Текст книги "Мое кудрявое нечто (СИ)"
Автор книги: Дана Райт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
– Мы будем жить вместе?
– Мы и так вместе живем, малышка. Что изменится?
– Ну… мы же сейчас в разных комнатах, – глупо чувствую себя, но я слишком долго задавала эти вопросы сама себе, и не смогла на них ответить, пусть ответит Миша. – А потом…
– Потом… потом, – двухметровая глыба задумывается, рассматривая мое лицо, все с таким же веселым выражением. – Хочешь, я подготовлю для тебя презентацию о замужней жизни? – выдает этот придурок. – Все в картинках расскажу. Начну с первой брачной ночи, даже вставлю список того, что мне нравится в сексе, чтобы ты подготовилась. Дальше…
– Ох, все, замолчи!
Шагаю на кухню, обходя кудрявого. Вот как я могла подумать, что с ним можно серьезно разговаривать на тему брака? У него интеллект девятиклассника. В голове одни стрелялки и кроватные утехи.
– Пухляш, я тут подумал, мы могли бы устроить свадьбу на полигоне, – что и требовалось доказать! – Типа в военном стиле. Сейчас так модно. Сможешь примерить костюм военной медсестры… хотя нет, не люблю я эти белые халаты.
Вхожу на кухню. Решаю подогреть завтрак жениху.
– Мы можем подъехать к ЗАГСУ на Тигре, – у меня нет слов… пялюсь на Коршуна, забывая, что хотела сделать. – Неее, – он мотает головой и размахивает руками, – это не животное… хотя тот еще зверь. Это БТР! Прикинь, выскочишь из такой махины в платье, вся такая важная, – смешно вытягивает шею, изображая важную меня. – Фотки выйдут шикарные.
– Не поеду я в ЗАГС на Тигре!
Я ору. Он надо мной издевается? Я по его мнению кто? Что с его головой?
– Ну, не хочешь Тигра, давай Тайфун возьмем. С этим сложнее, но я договорюсь.
Миша счастлив. В голубых глазах, словно в зеркале, можно увидеть происходящее в его голове – как я, словно настоящий спецназовец, спрыгиваю с высоченного порога БТРа, держа в одной руке букет невесты, а в другой запятнанный машинным маслом подол свадебного платья. Поправляю фату, отдаю честь и иду в ЗАГС, при этом на моей груди перекрещены две патронные ленты, вместо туфлей кирзачи, а на руке часы, отсчитывающие секунды до взрыва.
Сжимаю в руке ручку микроволновки, куда собиралась засунуть тарелку с оладьями и тяжело дышу, готовая кинуть в него этой самой тарелкой.
Коршун смотрит несколько секунд на меня а затем по кухне разносится его громовой гогот.
– Пухляш! Да я ж пошутил! – в три шага достигает меня, обнимает, касается губами моих губ. – Свадьба будет такая крутая, что ты захочешь играть ее каждый год. Подожди, ты реально поверила, что я тебя в ЗАГС на БТРе потащу?
– Какой же ты придурок!
Не выдерживаю. Отталкиваю от себя громоздкое тело, ставлю тарелку на стол с таким грохотом, что переживаю, как бы та не треснула. Покидаю кухню, пока не набросилась на него с кулаками. Ну и шуточки. Негодяй! Нашел, над чем шутить. Зря только на пару не пошла.
Бегу в комнату за сумкой. Мне давно пора быть в универе.
– Слушай, – его крик разносится по дому, слышу его, спускаясь обратно, – давай отметим твое согласие.
Не успеваю сбежать в сенки, как хотела. Миша выходит из кухни, и пока я несусь по коридору, ловит меня у самого выхода.
– Я же теперь могу официально делать так, – длинная рука огибает мою талию, ладонь сжимается на боку, причиняя приятную боль, он склоняется надо мной для поцелуя, улыбаясь, когда я открываю рот ему на встречу. – И так, – вторая его рука вцепляется в мою попу и придвигает меня еще ближе так, что я чувствую животом его скрытое джинсами достоинство. – И даже вот так, – парень хитро улыбается, перемещая руку с моей попы на спину, под свитер, гладит оголенную кожу.
– Пусти меня! – требую я.
