Текст книги "Город смерти"

Автор книги: Даррен О'Шонесси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Кончита знала, куда идет, и шагала целеустремленно. Ее не смущал стеклянный потолок над нашими головами, за которым виднелось черное небо. Несколько раз я останавливался поглядеть на лежащий внизу город – и различал только микроскопические огоньки, вроде отраженных в темном пруду звезд.

Мы прошли по одному длинному коридору, потом по второму. По спине у меня уже ползли мурашки. Тут она отвела руку для удара, толкнула приоткрытую дверь и влетела в комнату, которую, казалось, выбрала наудачу. Я ринулся перехватить ее, решив, что игра зашла слишком далеко, – но Кончита выскользнула у меня из рук, и, чуть не грохнувшись на пол, я оказался в просторном зале, где вся мебель была покрыта белыми простынями и накидками. Длинные драпировки закрывали стены, и даже стеклянный потолок был затянут тканью, чтобы не было видно неба. Словом, все «тело» комнаты было закутано, совсем как тело Кончиты.

В комнате находились четверо – мужчина и три женщины, все в белом. Мужчина шагнул навстречу нам, раздраженно жестикулируя.

– Где вы были? – рявкнул он. – Мы уже собирались звонить охране, а вы знаете, чем чреваты для нас такие шаги. – Он подозрительно уставился на меня. – А кто этот… этот мужчина?

– Он мой друг, – высокомерно отрезала она, беспечно проскользнув мимо него в глубь комнаты. Провожая ее взглядом, он крепко сцепил руки, и я догадался, что он с огромным удовольствием задушил бы ее, если бы посмел.

– ДРУГ? – выговорил он. Его устам это слово было чуждо, точно какая-нибудь поговорка боливийских индейцев. – Какой еще друг? Я и не знал, что у вас есть друзья. Как его зовут? Где вы…

Она щелкнула пальцами, и он немедленно прикусил язык.

– Хватит праведного негодования, Мервин, – прошипела она. – Мне позволено иметь друзей, разве нет? Я думала, вы будете в восторге. Я помню, сколько времени вы потратили, уговаривая меня побольше общаться. Или ситуация изменилась? Может быть, теперь я слишком больна, чтобы иметь друзей? Может быть, моя болезнь перешла в новую стадию, и мне больше не советуют искать родственные души, общаться с человеком, у которого нет медицинского образования?

– Нет, мисс Кубекик, разумеется, я счастлив, что вы…

– В таком случае, пожалуйста, перестаньте страдать и извинитесь перед мистером Райми.

– Извиниться! – вскипел он вновь. – Извиниться – за что?

– Извинитесь, Мервин, – перешла она на рык, – потому что я вам так велю. – Таких стальных интонаций я от нее еще не слышал. Врач опомнился моментально.

– Я от всей души прошу прощения, мистер Райми, – сказал он, обернувшись и поклонившись мне, без тени сарказма в голосе.

– Хорошо, – заявила она. – В таком случае пойду-ка я спать. Всех вас я увижу завтра утром, а тебя – завтра вечером. Капак?

– Договорились, – улыбнулся я. – Доброй ночи, Кончита.

– Доброй ночи… защитник.

С этими словами она вышла в другую комнату.

– Минуточку, – произнес врач, когда я попытался потихонечку смыться. – Думаю, нам с вами есть что обсудить. Присядете? – Он указал на одно из зачехленных кресел. Тяжело вздохнув, я повиновался. – Что случилось внизу? – спросил он.

– Ничего, – честно сказал я.

– Ничего! – презрительно протянул он. – Моя подопечная проводит весь вечер неизвестно где, возвращается с мужчиной, которого я в жизни не видел, преспокойно объявляет его своим другом и, веселая как птичка, упархивает к себе в спальню. Так ведет себя женщина, которая уже лет пять практически не разговаривает с людьми. А вы говорите «ничего»? Что же вы тогда называете «кризисом», любезный? Давайте-ка не вешать мне лапшу на уши – рассказывайте все. – Он сурово сложил на груди руки. Из его позы явствовало, что никто из нас не сойдет со своего места, пока я не расколюсь. Я встряхнул головой, набрал в грудь воздуха и начал говорить.

Выслушав мой рассказ, врач остолбенел от изумления.

