Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

3
Лунно-костяное безумие

Загава славятся своим независимым воинским духом и сильным чувством самосознания. В современном Дарфуре наш народ разбросан по всему пограничному району между Суданом и Чадом. Но эта область в древности была африканским королевством Канам, и вожди загава управляли обширными территориями. Королевство существовало сотни лет, в течение которых наш язык оставался чисто устной формой общения.

Лишь в 1986 году один ученый попытался использовать символы, которыми загава метят скот, для создания примитивного алфавита. Сегодня у каждого из кланов загава – тохир, коубе и бидеят – имеется свой собственный диалект. Тот, на котором я говорила в детстве, ближе всего к диалекту коубе – родного клана бабули.

Отец гордился историей загава, особенно нашим сопротивлением британцам. Он постоянно рассказывал мне, что хаваджат – белым людям – так и не удалось нас сломить. Между воинами загава и британскими солдатами происходили жестокие сражения. Однажды британский командующий решил, что пришло время сокрушить загава раз и навсегда. Он выступил в поход с армией броневиков, оснащенных пулеметами. Другие племена, встречавшиеся им по пути, разбегались при виде этих ужасных механических монстров.

Вождь загава созвал своих лучших воинов и выехал верхом на лошади навстречу врагу. Британский командующий был впечатлен воинским духом вождя и его надменной манерой держаться. Вождь указал на бронемашину. «Что это? – спросил он. – Ему нужна еда? Оно ест? Оно пьет? Оно может умереть?» Переводчик передал его слова. Британский командир улыбнулся. «Нет. Это нечто вроде железного коня. Он не нуждается ни в чем из того, о чем ты спрашиваешь, и будет жить вечно».

Вождь загава предложил обмен: своего коня на броневик. Британский командующий ответил, что понадобится целая армия лошадей из плоти, чтобы обменять их на этого железного. Тогда в свой черед рассмеялся вождь. Они с офицером уселись за стол переговоров и заключили историческое мирное соглашение, согласно которому загава сохраняли контроль над своими землями, но соглашались оказывать британцам поддержку в сражениях против других мятежных племен.

Наша отчаянно независимая природа не означает враждебности к другим племенам или расам. Когда чужаки являются с миром, их принимают как дорогих гостей. Для загава так же немыслимо отказать в гостеприимстве, как немыслимо есть в одиночку. Еда в одиночку считается грехом, и это так же плохо, если не хуже, нежели жить одному. Лучше умереть, чем лишиться семьи.

Приступая к еде в нашем джини – жилище, – мы окликали соседей: «Вы уже поели? Приходите и поешьте с нами! Разве можно есть в одиночку!»

По нашему поверью, чем больше народу ест вместе, тем лучше у всех аппетит. Каждый берет пищу правой рукой со стоящего в центре огромного подноса. В деревне мы на свежем воздухе пили молоко – только что из-под коровы, ели мясо собственных животных и овощи прямо с огорода. Еда в хорошей компании и под хорошую беседу превращалась в праздник.

Моим любимым блюдом была асида – густая каша из кукурузной муки. Она бесподобна с мулла, острым мясным рагу, но вкуснее всего – в смеси с темным порошком под названием кавал. Бабуля приготавливала его из листьев особого дерева. Она помещала их в глиняную миску, добавляла воду и специи и на несколько дней оставляла смесь в яме. Извлеченная из земли клейкая кашица пахла отвратительно, но высушенная и размолотая в порошок приобретала насыщенный мясной аромат.

Завтракать я любила асидой со свежим йогуртом, который делала сама – это было одной из моих обязанностей. Каждый вечер бабуля брала меня в поле доить коров. Я усаживалась на низенький табурет, хватала ближайшее животное за заднюю ногу, крепко зажимала ее между коленями, потом подставляла под корову глиняную миску, брала два соска и начинала тянуть и сжимать их одновременно. Когда руки уставали, я просила бабулю сменить меня.