Еще пара таких поглаживаний, непривычных, возбуждающих, заставляющих млеть, и я не смогу сосредоточиться на занятиях. Буду думать только о том, чем заслужила такое счастье – быть в его руках.
– Неет, – стонет Коршун, – постой так еще немного. Имею я право потискать свою невесту? Ты и так слишком долго держала меня на расстоянии, пухляш, – снова касается меня губами.
– И подержу еще, – отпихиваю его расслабленное тело, парень делает два шага назад, опираясь о дверь, ведущую в сенки.
Прижимается к ней головой, закрывая глаза. Все его высоченное, плотное тело трясется, а на губах замерла открытая улыбка. Кончик его языка останавливается на верхней.
– Пухляш, ты меня в могилу сведешь, – басит он, его длинные ресницы дергаются, поднимая вверх веки. – Но, раз уж для тебя это так важно, хорошо, руки прочь, – подтверждая слова, сует руки в карманы, и его джинсы натягиваются в самом большом его месте. – Давай хотя бы сходим в ресторан, отметим.
– У меня день забит, – бубню я, пытаясь обойти его.
Но Коршун встал в дверях, загородив мой путь.
– Сколько ты еще будешь отшивать меня? – мускулы на его лице напряжены, а ладони в карманах сжимаются в кулаки. – Я не прошу интима. Я принял твое решение. Но почему мы никогда не проводим время вместе? Ты боишься меня? Ты поэтому спросила?
– Миша, пусти, я опоздаю на пары.
– Ты уже опоздала, – он смотрит на большие серебристые часы с мигающим экраном, не двигаясь с места. – Мы поговорим сейчас, или клянусь, я поеду с тобой на пары, буду сидеть рядом и не заткнусь ни на секунду. В конце концов, пухляш, я твой будущий муж, – на этих словах парень счастливо улыбается, – и если есть что-то такое, о чем ты хочешь поговорить, но стесняешься, то я именно тот человек, с которым это можно сделать. Ты можешь быть откровенна, – он знает слово «откровенно»? И умеет говорить нормально? – со мной тебе нечего стесняться.
– Ладно, – вздыхаю, нет ничего страшного, если я понемногу начну говорить с ним о переживаниях. – Миш, мне все это страшно, понимаешь? Я не знаю, как вести себя. Все эти прикосновения, поцелуи.., – краснею, рассматриваю темную точку на деревянной двери, – мне нравится… но, для меня это вновинку…
– Вновинку? Что за слово?
Что? Он не знает, что такое «вновинку»? Он вообще в России вырос? Мои глаза сейчас выпадут, а нижняя губа отвалится. Мои дети будут кудрявыми тупицами. Ну вот за что?
Парень моргает несколько раз, ожидая ответа, а потом разражается смехом. Выдыхаю. Возможно, из двоих детей не очень умным получится только один.
– Да знаю я, что это такое, – смеется Миша. – А ты должна знать, что можешь довериться мне, Рита.
Мое имя, так редко произносимое им, ласкает слух. У него оно выходит певучим, а не рычащим, как у всех.
– Какой будет наша семья, зависит только от нас. Ты можешь стесняться и бояться, что приведет к непониманию. А можешь быть самой собой со мной, потому что, пухляш, ты нравишься мне… сильно. Только я не смогу постоянно биться о стену, которую ты возвела. Ты ничего не рассказываешь о себе… вообще ничего не говоришь. Я собираюсь жениться на тебе, и я хочу узнать тебя.
– Съездишь со мной в одно место?
Мне хочется поделиться с ним кое-чем личным, и раз уж он тоже хочет этого, я попробую открыться. Начать это делать. Он прав, только от нас зависит, в какой семье будут расти наши дети.
***
Я голоден, у меня не высохли волосы и мне капец как нужно развлечься с какой-нибудь особью нескромного поведения, потому что воздержание это то, отчего я воздерживался всю жизнь. Но раз уж пухляш решила немного открыться мне, и даже сама попросила сопроводить ее куда-то, кстати, впервые за все время нашего знакомства, я не раздумывая бегу в ее машину.