– Не верю, – бурчал он себе под нос. – Столько лет… – И, повысив голос, сообщил:

– Все эти годы, мистер Райми, она никому не позволяла взглянуть на свою пораженную кожу. Если мы хотим ее осмотреть, приходится давать ей снотворное и выполнять наши обязанности, пока она без сознания. Иногда достаточно одного упоминания о болезни, чтобы она устроила истерику. И тут появляетесь вы и… – Он нервно улыбнулся. – Наверно, вы факир, мистер Райми. Снимаю перед вами шляпу. В чем ваш секрет?

– Ума не приложу, – ответил я. – Она оказалась у меня в номере. Я принял ее радушно, и мы как-то… спелись, что ли. Вот и все. Ей было одиноко. И я стал ее другом.

– Так просто, да? Черт подери, мистер Райми, если бы вы рекламировали свои услуги, в нашей стране пришлось бы закрыть половину психбольниц! Удивительно.

– А как нам быть дальше? – спросил я. – Она хочет навещать меня каждый вечер. Я ей сказал, чтобы приходила, но…

– Но вы не хотите, чтобы она путалась у вас под ногами?

– Ничего подобного, – отрезал я. – Я ничего не имею против ее визитов. Она мне нравится. Просто мне пришло в голову, что это не лучший выход. Наверно, ей следовало бы общаться с друзьями ее возраста – а не со взрослым дядькой вроде меня. Я думал, что вы можете усомниться в чистоте моих намерений.

– С друзьями ее возраста. – Он засмеялся, но как-то невесело. – Вы знаете, в чем состоит беда Кончиты? Как развивается ее болезнь?

– Читал. Тело стареет преждевременно, и…

Врач покачал головой:

– Нет, мистер Райми. Вы имеете в виду прогерию. Тут обратный случай. С телом у Кончиты Кубекик все нормально. Заболевание касается ее лица.

– Не понимаю. – Мне показалось, что он мелет чушь. – Лица? С лицом у нее все в порядке.

– Вы ошибаетесь, – заявил он. – На вид это обычное свежее личико, как у всех шестнадцатилетних девушек. – Врач сделал театральную паузу. – Но мисс Кубекик далеко не шестнадцать лет. Ей пятьдесят восемь, мистер Райми. Пятьдесят восемь.

У меня отвисла челюсть.

– Внизу она так и сказала, – еле вымолвил я. – Я думал, шутка. Но… значит, ее тело…

– Это тело нормальной женщины ее возраста, – докончил он мою фразу. – Несколько более изможденное, чем у большинства, но тому виной ее образ жизни, физические и психические мучения, которым она сама себя подвергает уже несколько десятков лет.

– Как это вышло? – задал я единственный вопрос, который пришел мне в голову.

– Мы не знаем, – сознался врач. – Изучаем ее уже скоро четверть века, но причины так и не нашли. В молодости она была абсолютно здорова – и, сказать по чести, очень красива. Лет в двадцать семь она обнаружила, что ее лицо не стареет. Тело изменялось, но лицо сохраняло юный вид. Какое-то время она была в восторге: ведь каждая женщина мечтает навеки остаться молодой, правда? Но с течением времени она начала понимать, что влечет за собой эта особенность.

Она не старела. Телом – да, но не лицом. Точнее, лицо эволюционировало в обратную сторону, по-настоящему молодело. Тридцатипятилетняя женщина с соответствующим телом – и лицом подростка. Можете ли вы это себе вообразить, мистер Райми? Знать, что твое лицо останется неизменным навеки, что ты никогда не состаришься в отличие от своих друзей и родственников? Как идея забавно, но в реальном мире, в жизни, можете ли вы себе представить, какое это ужасное проклятие? Оно превращает вас в изгоя, неизбежно давит тяжким грузом на психику.

После знакомства с Кончитой я мог все это вообразить даже слишком хорошо.

– Когда она поняла, что ее состояние останется неизменным, она сошла с ума, – продолжал врач. – Случай безнадежный. Она пробовала исполосовать себе лицо, надеясь изуродовать его шрамами до неузнаваемости, победить свое тело. Не помогло. Болезнь оказалась сильнее. За несколько дней рубцы срослись и кожа разгладилась, словно ран никогда и не было. Это как-то связано с ее генами. Всех подробностей я не знаю: я пытаюсь излечить ее рассудок, а не организм.