Я наливала теплое пенистое свежее молоко в тагро – тыкву, затыкала отверстие пробкой и подвешивала сосуд на стропилах в бабушкиной хижине. Три-четыре дня спустя я снимала тыкву и принималась трясти, трясти, трясти. В конце концов молоко разделялось на толстый слой масла и, внизу, более тонкий слой – йогурт. Чем дольше я трясла, тем больше масла у нас было.

На том же поле, что и коров, мы держали коз и осла. Бабуля очень гордилась своими козами и страшно переживала, когда какая-нибудь из них собиралась котиться. Козлят бабушка продавала, чтобы заработать себе на личные нужды, или откармливала на мясо. Я любила живых коз, но терпеть не могла есть их. Они были такие милые, такие хорошенькие, а мясо казалось мне каким-то волосатым даже после того, как с козы сдирали шкуру.

Однажды бабуля так разозлилась, что чуть не расплакалась. Три ее козы вдруг заболели, и ей пришлось послать за человеком, чтобы он забил их. Вероятно, они чем-то отравились, но мы понятия не имели, что это могло быть. Бабуля утверждала, что они, должно быть, наглотались пластиковых пакетов, которые застряли у них в кишках. Козы ведь едят все подряд. Но я опасалась, что они отравились чем-то действительно опасным и, если бабуля заставит нас есть мясо, мы все умрем.

Бабуля, разумеется, и слышать ничего не хотела. Она выпотрошила животных, и у каждого оказался чудовищно перекрученный кишечник. Обычно мы едим печень, почки и части кишечника, жаренные со специями, это считается деликатесом. Но даже бабуля спасовала, увидев состояние козьих кишок, и бросила их деревенским собакам.

Ободрав животных, она разрубила туши на куски. Мяса оказалось слишком много для нашей семьи, и часть бабуля раздала соседям, ни словом не обмолвившись о том, какой смертью погибли козы. Оставшееся мясо она замочила в сброженной муке сорго, очень горькой на вкус. Она утверждала, что это уничтожит любые яды, которые могли оставаться в тушах. Бабуля зажарила козье мясо, сдобрив его лимонным соком, и с палкой в руке стояла надо мной, пока я ела свою порцию.

Я благополучно пережила поедание отравленного козьего мяса. А вскоре после этого родился мой маленький брат. Первое впечатление, которое осталось у меня, в то время пятилетней девочки, – крошечное морщинистое личико, виднеющееся из белого свертка. Брата назвали так же, как всех первых сыновей в семьях загава: Мохаммедом, в честь святого пророка ислама.

Малыш Мохаммед рос невероятно быстро, и очень скоро начала проявляться его истинная природа. Он унаследовал щедрость и спокойствие отца, материнскую мягкость и кротость – и ни капли воинственного и скандального духа бабули. Малышом он лепил фигурки из глины и тихонько играл во дворе. Он был открытым и добрым, охотно делился сластями. А если отец дарил ему деньги, отдавал их на хранение бабуле.

Мой младший братишка скоро сделался маминым любимчиком. Как только ночь опускалась на деревню и в домах зажигались масляные лампы, я знала, что сейчас начнется сражение за лучшее спальное место. В холодное время года мы оба рвались спать у мамы, но она всегда звала к себе Мохаммеда. В качестве утешения бабуля разжигала огонь в своей хижине и позволяла мне примоститься у нее в ногах, но это вряд ли могло сравниться с тем, чтобы спать прижавшись к маме.

Когда Мохаммед достаточно подрос, он начал выходить играть на улицу, но почти всегда это заканчивалось слезами. Он приползал обратно, голося: «Этот мальчик, этот мальчик, он меня побил!» Однажды на улице на него напали несколько мальчишек из племени фур. Они отняли его игрушечный самолет, в клочья изорвали одежду и крепко поколотили. Мохаммед пришел домой с лицом, покрытым грязными разводами, и с ног до головы в пыли и царапинах. Полуослепший от слез, он проковылял в ворота.