Стараюсь не возмущаться чрезмерно аккуратному стилю ее вождения. Дай ей волю, она пропускала бы всех. С другой стороны, дай волю мне, я отлавливал бы козлов, перебегающих дорогу, и садил их в железные клетки посреди этих же дорог, раз уж им так нравится находиться в этих местах. С третьей стороны, я же и сам когда-то перебегал дорогу, да и сейчас могу это сделать. Надо обдумать вопрос с клетками, как-то не гуманно получается. Блин, нафига я вообще думаю об этом?
Рита останавливает машину у двенадцати этажного дома на Смоленской набережной. В народе его называют генеральским, в советское время квартиры тут получали высшие армейские чины. Люблю этот дом. Есть в нем что-то привлекательное для меня. Возможно люди, жившие тут. Или сам сталинский ампир, резко выделяющийся из других архитектурных стилей. Не знаю, всегда любил бывать здесь. Но жить тут не могу. Да, это мой дом. Наша с отцом квартира на двенадцатом этаже. Пять комнат, шикарный вид. Квартира требует ремонта. Это не проблема, если взяться, только стоит ли? Папа хотел обновить квартиру, когда я заканчивал школу. Предполагалось, я буду тут жить, но меня сюда не потянуло. Так что квартира пустует много лет, за редкими посещениями.
– Тут я жила.., – трогательно тихий грудной голос Риты звучит ярче, чем гомон за окном машины. – С папой. Пока он не умер.
Смотрю на круглое личико. Грустит. Ну да, людям почему-то всегда грустно приезжать туда, где они провели детство. Тем более, если тут она жила с отцом… погодите-ка, что? Она тут жила? То есть мы жили в одном доме? Сколько мне было, когда отец купил дачу? Лет шесть. А… нет, малышки тогда еще не было.
Капец, я старше ее почти на десятку. Охренеть! Только сейчас понимаю, какая она маленькая. А я собираюсь построить с ней семью. Готова ли?
– Вон те окна, видишь?
Она указывает пальцем вверх на левый угол дома.
– Десятый этаж.
– Почему ты не поехала жить сюда?
Не понимаю. Ее отец погиб, когда малышке было десять. То есть, она является собственником этой квартиры. Почему девчушка поехала жить на дачу друга ее отца, если имеет квартиру в одном из элитных сталинских домов. Квартиры тут стоят не мало.
– Я не могу. Не хочу тут жить. Тут живет вторая жена папы. То есть, – пожимает плечами, – не знаю… должна жить. Я не видела ее с того раза, когда твой отец забрал меня. И, я могла бы, конечно… понимаешь, я не хочу видеть ее. И я не могу даже забрать вещи родителей. Как думаешь, там еще что-то осталось?
Лемурьи глаза орехового цвета смотрят с просящим вопросом. Не понимаю, она жила в детском доме, и ни разу за восемь лет не появлялась у себя?
– Она не любила меня. Только когда папа был дома, вела себя ласково, – Рита сжимает ладони в один кулак, заламывая пальцы, ей так тяжело говорить об этом, что она даже выгибает ноги. – Но папы почти никогда не было дома, – знакомая ситуация. – Командировки, сам знаешь, – киваю, ловя каждое ее слово, каждое движение, то, что она говорит это сейчас, важно для меня, и я сосредоточен лишь на ней. – Она не обращала на меня внимания. Еда дома была только, когда папа приезжал. Я всегда ела в садике, потом в школе. Она покупала мне пару пачек печенья и кидала на кровать. А когда приезжал папа, устраивала настоящие пиры, – малышка улыбается. – Он думал, все в порядке. Я не жаловалась. Милана Васильевна говорила, что если я нажалуюсь, меня отправят в детский дом. Смешно, да? Напророчила. А после смерти папы в доме начали появляться разные мужчины. Меня на это время закрывали в комнате. Иногда на два-три дня. Все с теми же печеньями и водой. Однажды я рассказала об этом школьной учительнице, чтобы меня не отчитывали за прогул двух дней. После этого Милана Васильевна начала закрывать меня на балконе.
Вот тебе и жизнь. Рита рассказывает, как подхватила воспаление легких и ее увезли на скорой.
