Текст книги "Нестандартный ход 2. Реванш (СИ)"
Автор книги: De ojos verdes
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
– Я написала его перед вашим показательным сбором. Это раз. И с чего должна была тебе об этом говорить? – огрызнулась Элиза на его, скорее, риторический вопрос.
– Там дальше на видео был фрагмент, как ты выбрасываешь документы в урну, заходя в свой отдел, – продолжил Рома спокойно. – И под ними на одежде у тебя обнаружилось пятно. То есть, вопрос с папкой закрыт, ты её использовала в технических целях, прикрываясь. Но что ты делала в моем кабинете?
Девушка ответила не сразу. Приоткрыла рот, замерла так на пару мгновений, затем слегка качнула головой и тихо выдала с горечью:
– Первый рабочий день после болезни. Пришла отблагодарить за твое очередное героическое спасение такой бедовой меня. Вместо тебя обнаружила заключение о беременности Лены... В порыве «радости» облилась водой. Остальное ты видел...
После слов о беременности Лены его кольнуло острой иглой. Но эту тему они обсудят позже.
– Завтра придешь к кадровикам, подпишешь бумаги. Всё уже оформлено. После этого тебе вместе с расчетом переведут крупную премию. Моральная компенсация за клевету. Должно хватить на долгое время, и можно не торопясь искать работу по профилю, не размениваясь на подобные организации, в которых тебе некомфортно.
Ее глаза расширились, и в них застыло недоумение.
А Рома вздохнул и почувствовал, что узел галстука ему ужасно мешает. Рука потянулась и под внимательный взгляд Элизы ослабила давление.
Он внезапно усмехнулся, затем с ноткой светлой грусти улыбнулся ей:
– Я помню тот день, когда ты перестала развязывать мои галстуки. В жизни стало на одно удовольствие меньше, а затем из нее это удовольствие практически стерлось. Вместе с твоим уходом.
Теперь её взор наполнился гневом, голос прозвучал убийственно ровно, но мужчина различил в нем оттенки застарелой обиды:
– В таком случае, почему ты позволил мне уйти? – А почему ты не захотела остаться?
Казалось, этот простой вопрос выбил её из колеи. Девушка отвела взгляд и склонила лицо к коленям.
– Я просил тебя говорить со мной. Говорить обо всем, что тревожит. Откровенно. А ты все больше и больше закрывалась в себе. Потом наложилась история с ребенком. И ситуация стала еще хуже. Недомолвки, недосказанность, неоправданные надежды. Сначала я просто не хотел настаивать, предполагая, что ты запуталась в чем-то, и поделишься, как только сама разберешься. Но вскоре вовсе перестал тебя понимать. Скажи, что случилось в тот день четыре года назад, когда я нашел тебя на полу совершенно дезориентированной? Что ознаменовалось точкой невозврата?.. – мужчина выпрямился, коснувшись затылком поверхности стены, и просканировал её проницательным взором.
Она вскинула голову. Неожиданно резко. И посмотрела прямо. В упор, не таясь. Рот дрогнул и на губах появился ироничный кривой изгиб:
– В тот день, Разумовский, я осознала, что люблю тебя. Безответно и безнадежно. Что окончательно потеряла себя во имя человека, которому не буду нужна так, как мне нужен он.
– Значит, для тебя было очевидным, что я к тебе равнодушен? И... любить меня – это, стало быть, наказание? Которого хочется избежать? Поэтому ты уехала?
Элиза растерялась такой трактовке и обескураженно потупила глаза.
– Какие неудобные вопросы я задаю, правда, Покахонтас?
На этот раз она вспыхнула негодованием и обдала его укоризной:
– А что ты хочешь услышать в ответ? Может, да, подсознательно я и бежала! Тебе ведь всегда без усилий удавалось открывать мои замки, я раз за разом обнажала перед тобой душу, доверяла, и по мере того, как раскрывалась всё больше, ты будто закрывался плотнее. Ты же знал, что я привязываюсь к тебе, знал же! А я?! Я-то не чувствовала обратного, Рома! Сама себе казалась удобным вариантом – не более. Хотела понять тебя, очень. Но ты разве давал мне эту возможность?.. И чтобы не навязываться, я нашла самое действенное решение – уйти.