Бабуля Сумах первой заметила его:

– Мохаммед! Мохаммед! Что случилось? И где твой самолет?

– Мальчишки фур… – хныкал он. – Они меня побили…

– ЧТО? Ты позволил мальчишкам фур побить тебя? Но ты ведь загава – почему ты не дрался с ними?

– Я дрался, – всхлипнул Мохаммед, – а они вчетвером…

Бабуля отлично знала, где живут эти мальчики фур. У их семейства был дом на окраине села. Ни секунды не мешкая, она сграбастала под мышку Мохаммеда, схватила за руку меня, и мы отправились вершить месть. Мальчики фур, завидев нас, захлопнули ворота и удрали в дом. Но бабулю это не остановило. Она принялась колотить в ворота кулаком, требуя, чтобы ей открыли. Когда они отказались, она впала в лютую ярость.

– Выходите! – закричала она. – Выходите и сражайтесь как мужчины, вы, трусливые фур!

Тем не менее мальчики фур предпочли не открывать. Забор был высотой метра в полтора, но бабуля не сочла его препятствием. Она подняла меня и опустила на противоположную сторону. Мне в то время было лет шесть, поэтому я была значительно крупнее, чем эти мальчишки, но увидев, что я одна, они ринулись ко мне. Я молниеносно сбросила крюк с калитки, как раз перед тем, как мальчишка фур попытался задвинуть засов. К этому времени бабуля налегла на калитку плечом, распахнула ее и ворвалась во двор. Глаза ее горели гневом, как угли.

Мальчишки отбежали в дальний угол, где их мать что-то стряпала. Бабуля в неистовой ярости прошагала к ним. Хозяйка попыталась выяснить, что натворили сыновья, и извиниться за них, но бабуля ее проигнорировала. Схватив сразу троих, она принялась колотить их, а я набросилась на четвертого. Не помню, удалось ли нам вернуть игрушки Мо, но бой был славный, и бабуля вышла из него победительницей.

Мой отец неохотно покупал нам новые игрушки, тем более что у Мо их постоянно отнимали. Поэтому нам приходилось самим выдумывать себе развлечения. Моей любимой игрой было преследование отцовского лендровера. Когда утром, пыхтя, машина выезжала за ворота, ей требовалось время, чтобы набрать скорость, и мы успевали запрыгнуть на задний бампер. Кадиджа, Мо и я изо всех сил цеплялись за обтянутую холстиной спинку, с трудом подавляя смешки.

В конце концов кто-нибудь кричал отцу, что он везет гроздь незваных пассажиров. Отец медленно останавливался, выходил, чтобы проверить, в чем дело, и обнаруживал нас, детей, сидящих на бампере. Его это забавляло настолько, что он не сердился и не наказывал нас. Мы бежали домой, а по дороге останавливались, чтобы поиграть «в тень». Я вставала на солнце и изгибалась, изображая какое-либо животное или, например, чайник, а Кадиджа и Мо, глядя на мою тень, должны были угадывать, кто или что это.

Мы делали тряпичных кукол из старой одежды, набитой соломой: скатывали соломенную колбаску и зашивали ее в кусок ткани, придавая форму рук и ног, а потом сшивали из колбасок человеческое тело. Мастеря мужчину, мы использовали свои собственные волосы, и получалась небольшая курчавая голова. Но если это была женщина, мы старались найти что-нибудь более длинное и мягкое, например клочок овечьей шерсти.

На стропилах в бабушкиной хижине всегда висел мешок с нашими волосами. Каждый вечер она расчесывала и смазывала растительным маслом мои волосы, чтобы они всегда оставались блестящими и здоровыми. Она собирала все очески и, когда мешок был полон, закапывала их во дворе. Бабуля всегда предупреждала меня: тебе грозит опасность, если у кого-то имеется клочок твоих волос. Злые факиры могли наложить проклятие на твоего недруга, но чтобы оно сработало, они просили раздобыть волосы этого человека.

