Текст книги "Гости Анжелы Тересы"
Автор книги: Дагмар Эдквист
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Она пошевелилась, слегка застонала. Давид нагнулся над ней, спросил нежно:
– Больно тебе?
Она пробормотала, как во сне: да, очень больно… Тут она открыла глаза и увидела свою забинтованную руку. Зрачки ее расширились: она смотрела и смотрела на этот ватный узел, где открытый кусочек руки казался розовой щечкой, и на ее лице гримаса боли и горячечного бреда сменилась самой женственной мягкой улыбкой.
Она сделала бессильное, ласковое движение к своей неподвижной руке и опять скрылась в безвестные туманные дали.
У Давида сжалось сердце. Она, значит, тоже увидела грудного ребеночка, а не комок ваты, но в своем горячечном бреду восприняла его как реальность. И ты тоже, подумал Давид, и это почему-то до глубины души его взволновало.
Молодая монахиня вернулась со старшей сестрой, назвавшей условия доплаты за отдельную палату. В шведской валюте это было недорого.
– Она так и не просыпалась? – спросила сестра, посмотрев на Люсьен Мари.
– Нет, – пробормотал Давид, и ему почудилось, что он скрывает какую-то тайну.
Они повернули носилки и повезли их через боковой коридор к двери в палату, белую и голую, как тюремная камера. Окна палаты выходили в один из монастырских дворов, и там росло дерево с сочными зелеными листьями. Так приятно было о нем знать, если даже монахини, спасая комнату от солнечных лучей, сразу же спустили деревянные жалюзи.
Сестры ждали, пока он уйдет, чтобы уложить Люсьен Мари в постель.
– Я еще приду, – сказал Давид.
Он встретил доктора с госпожой Стенрус внизу, во внутреннем дворике, оказывается, они заблудились в бесконечных коридорах, разыскивая его в другой половине монастыря.
– Ты недооцениваешь доктора-испанца, – покачал головой Стенрус, – То, что он сделал, было самым целесообразным даже по международным стандартам.
– А опасность миновала? – спросил Давид. У него напряглись все нервы при виде того, как замялся Стенрус.
– Об этом еще рано судить, – помедлив, ответил он. – Все зависит оттого, как подействует пенициллин на инфекцию и, тем самым, на температуру.
– Но теперь, Туре, тебе нужно поскорее в постель, – заявила Дага Стенрус. – Вспомни, что тебе предстоит завтра…
Она была почти бесчеловечна в своем стремлении защитить человека, составляющего единственный интерес в ее жизни. Но Давид внезапно понял ее. Слабо улыбнулся и поблагодарил их за помощь.
– Мне почти нечего было делать, – ответил Стенрус с необычной для него скромностью.
13. Полет в небытие
Ночь текла.
Секунды созревали, как капли, отрывались и падали в сумрачный поток времени. Но вместо каждой упавшей тут же начинала формироваться другая, потом третья, и так до бесконечности.
Монахиня сидела по одну сторону постели и, перебирая четки, читала молитвы.
По другую сидел Давид. Он взял один из тех стульев с высокой прямой спинкой, что так красиво выделялись на фоне белых стен; зато сидеть на них было настоящей пыткой.
Он этого не замечал.
Люсьен Мари лежала в бреду. Сестра отметила еще одно повышение в ее температурном листе. Сорок и восемь.
Сорок один градус.
Пришел доктор-испанец, постоял, нахмурив лоб, поглядел на поднимающуюся вверх кривую. Сестра-сиделка сделала Люсьен Мари еще один укол.
– Неужели нельзя что-нибудь предпринять? Она вся так и пылает, – сказал Давид.
– Мы делаем все, что в наших силах, – отозвался врач. – Надо надеяться, что скоро начнет действовать пенициллин.
Потом он ушел.
Люсьен Мари больше не бредила; она просто лежала, а из горла с хрипом вырывалось дыхание.
Сорок один и одна – разве так бывает? – подумал Давид. – Сколько же еще? – Здесь его мысли натолкнулись на стену. Раз за разом они в страхе бросались к этой стене, и замертво падали наземь, как птицы со сломанными крыльями.