Потом у нее случился нервный срыв, первый из многих. Оправившись, она пыталась скрыть свое лицо под толстым слоем макияжа, играть роль дамы в возрасте. Но она устала прикидываться и наконец, спустя несколько трудных лет, она предпочла ориентироваться на свое лицо, а тело маскировать под лицо.

– Не понимаю.

– Мистер Райми, она выглядела подростком – а потому взяла да обернулась подростком. Накупила молодежной одежды, а взрослую выкинула, начала вести себя как ребенок: есть, играть и мыслить по-детски. Изо всех сил постаралась убедить себя в том, что является маленькой девочкой, отказалась от прежнего образа жизни, от друзей и подруг, от мужа, от…

– От мужа? – вытаращил я глаза. – Она замужем?

– Да.

– Но вы ее зовете «мисс Кубекик».

– Это входит в правила игры. В ее фантазии нет и не может быть места для мужа. Чтобы стать подростком, она должна была бросить его и забыть. Он должен был прекратить существование – иначе она бы не поверила в сочиненный ею мир. Она вычеркнула его из своей жизни, объявила несуществующим, отказывалась на него смотреть, когда он пытался с ней повидаться. Взяла свою девичью фамилию и сделала вид, что никогда ее не теряла.

– Господи ты Боже, – вымолвил я, радуясь, что сижу на кресле – а то упал бы. – Но при мне она упоминала мужа. Ферди? Это его она имела в виду, верно?

– Да. Ей так и не удалось его забыть – не до конца, хотя она старалась. Память упорно возвращается к ней, напоминая об истине, ввергая в отчаяние. Для нас это самая серьезная проблема. В идеале мы хотели бы, чтобы она смирилась с реальностью, осознала свои страхи и переборола их, но этот подход мы уже пробовали – он не годится: она противоборствует всем нашим стараниям, впадает в буйство, когда мы пробуем ее урезонить, устраивает очередное покушение на самоубийство. Остается ей подыгрывать и молчать о муже, прежней жизни и ее подлинных проблемах. Но когда фантазия развеется и она вспомнит… – Врач бессильно пожат плечами. – Мы – не боги. Мы вместе с ней попались в капкан, и раз от разу капкан сжимается еще чуть туже, чуть быстрее. Зубья понемногу становятся острее. Однажды они разрубят ее – на том все и кончится.

Несколько минут мы молчали, размышляя об этой жуткой истории. Затем меня осенило.

– Но сегодня она не испытывала отчаяния, – сказал я. – Она говорила о муже, описывала его без обиняков – и не впала в истерику. Она знала, кто он такой. Она сказала мне, сколько ей лет. Конечно, она была печальна, но говорила разумно, толково, даже шутила по поводу своего возраста и вела себя так, как будто это несерьезная проблема. Складывалось впечатление, что она контролировала себя и ситуацию.

– Да, – пробормотал он, рассеянно потирая подбородок. – Не могу объяснить. Такого еще не было. Возможно, это знаменует начало новой стадии, стадии адаптации и примирения. Ведь она вам не сказала в открытую, что замужем, верно? Просто упомянула его имя. И все равно это однозначный шаг вперед. И свой подлинный возраст признала. Мы даже не были уверены, что она его помнит. Конечно, тут надлежит действовать осмотрительно. Придется собрать консилиум. Спустя столько лет…

– Ну а мне что делать? – спросил я. – Можно пускать ее ко мне в номер?

– Да конечно же! – возопил он. – Прогнать ее, когда… Пусть приходит к вам в номер, мистер Райми, и сидит столько, сколько вы хотели бы. Держитесь с ней так, как вы держались сегодня. Не лезьте с расспросами, не берите на себя роль психиатра, не пытайтесь с налету найти разгадку. Мы за ней последим, мои коллеги и я. А вы, мистер Райми, будьте ей просто другом, как и обещали. Бог свидетель, – пробормотал он, – как давно у нее не было друзей.

aimuari

Кончита стала приходить ко мне почти каждый день. Возвращаясь из офиса, я заставал ее уже у себя: свернувшись калачиком на кровати, она неотрывно глядела на телеэкран и переставала смеяться только для того, чтобы просто улыбнуться. Она смотрела только веселые фильмы – говорила, что хватит с нее своих бед и вообще кино для того и придумали, чтобы люди отдыхали в его особом мире от своей унылой и тяжелой жизни.