Тряпичные куклы нуждались в домах, в которых они могли бы жить, и машинах, на которых они могли бы разъезжать. Их мы мастерили из глины. Мы лепили машину – с крышей, окнами и колесами – и оставляли ее на стропилах хижины прямо над огнем, пока она не запекалась до крепости железа. Еще мы иногда делали хердин – лошадей, чтобы наши тряпичные куклы могли ездить на них. Мы сажали мужчину на спину лошади и вкладывали ему в руку копье, изготовленное из тонкой щепки.

Я лепила боевых лошадок для Мохаммеда, для Кадиджи и для себя, и мы выезжали на них сражаться с другими ребятишками. Один ряд глиняных скакунов с тряпичными воинами стоял лицом к другому, и по приказу начинался бой. «Вперед! В атаку!» – кричали мы, причем боевой клич малыша Мо никогда не звучал так восторженно, как наши с Кадиджой. Всадник с каждой стороны выбирал себе противника. Конечно, глиняные лошадки в конце концов разбивались, и последний воин, оставшийся на коне, объявлялся победителем.

Нередко нам требовалось несколько дней, чтобы изготовить лошадкам замену. Вода расходовалась очень бережно, и бабуля ворчала, что она для питья, а не для изготовления игрушек. Мне приходилось дожидаться, пока поблизости никого не будет, и наливать несколько горстей в миску, надеясь, что бабуля не смотрит. Если же это не удавалось, мы шли к деревенскому колодцу – посмотреть, не удастся ли насобирать там достаточно грязи. Но обычно там вертелось несколько ребятишек с точно такими же намерениями, так что конкуренция была жестокой.

Моей любимой игрой была игра «в лунную кость». В стропилах бабушкиной хижины я прятала бедренные козьи кости и вечерами в полнолуние выбегала во двор и кричала: «Кейох адум джагхи гого кей!» – «Выходите играть в лунную кость!» Похоже, окрестная детвора только и ждала моего зова. В центре деревни была открытая площадка, нечто вроде английской зеленой лужайки. Дети толпами устремлялись туда, родители приносили чай, молоко и горячие закуски.

Как же славно было под яркой луной наслаждаться прохладой ночи, когда не нужны масляные лампы, чтобы освещать дорогу! Ребята выстраивались в ряд, спиной ко мне, я как можно дальше бросала козью кость и кричала: «Старт!» – и все бросались ее искать. Она лежала где-нибудь в траве, поблескивая голубовато-белым в серебристом лунном свете. Нашедший обычно кричал: «Я нашел сокровище!» – после чего возвращался на исходную позицию.

Конечно, все остальные дети пытались вырвать кость из рук нашедшего, и именно тогда игра превращалась в настоящую забаву. Порой получалась огромная куча-мала, когда кто-нибудь набрасывался на обладателя кости, а остальные наваливались сверху. Родители смотрели, смеялись и возбужденно кричали. Я вовсю старалась победить, когда слышала, как отец подзадоривал меня возгласами. В игре в «лунную кость» мне особенно нравилась абсолютная непредсказуемость. Основными преимуществами здесь были скорость и умение сражаться. И по той или иной причине – скорее всего, из-за влияния бабули – я, кажется, преуспевала в обоих смыслах. Осознав, какой я жестокий, беспощадный боец, ко мне стали подступаться с опаской. Всякий раз, когда я выигрывала, мама готовила для меня фангассо – жаренные во фритюре сладкие пончики. Я ела их обжигающе горячими, обмакивая в молоко.

Но, разумеется, жизнь никогда не бывает сплошной чередой игр и забав. Вскоре после нашей драки с четырьмя мальчиками фур со мной случилась серьезная неприятность. Поскольку наша деревня была мусульманской, алкоголь был под запретом, но всегда находились люди, которые этот запрет нарушали. Несколько женщин специализировались на производстве горо – соргового пива. Они не могли делать это открыто, но держали у себя дома тайные притоны. Их завсегдатаи выдавали себя большими круглыми животами, выраставшими из-за пристрастия к горо.