Из больницы ее забрал мой отец. Вот только не могу понять, почему он увез ее в детский дом, а не к нам. Ей было десять. Ей было бы лучше у нас. Из-за моих гулянок? Я не стал бы устраивать их на даче, если бы там жила Рита. Или мой отец думает обо мне именно так? То есть со стороны я выгляжу именно таким идиотом, который может устроить пьяную вечеринку в доме, где живет десятилетний ребенок? Я как-то не задумывался никогда, как воспринимают меня люди.
– У меня даже ключей не осталось. И я не знаю номер телефона Миланы Васильевны. Мне хотелось попросить ее возможности забрать вещи.
Попросить возможности? Да о чем она думает? И что это за неуверенность в голосе? Она в эту квартиру дверь с ноги открывать должна. Это ее дом! И вообще, какого хрена отец Риты оформил долю на эту суку? Как можно закрыть ребенка на балконе? Как можно не кормить его? Хотел бы я посмотреть в глаза этой бабе. А что? Делов то…
– Пошли, – выхожу из машины.
Открываю водительскую дверь, подаю руку ничего не понимающей невесте.
– Пошли-пошли, – говорю уверенно, я решил, что сегодня Рита побывает дома, ну, или там, где провела десять лет жизни, не знаю, как она называет это место, ведь домом она теперь зовет нашу дачу.
– Миш, я туда не пойду, – девчушка сжимается на сиденье, ее ручки сжимаются на руле.
– Тогда я пойду туда один, – злобно ухмыляюсь я. – Мне интересно, как эта Мила отреагирует на мое появление.
Делаю два шага по направлению к дому и слышу хлопок дверцы машины. А еще через несколько секунд рука, укутанная мехом цепляется за мою.
– Ты заберешь свои вещи, и все, что захочешь, – говорю Рите.
– Мы сделаем это?
– Конечно, – мне приятно чувствовать ее руку на своей, прижимаю ее к боку покрепче, чтоб не отцепилась, даже если захочет.
Никогда до этого я не ощущал ее так близко, как теперь. Я чувствую ее так, словно нас не разделяет длинный мех ее шубы и рукав моей куртки.
В лифте пухляш нервно теребит шубу, выдергивая из нее волоски.
– Хватит убивать животное повторно, – успокаиваю ее. – Ты идешь в свой дом, ты имеешь на это право. И ты будешь вести себя как хозяйка. Давай, выпрямись!
Резко приподнимаю ее плечи так, что малышка дергается и с укором смотрит на меня. Зато приосанивается. Нефиг идти к себе домой забитой девчонкой.
Шаги в коридоре раздаются после третьего и самого длинного звонка. Слышно, как ворчит хозяйка. Заговорчески смотрю на пухляша, стараясь подбодрить, прижимаю к себе и отпускаю в тот самый момент, когда дверь открывается.
– Рита? Откуда ты тут?
Перед нами предстает миловидная женщина лет сорока. Ничего особенного. Ухожена. Лицо в уколах ботокса, так как удивленные брови вверх не поднимаются.
– Милана Васильевна, здравствуйте, я вещи хотела забрать, – дрожащим голосом произносит пухляш.
– Какие вещи? – голос мачехи и ее выражение лица подсказывают, что Риту тут никто не ждал.
– Мы покажем щас, – нагло говорю я и отодвигаю тетку, приглашая Риту жестом пройти в квартиру.
Пару секунд она не двигается, смотря на меня испуганно. Улыбаюсь ей, подмигиваю и киваю головой в сторону коридора.
***
Милана Васильевна кричит, когда я быстрым шагом прохожу. Миша тут, рядом, она не посмеет ничего сделать со мной. Раз уж я тут, почему бы просто не забрать то, что мне дорого?
– Я вызову полицию! – орет жена папы. – А ну пошли вон отсюда!
– Спокойно забирай то, что тебе нужно. Не переживай ни о чем, я все улажу, – тихо проговаривает Коршун в мое ухо и подталкивает меня вглубь коридора.
Решимость нарастает. Я даже обувь не снимаю. Шагаю по знакомому постаревшему паркету, оставшемуся с того времени, когда я жила тут, к своей детской комнате.
– Коля! Они ворвались! Останови их!
Разносится за моей спиной и из зала, навстречу мне выходит полный мужчина в майке и домашних штанах.