– Людям часто требуются годы, чтобы расстаться со своими иллюзиями и принять реальность во всем её безобразии, Элиза. Но так сложилось, что я никогда не питал иллюзий. Мне очень рано отбили тягу к ним. И когда мое размеренное существование окрасилось присутствием взрывоопасной яркой девочки, такой необычной, умной, темпераментной... в глубине души я знал, что когда-нибудь ей станет мало пространства рядом со мной, и наскучит эта бесцветность. И тогда обязательно захочется свободы... ослепительной свободы.
– Это не так! – горячо возразила, подавшись вперед, и её ресницы затрепетали от вновь нахлынувших яростных слез. – Я не хотела никакой свободы, Рома! Я хотела, чтобы ты меня любил! Не так, как всех вокруг, подгоняя под одну гребенку, а исключительно – меня! Я хотела, чтобы ты не отпускал! Я почти сдалась, задавая тебе этот вопрос перед уходом! А ты легко отказался от меня, кинув небрежное «Не держу»...
– Я не отказывался, я не мог сделать этот выбор за тебя...
– Мог! Ты мог! Ты старше, опытнее, ты – мужчина! Ты же чувствовал, что я влюблена, не отрицай! Если бы я тебе была нужна... ты бы сделал этот выбор за нас двоих. Ты не позволил бы мне уйти. Но... – она со злостью стиснула зубы и рваными движениями вытерла мокрые щеки, прежде чем продолжить. – А я была слишком задета твоим безразличием, чтобы остаться. Знаешь, что я делала в «городе любви» три года? Первый год ненавидела тебя и пыталась забыть... Остальные два – смирившись, задыхалась, словно запертая внутри самой себя же. Это ты, черт тебя дери, называешь свободой?! Попыткой сбежать от «серости» рядом с тобой?
Её краткая исповедь полоснула Рому, словно ядовитыми когтями, оставляющими за собой зудящие кровавые борозды. Это, безусловно, никак не походило на его мысли о жизни Элизы в Европе.
До боли в пальцах хотелось сократить расстояние между ними и прижать девушку к себе. Дать понять, как он сожалеет… Стереть поцелуями влажные дорожки с щек, обнять, укрывая собой. Но он понимал, что кипящее в ней сейчас свирепство не позволит этого сделать.
– Может, ты и права. Видишь ли, я так и не уловил сути этой дилеммы: если любишь – отпустишь, или, когда любишь – нельзя отпускать?..
Мужчина постепенно ударился в воспоминания, восстанавливая события давнего прошлого. Где он, будучи четырехлетним смышлёным мальчишкой, уже абсолютно четко уяснил для себя: чтобы защитить маму, нужно держаться от неё же подальше.
– Посмотрим, выйдет ли из тебя что-то дельное, если я займусь твоим воспитанием, – причитала женщина, считавшаяся его бабушкой, – гены, конечно, со стороны матери достались отягощенные, но наша порода еще может победить…
Ни капли не тушуясь под растерянным детским взглядом, она буквально внушала Роме, что он – полукровка. И убеждала, что честь быть Разумовским надо заслужить. Однажды мальчик спросил у мамы, почему бабушка так говорит. Та выслушала, скрывая от сына истинные эмоции, поцеловала в щеку и попросила не огорчать Анастасию Ильиничну, уважать возраст и родство. А потом он проследил за ней и стал свидетелем того, как мама вся в слезах вылетела из комнаты бабушки, в которую направилась отстаивать собственного ребенка, беспокоясь за его психику.
Неокрепшее сознание металось от одного к другому. Ослушаться маму, выказывая неуважение к хладнокровной женщине, не хотелось, но и добровольно проводить время с бабушкой – тоже. Рома откровенно избегал её, как мог. И ничего не замечал. До определенного ужина в кругу семьи. Был праздник, все Разумовские собрались за столом, даже годовалого Влада посадили на специальный стульчик. Сначала всё было ровно, а потом атмосфера резко изменилась. Рома четко помнил, как побледнела мама после какой-то реплики бабушки, и между ними завязался спор. Без криков, повышенных тонов. Анастасия Ильинична умела препарировать собеседника и без этих звуковых спецэффектов. Пусть и не всех словосочетаний понял, но смысл беседы он уловил – негоже мальчику таскаться с непутевой матерью, наберется нечестивых повадок. Это было о его поездках после детского частного сада в театр, где она пела.