Информация о притонах передавалась из уст в уста. Некоторые женщины-пивоварки славились тем, что делали хороший, крепкий напиток, другие же его разбавляли. Выпивохи собирались вместе, рассаживаясь на циновке на полу или на маленьких табуретках. Пивоварки подавали большие подносы с копченой бараниной и тыкву, наполовину наполненную горо. Нередко мужчины выпивали слишком много, и это заканчивалось серьезной потасовкой. Мебель у пивоварок была только самая дешевая, поскольку при драке все разлеталось в щепки.

Этих пивоварок знали все, но общались с ними лишь подруги по ремеслу. Иногда деревенский имам проводил беседы с пьяницами, втолковывая, что они – ужасные грешники. Имам пытался доказать им, что и пиво, и деньги, полученные от его продажи, – харам, запретны. Но пивоварки, чаще всего вдовы или матери-одиночки, утверждали, что у них нет иного способа выжить, кроме как торговать своим пивом.

Однажды вечером я зашла к Кадидже, чтобы позвать ее поиграть. У ее дома я заметила группу мужчин – они сидели, пили и смеялись. Это были дяди и двоюродные братья Кадиджи. Мы знали, что в этой семье есть пьяницы; бабуля предупреждала меня, что я должна избегать их. Мужчины верили, что пиво делает человека толстым, здоровым и сильным, и потому были иной раз не прочь подсунуть своему чаду плошку-другую.

Один из дядюшек Кадиджи протянул мне чашку.

– Давай, давай! Попробуй! – позвал он. – Не повредит. Вырастешь большой, крепкой девушкой.

Конечно же, я никогда не пила пива, и мне было любопытно. Поколебавшись, я взяла чашку и поднесла ее ко рту, но сладковатый запах вызвал у меня рвотный позыв. Однако я пересилила себя, поскольку все мужчины теперь наблюдали за мной, и сделала глоток. Пиво было комковатым, вязким и горьковато-сладким. Не слишком вкусно, но и не совершенно отвратительно. Я знала, что дома у меня никогда не было бы возможности попробовать этот напиток. Слыша, как радостно болтают и смеются подвыпившие люди, видя, какими счастливыми они кажутся, я подумала, что, может быть, пиво – не такая уж плохая вещь.

Я осушила всю чашку, и меня тут же начало клонить в сон. Забыв, что собиралась поиграть с Кадиджой, я нетвердым шагом отправилась домой, где, не сказав никому ни слова, улеглась в постель и заснула глубоким сном. На следующее утро я проснулась поздно, чувствуя себя совершенно ужасно. У меня раскалывалась голова, я не могла открыть глаза, и меня тошнило. Сначала мама взволновалась, но, уловив мое дыхание, что-то заподозрила.

– Ты была в доме Кадиджи, верно? – требовательно спросила она. – Ты пила там пиво?

Мне было так плохо, что я не нашла в себе сил солгать и кивнула:

– Да. Но, пожалуйста, не сердись. Мне так худо!

Мамино лицо омрачилось. Она исчезла, но минутой позже вернулась с большой хворостиной, которой внезапно принялась хлестать меня по ногам.

Мама кричала:

– Сколько раз я предупреждала тебя, чтобы ты никогда, никогда не пила пива?

Меня потрясла не боль от ударов, а сам факт, что она меня бьет. Я привыкла к колотушкам от бабули, но не от моей ласковой мамы.

Похмелье вмиг слетело с меня, и я побежала к бабуле, чтобы избежать порки.

– Что, что такое? – воскликнула она, вскакивая на ноги. – Что случилось?

Прежде чем я смогла ответить, мама закричала, что я была в доме Кадиджи и пила пиво. В одно мгновение бабуля вцепилась в меня своей железной хваткой:

– Что? Ты ходила туда, в этот дом, к пьяницам? Пить пиво?

