я устрою там импровизированный медпункт, медикаменты будут у меня под рукой. Тот, кто донес на меня, больше ничего не пронюхает. Как я уже говорила, Саид был вне подозрений – кроме всего прочего, он дружил с Абахером, оба знали, чем я занимаюсь, и даже в какой-то мере сами были в этом замешаны. Но ведь кто-то шпионил за мной, и нужно было найти способ расстроить его планы. Использование дома в качестве базы может отлично сработать.

Две недели спустя мы с Саидом сидели перед медпунктом за утренним чаем. Деревня казалась странно, до жути тихой – она словно затаила дыхание, чего-то ожидая. Мы обсуждали, какие материалы нам нужны для медпункта, когда издалека, со стороны базара, донесся отдаленный шум. Я услыхала слабые крики и топот – казалось, бежала целая толпа. На мгновение я со страхом подумала, не нападение ли это, но тогда наверняка была бы пальба.

Внезапно я увидела массу людей, хлынувшую с базара. Все, как один, они повернули и помчались в нашем направлении.

Некоторые несли на руках что-то тяжелое. Издалека я не могла рассмотреть точно, но мне показалось, что ноша имела человеческие очертания. Когда толпа приблизилась, стало ясно, что это были девочки из деревенской школы. Я увидела их мотающиеся головы и развевающиеся на ветру бежевые нянджуры[9]9
  Длинное платье, стандартная школьная форма для девочек.


[Закрыть].

Саид и я обменялись тревожными взглядами. Что же это такое делается? Тела наплывали колышущейся, паникующей массой. Саид и я пошли им навстречу. Я уловила боль и ярость на лицах взрослых, услышала жалобные крики девочек. Я заметила одну из учительниц – та казалась помешанной: царапала лицо, рвала на себе волосы. Когда толпа обступила нас, я заметила, что нянджуры школьниц разодраны, перепачканы и залиты кровью.

Господи, что случилось? Что случилось? Ради всего святого, что случилось?

Теперь крики раздавались повсюду вокруг меня – они сбивали с толку и оглушали. Я пыталась понять смысл слов.

«…звери…»

«…напали на школу…»

«…чудовища…»

«…это дьяволы…»

«…дети…»

«…изнасиловали…»

«…погублены…»

«Джанджавиды! Джанджавиды!»

За меня отчаянно цеплялись чьи-то руки, меня потащили назад, в процедурную. Когда я взяла первую из девочек и положила на кровать окровавленное тело, мне показалось, что я тону.

19
Черные псы и рабы

 
Иди ко мне, дитя мое,
У меня есть сердце для тебя.
Иди ко мне, дитя мое,
У меня есть слезы для тебя…
 

Никогда, даже в темнейшем, чернейшем кошмаре, я не представляла, что когда-нибудь стану свидетелем такого ужаса. Что происходит в моей стране? Куда исчезли любовь, добро, человечность? Кто впустил дьявола и дал ему эту неограниченную власть? Как могут люди быть такими чудовищами? Ведь они взрослые, а это – маленькие дети… Неужели у них нет своих детей? Неужели они сами никогда не были детьми? Неужели у них нет ни сердца, ни невинности, ни любви взрослого к ребенку? Да люди ли они на самом деле?

Эти мысли проносились у меня в голове, когда я помогала уложить на кровать первую девочку, чтобы посмотреть, что с ней сделали арабы – джанджавиды. Пока я в ужасе рассматривала ее обмякшее тело, плач, бессильный вой вырывался из глубины ее горла – снова, и снова, и снова, и снова. Такого я не слышала никогда – глухие рыдания о попранной невинности, о невинности, навсегда утраченной. И этого я не забуду до самой смерти.

Но несмотря на шок, растерянность, эмоциональную травму, медик во мне взял верх. Я протянула руку к лицу малышки – одна сторона опухла и была вся в крови – и прощупала рану, нанесенную каким-то тупым инструментом, вероятно прикладом винтовки. Нужно было наложить швы. Но обнаружились и другие, более срочные проблемы. Я проверила глаза девочки: безжизненные, остекленевшие от шока. Невидящие. Но она, по крайней мере, оставалась в сознании. Я прощупала пульс – неровный, но все же сильный. И я поняла, что она будет жить. Она будет жить – если мне удастся остановить кровотечение.

Я приподняла ее нянджур, склизкий от застывшей крови, и со всей возможной осторожностью попыталась раздвинуть дрожащие окровавленные колени. Мягкая детская кожа бедер была иссечена крестообразными порезами, словно девочку терзала стая диких зверей. Я чувствовала, как коченеет ее тело, как напрягаются и сопротивляются мышцы ног. Леденящий кровь бессильный вой поднялся до испуганного вопля.

Я чувствовала, как паника волна за волной захлестывает ее – нет, нет, нет, нет, только не это, только не это, только не это опять.

Я попыталась успокоить ее.