Сначала, тихо извинившись, ушла мама. За ней – отец, раздраженно кинувший своей матери напоследок, что она неисправима. А потом ускользнул и Рома. Подкрался к родительской спальне и слушал, как плачущая мама просит папу оставить дом и уехать. А если он не хочет, то хотя бы её отпустить с сыном. Потому что больше не может так…
Эти события оставили в нем неизгладимые впечатления. Посеяли в душе тревогу, страх и уныние. Картинка благополучия в незрелом сознании дала крупные трещины.
В дальнейшем этот разговор повторялся не раз. Но исход был одинаков – отец отказывался отпускать и сам уходить тоже. Комфорт, карьера, финансовая подушка – всё это было для него не менее важным.
Внезапно скончался дедушка. Траур осложнил и без того нелегкую жизнь обитателей дома. Коих стало меньше, ибо дядя с женой и сыном покинули гнездышко, выбрав свободную жизнь. Вдали от главной интриганки.
Нападки свекрови усилились в разы. Градус язвительности повысился. Мама стойко терпела. Ради любимого мужа. Всё еще надеясь на что-то светлое в будущем.
А у наблюдательного Ромы получилось проследить тенденцию – чем больше времени он проводил с мамой, тем сильнее бабушка цеплялась к ней. И несмотря на то, что она никогда не позволяла себе высказаться в сторону Анастасии Ильиничны, особенно при нем, вот этот мальчик, которым Рома тогда был, очень хорошо всё понимал и тяжело переносил боль в глазах матери.
Что подстегнуло его переиграть комбинацию, чтобы из-за него она не страдала от бесконечных оскорблений. Он просто сдался во власть хладнокровной женщины. Теперь уже действительно добровольно. Позволил ей занять всё свое время, лишь бы не лезла к маме с колкостями. Как говорила сама бабушка, она «делала из него настоящего Разумовского». А Рома ей не мешал, решив для себя, что эта миссия – отвлекать мегеру – остается на его плечах. И постепенно научился сдерживать свои истинные эмоции, а дальше – совсем не проявлять их, чтобы у Анастасии Ильиничны не прибавлялось рычагов давления на него, потому что она всегда била в слабые места, не заботясь о последствиях.
Годы шли, но напряженная обстановка не слабела. Подрастающий Руслан, который никак не давался в руки бабушке, крайне раздражал её и удостаивался презрительного обозначения «пошел не в ту породу». А Рома в тайне радовался, что эти фокусы с «аристократическим» воспитанием не прокатывают с братом. Он был другим, своей бьющей энергией похожим на маму. И этим фактом доводил достопочтенную матрону.
Единственными часами счастья в собственном доме тогда были занятия на фортепиано с мамой, на которых каким-то чудом всё же настоял отец. А измученная таким раскладом, сознающая, что её ребенок слишком рано повзрослел, мама целовала ему руки в конце каждого урока и заглядывала в глаза с такой тоской, что сам Рома еле сдерживался, чтобы не заплакать с ней в унисон.
И чем взрослее он становился, тем яснее понимал мотивы своих домочадцев. Мама – была преданна мужу, не осмеливалась уйти с детьми, папа – был доволен, имея при себе любимую женщину и живя в комфортных условиях, ну, а бабушка в его, Ромином, лице компенсировала свою потерю. У неё «отняли» сына, она – сделала то же самое в своей интерпретации, заняв свято место внуком. Якобы из «любви» пытаясь сделать из него человека.
Только… как это ни назови, в какую форму ни облеки, а суть останется одна – психологическое насилие в чистом виде. В итоге изваявшее из Ромы подобие эмоционального инвалида с закоренелой убежденностью, что его чувства способны навредить родным людям.