Мы играли в настольные игры. Я скупал их дюжинами. Мы перепробовали все, какие я смог найти, примитивные и сложнейшие: игры, требующие полной сосредоточенности, и игры, в которые можно играть с закрытыми глазами; игры, где выигрывает умелый, и игры, где все зависит от игральных костей. Но во всех играх, как правило, побеждала Кончита. Она объясняла это своим огромным стажем. «Лет двадцать, это самое малое, я играю в игры со своей душой, – поясняла она, – а когда твоя ставка – это здравый ум, относишься к игре всерьез».

О своей болезни и прошлом Кончита говорила без всякого стеснения. Она помнила все, хотя был период, когда у нее по-настоящему отшибло память. Она уверяла, что ей и вправду удавалось забыть, кто она на самом деле, полностью войти в образ четырнадцатилетней Кончиты Кубекик, у которой вся жизнь впереди. Когда же маска давала трещину и игра обрывалась, на нее тяжким грузом наваливалась реальность, стягивая петлю на шее.

И всякий раз Кончита стремилась поскорее вернуться в царство блаженного неведения. Сжиться с правдой ей было слишком больно. Когда-то, много лет назад, она попыталась смириться со своей болезнью – но не выдержала напряжения, сдалась. И вот теперь, после знакомства со мной она вновь решилась это сделать; и, несмотря на страхи, несмотря на приступы неуверенности в своих силах, Кончита все-таки упивалась своей новой свободой. Если верить ее словам.

Я чуть ли не силком познакомил ее с Адрианом. Вначале она упиралась, опасаясь, что появление новой переменной станет гибельным для хрупкого уравнения наших отношений.

Я чуть не охрип, улещивая ее. В итоге она согласилась, и мои надежды оправдались: Кончита с Адрианом отлично поладили. Я не открывал Адриану, сколько ей на самом деле лет, даже не упоминал о ее болезни. Для него она была просто необычной девочкой-подростком, с которой я познакомился случайно, невинной и беспечной, как все ее ровесницы.

Адриан приходил не каждый вечер, но раза два-три в неделю забегал обязательно: играл с нами в игры, смотрел обожаемые нами старые фильмы.

– Слушай, а между вами ничего такого, ну, предосудительного, нет? – спросил он как-то. – Ты с ней тайком не это самое?

– Нет, – остолбенел я. – Ты за кого меня считаешь?

– Погоди обижаться, друг, – продолжал Адриан, – мы все-таки в грязных кругах вращаемся. Пока твои руки относительно чисты, но мы оба знаем, что час расплаты близок. Очень скоро тебе придется доказать свою крутизну перед Фордом Тассо и Кардиналом. Показать, что ты способен на жесткие меры. Мы с тобой – разные люди, Капак. Я – простой шоферюга, мелкая сошка и этим доволен. Зла никому не желаю и надеюсь, пока живу на свете, не причинить вреда никому. А ты… Со дня на день ты начнешь запугивать людей, разбивать им головы. Убивать. Когда человек способен на такое, когда он готов на все, чтобы пробиться… По сравнению с этим научить девчонку любви – не самый невероятный грех, верно я говорю?

– Я к ней не притрагивался, – тихо произнес я. – Адриан, у нас совсем другие отношения. Я не такой. Есть вещи, на которые я никогда не пойду. Есть границы, которых я никогда не преступлю. Невинным людям я вреда не причиняю. По крайней мере сознательно. Намеренно. Со мной Кончита в безопасности – и это распространяется на любую женщину или ребенка. Я человек чести.

– Надеюсь, ты этого не забудешь, – так же тихо ответил он.

Мы сговорились сходить в кино. Кончита впервые за много лет вышла за порог отеля. Она ступала по тротуару медленно, опасливо, точно Нил Армстронг – по поверхности Луны; горбилась, кривилась от запаха выхлопных газов и пыльного ветра. Я предложил зайти в «Шанкар», но она не согласилась. Сказала, что бывала там в прежние времена – вдруг ее узнают? Я попытался ее разубедить: кто вспомнит маленькую девочку?