– Вы кто, нахрен, такие? – он тоже кричит, и я не знаю, что ответить.
Кто я такая? Девочка, жившая тут?
Нет, я дочь генерала Молодецкого! Я Маргарита Молодецкая! Я имею право находиться тут! И вообще, я могу выгнать ее из этой квартиры! Она имеет тут одну треть, остальные две мои! Алексей Витальевич как-то говорил, что может выкупить ее долю, стоит мне только попросить.
– Рита, иди и бери, что нужно, – на мои плечи ложатся большие тяжелые ладони Миши, его уверенный голос придает решимость, и я открываю дверь своей комнаты. – Мужик, мы пришли забрать вещи. Не устраивай разборок. Заберем и свалим.
– Коля, тут нет ее вещей! – слова Миланы Васильевны доносятся словно издалека.
Я в своей комнате. Там, где провела детство, закончившееся в десять лет. И от моей комнаты тут остался только шкаф, ковер и обои. Ах, еще занавески. Я любила их. Голубые со звездами. На глаза наворачиваются слезы, она выкинула все! Все! Как и меня же! Десять лет моей жизни пропали, словно их и не было!
– Где они?
Выскакиваю из комнаты. Голос срывается на крик, а слезы брызжут из глаз. Я не вижу ни Мишу, ни жену отца, ни тем более этого Колю. Милана Васильевна кричит что-то, а мужчина бросается на Мишу. Миша врезается в его лицо кулаком и тот валится на пол, что-то мыча. Мой жених поднимает мужчину за шиворот майки, швыряет к входной двери через весь коридор и выпинывает из квартиры. Слышу громкий хлопок двери и угрожающее рычание гиганта, выплюнутое в лицо Миланы «Все, что осталось, сейчас же! Ты не выйдешь из квартиры, пока Рита не заберет то, что ей нужно!».
Женщина всхлипывает и кидается в зал, откуда выбегает через несколько минут. Все это время я крепко прижата к Коршуну и мне не страшно. Мне обидно. Я и хотела то всего лишь забрать детские игрушки, которые надеялась найти тут. Может, еще что-нибудь из вещей папы и наши фотоальбомы.
В руках выбежавшей Миланы обычная картонная коробка, заклеенная скотчем. Она ставит ее на тумбу в коридоре. Раньше на ней стоял телефон. Я часами болтала со школьными подружками, решая задачки, удобно устроившись в кресле. Кресла теперь нет.
– Вот, там еще две коробки, – тараторит мачеха. – Больше нет ничего.
– Тащи, че замерла? – рычит Миша.
– Тяжелые они.
– Не помрешь.
Милана выносит еще две коробки, такие же, как первая.
– Фотографии тут? – гнусаво спрашиваю я, давясь слезами.
Женщина кивает.
– А мамино кольцо?
Я хочу это кольцо. Папа заказал его где-то заграницей, чтобы сделать предложение невесте. Пусть оно будет у меня. Не важно, сколько оно стоит, это, может быть, единственная вещь, оставшаяся от нее.
– Какое кольцо? – женщина делает непонимающий вид, но мне кажется, она врет.
– Слышь, Мила, – Миша оставляет меня, аккуратно прижав спиной к стене, – я же сказал, тащи все! Или я с ОМОНом приду, и тут вообще ничего не останется!
– Продала я его, давно уже, – голос Миланы становится похож на писк кошки, которой хвост прижали.
Коршун проходит в зал, и я иду за ним. Тут почти ничего не изменилось. Добавилось техники и появился новый диван. Миша открывает дверцы шкафов, ища что-то. Достает из одного шкафа маленькую книжку, щурюсь, чтобы увидеть, что это. Паспорт.
– Отдам через неделю, когда вернешь кольцо, – гремит бешенный голос.
Я еще не видела Мишу таким. На меня он кричал по-другому.
– Где я его найду?
– Мне плевать. Не вернешь через неделю, я выгоню тебя нахрен из квартиры.
– Я заявление напишу, – угрожает Милана.
– Не забудь указать в нем на кого, – смеется гигант. – Коршун, Михаил Алексеевич.
Мачеха шарахается, видимо, поняла, что перед ней сын друга папы.