Не может же это случиться с нами. Невозможно.
Но это случается – с некоторыми.
Глубокой ночью он вдруг заметил, что Люсьен Мари начала потеть, волосы стали влажными, рубашка промокла насквозь. Монахиня побежала за новой сменой белья.
Люсьен Мари открыла глаза и поглядела на Давида с таким выражением, как будто только что вернулась из путешествия в неизвестное. Пересохшие губы плотно обтягивали ее зубы. Неумелым движением он дал ей попить.
Теперь жар начал падать, рывками, остановился на делении около сорока.
Страшная усталость охватила Давида, у него появилось ощущение, что скелет его хочет выпрыгнуть из мускульной оболочки. Но и на этот раз он отказался уйти. Не говоря ни слова, он растянулся на каменном полу, на тонком хлопчатобумажном коврике у кровати.
Он не слышал, как вошла сестра со шприцем и остановилась в изумлении.
Другая сестра подняла голову от четок. Они взглянули друг на друга и на него, благо он их не видел, и беззвучно захихикали, прикрывшись рукой, как две школьницы.
Посовещавшись шепотом, они взяли одно из одеял, сброшенных Люсьен Мари, и покрыли его. Прикусив зубами палец, они ждали – а вдруг он проснется. Он не проснулся. Все было по-прежнему тихо.
Через некоторое время Давид вдруг очнулся. Он поднялся, совершенно окостеневший, стуча зубами от холода; палату окутал предрассветный сумрак, ночная лампа, казалось, медленно увядает. Согнувшись на стуле, клевала носом монахиня, Люсьен Мари спала, волосы у нее спутались, а черные ресницы резко выделялись на пылающих в лихорадочном жару щеках. Розы эти были обманчивы, но все же сейчас она выглядела лучше, чем с той пугающей землистой бледностью, когда жар еще только поднимался.
Давид выглянул через жалюзи. Воздух стал прозрачным, и па востоке небо розовело, как перья фламинго. Где-то над морем солнце уже вставало, хотя отсюда его еще не было видно.
Он слегка дотронулся до плеча монахини.
– Я скоро вернусь, – прошептал он.
Она только кивнула. Благочестивые сестры уже начали примиряться с этими словами длинноногого иностранца. А Давид без них не решался выйти; они были как чурка в двери, не дававшая ей захлопнуться.
Он спустился вниз по склону тем же путем, по которому мчался в машине день назад.
День назад? Казалось, что с тех пор прошло очень много времени. И дорога сейчас выглядела совсем по-другому. Срезая путь, он спускался по склонам между пробковыми дубами и виноградниками.
Какое утро! Перья фламинго теперь развернулись вверх, до самого зенита, а за восточным скалистым хребтом, окаймлявшим морскую бухту кто-то опрокинул котел с расплавленным золотом. Оно стекало на скалы, делая их контуры пылающими, заставило море полыхать огнем.
Давид, ослепленный, заслонил глаза рукой. Все было слишком роскошно, слишком великолепно после пережитой ночи.
Поля были безлюдны. Агавы купались в росе, она, как слезы, стекала с запотевшей поверхности листьев.
Во Франции в это время уже громыхали бы тележки с зеленью, подметальщики трудились бы вовсю; а в Испании все дела были сдвинуты на вечер. Вернее, несколько раньше здесь тоже царила лихорадочная деятельность. Рыбачьи баркасы возвращались с уловом, эль вигилянте колотил своим обитым железом посохом в ворота тем, кто хотел успеть на первый автобус. Сейчас автобус уже ушел, как и грузовики с рыбой для Барселоны. Горожане, рыбаки и эль вигилянте спали глубоким утренним сном. Площадь опустела, только источник посылал в воздух свою вечнопадающую струю.
Давид подошел к нему и напился, наклонившись над каменным бассейном.
Вышел мужчина без рубашки, в одних брюках и вылил свой таз в сточную канаву. Жорди.
Когда он увидел Давида, усталого, небритого и серого в утреннем свете, в его карих глазах зажегся живой блеск, он взял его за плечо и тихо спросил:
– Она жива?