– Капак, – отрезала она, – я не из тех, кого быстро забывают.

У кинотеатра нас уже поджидал Адриан с билетами и кулечками попкорна. Нам оставалось лишь проследовать за ним через фойе в сумрачный саркофаг, обиталище целлулоидных грез. В тот день шла «Касабланка» – как и большинство людей на свете, этот фильм мы обожали. После просмотра мы разошлись во мнениях лишь по одному вопросу – а именно, какой момент «Касабланки» самый гениальный, ведь их так много. Каждый из нас с пеной у рта расхваливал свое любимое место. Кусочки диалогов, мелодии, лицо Ингрид в миг, когда Боги прощается с ней, улыбки, слезы, смех. Мы чудесно провели время, хотя главную радость Кончите доставил не фильм, а прогулка на свежем воздухе.

Единственной темой, которую отказывалась обсуждать со мной Кончита, была ее жизнь с мужем. Это было табу. Пару раз я пытался заговаривать с ней о ее замужестве, но она без обиняков дала мне понять, что расспросы неуместны. От врачей я узнал, что ее мужем был гангстер по имени Фердинанд Уэйн. Я спросил, где он теперь, но они не знали. Раньше он иногда навещал Кончиту, но уже много лет назад окончательно разорвал с ней отношения. С тех пор врачи его и в глаза не видели. Но деньги поступали на счета исправно – видимо, Уэйн залег на дно и явно не бедствует, раз уж может себе позволить постоянно оплачивать номер на верхнем этаже «Окошка». Я все собирался навести о нем справки среди завсегдатаев «Шанкара» – в городе он или нет, состоит ли он в родстве с Нилом Уэйном, тем самым, который убил дядю Тео, – но все время забывал. Да и важно ли это? С моей стороны это было просто праздное любопытство.

* * *

И вот однажды мне в офис позвонил Форд Тассо. Велел отправляться домой и подготовиться: сегодня вечером нам кое-что предстоит. Больше ничего он не сказал. Я помчался в «Окошко», принял душ, переоделся. Я нервничал – звонки Форда всегда вгоняли меня в дрожь – и коротал время, переключая телевизор с канала На канал, гадая, что меня сегодня ждет.

Пока я ждал, небоскребы и крыши начал заволакивать знаменитый зеленый туман. Я не сводил глаз с этой пелены, боясь, что из-за тумана запланированное Фордом мероприятие будет отменено. С минуты на минуту я ждал звонка Форда с дурными новостями, но когда телефон наконец-то проснулся – примерно за час до назначенной встречи, – это оказался администратор отеля.

– Машина подана, – сообщил он.

Я ожидал увидеть за рулем Адриана, но шофер был мне незнаком.

– А что, с Адрианом ничего не стряслось? – спросил я.

– С кем, сэр? – учтиво осведомился шофер.

– С Адрианом Арне. С моим постоянным водителем.

– Боюсь, что я не знаю, о ком вы говорите, сэр. Я тут работаю всего месяца два. Я еще не свел знакомство со всеми водителями, сэр.

– Кто вас прислал?

– Фирма, сэр. Мистер Тассо попросил прислать шофера. Я был свободен. Если вы предпочитаете кого-то другого, сэр, я…

– Нет-нет, не стоит. Наверно, он сегодня выходной. Езжайте… Извините, а как вас зовут?

– Томас, сэр.

– Что ж, Томас, поедемте.

Город он знал хорошо, в тумане лавировал уверенно. Зеленая мгла все сгущалась и сгущалась, но Томас и ухом не вел. Он привез меня на какую-то стройплощадку, где уже ждали Форд с Винсентом – два ледяных истукана, окутанные изумрудными клубами тумана.

Винсент мне не обрадовался.

– Ты насчет него хорошо подумал? – канючил он. – Я скажу, что всегда говорил: для таких дел у него еще молоко на губах не обсохло. Он, часом, не…

– Он с нами, – отрезал Форд. – Приказ сверху. Не нравится иди жалуйся Кардиналу.

Винсент состроил кислую рожу:

– Да я просто сказал…

– А ты не говори.