Он знал, что мама, стремясь избежать таких последствий, не раз порывалась уйти, забрав детей, и что отец этого никак не допускал. Не оставлял ей выбора, манипулируя её привязанностью. Она поддавалась, а вскоре из-за скапливающихся внутри невысказанных обид начала часто болеть. Позже случилась онкология.
К тому времени Рома, возмужавший и окрепший, решил для себя, что пора прекращать давление в свой адрес, и сломал систему, в которой взрослые люди годами самоутверждались на детях. Отказавшись от всех благ, что сулили фамилия и семейное состояние, он ушел из дома и начал строить свою жизнь иначе. С низов карабкаясь к цели. Это был сложный и полный испытаний путь, и без выносливости и стойкости ничего не получилось бы. Иногда приходилось спать всего три часа в сутки, бывало и такое, что сон забывался на два-три дня. Но выбранный им самим расклад всяко было лучше, чем возвращение туда, где ему пытались диктовать, что делать.
Оскорбленная бабушка никак не могла простить ему ухода и самостоятельности. И лишь спустя долгие годы, когда Рома уже занимал почетную должность, имел связи и зарабатывал прилично, она снизошла до него и стала проявлять лояльность.
Мама же – с самого начала гордилась им, и в её глазах он всегда замечал проблески облегчения: сын не пошел в отца в этом вопросе, для него личная свобода оказалась дороже комфорта.
Когда ей поставили страшный диагноз, Рома не мог прийти в себя. На тот момент он учился в университете и параллельно работал, времени ни на что больше не хватало. Но парень умудрялся навещать её в тайне от всех, в любой клинике находя язык с медперсоналом, который в итоге ему не отказывал в ночных посещениях. Сидел рядом, держал за руку, вытирал слезы. И сходил с ума.
Проштудировал кучу литературы, пытался найти лазейки, известных докторов, творивших чудо в этой области – всё, что могло бы помочь. Пока не осознал – если человек сдался, ничего не получится. А она, видимо, действительно сдалась. И те несколько лет, что длилось лечение, просто мучилась.
В последний раз, когда Рома видел её, мама уже была совсем бесцветной и немощной. На неё было не просто больно смотреть – внутренности выворачивало от каждого взгляда. Она уже не говорила, почти не шевелилась и еле дышала. И это зрелище поистине было невыносимым.
Как всегда, он сидел рядом и молча разделял с ней страдания. Но что-то странное произошло в ту ночь накануне её смерти. Мама внезапно довольно проворно и твердо для умирающего человека схватила его ладонь, потянула к себе и… поцеловала, повергнув Рому в шок. А затем добила своими словами:
– Надеюсь, когда-нибудь в твоей жизни появится человек, который поможет тебе простить нас за всё, что мы с тобой сделали…
Наверное, истинную суть этой фразы мужчина стал понимать только сейчас. Хотя, казалось, никого не осуждал за своё детство. Принимая как должное. Не всем суждено пройти счастливые беззаботные дни.
Но. Была одна мысль, которая на протяжении прошедших пятнадцати лет не давала покоя: что, если бы за неё не делали выбора, если бы отец не был столь эгоистичным? Она могла бы сейчас быть живой и здоровой? Творящей, несущей красоту и радость в этот мир? Вдали от гниющего пороками семейства, кичащегося своим происхождением. От людей, подавляющих надменностью и высокомерием. Среда способна убить, если она не твоя.
– Я убежден, Элиза, – вернулся Разумовский в настоящее, с нежностью глядя на потрясенную его рассказом девушку. – Что никто не имеет права делать выбор за близкого человека. И никто не может спасти тебя от последствий собственных решений. На моих глазах умирала мама, ставшая жертвой чужого выбора. Да, можно возразить, будто это в конечном итоге – её выбор, но он ведь всё равно сделан под давлением. Безумно любящий молодой муж так и не смог отпустить её. Оставил при себе в среде, которая была привычна ему, но не ей. Живя столько лет в нездоровой обстановке, она, копя всё внутри, постепенно заработала букет заболеваний, впоследствии и добивших её в сорок лет. Тебе будет сложно понять, потому что ты, впрочем, как они с Лесей, жила в здоровой семье. Но, зная бабушку, ты хотя бы имеешь представление, каково это – находиться рядом с ней. Мой отец был эгоистом, а эгоизм рождается от недостатка любви. С такой-то матерью – не особо удивляет. Восполнить этот недостаток он пытался через жену, которую, думаю, любил по-настоящему, потому что до сих пор терзается виной. Он слишком поздно понял, что обрек её на такую участь своими поступками. Нельзя приковывать к себе человека, манипулируя его чувствами.