– Жива, – ответил Давид.
Слова прозвучали как приветствие первых христиан. Известие о болезни Люсьен Мари быстро распространилось по Соласу.
Они стояли друг против друга, двое худощавых мужчин среднего возраста – Жорди на несколько лет старше – оба с морщинками раздумий на лбу и красивой, характерной для интеллигентов, формой головы. Двое мужчин разной национальности; жизнь их сложилась настолько непохоже, насколько это только возможно, и тем не менее было между ними что-то общее, какая-то прямо-таки физическая взаимная симпатия, как у двух братьев, сейчас еще увеличившаяся оттого, что черты Давида, хоть и по чистой случайности, тоже были отмечены усталостью и страхом.
Если бы они учились в одном классе, они были бы друзьями, если бы оказались в одном отделении на военной службе – то же самое. Судьба предначертала им понимать молчание друг друга, самочувствие друг друга, язык человеческих чувств за пределами различных национальных языков. Сейчас они встретились при самых различных неблагоприятных обстоятельствах – в качестве туриста и местного жителя в маленьком городке – но их наполовину физическое, наполовину духовное сходство все равно давало себя знать.
Жорди направился к колодцу и наполнил свой жестяной таз свежей водой.
– Хорошо бы Консепсьон не проснулась, – вздохнул Давид.
Тот понял его страх перед расспросами, перед сочувствием, перед любопытной дамской парикмахерской.
– Идите сюда и поспите, – предложил Жорди.
Давид без размышлений последовал за ним. Когда-то, в своей прошлой жизни, он с жалостью и состраданием смотрел па брезентовую раскладушку с серым солдатским одеялом; теперь же был счастлив, что moi па ней растянуться.
Когда он вернулся в монастырь, Люсьен Мари лежала, устремив взгляд па дверь, как будто уже давно его поджидала. Она выглядела совсем маленькой под одеялом; положенная высоко на подушке рука, казалось, принадлежала не ей. Раньше Давид не замечал, как красивы ее темные глаза, и какие они блестящие.
Монахиня у постели чопорно застыла и спрятала руки в рукава, когда Давид подошел и поцеловал Люсьен Мари.
– Извините, сестричка, – произнесла Люсьен Мари слабым голоском.
Давид уселся на красивый стул с прямой спинкой, сохранившийся, вероятно, еще со времен инквизиции.
– Сколько хлопот я тебе доставляю, – пролепетала Люсьен Мари тем же тоненьким голоском.
Давид не ответил. Он не мог, к горлу неожиданно подступил комок, и он заплакал, когда сознание того, что чуть было не случилось, обрушилось на него, как водопад. Он забыл о монахине, спрятал в одеяло Люсьен Мари свое лицо; ее рука все гладила и гладила его волосы.
Потом он услышал, что к нему обращается монахиня.
– У нее из-за вас повышается температура! – повторила она строго.
Он виновато посмотрел на Люсьен Мари. Да, и в самом деле, глаза ее подозрительно заблестели…
– Лучше вам теперь уйти.
– Нет! – воскликнула Люсьен Мари. – Клянусь, что жар снижается… Мне так больно… Я умру, если он уйдет…
– Вот видите, а теперь у нее повышается температура из-за вас, – укоризненно сказал Давид монахине.
Но потом они заключили перемирие и уселись опять, каждый по свою сторону ее постели. Люсьен Мари успокоилась, погрузилась в забытье. Через несколько часов, когда она опять открыла глаза, он прошептал по-шведски, как будто монахиня не услышит его через свой головной платок.
– Ты меня слышишь?
– Да? – прошептала она в ответ.
– Люсьен Мари – что бы я делал, если бы с тобой что случилось? Я это понял сегодня утром – тогда бы солнце взошло для меня черным, и никогда больше не запели бы птицы…
– О боже, ты говоришь слишком быстро, я не поняла, что ты сказал в конце, – жалобно промолвила она, и казалось, она получила подарок, а потом его потеряла.
Но он постеснялся повторить эти слова по-французски. Кстати, тут вмешалась монахиня, осуждающим перстом указывая на Люсьен Мари.