– Прости, сестренка, но мне нужно посмотреть. Я доктор Халима, из больницы. Мне нужно посмотреть, мне нужно… Но я не сделаю тебе больно, не сделаю ничего гадкого, обещаю.

Она повернула ко мне голову, но глаза ее оставались остекленевшим слепком, и крики не смолкали. Она ушла в некое сокровенное место, сказочную картину детской невинности, где ужасы не могли добраться до нее. А я тащила ее назад, в чудовищное настоящее. И все же мне необходимо было осмотреть ее, потому что она истекала кровью, а потом решить, как лучше ей помочь. Умом я понимала, что произошло, но сердце отказывалось это принять. Я придумала, как поступить, но страшилась собственной затеи.

Я посмотрела на ее родителей. Лицо отца было залито слезами – он плакал открыто и безудержно, молодой загава, парализованный душевной мукой и болью за свою восьмилетнюю малышку. Я тронула его руку и жестом указала на дочь:

– Говори с ней. Ты должен говорить с ней. Скажи ей, что ты здесь. Скажи, что ничего страшного нет. Скажи, что мне нужно осмотреть ее, она должна мне разрешить. Я помогу ей. Мы все поможем. Говори с ней.

Мужчина кивнул, и я увидела, что он явно собирается с духом. Он вытер лицо рукавом, затем наклонился к лицу дочери:

– Это папа, – прошептал он. – Папа здесь. Папа здесь. Папа здесь. Я держу тебя за руку, моя маленькая, моя Айша, и буду тебя защищать. Я всегда буду здесь с тобой. Никто не сможет сейчас сделать тебе больно. Но ты должна позволить доктору посмотреть. Ты должна позволить ей посмотреть…

Я чувствовала, как слезы заливают мне лицо. Я не скрывала их. Я плакала открыто. Если все остальные плачут – почему мне нельзя? Кто я такая, чтобы быть настолько сильной? Да, я врач, но я и женщина, и каждую из этих маленьких девочек я воспринимала как собственную дочь, каждую – как собственного ребенка.

Я раздвинула ноги малышки Айши, обнажив красную окровавленную плоть. Она была обрезана, как и я. Войдя в нее силой, тот первый араб просто разорвал ее. Я почувствовала, как меня захлестывает волна тошноты и отвращения, сопровождаемая жгучим паническим страхом. Это было именно то, чего я ожидала, именно то, чего я боялась. Мне нужно было промыть рану и снова ее зашить, и я знала, что у меня нет обезболивающих.

Я оглядела комнату. Она превратилась в котел кипящих слез. Школьницы и их потрясенные, скорбящие родители – все рыдали. Как много девочек здесь? Дюжина? Две дюжины? Три дюжины? Может, больше? У нас не хватало кроватей для всех. Но гораздо сильнее меня волновало, хватит ли нам медикаментов.

– Кипятку давай! – крикнула я Саиду. – Кипятку. И иголки с нитками, все, сколько найдешь.

Затем я повернулась к медсестрам:

– Сумах и Макка, укладывайте по две на кровать! Парацетамола каждой по полтаблетки. Раны обмывать кипяченой водой, потом антисептик. После этого буду зашивать… Да, Саид, позови Малика из амбулатории. Как только поймешь, что он справится, приходи и помоги мне шить.

Ничто из предыдущей практики не подготовило меня к такой ситуации. Когда я закончила промывать и зашивать растерзанное женское естество Айши, ее мучительные крики успели намертво врезаться мне в память. И она была первой из многих. К тому времени я уже знала, что у нас недостаточно медикаментов, чтобы помочь всем, и придется импровизировать.

Еще я знала, что все – родители, учителя, персонал медпункта – ждут от меня указаний. Но что я могла сделать? Как лечить девочек при нехватке медикаментов? В университете меня не учили помогать восьмилетним жертвам группового изнасилования, находясь в сельском медпункте, где нет даже запасов хирургической нити.

Когда я сшила кровавую рваную рану второй девочки, в памяти у меня мелькнула картина из детства: мать и бабуля Сумах, перевязывающие мое собственное женское естество после обрезания. Они крепко связали мне бедра веревкой – так крепко, что я не могла двигаться. А что, если нам сделать то же самое здесь, с пострадавшими девочками? Я позвала Саида и поделилась с ним своими соображениями. Нужно было, чтобы родители принесли веревку. У нас в медпункте ее не имелось, но на базаре – в избытке.

Я закончила зашивать эту вторую малышку и, пошатываясь, сделала шаг назад. Она схватила меня за руку и крепко сжала. Ее глаза были расширены от страха и мучительной боли, лицо – мокрым от слез. Мать ее стояла рядом, но отец был в полях и понятия не имел, что случилось с его дочерью. Девочка попыталась что-то сказать, ее губы шевелились, но не было слышно ни звука. Я наклонилась ближе. Она попробовала заговорить снова и с ужасом прошептала:

– Джанджавиды… Джанджавиды…

Я кивнула и попыталась улыбнуться:

– Я знаю, я знаю. Не беспокойся…

– Зачем… Зачем… Почему они нас так?..