– Подождите, – теперь она говорит смиренно, поняв, что запугивать Мишу не имеет смысла. – Я сейчас.
Она скрывается в комнате. Раньше там была их с папой спальня. Теперь только ее, или ее и этого Коли.
– Не плачь, пухляш, – Миша стирает слезы с моих щек и легко щелкает по носу. – Слезы тебе понадобятся вечером, когда я буду ржать над твоими детскими фотками.
Он улыбается. Надо же, что бы ни случилось, он всегда улыбается или смеется. Стараюсь улыбнуться ему в ответ, но у меня не выходит. Зато слезы катятся не так обильно.
– Не парься, я тебе свои тоже покажу.
– Вот, – Милана возвращается из комнаты, держа в руке шкатулку, – больше, правда, ничего нет.
Узнаю ее моментально. Светлое резное дерево – ничего особенного. Она лежала на моей прикроватной тумбе. В ней мамины украшения. Папа говорил, они мои, и я смогу носить их, когда вырасту.
Руки дрожат, но я крепко сжимаю шкатулку всю дорогу до дома. В ней мамино кольцо с двумя топазами и небольшим бриллиантом, такие же серьги и кулон. Раньше там было больше украшений. Но это не важно. Эти вещи касались мамы, и я так счастлива, что не могу сказать ни слова, улыбаясь во весь рот и шмыгая носом. Машину ведет Миша, так что дома мы оказываемся всего через час.
***
Пухляш сидит в комнате уже минут двадцать. Как только зашла домой, сразу поднялась к себе и попросила дать ей немного времени. Так что я развалился в своей комнате и изучаю психологию ведения переговоров. Ничего лучшего не нашел, но заняться чем-то надо, потому как ждать без дела, когда Рита выйдет, мне невмоготу.
Из головы не выходит посещение ее квартиры. До меня понемногу начинает доходить, как ей туго пришлось. Остаться в десять лет наедине с женщиной, которой абсолютно не нужна и мешаешь.
Моя мать ушла, оставив меня одного в квартире, когда мне было четыре. Утром я проснулся и не нашел ее. Ничего необычного. Она могла уйти в магазин, или прогуляться. Да я и не помню ладом, что подумал в тот момент. Я был слишком мал. Спрашивал у няни, пришедшей через пару часов после моего пробуждения, где мама, но та не смогла ответить ничего лучшего, как "она скоро придет, малыш". Но она не пришла. В какой-то момент я просто перестал ее ждать и привык находиться в обществе няни. Не помню сейчас, как ее звали. Они часто менялись. А когда отец засунул меня в школу-пансион им. Гагарина, они перестали быть нужны. Отец был в Чечне и редко прилетал в Москву, как-то я его целый год не видел. Моей постоянной нянькой был лейтенант Анатолий Макаров, дядя Толя. Теперь он полковник. С ним было весело. Он забирал меня на выходные и я жил в закрытой военной части, прямо в казарме. У меня была там своя койка и небольшой стол, где я мог делать уроки. Питался вместе с солдатами в столовой, ходил с ними на полигон. К десяти годам я знал все виды вооружения армии, умел стрелять из стрелкового оружия и учился водить легковые машины. Мне нравилось. Если дядя Толя не мог забрать меня, за мной приезжал какой-нибудь солдат и вез на дачу, где меня кормили и частенько оставляли одного. И я привык так жить. Я не думал о маме. Запретил себе любые мысли о ней. Она ушла, бросив меня, не озаботившись тем, что оставляет своего ребенка с человеком, который просто не имеет возможности позволить себе проводить время с сыном. Тогда шли чеченские войны, сначала первая, потом вторая. Отец старался звонить дважды в неделю, и я переживал, если звонка от него не следовало. Я знал, что однажды он может не вернуться. Смотрел новости каждый день. Когда отец приезжал у меня был праздник. Но он не мог проводить со мной много времени. То уезжал в штаб, то на учения. Такая жизнь казалась нормой. Тем более в школе у меня появились друзья. Настоящие. Мы проводили все время вместе. Я просил дядю Толю забрать на выходные парней, если их отпускали. Отпускали чаще всего только Романова. Я не знал тогда, что запрещать ему что-то было просто некому. Этот парнишка жил сам по себе и мог делать, что ему вздумается. В восемь лет он сам ходил в магазин и покупал себе одежду и еду. У него была няня, жившая с ним и охранник, следовавший за ним везде. Но мальчишка делал все сам, словно взрослый. Он казался мне таким крутым, что я и дня не хотел провести без него.