Беседуя с Винсентом, Форд на него не смотрел – а буравил взглядом меня. Так происходило в каждую нашу встречу: Форд следил за каждым моим движением, дожидаясь, пока я начну ежиться или что-то не то ляпну. И зря дожидался. Я был спокоен и собран, пялился на него в ответ не менее злобно, чем он – на меня. На его авторитет я никогда не посягал – просто давал понять, что я – человек вольный и не стану перед ним кланяться, а тем более ползать у его ног, но и головы не потеряю. Доказывал, что меня не запугать.

– И что за дело, интересно узнать? – спросил я.

– Залезай, – проворчал Форд, раскрывая передо мной дверь своей машины. Когда мы укрылись от сырого тумана, он изложил наши планы на сегодня. – Вот кто нам нужен, – сказал он, плюхнув мне на колени пачку бумаг. – Арон Зейдельман. Старый пень. Хозяин нескольких фабрик у реки. Мы их не первый год пытаемся купить. А этот козел не соглашается. Хочет оставить их потомкам. Мы все ждали, пока он помрет – дети на фабрики клали с прибором и продадут мгновенно, – но он здоров как бык.

Ждать больше нельзя. Эти фабрики нужны Кардиналу. Позарез требуется земля для строительства новых кварталов. Каждый день промедления стоит нам денег. Медлить Кардиналу осточертело. Мы еще ни разу не наезжали на Зейдельмана всерьез, но теперь придется. Сегодня он подпишет бумаги, по-хорошему или по-плохому.

– Понял. – Слушая Форда, я одновременно просматривал документы. – А я с вами еду, чтобы посмотреть, как это делается. Очередной урок.

– Нет. Ты с нами едешь, чтобы заставить его продать. – Я вскинул голову. Форд больше не пялился на меня, а смотрел в окно.

– А если он не продаст? – понизил я голос.

– Это твой клиент. Твое задание. Поступай, как считаешь нужным.

– Ты теперь в первой лиге, Райми, – злорадно подмигнул мне из-за плеча Форда Винсент. – Игрушки окончились. Пошли серьезные дела.

Помедлив, я кивнул:

– Ясно. А если что-нибудь стрясется?

– А что тут может стрястись? – скривился Тассо.

– Когда ты последний раздал мне задание – насчет Джонни Грейса, – заявился тот негр-киллер, Паукар Вами.

– Насчет Паукара Вами не беспокойся, – процедил Тассо. – Там его не будет. И заруби себе на носу – для тебя его никогда нигде не было. Усек?

– Нет.

– Вот и ладушки. Чем меньше будешь…

– Тассо! – прошипел Винсент, выхватывая револьвер. – За нами следят!

Тассо обернулся. В заднем окошке я различил сквозь туман какую-то фигуру, что маячила футах в девяти-десяти от машины. Мускулы на шее Тассо напряглись, но тут же расслабились. Он, улыбаясь, обернулся к нам:

– Дурак ты, Винсент.

– Это почему же вдруг? – обиделся тот.

– Ты его глаза видишь? – Винсент, сощурившись, уставился в окно. Я последовал его примеру. Туман на миг расступился, и мы обнаружили перед собой человека в длинном белом одеянии. Его глаза были затянуты однотонными бельмами. Совершенно слепой.

– Блин, – проворчал Винсент, – я-то почем знал?

– Где-то я его уже видел, – задумался я вслух.

– Подумаешь, диво, – хохотнул Тассо. – Они прямо в глаза бросаются.

– Они? – удивился я.

– Их целая шайка, – пояснил Тассо. – Все слепые и в одинаковых прикидах. Сектанты какие-то. Вылезают на улицу, как только начинается туман. Наверно, они ему молятся.

– Молятся туману? – засмеялся я. – Такого я еще не слышал.

– Безобидный народ, – заключил Тассо. – И все-таки… – Он тронул Винсента за плечо. – Поехали. Слепой-то он слепой, но что глухой – вряд ли.

Пока мы добирались, я внимательно читал досье. Арон Зейдельман. Родился в Германии в 30-е годы. Еврей. Родители погибли в концлагере. Самому Арону и его дяде удалось бежать из лагеря и покинуть страну. Скитался по Европе. С двенадцати лет сам зарабатывал себе на хлеб. Открыл маленькое дело во Франции, в 60-х переехал сюда, сколотил капитал, скупил кучу старых цехов и складов в районе порта. По большей части они так и стоят заброшенные. Много друзей. Стар, но не уступает под натиском молодых конкурентов.