Мужчина всё же не сдержался и подался вперед, ухватив её за предплечье и приближая к себе. Теперь Элиза сидела в кольце его ног, а он сплел их руки, перебирая красивые тонкие пальцы. Девушка больше не сопротивлялась, она была погружена в свои размышления после услышанного.
– Когда я тебя увидел на том корпоративе, Покахонтас, я ожил. Как если бы через меня пустили тысячи разрядов, возвращая к жизни. Одно твое присутствие подействовало на меня вот так феерично. Я все эти годы не позволял даже самому себе признаться в том, как сильно хочу, чтобы ты вернулась ко мне, вернулась, потому что хочешь быть со мной. Я вдруг осознал, что где-то на задворках сознания буквально молился, чтобы тебе не понравилась эта свобода… Но… не привык тешиться иллюзиями, как и сказал. Видя, как ты изменилась, я понял, что ты выбрала именно то, чего я боялся, – другую жизнь. Без меня. Яркую, полную эмоций, пламенную.
Элиза нахмурилась и попыталась возразить, но Разумовский остановил её:
– Это сейчас мы многое видим правильно, когда уже пройдены испытания, открывшие нам глаза. А на тот момент ты заставила меня поверить, что я тебе не нужен и ты лишь развлекаешься. Я гадал, как ты жила в той вольной обстановке, предоставленная себе? И находил ответы в твоем изменившемся поведении. Этой показной раскрепощенности. Приобретенном умении носить наряды, от которых раньше приходила в раздражение. От способности теперь спокойно принимать помощь – ты же пришла работать под протекцией Дашкова, а когда-то давно обвинила меня в том, что я вмешиваюсь в твою карьеру, и это тебе претит.
Он сделал паузу, чтобы огладить большим пальцем выступающие костяшки на её ладони. Этим жестом, быть может, стремясь отвлечься, чтобы упорядочить разошедшиеся гвалтом мысли от воспоминаний об испытанной им ревности.
– Однажды я увидел, как ты ешь с ним в кафетерии, и это меня окончательно убедило, что в твоей жизни есть люди, которым ты позволила и позволяешь больше, чем когда-то мне. Более интимное, на новом доверительном уровне. Каждое его прикосновение к тебе отзывалось во мне ожогом. А в тот день на конюшнях ваш приветственный поцелуй выбил почву из-под ног. Я был так зол и так внимательно наблюдал за тобой, что падение с лошади практически предрек – почувствовал, что что-то пошло не так. И именно это позволило мне кинуться к тебе. Страх за твою жизнь привел меня в ярость. Я сошел с ума от осознания, что ты связалась с мужчиной, который неспособен тебя защитить – ни в рабочей среде, ни вне её… А потом ты пошла на меня с войной… И всё то неправильное, что между нами было до этого, возросло, наслоилось, постепенно разрушая обоих.
Она выдохнула тяжело и протяжно, безмолвно соглашаясь с ним.
– Твоя истерика в роддоме опрокинула мой мир, Элиза. Ты и представить себе не можешь, насколько сильно меня ранило твое признание. Я ведь тоже хотел этого ребенка, – девушка задрожала безотчетливо крупно, её и без того холодные ладони вмиг превратились в ледышки, а взгляд перетек в затравленный и измученный. – Ты обвиняешь меня в том, что я не проявил никаких эмоций, и я не смею возражать. Но разве мои шаги в отношении тебя не были лучшим показателем чувств, о которых я не говорил? Я просто молча был рядом. Даже когда ты бросала в меня фразы, что не хочешь стать матерью. Понимаешь ли ты, что значит для мужчины нежелание женщины рожать от него? Я тебе скажу. Недоверие. А скрыть от меня причину выкидыша, позволяя заблуждаться на свой счет, это еще один удар, подтверждающий твое недоверие. Теперь, когда мне доступна роскошь быть откровенным, я признаюсь тебе: ты сделала мне очень больно в стремлении продемонстрировать, как несознательно больно когда-то делал тебе я. Видишь, какой беспорядок мы навели?..