– Посмотрите, как вы ее волнуете! Я не хочу за это отвечать, – и она зашагала вон из палаты в своих плоских широких башмаках.
– О, – произнесла Люсьен Мари. Они взялись за руки и стали ждать. В ее маленькой горячей руке бешено бился пульс…
Где-то в глубине его сознания зазвучали слова:
Солнце взошло, но оно было черным
Запела птица, но горлышко ее было
проколото…
Другая мысль возражала конфузливо: не хватало только, чтобы ты использовал это в каком-нибудь стихотворении… Но ему было безразлично, в одном плане он размышляет или в нескольких, где-то внутри у него все равно звучала печальная песнь птицы, где-то в глубине души он знал, что в конце концов могло тогда произойти.
Дверь распахнулась и сама матушка-настоятельница появилась в дверях. Монахиня в круглых очках мелькнула было за ней, но аббатисса вошла одна и закрыла за собой дверь.
Давид поднялся, продолжая держать руку Люсьен Мари в своей.
Тонкая рука настоятельницы вспорхнула в жесте учительницы, и она промолвила с удивительно веселой иронией:
– Но, дети мои, надо же быть благоразумными…
Давиду представились на миг великие аббатиссы прежних времен, тех, что в дни своего величия были знатными дамами, с богатым опытом в женских делах, а уходя в монастырь, отрекались от света – но не от своей осведомленности о нем.
Возможно, такая судьба была и у этой настоятельницы – во всяком случае по-французски она разговаривала как настоящая великосветская дама.
Она, разумеется, отлично понимает, что человек волнуется и переживает из-за подобного поворота в болезни, подчеркнула она, но теперь самое главное это предоставить больной полный покой. Ночное дежурство можно полностью отменить, в нем не только нет необходимости, наоборот, оно было бы нежелательно; зато чрезвычайно желательно, чтобы месье смог заходить сюда ежедневно на часок во второй половине дня.
Губы у Люсьен Мари задрожали.
– Но, мадам, только благодаря ему я и начала поправляться…
Но подобные сентиментальности не производили никакого впечатления на настоятельницу.
– Теперь вам нужно все забыть и только лежать себе, отдыхать и дремать, – сказала настоятельница. – Вы и не заметите, как пройдет время, и он опять будет здесь у вас.
14. Мешок из козьей кожи, из которого вытекло вино
Давид плелся домой, от всего этого шаганья и карабканья по горам у него, как от тренировок, болели икры ног. День лежал перед ним пустой, как мешок из козьей кожи, из которого вытекло вино.
Чем же он, интересно, все-таки занимался, пока не приехала Люсьен Мари, и они начали спорить, смеяться, слегка ссориться, гулять, целоваться и вместе спать?
Работал, разумеется. За это время он совсем запустил свою работу, в глубине души она его очень тревожила.
Ну, теперь у тебя есть возможность поработать тихо и спокойно, прошептал чей-то язвительный голос.
Он проскользнул мимо дамской парикмахерской, погрузился в темноту своей комнаты и сразу же почувствовал себя почти что дома. Распахнул ставни и в комнату влился яркий свет. Желтое покрывало опять лежало гладкое, как пустыня после самума. Все было совсем как раньше. И вдруг он увидел черную фигурку на этом желтом фоне… Люсьен Мари не тогда, когда она заболела, а раньше, когда он должен был закончить заказанную ему статью. (Она так и осталась неоконченной, последний лист он вставил в машинку лишь теперь.)
– Надеюсь, я тебе не помешаю, – сказала она тогда.
– Нет, конечно. Сиди, лежи, вообще делай что хочешь, – ответил он ей.
И уселся за машинку. Сначала еще нужно было распутать нити, из которых он плел затейливый орнамент в своей работе о современной испанской архитектуре, а приезд Люсьен Мари все их так перепутал.