Мы ворвались в его дом: Форд, Винсент, я и еще двое наших. Зейдельман, в халате и тапочках, потягивая бренди, нежился в кресле под дребезжащие звуки какой-то классической фигни. Когда мы вошли, он попытался встать, но один из наших шестерок повалил его на пол.

– Полегче! – прикрикнул Форд. – Смотрите у меня – товар не портить, пока мистер Райми не прикажет!

Я подошел к Зейдельману и обошелся с ним, точно с моими клиентами в области страховки, – заглянул ему в глаза, стараясь вычислить его характер. В таких ситуациях первое впечатление жизненно важно.

Очевидно, он был напуган, но по его лицу, выражавшему мрачную решимость, чувствовалось, что я имею дело с сильным человеком. Ценой нескольких переломанных костей его дух не сломишь. По морщинкам вокруг его глаз было ясно, что его пытались запугивать и пытать раньше – но он не сдался тогда и не сдастся теперь.

Он отмалчивался – знал, зачем мы пришли. Понимал, что слова над нами так же не властны, как и простой грубый нажим – над его волей.

– Ну? – спросил Форд, стоявший у меня за плечом. – Хочешь здесь с ним поговорить или нам его на улицу вывести?

– Дома его на колбасу пустим или на пикнике пожарим? – зашелся от смеха Винсент.

– Мистер Зейдельман, – начал я, – нам нужны ваши фабрики. Я знаю, почему вы отказываетесь от продажи, но вы исходите из ложных предпосылок. Вы хотите передать их по наследству потомкам, но мы с вами оба знаем, что никто из ваших детей этими фабриками не интересуется. Вы не хотите, чтобы они перешли к человеку иной веры, не иудею, но, мистер Зейдельман, религия в вашем ее понимании отжила свое. Нынешняя религия – это бизнес. Кардинал – такой же бизнесмен, как вы: с точки зрения новой веры, нового порядка вы – почти что братья.

Когда я произнес слова «новый порядок», в его глазах что-то мелькнуло. Я взял эту деталь на заметку.

– Передать вашу фирму Кардиналу – разумный шаг, – продолжал я. – Он придает огромную важность деньгам и прибылям. Он – созидатель империй. Он прямая противоположность ваших детей – ведь им от жизни нужны только удовольствия. Я знаю, и вы знаете, что после вашей смерти они не станут продолжать ваше дело. Простите, если я чужой человек, позволю себе без обиняков отозваться о вашей семье – но ваши дети никуда не годные, расточительные эгоисты.

– Да, это так, – согласился Зейдельман. Голос у него был твердый и звучный. Годы не оставили на нем следа. – Но они – люди честные и порядочные. Я их так воспитал. Вы думаете, что после моей смерти они продадут фабрики. Но они ничего не продадут. Вы недооцениваете силу принципов, которые я им внушил с малолетства. Ваш богомерзкий Кардинал хочет лишь одного – разрушить то, что я построил. Он превратит мои фабрики в дома терпимости и опиумные притоны.

Опиум! Да-а, здорово же этот дед отстал от времени!

– Он насадит порок там, где не было и тени греха. Да, он получит огромную прибыль, больше, чем я или мои дети за всю жизнь, но это будут чумные, грязные деньги, сделанные на эксплуатации, жадности и обмане. Я этого не Допущу. Нового Порядка не будет. – С этими словами он улыбнулся горькой улыбкой и слегка приподнял руку со стиснутым кулаком. Я заметил на ней блеклую кляксу – старую татуировку, символ величайшего позора, которым запятнало себя человечество в двадцатом веке.

Чуть отступив назад, я вновь окинул его изучающим взглядом. Крепко сложенное тело, лоснящаяся от здоровья кожа, густые волосы. Я провел ладонью по этим волосам, ласково подергал за них. И спросил:

– Волосы свои?

Вместо ответа Зейдельман только злобно зыркнул.

Я отвел Тассо в сторонку.

– Ты в курсе, как нацисты убивали евреев?

– Газовые камеры, – сообщил он, с любопытством таращась на меня.