В первом классе Самойлов пригласил нас на свой день рождения на дачу в Подмосковье. Мы поехали на все выходные. В тот день я понял, насколько жалок. Нас встретила цветущая, светящаяся счастьем женщина, самая добрая в мире. Короткие светлые волосы, аккуратно уложенные в кудри, идеальное белое платье. В доме пахло едой и уютом. Все разложено по своим местам. Ни одной пылинки. Мне вдруг стало стыдно, за то, какой я грязный и неотесанный. За грязь под моими, не пойми когда стриженными последний раз, ногтями. За осознание того, что дырки на носках это не норма. И за то, что футболка с пятнами во всю грудь давно нуждается в замене. Мы спали в одной комнате, где нам разложили на полу четыре матраса. До этого момента я не знал, насколько чистыми могут быть простыни, и как приятно засыпать на свежем постельном белье. Меня просто никто не учил этому. Мне казалось нормой надеть, что первое попадется под руку, пусть это даже будет заношенная мятая майка, со свалявшимся запахом. Утром тетя Наташа заставила всех сходить в душ. А после завтрака, пока Олег, Юран и Леха играли в видео игры, отвела меня в комнату, где бережно остригла ногти и одела в новую одежду. Мне было стыдно заходить к друзьям. Я боялся, что они станут смеяться над тем, какой я никчемный. Но парни даже не обратили на это внимания. Мы были знакомы всего пару месяцев, и я не мог знать, что нормальная семья есть только у Самойлова.
После этой поездки я сжег все фотографии матери, которые смог найти дома. Посчитал, что именно она обрекла меня на тот стыд, который мне пришлось испытать за себя. За то, какой я грязный, за то, что не умею пользоваться столовыми приборами, за то, что жую с открытым ртом и что от моих носков воняет.
Я потребовал у отца переводить мне больше денег и стал покупать себе одежду сам. Иногда тетя Наташа приглашала нас в гости и водила по магазинам всех четверых, а потом мы заезжали в парикмахерскую, где нам чистили ногти и подстригали. Постепенно я привык делать все это сам. Заставил себя чистить зубы и стирать носки каждый день и часто менять футболки, принимать душ каждый вечер и убираться в комнате. Последнее как-то не прижилось, судя по тому, что сегодня мне снова стало стыдно, когда глаза пухляша ошарашенно блуждали по горам одежды, раскиданным в моем жилище.
Она была одна на том балконе. В начале зимы, в одном халате. Забилась в угол и обняла себя руками, чтобы хоть как-то согреться. Она могла замерзнуть насмерть, но у нее хватило сил напрячь горло и заорать на всю улицу. Только после этого мачеха пустила ее в квартиру. У нее хватило сил набрать номер скорой. У нее хватило сил и смелости ужиться с такими же брошенными детьми, как она сама. И она всегда была один на один со своими проблемами. Не представляю, как это.
В моей жизни всегда были парни. Мы познавали мир вместе. Нам нечего было делить. Тетя Наташа научила нас следить за собой, дядя Руслан, охранник Романова, приучил к спорту. На полигоне нам привили патриотизм, научили обращаться с оружием и водить машины. Отец ратовал за дисциплину, а дед Кобаря, Валерий Викторович, читал нам книги. В школе делать уроки и ходить на зарядку заставлял Романов. Леха научил меня рисовать, и я любил это. На даче до сих пор много моих пейзажей. Жаль, забросил после школы. Олег и я в нашей компании отвечали за увеселительные мероприятия.
Когда немного подросли, мы с парнями вместе сбегали по ночам из школы, чтобы раздобыть сигарет, и таскались по поселку в поисках уединенного местечка для распития пива. Скоро мы знали все такие места. Вместе путешествовали в каникулы и вечно проводили время друг у друга. Вместе таскались за девчонками и набирались опыта. Мы никогда не расставались. Потом появилась Тина и внесла разнообразие в нашу мужскую компанию.