И мне досталась вторая с утра порция побоев, причем куда более суровая. Мать так редко меня наказывала, что, как только она замахнулась хворостиной, я поняла, что совершила большую ошибку. Но это было ничто по сравнению с трепкой, которую следовало ожидать от бабушки. Она лупила нас регулярно, и мы всегда полагали, что получаем по заслугам.

Как и многое в нашей культуре, табу на алкоголь распространялось в гораздо большей степени на женщин, нежели на мужчин. Я знала, что мой отец время от времени пьет сорговое пиво. Приятели заходили за ним и уводили в один из тайных пивных притонов. Однажды я подслушала, как мама бранилась с ним из-за этого.

– Зачем ты пьешь с ними? – говорила мама. – Это дурные люди. Они просто используют тебя из-за машины и денег. Стыдись – ты должен в первую очередь думать о семье.

– Но это мои друзья, и мне нравится проводить с ними время, – возражал отец. – И вообще, мы идем не пить…

Мать насмешливо фыркнула и отвернулась от него.

Всякий раз, когда приходили эти друзья, она говорила им, что отца нет дома. Но они отвечали, что видели у ворот его машину. Мама поднимала очи горе и игнорировала их. Наконец, папа выходил из хижины, приветствуя своих друзей улыбками, и они отправлялись наслаждаться жизнью, распивая сорговое пиво.

Большинство женщин загава возражали против того, чтобы их мужчины пили. Те выходили из дому с кучей денег, а возвращались без гроша. В нашей культуре мужчины не слишком беспокоились о повседневных расходах. Мясо, сорго, молоко, салат, овощи, топливо, вода – ни за что из этого не нужно было платить. Поэтому люди не видели проблемы в том, что тратят деньги на пиво.

Основная часть забот лежала на женских плечах, а мужчины считали, что, чем больше у них жен, тем легче жить. Друзья человека, у которого была только одна жена, нередко высмеивали его: это, мол, все равно что быть одноглазым. Когда у женщины умирал муж, один из его братьев был обязан жениться на ней, чтобы дети оставались в одной большой семье. Такие обычаи могут показаться варварскими со стороны, но у нас так было всегда. Наша идентичность как народа загава определялась этими традициями.

Однажды бабуля решила, что для Мо и меня настало время традиционного шрамирования. Все в ее хижине было наготове – миска с горячей водой, бритва и мазь из золы бирги, смешанной с маслом. Она велела маме привести нас, поскольку приготовила нам «угощение». Но войдя в ее хижину, я взглянула на сверкающее лезвие, мазь из пепла и миску с водой и сразу же поняла, что не хочу, чтобы мне наносили эти рубцы. Я повернулась и бросилась бежать.

– Не давай ей сбежать! – закричала бабуля. – Лови ее! Лови ее!

Мама схватила меня и попыталась удержать, но я сопротивлялась и вырывалась, как дикий зверь. Я чувствовала, что сердце ее не лежит к этой процедуре, и потому смогла вывернуться. Очутившись на свободе, я метнулась вон из хижины и побежала к воротам. Бабуля крикнула кому-то, чтобы их закрыли, но я вылетела наружу быстрее молнии. Я мчалась со всех ног, пока не оказалась в противоположном конце деревни – у дома подружки.

– Ты почему одна? – удивленно спросила ее мать. – Что случилось?

– Ничего, – соврала я. – Просто мама разрешила мне прийти одной. А где Шадия? Она выйдет поиграть?

Я провела весь день с Шадией. Когда солнце стало садиться, я сказала ее матери, что боюсь темноты, поэтому не очень хочу домой. Нельзя ли мне остаться у них? Конечно, мать Шадии уже догадалась, что тут что-то не так, и настояла на том, чтобы отвести меня домой. Как только мы вошли в ворота, бабуля принялась бранить меня и рассказала матери Шадии, что именно я натворила.