– Газ убивал только их тела, – возразил я. – Но прежде им топтали души. Делали так, чтобы они уже не чувствовали себя людьми. Раздевали догола, брили налысо, морили голодом, избивали, обливали помоями. Отказывали им в праве считаться людьми.

– Интересно, – презрительно пробурчал Тассо. – Но нам-то это чем по…

– Я знаю, как его сломать, – тихо проговорил я. – Я знаю, как его раскрутить. Я сумею запугать его до смерти и заставить плясать под нашу дудку.

– Тогда валяй, – отрезал Тассо.

– Любой ценой? – уточнил я.

– Чего бы это ни стоило.

– Любой, – велел я нашим подручным. – В машину его, на заднее сиденье. Я сяду впереди, с Винсентом, буду указывать дорогу. И смотрите, чтобы ОН – то есть Зейдельман – не слышал.

Я приказал Винсенту ехать в один из наших магазинов. Из-за тумана машина еле ползла, что было нам только на руку – напряжение нагнеталось. Хозяин магазина немного поворчал из-за того, что его подняли с постели посреди ночи, но при виде Форда Тассо моментально заткнулся. Не задавая вопросов, он вынес нам то, что я велел. Первая модель не подошла – ее нужно было включать в розетку. Хозяин притащил другую, на батарейках, большую и красивую. Я спросил, сильно ли она шумит. Он уверил, что да. Я засунул необходимую мне штуковину в бумажный пакет с ручками, чтобы ее не было видно, сказал «спасибо» и отчалил.

Трое, ожидавшие в машине, уставились на пакет, гадая, какое ужасное орудие пытки в нем таится. Я молчал. Зейдельман слегка дрожал, но в общем проявлял редкостное хладнокровие.

Мы отправились в район порта. Я знал, что нам нужно – любая старая фабрика с собственной мини-ТЭЦ, которая работала бы на угле. С огромными печами.

После недолгих поисков Такая нашлась. Зейдельмана затащили внутрь и прислонили к холодной и мокрой дверце железной печи. Прошло много лет с тех пор, как подобные печи служили злу, но память крепка. Я знал, что Зейдельман не забыл об участи своих родителей и бесчисленных соплеменников.

В багажнике нашлись фонари. Мы взяли три фонаря и направили их лучи на дрожащего человека, старого воина, чье сердце победило в нем разум.

– Раздеться, – приказал я со сталью в голосе, игнорируя протесты моей совести, принуждая себя продолжать грязную игру. Зейдельман замешкался. – Раздеться! – взревел я, стукнув по печи рукояткой фонаря. – Raush! Раздевайся, ты, еврейская сволочь, недоумок обрезанный! И мигом!

Слова срывались с моего языка с ужасающей легкостью. Я заметил, что даже некоторые из наших поежились. Прошли десятки лет – но некоторые кошмары никогда уже не перестанут терзать нашу планету. Есть преступления, на которые не пойдут даже самые отъявленные мерзавцы.

От моих окриков Зейдельман напрягся всем телом. В его глазах заблестели слезы праведного гнева. Проворно, грациозно он разделся догола и отпихнул одежду ногой. И вперил в меня ненавидящий взгляд.

– Так-так, – процедил он. – Решил в гестаповца поиграть. Продолжайте, молодой человек. В гитлеровской Германии вам было бы самое место. Менталитет подходящий, я прав? Но таких, как вы, я уже встречал. Такие, как вы, отняли у меня родителей и двоих братьев. Я уже стоял голый перед лакеями Зла. Тогда я не сломался и теперь не сломаюсь. Ты меня не сломаешь, эсэсовец недоделанный, потому что во мне живут души миллионов убитых. Во мне – правое дело. Ваши наших не победят никогда. Уже пробовали – не вышло. Так. Давайте, попробуйте. Так поступают дураки. Дурака не выучишь. Попробуй еще раз, подонок, ничего-то у тебя не получится.

Форда с Винсентом его слова смутили, и они вопросительно покосились на меня. Здесь они чувствовали себя не в своей тарелке. Тассо доводилось убивать и пытать мужчин, женщин и детей. Но не так. Здесь речь шла не об обычных наездах и разборках – а о противостоянии добра и зла, правды и греха. Я сделал то, на что в жизни еще не осмелился ни один из присутствующих, – поставил на кон свою душу.