Мы постепенно узнавали друг друга, и к окончанию школы у нас не осталось тайн.
Мать Романова забили насмерть на его глазах, а отец испарился из его жизни, но в его распоряжении с самого детства был частный самолет, готовый увезти его в любую часть планеты. Мы все летали на нем. Иногда мы просто играли в карты на то, в какую страну полетим в каникулы. Отец Самойлова тот еще гуляка и прожигатель жизни, но он выполнял любые желания своего сына по первому требованию, а тетя Наташа до сих пор звонит каждый вечер, интересуясь его делами. Родители Кобаря погибли в Чечне и он никогда не видел их, но его дед самый душевный в мире человек, у которого есть ответы на любые вопросы, а его финансовые возможности не поддаются измерению. Моя мать бросила меня, а отца не было рядом в период взросления, но вся его часть взяла меня на воспитание, а мои материальные нужды удовлетворялись без перебоев. И все мы четверо были друг у друга с первого класса. И я точно знаю, что три этих парня никогда не оставят меня в беде, как бы ни были заняты.
А у Риты всего этого не было. Была только койка в общей спальне, редкие выезды в город на автобусе с надписью "дети" и поношенная одежда, собранная в благотворительных приемниках. Никто не должен так жить. Никто!
Эта великолепная, сильная и умная девушка не видела ничего хорошего в своей жизни. И я буду чертовым уродом, если не постараюсь изменить ее мир к лучшему, и не сделаю все, что могу, чтобы ее детство осталось всего лишь темным воспоминанием.
Оставляю ноут на кровати и иду в ее комнату. Я не оставлю ее, даже если она попросит сейчас об этом. Не важно, что она привыкла разбираться с проблемами сама, теперь у нее есть я. Однажды она поймет это.
– Заходи, – отзывается на мой стук.
Вхожу молча. В голове полно слов, которые хочется сказать ей. Но я заставляю себя не реагировать на них. Практика показала, что молчание иногда – лучший выход.
На ее кровати раскиданы фотографии, некоторые из них черно белые. Тут же, вперемешку лежат какие-то заколки и тетради, один большой плюшевый медведь, старый, из грубой коричневой шерсти, таких сейчас не продают. На полу валяется сшитый из кожаных треугольников рюкзак и маленькая белая блузка. Шкатулка, из-за которой на глазах малышки всю дорогу блестели слезы, стоит на ее компьютерном столе.
Рита не плачет. На ее лице даже еле заметная улыбка. Она выглядит миленькой, не смотря на покрасневшие глаза и растекшуюся тушь под ними. Сажусь на кровать, освобождая себе место от фотографий, аккуратно сдвинув их в сторону.
– Это папа, – пухляш протягивает старое фото, с которого на меня смотрит отцовский сослуживец.
Я смутно помню его. Генерал Владимир Молодецкий. Погиб во вторую чеченскую. Он находился в разведке со своим отрядом. Не любил сидеть в штабе. Отец рассказывал, что его отряд нарвался на засаду и весь погиб. Молодецкий отстреливался до последнего, а затем вызвал огонь на себя, так как их окружили. Он попрощался с отцом по рации и попросил позаботиться о дочери. Герой России. На стене школы, где он учился висит табличка с его именем.
– Мне Алексей Витальевич не рассказывает, как он погиб. Ты знаешь?
Киваю.
– Ты видел его?
– Я не помню, как мы познакомились. Но я видел его несколько раз. Он приходил в гости, когда они с отцом приезжали в Москву.
Я рассказываю ей все, что знаю. Она должна знать. Он был высоким сильным мужчиной. Привозил мне гостинцы из ГДР, где часто бывал по службе, и трепал по голове, возмущаясь отращенным кудряшкам. Как-то водил нас с пацанами в поход, где учил греть кашу в жестяных банках и открывать их ножом так, чтобы не обжечься. Потом мы стреляли в лесу, установив эти банки на ветках дерева.
Рита слушает, улыбаясь каждому слову. Перебирает фотографии и рассматривает их, стараясь уловить знакомые лица на тех, где их много.
– А это моя мама. Красивая, да?
Да. Миловидная женщина с пышной прической и открытой широкой улыбкой. Круглое личико моей невесте досталось от нее.