Новая испанская архитектура – это Гауди. Теперь он мог позволить себе спокойно сосредоточиться на этом удивительном барселонском архитекторе. Настоящий модернист средневековья: у него архитектура, строительство, скульптура и ремесло сплетаются в единое целое. Но единое целое сложного и неуравновешенного человека нового времени…
Прообразом и исходным моментом у Гауди было строение человеческого тела. Не римские или мавританские своды, а глазницы и очертания бедер…
Так, хорошо, а куда же девать его флору океанских глубин, морские звезды и медузы, и фантастические чудища на границе между сюрреализмом и мифом? И мысль о смерти, пронизывающую все, что он создал? Мысль о смерти, зловоние смерти. Неистребимый запах тления в камне.
Здесь Люсьен Мари переменила положение, он это увидел, не поворачивая головы. Она легла на живот, оперлась на локти, углубленная в свою книгу. Серия изогнутых линий у живого человека, гораздо более привлекательных, чем в созданиях Гауди.
Черт, дьявол, о моя любимая Люсьен Мари, шла бы ты лучше ко всем чертям…
Тихо. Сосредоточься. Вызови в памяти портрет Гауди. Задумчивое лицо старого мужчины с бородой. Зигмунд Фрейд… Мог бы быть его близнецом. А почему бы и нет? Сходство есть даже в том, что они оба создали.
Давид писал с удвоенной энергией, забыв обо всем на свете. Но вот что-то изменилось в самом конце поля зрения: Люсьен Мари шевельнула своими стройными ножками, каблуки ее уставились в потолок. И нить мыслей оборвалась опять. Нервы его натянулись, его охватило раздражение. Люсьен Мари была как волнолом – все волны мыслей, которые должны были бы свободно течь к нему и от него, тут же разбивались о нее.
Сердце у него сжалось от страха. А что если он был прав, когда писал ей, что стремится сохранить свое творческое одиночество… Что если его фантазия не может работать иначе, как только беспрепятственно заполняя собою всю комнату, свободно проникая через все стены…
Каждая мысль содержит противоречие, говорит Гегель. Каждое желание тоже содержит противоречие. О будь ты проклят, каждый шепот твоего внутреннего голоса после каждой молитвы, которую так горячо бормочешь: только бы моя молитва не была услышана. Потом опять тот изначальный голос: нет, услышь меня, услышь меня, услышь меня… Настоящая дуэль в галереях души, заполненных эхом.
Он сидел тогда, невидящим взором уставившись на свою бумагу: наверно, у меня одного такая раздвоенная, расщепленная воля?
Молчание пишущей машинки оказалось достаточно красноречивым: Люсьен Мари поднялась и, не оглянувшись, ничего не сказав, тихонько направилась к двери.
Он остался сидеть и дал ей уйти. Но едва только она оказалась за дверью, его зрительные нервы репродуцировали негатив только что увиденной картины. Она уже была не черной фигуркой на желтом покрывале, она была белой фигуркой на каком-то темном фоне. Белая, как лист бумаги, на котором ничего не написано, белая, как пустое пространство…
Он бросился за ней и догнал ее у обрушенной стены.
– Вернись, а! – попросил он.
– Нет, я тебе только мешаю.
Он взял ее под руку.
– А ты знаешь, что случилось, когда ты ушла? В воздухе образовалась дыра. Это непереносимо, теперь я не могу работать совсем. И раз так, мы оба умрем с голоду.
– Но ты же не мог писать, когда я сидела там.
– Конечно нет. За один день не научишься быть двумя людьми сразу, – сознался Давид.
Они прошлись немного, потом поднялись к себе наверх. В дверях Люсьен Мари сказала:
– Забудь теперь, что я здесь…
– Ясно, ясно. Только знаешь, что вытворяют мои мысли?
– Нет.
– Они убегают к тебе, как щенки пуделя. Прыгают вокруг тебя, лижут своими красными языками…
– Мне нравятся их красные язычки. Нет, стоп, расстояние три метра! – воскликнула Люсьен Мари.
Давид что-то сказал.
– Я не слышу, – отозвалась Люсьен Мари.
После этого можно было, наконец, по-настоящему углубиться в работу.
Часы тикали. Стопа исписанных листков рядом с машинкой росла. Люсьен Мари страницу за страницей переворачивала в своей книге.