Увидев малыша Мо, я поняла, что правильно сделала, удрав. На лице у него были воспаленные красные порезы, замазанные пастой из серого пепла. Он потерянно хныкал и то и дело тянул руки к ранам. Выражение лица у него было печальное и растерянное, словно он задавался вопросом, за что, скажите на милость, ему причинили боль. Ему было всего два года, и он был слишком слабым и смирным, чтобы убежать.

Я знала, что отныне должна далеко обходить бабушкино жилище, иначе она меня сцапает. Но бабуля была слишком умна, чтобы поднимать из-за этого шум, и быстренько притворилась, что все забыто. Она продолжала пытаться заманить меня в свою хижину, но это только усиливало мои подозрения.

– Что же ты ко мне не заходишь, золотко? – говорила она. – У меня есть для тебя кое-что вкусненькое.

Я, набычившись, смотрела на нее:

– Нет! Ни за что! Я знаю, что ты затеваешь: хочешь меня порезать!

Через несколько месяцев в гости пришла Бахита, одна из лучших бабушкиных подруг. Бабуля позвала меня и сказала, что Бахита принесла мне подарок. Улыбаясь до ушей, я зашла в хижину, совершенно забыв, что случилось в предыдущий раз. Но как только я переступила порог, бабуля схватила меня, и я сразу поняла, что они задумали.

Бабуля будто в железных тисках зажала меня у себя на коленях. Я кричала и вырывалась, как дикая кошка, когда Бахита подступила ко мне с лезвием. Она попыталась сделать первый надрез на моем левом виске, но я пинком отбросила ее. Бахита упала на спину, и лезвие чиркнуло мне по щеке, прямо рядом с носом. Я почувствовала, как по лицу струится теплая кровь, изо всех сил впилась зубами в бабушкину руку и замолотила ногами, чтобы Бахите не удалось подойти ко мне.

– Я не могу! – закричала та. – Она просто как сумасшедшая!

– Надо! – рявкнула на нее бабуля. – Ты должна это сделать!

– Ну смотри сама, как я могу, если она с ума сходит? Это невозможно. Еще пораню ее.

Мои зубы по-прежнему сидели глубоко в бабушкиной руке, пока они с Бахитой продолжали спорить. Бабуля даже не вздрогнула: это означало бы признать, что я причинила ей боль. В конце концов, получив еще несколько хороших пинков, Бахита бросила бритву и отказалась действовать дальше.

Бабуля повернулась ко мне.

– Трусливая девчонка! – изрыгнула она. – Где твоя храбрость? Твоя храбрость! Разве ты не знаешь, что ты загава? Загава! Трусиха!

В слезах я примчалась к маминой хижине, хотя в глубине души была очень рада, что сбежала.

– Почему бабуля такая противная? – всхлипывала я. – Она все время бьет нас и хочет сделать нам больно. Посмотри только, что она сейчас мне сделала!

Мама обняла меня и стала гладить мое порезанное лицо, после чего отправилась поговорить с бабушкой.

– Ну сама посуди, Халима ведь очень упрямая. Она не будет слушаться и не будет подчиняться. Не пытайся снова ее порезать. В этом нет никакого смысла, и ты действительно можешь навредить ей.

Бабуля не возражала: раз так, она умывает руки.

Но когда вечером пришел домой отец и увидел, что натворили теща и ее подруга, он страшно разозлился. Я сказала ему, чтобы он не слишком расстраивался: я отбилась от них и снова сбежала и теперь им вряд ли удастся порезать меня. И вообще, бабуля, кажется, навсегда оставила эту затею.

Похоже, что это весьма подняло ему настроение. Отец протянул ко мне руки, тихо напевая:

 
Иди ко мне, дитя мое,
Я обниму тебя…
 

Он усадил меня к себе на колени, взъерошил мне волосы и поцеловал в макушку.

– Пока я здесь, никто не сделает тебе больно. Со мной ты в безопасности.

Конечно, отец готов был отвечать за каждое сказанное им слово. Но нет на свете непобедимых мужчин, как бы ни хотелось этого их маленьким дочерям.