– Я не знаю, сестренка. Не знаю. Это плохие люди, ужасные люди…

– Но за что? Почему это? Что мы плохого сделали?

– Не знаю. Но мы остановим их. Не беспокойся. Мы не позволим, чтобы это случилось с тобой снова…

Я отвернулась от малышки и в изнеможении вытерла рукой лицо. Рука была скользкой от крови, но сейчас меня это не заботило. Голова глухо отдавалась болью. Казалось, она вот-вот взорвется. Я почувствовала, как мать малышки подошла ко мне, обняла за плечи и прижала к себе. На секунду я застыла в ее объятиях. Я знала по именам большинство деревенских жителей – и взрослых, и детей. Они были мне как семья, и нас объединяли боль и ужас случившегося.

– Дай бог тебе сил, – прошептала она. – Дай бог тебе сил. Дай бог тебе сил помочь им. И с Божьей помощью все будет хорошо. Все будет хорошо.

Вцепившись в нее, я набиралась сил для следующей девочки. Я готовилась продолжать, чтобы справиться со всей этой болью. Я посмотрела на нее. Кивнула. Я была готова.

Ее темные глаза, омуты непонимания и боли, встретились с моими. Она недоуменно покачала головой:

– Как они могли? Как можно сотворить такое с маленькими детьми?

Я пожала плечами:

– Одному Богу ведомо. Одному Богу ведомо…

– Джанджавиды… Джанджавиды… – прошептала женщина. – Они хотят свести с ума наших детей, наших детей…

– Бог сильнее их, – сказала я ей. – Это бесы, но они слабы. Господь всемогущ. Он уничтожит их. Они набрасываются на детей, как трусы. Но однажды Господь покончит со всеми ними…

Осматривая следующую девочку, я велела себе быть сильной. Я должна быть сильной ради каждой из них. Ради всех. Все они полагались на меня, и если бы кто-нибудь из малышек не выжил, я винила бы себя в том, что не спасла ее. Но я не знала, хватит ли мне сил. Я чувствовала, как гнев и ярость, горькие и едкие, словно кислота, вскипают во мне и угрожают захлестнуть с головой. Я хотела сражаться. Я хотела воевать с арабами. Я хотела воевать, убить их всех до единого, вырезать их всех, выгнать их из нашей страны.

Ненависть, как печь, пылала во мне огнем и яростью. Мне хотелось мстить, мстить! Я попыталась обернуть эту ненависть на пользу. Пожелала, чтобы она придала мне сил продолжать свое дело. И взяв иглу и нить, я повернулась к следующей девочке…

В течение утра одно увечье сменялось другим, пока все это не стало единой нескончаемой картиной ада. Словно зло во плоти пришло в нашу деревню, словно сам дьявол явился свершить свое наичернейшее дело.

Младшей из девочек было всего семь лет, старшей – тринадцать. Все они были обрезаны. Все они подверглись неописуемо бесчеловечному сексуальному насилию. Насколько я знала, из двух учительниц по крайней мере одна также была изнасилована. Лицо мисс Сумии было искажено болью, в глазах читались отвращение и страх.

Мисс Сумия была примерно моей ровесницей. Высокая, элегантная, красивая чернокожая африканка из племени массалит, милая и приветливая. В суданской культуре учитель – весьма уважаемый человек, и потому насилие над ней было даже больше нежели осквернение. Джанджавиды, похоже, намеренно выбрали именно школу, чтобы показать нам, что могут делать с нами все что угодно, – это был их способ вселить в нас неописуемый ужас.

Сумия не сказала мне ни слова о том, что с ней случилось. Я знала, что она хочет оставить все это в тайне, и понимала почему. Сумия была замужем и боялась, что муж узнает. Она чувствовала себя виноватой: виноватой в том, что не сопротивлялась нападавшим, не отбилась от них, не погибла, сопротивляясь. Лучше умереть и сохранить достоинство, чем перенести смерть души, подвергшейся насилию, – в это верят и массалит, и загава.

Но я и слышать ничего не хотела. С моей точки зрения, каждая женщина и каждый ребенок в этой комнате были жертвами. Как могли они сопротивляться? До нас доходили слухи об изнасилованиях. Такие истории были неотъемлемой частью этой темной и гнусной войны. Но я не очень доверяла этим слухам, и уж тем более ни на мгновение не могла представить себе, что взрослые люди способны делать такое с маленькими детьми. И вот теперь я видела все это своими глазами. То, о чем я боялась и помыслить, оказалось правдой.

К вечеру мы с Саидом зашили последнюю из девочек. Макка, имевшая акушерскую подготовку, помогала нам. Медсестра Сумах промывала раны, кладовщик поддерживал работу угольных печей и непрерывно кипятил воду. Одну только милость Господь явил во всех ужасах этого дня: почти все девочки были слишком молоды, чтобы забеременеть от насильников. Но сейчас обезумевшим жертвам было не до того.