Вдруг она почувствовала, что отлежала ногу. Потом пальцы ног свело судорогой. Она попробовала изменить положение, но сдержала себя посреди движения. Давид несколько раз невпопад ударил по клавишам. Наступила тишина.
Одно мгновение было нестерпимым. Нелепо было так себя сдерживать.
Они потихоньку взглянули друг на друга, и глаза их встретились.
– Вот нахалка! – сказал Давид. – Лежишь и нарочно подзываешь их к себе…
И с чувством облегчения он последовал за маленькими черными щенками с красными языками.
– Плевал я на Гауди. Плевал на Фрейда. Плевал на Каза Батлло и на Ла саграда рамилилиа. Плевал на всех морских звезд и майских жуков, на все анальные плавники, какие только есть во всей Барселоне, мне нужна только ты…
И она улыбнулась ему и целовала его и играла с ним – пока вдруг не побледнела, побледнела так явно, что, казалось, на ее лицо легли зеленые тени.
На мгновение он испугался, но она отшутилась, и он ей поверил.
Когда же он теперь возвращался в мыслях к происшедшему, его поразило, как легкомысленно он прошел мимо самых настоящих предупредительных сигналов и как раздул до проблемы свободы задачу, что так легко можно было решить чисто практическим путем.
«Так легко». Для скольких людей недостаток в жилой площади, в свободном пространстве, до сих пор является неразрешимой проблемой!
Внезапно он обнаружил, что сидит за столом и рисует; вот на бумаге появился дом, дом со стенами, свободно расширяющимися книзу. Тот белый дом в долине. Что значат все трагедии прошлого по сравнению с перенаселенностью настоящего, умершие по сравнению с живыми…
Его рука остановилась, не закончив линию. Что имел в виду доктор, когда говорил об осложнениях?
Нет телефона. Они никак не могут с ним связаться. Надо бежать в табачную лавочку и…
Нет, еще рано.
В шесть часов он вышел из дому, чтобы позвонить. Но когда дошел до табачной лавки, ноги сами понесли его дальше, и он оглянуться не успел, как увидел себя взбирающимся на склоны, мимо всех виноградников и пробковых дубов и высоких кактусов, и вот он опять перед монастырской стеной.
Ему стало неловко за свою назойливость, когда он постучал в ворота железной ящерицей, по своей природе рептилии казавшейся в руке очень холодной, но сестра-привратница с готовностью, не расспрашивая, открыла ему ворота, и он быстро зашагал по коридорам к палате Люсьен Мари, опасаясь только встречи с настоятельницей.
Люсьен Мари лежала печальная, рука у нее болела. Но она так обрадовалась, что он, презрев все запреты, явился к ней, что расцвела и как будто отодвинула от себя болезнь.
То же самое изо дня в день повторялось всю следующую неделю. Пенициллин делал свое дело, заражение крови было приостановлено, но оставалось еще воспаление сухожилий, никак не желавшее залечиваться. Воспаление было упорным и болезненным и могло оказаться опасным, но когда приходил он, все это каким-то образом отходило в сторону. Люсьен Мари побледнела и похудела, но больше не старалась казаться подчеркнуто бодрой, когда он показывался в дверях, и улыбка была естественной.
Монахиням пришлось примириться, что имелась еще одна лечащая сила, над которой они не были властны. Они больше не противились его посещениям, и бдительная сестра уже не сидела на стуле рядом с ее постелью, пока он был там.
Случалось, что после ночи со снотворным, не действовавшим па псе больше, Люсьен Мари обретала покой, когда он приходил. Тогда он сидел у открытого окна и смотрел на крону дерева с вечнозелеными листьями. В окно лился солнечный свет, минуты капали, не считанные, одна за другой, в покое, передававшемся от нее к нему, от него к ней. Для него ощущение было ново и неожиданно, он сам себе изумлялся, но это наполняло его тишиной и спокойствием.
Однако, когда он оставался один, на него нападал страх: а мог он надеяться на то, что все будет сделано, как положено? Не следовало ли ему взять Люсьен Мари, посадить в машину и, несмотря на ее температуру, отвезти в Барселону к специалисту-хирургу, или даже просто сесть в самолет и полететь с ней в Париж?