– В попытке доказать, что не хотим навязываться друг другу? – горько усмехнулась Элиза, обдавая его печалью в своих умопомрачительных глазищах. – Я искала любви. Каждое мое действие было направлено на то, чтобы пробить твою броню, я очень хотела найти там хотя бы каплю тех чувств, которыми сама горела. Всякий раз, когда мне казалось, что, да, ты можешь любить меня, происходило нечто такое, что моментально убеждало в обратном. Очень жестокие качели.
– Иногда обстоятельства выше нас, но моего отношения к тебе они никогда не меняли, – наклоняется ближе к ней. – Я, считая, что ты играешься, тешишься и скоро тебе это надоест… всего лишь не хотел, чтобы ты сломала об меня свою жизнь. Якобы продолжая жить по-прежнему, я при этом мучился ревностью, на которую не имел никакого права, и уверял самого себя, что такой экспрессивной темпераментной девушке, в конечном итоге, не место рядом с типом, начехлившим «противоэмоциональный» гондон. У нас обоих была неверная исходная информация. Странным образом, будучи взрослыми адекватными людьми, мы всё это время избегали открытого разговора, закрываясь друг от друга. Видимо, зрели для него. Натворили кучу ошибок, руководствуясь всем, что болело внутри… Но, знаешь, быть может, именно это и было нужно нам, чтобы избавиться от груза прошлого? Ломаться, совершенствоваться, двигаться дальше. Без боли и дискомфорта не бывает развития.
– А какой в нем толк, если… если мы пришли к тому, с чего начали? Я ухожу, ты остаешься.
Настойчиво вибрировавший телефон отвлек девушку. Она отняла свои руки и потянулась за смартфоном, который последние несколько минут не смолкал. Её движения были угловатыми, неуверенными. Рома прекрасно понимал, почему – гнет долгожданного разговора отпустит еще не скоро.
Элиза поднялась на ноги, мужчина встал следом.
Она сжала гаджет в ладони и, не смея смотреть ему в глаза, вымолвила с придыханием:
– Другая женщина ждет от тебя ребенка. И продолжает находиться рядом с тобой… Это перекрывает всё. Абсолютно всё.
– Нет больше никакого ребенка, Элиза. И Лены рядом со мной – тоже. Я закрыл тему с корпорацией, завтра мой последний рабочий день.
Разумовский попытался вновь коснуться её, но девушка резко отпрянула и вскинула руку, задев при этом коробку, неустойчиво стоявшую на полке. Та пошатнулась и полетела вниз из-за перевеса торчавшего в воздухе бока. Неплотно прикрытая крышка приземлилась первой, за ней от удара вдребезги рассыпалось сердце – тот самый подарок, и уже потом на всё это великолепие осел красочный прямоугольник, в котором оно лежало.
Элиза, предпринявшая попытку поймать хрупкую вещицу, выронила свой телефон, который дополнил композицию, очутившись в куче разноцветных осколков.
Это было настолько символично, что оба замерли и добрых минуты две в тишине рассматривали битое стекло.
Рома первым пришел в себя. Медленно опустился и поднял смартфон, продолжающий вибрировать, но уже от входящих сообщений, о которых извещали push-уведомления, заполнившие экран. Отдав его девушке, он сделал шаг назад и тихо произнес:
– Я не стану спорить по поводу твоего решения развестись. Завтра, когда заберешь свои документы, потом зайди ко мне, я всё подготовил. Но я прошу тебя подумать о том, что теперь мы можем попробовать… Сделав с самого начала правильные шаги. Друг к другу.
– Мне… – она прочистила горло. – Ты прав, я должна подумать. Для меня сегодня открылось много истин. Чтобы не делать ошибок, хочу всё переосмыслить и только потом принять решение.
Как бы ни желал остаться сейчас, мужчина понимал, что ей нужно побыть наедине с собой. В принципе, и ему тоже. К тому же, была парочка точек, которые еще предстояло поставить перед входом в новую жизнь.
Он окинул её прощальным взглядом – чувственным, трепетным, ждущим. С надеждой на то, что это не последний их обнаженный разговор. И противиться притяжению оба не станут…
* * *
Влад открыл дверь и слегка удивленно уставился на нежданного гостя.
– Привет, проходи, – отошел, пропуская его вперед. – Ты один? – А с кем еще? – хмыкнул брат, махнув в сторону гостиной. – Например, с женой.
Он в ответ молча покосился на мужчину. Мрачно. Уставши.
Да, пожалуй, этот опустошенный потухший взгляд, очень знакомый Роме, на протяжении трех лет наблюдавшему нечто подобное в зеркале, говорил о том, как ему тошно. От самого себя.
– В данную минуту где-то там на родине Лилит рожает, Влад. Думаю, ты понимаешь, чей это ребенок. И почему ты о нем до сих пор не знал. А теперь, пожалуйста, соберись и… хотя бы ты будь умнее меня.
Не дожидаясь реакций, но успев подметить, как зажглись глаза брата, Разумовский развернулся и покинул квартиру, надеясь, что тот поступит правильно. Не вмешиваться в чужую жизнь – было для Ромы главным постулатом. Но пора было признать, что есть случаи, когда ты обязан способствовать тому, чтобы близкие люди делали верный выбор.
Приехав в офис, первым делом он согласовал заявление с Гордеевым, поговорил с ним напоследок, поблагодарив за когда-то предоставленную возможность проявить себя в его компании, и пожал руку, прощаясь.
Затем поднялся к Коршунову, и после всех формальностей, получил от него вопрос в лоб:
– Ты же ведь мог всё переиграть, у Дашкова нет и процента твоих мозгов. – Меня не интересует Ваша игра. – Жаль, Рома, очень жаль. Ты прирожденный лидер, и все твои достижения могли здесь удвоиться, утроиться… – Они приумножатся в другой области. – Что ж, до новых встреч, – слова сопроводило крепкое рукопожатие, и Рома кивнул ему в ответ. Направившись к выходу, мужчина внезапно замер, услышав ироничное: – Но я так и не понял, неужели какая-то девка, пусть и настолько красивая, стоит того, чтобы перестроить свою жизнь так кардинально?.. Разумовский развернулся, пронзив собеседника прямым взглядом, и жестко выдал: – Пошел ты нах*й, Федор Алексеевич.
Рома уже ступал в коридор из приемной, но хохот Коршунова еще продолжал сотрясать стены.
И последним пунктом в расставлении точек оставался Дашков, к которому он и направился…
Глава 32
«...Выпить с губ растерянность – до дна – И предначертания минуя, Осознать, что не меня-иную, А меня – единственно – меня...». Ната Ли «Сквозь сеть»
Алгоритм действий воспроизводился на автомате. Каждое движение было механическим и абсолютно бездумным. Просто встав ранним утром после бессонной ночи, Элиза сделала пометку в извилинах, что надо убраться в квартире перед отъездом. Билет был куплен на глубокий вечер – Лилит нуждалась в ней, в обед намечался визит в бывший офис, а свободное в этих промежутках время обязательно надо было чем-то занять, чтобы не свихнуться. Не пасть жертвой роя мыслей под шквал неутихающих эмоций. Одна ниточка приводила к другой, за воспоминанием следовало воспоминание, за выводом – вывод. Собственное сознание виделось девушке крутящейся в колесе белкой, выдыхающейся на энном круге.
Здание пустовало. Сотрудники пользовались перерывом вовсю – готовясь к стремительно наступающему Новому году, ездили за подарками и закупались к застолью. Большинство перешло в щадящий режим, поскольку дедлайнов практически не было. Лишь единичные блоки пахали до победного, то есть, трудились даже в канун праздников.
Элиза с гордо поднятой головой прошагала к лифту, отметая все сомнения по поводу слухов о своей «подставе». Недельные переживания о репутации испарились. Безусловно, девушку не должно было заботить, какое мнение составят о ней люди, с которыми судьба вряд ли её столкнет вновь. Но всё равно было неприятно… Однако, если чему жизнь и научила Элизу – сколько ни старайся доказать человеку, что ты отличаешься от его представлений о тебе, он будет воспринимать именно придуманный себе образ. Не зря говорят, что у картины нет идентичных интерпретаций, каждый смотрящий расскажет о ней то, из чего состоит сам.
А у неё отболела потребность переживать о том, что «расскажут» окружающие.
Да и Рома, в конце концов, вчера сказал, что обелил её… И она ему верила.
Девушка открыто улыбалась редким попадавшимся на пути работникам и вскоре очутилась в родном юридическом отделе. Тоже пустом. К счастью. Сборы вещей заняли около десяти минут и поместились в небольшом бумажном пакете. Еще пять ушло на то, чтобы подчистить компьютер, полностью стерев любые напоминания о ней.
И вместе со своими пожитками Элиза поднялась наверх к Разумовскому, ничуть не сожалея о том, что ни с кем в итоге не попрощалась – никто из коллег по этому поводу не расстроится, они все между собой были лишь поверхностными приятелями. А вот подходя к приемной Ромы, ощутила внезапный мандраж. Накатила волна уныния. Сопровождающаяся непривычным тремором.
Но девушка выдохнула, собралась с духом и толкнула дверь. К счастью, и здесь никого не оказалось. Встретить Лену совершенно не хотелось. Элиза не отвечала за последствия такого рандеву, и ей повезло.
На двадцать секунд повезло.
Ровно столько понадобилось, чтобы войти в кабинет и застать ревущую девушку на диване в одиночестве. Та вскинула голову, прервавшись на миг, а потом с яростью стиснула зубы и завыла, всхлипнув беспомощно и горько. Глаза её блеснули ненавистью и следом наполнились кровожадностью.
Элиза помешкала от неожиданности, но всё же прошествовала к столу, уверенная, что нужные ей документы точно будут где-то на видном месте. И не ошиблась. Задерживаться в данной обстановке не было никакого желания – кажется, Рома по каким-то причинам оставил Лену в самый разгар разбора полетов. И девушка запретила себе думать об этом… Надо просто выполнить миссию и уйти.
В раскрытой папке лежал оригинал свидетельства о заключении брака, рядом – заполненное совместное заявление, а под ним обнаружились копии паспортов. Потянувшись к ручке, девушка мысленно усмехнулась, подметив, что, если бы они подождали еще неделю, попали бы ровно в тот день, в который пять лет назад расписались…
– Зачем ты только вернулась!.. – подала голос Лена, выплюнув слова с неимоверной концентрацией яда. – Зачем влезла! Он же тебе не нужен! Ты уходишь от него, не любишь!
– А ты любишь? – не смогла сдержаться Элиза, обдав собеседницу прямым прожигающим взглядом. – Любишь, поэтому предала?
Та захлебнулась возмущением и вскочила на ноги, дрожа от бешенства. Сжала ладони перед собой в кулаки, и втянула шею в плечи, взметнувшиеся вверх. Поза нападающего.
Только вот не было перед ней никакого страха. Презрение – было. Чуть-чуть жалости – тоже. Страха – нет.
– Да что ты знаешь, дрянь! Я влюбилась в него с первого взгляда! Ради него бросила жениха, отменила свадьбу за две недели до назначенной даты! Я боготворила Рому на протяжении всего этого времени, наблюдала и молчала, терпела его женщин, даже брак с тобой, и знала, что мне выпадет шанс! Почти десять лет жизни отдала тому, чтобы быть рядом с ним! В отличие от вас, слепых идиоток, я ценила в нем каждое качество и не ждала никаких изменений, принимала таким, каков он на самом деле! Это я, слышишь, только я одна из вас всех любила и люблю его по-настоящему! Не давя, не требуя ничего! Просто будучи рядом! – взревела она под конец. – Никто из вас не понимает его так, как понимаю я! Никто из вас никогда не был его достоин! Вы все – проходящие мимо пустышки!
