Текст книги "Гости Анжелы Тересы"
Автор книги: Дагмар Эдквист
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Давид сидел и играл сам с собой в шахматы, когда к нему поднялся лейтенант.
Он понюхал воздух, глаза его обшарили каждый уголок.
– Разве в эту игру можно играть одному? – осклабился он.
– У меня нет другого выхода, пока не вернется жена, – пожал плечами Давид. – Не хотите ли сыграть со мной, хотя бы одну партию?
Лейтенант отклонил предложение.
Формальным поводом его прихода было зачитать протокол, составленный во время обыска, и получить подпись Давида. Да, все верно. Потом он попросил разрешения воспользоваться туалетом – и ему удалось заблудиться, так что по дороге он смог заглянуть в два шкафа, прежде чем добрался до места.
Но на этот раз настоящего обыска не было.
– Уфф, – произнес Давид после ухода лейтенанта и опустился на стул, почувствовав слабость в коленях.
Жорди был так бледен, что казался зеленоватым, и поэтому резче проступили его веснушки.
– Сегодня вечером я пойду и сдамся, – сказал он.
– Черта с два! – сердито воскликнул Давид. – Сейчас ты связался со шведом, а мы народ упрямый…
Но вдруг его поразила одна мысль:
Неужели он стоит тут и корчит из себя героя за счет Жорди?
У Мигеля – где располагался его пост подслушивания, жандармы исчезли и старички вновь вернулись к своим излюбленным занятиям. Наконец-то они могли поговорить о рыбаках, взятых во время облавы.
– Теперь их упекут как следует, – передавалось из уст в уста.
«Упекут как следует». Мрачно, но ничего катастрофического.
Бежавшим контрабандистам грозила смерть. Оставшихся и осужденных к наказанию ожидало тюремное заключение (и штраф, но на нет, как говорится, и суда нет).
– Слушай, Пако, риск очень велик. Ты не хочешь лучше быть наказанным вместе с другими?
В конце концов Жорди давно уже успел познакомиться с тюремными стенами, а ущемлением гражданских прав его особенно не застращаешь.
Жорди взглянул на Давида и закусил губы, чтобы не сказать лишнего.
– Давай, выкладывай! – сказал Давид.
– Ты наверно думаешь, что меня ждет такое же наказание, как и других?
– Но ведь… наказание должно как-то соотноситься с содеянным…
– Не для того, кто стоит вне закона, – ответил Жорди.
И опять на Давида повеяло леденящим ветром страшной опасности.
– Значит, ты собирался сдаться из-за нас? Чтобы не скомпрометировать нас?
Жорди кивнул, но сразу же поправился.
– Нет, я сам никуда уже не гожусь. Не имею достаточно сил и уверенности в себе. Да и надежды на лучшее будущее тоже.
Давид взглянул на эту тщедушную сломленную фигуру, и лицо его стало упрямым, а голос мягким:
– Пако, дружище, – проговорил он. Я принадлежал к зажиточным людям в зажиточной стране. Никто от меня никогда не требовал, чтобы я рисковал своей шкурой ради человека или ради идеи. Но на этот раз я получил вызов и не отступлюсь ни за что на свете.
– Кто не отступится? – пробормотал Жорди. Мысли его были далеко.
– Возьми себя в руки, Пако! Не сдавайся. Мы доведем дело до конца.
– Что ты имеешь в виду – «до конца»? – спросил Жорди. Взор его остановился на голых декабрьских ветвях, штормовой ветер то капризно сплетал их вместе, то грубо отдирал друг от друга, все время в одном и том же направлении. Исполинские подводные растения в стремительном невидимом потоке.
– Пока не увижу, что ты свободный человек, что начинаешь новую жизнь в свободной стране. Извини, что я так патетичен, но таково мое мнение.
– А есть такая страна и такая жизнь? – криво усмехнулся Жорди.
Давид смолчал. Он вспомнил эмигрантов в Париже, коротающих свой век в нужде и лишениях. Он вспомнил сердитые высказывания доктора Стенруса в отношении шведской бюрократической машины, заграбастывающей все подряд, так что судьбы отдельных людей оттеснялись на задний план. И то же горе у американцев, и у англичан. Передвинешь одну пешку в шахматной игре, называемой современной жизнью, так того и гляди, что от нее останется одна лишь бумажная масса.
Резкое и неожиданное чувство начисто смело эту мысль; мысль принадлежала Стенрусу, а не ему. Он верил в возможности, предоставляемые его собственной страной.
– Мы переедем в Швецию, как только малыш сможет перенести дорогу, – заключил он. – Поезжай за нами следом. Там нужны преподаватели испанского языка. Учеников я тебе наверняка достану.
А пока ему придется как-то устроиться в Париже с помощью знакомых Люсьен Мари.
Жорди прислушивался к голосу Давида, он слышал в нем настоящую, искреннюю надежду. Может быть, и в самом деле там, на севере, его ожидало какое-то будущее?
– Ну видишь, какая я стала тонкая? – спросила Люсьен Мари в первый же день, как ей разрешили вставать с постели. – Чувствую себя какой-то выдолбленной, так и хочется съежиться и наклониться вперед… Давид, ты должен принести сюда мою одежду, только все самое красивое, слышишь? Неохота мне щеголять больше в этой старой палатке…
Давид взглянул на нее, улыбнулся понимающе – но не слышал ни единого слова из того, что она сказала.
– Что случилось, Давид? – спросила она другим тоном.
– Что? А, ничего. Я… просто думал о другом.
– Хм, – сказала Люсьен Мари. – А почему ты так странно отвечаешь, когда я спрашиваю тебя о Пако Жорди?
Давид бросил взгляд на дверь. Закрыто. Никто не мог их слышать, кроме малютки Пера, а он развлекался собственными силами, создавая им звуковой занавес.
– Пако дома у нас, – выговорил он.
Люсьен Мари резко вдохнула в себя воздух. Давид рассказал, как обе старые женщины спрятали у себя Жорди, и как он сам оказался втянутым в эту историю.
Люсьен Мари прервала его, внезапно она горячо поцеловала в губы.
– Я так и знала!
– Как знала?!
Она не стала объяснять, но Давид догадался, что сейчас она сравнивала его с Морисом. Он даже покраснел, не зная даже, от раздражения или гордости.
– Я приду домой и вам помогу, – сказала она.
– Нет, Люсьен Мари, я надеюсь, что Пако будет уже в пути, прежде чем вы вернетесь домой. Ты же знаешь, как все здесь ненадежно, – забеспокоился Давид.
Она не ответила, взяла проголодавшегося малыша и приложила к груди. Он перестал кричать и предался новому занятию с наслаждением, отдававшимся во всем тельце: крошечное существо, полностью сконцентрировавшееся вокруг сосущего рта. Когда самая большая спешка миновала, он открыл глаза и поверх материнской груди поглядел на отца. Поглядел? Нет, он позволил отцу взглянуть вниз, вглубь, в эти таинственные колодцы нашей первобытной сущности – в глаза очень маленького ребенка.
Давид заключил их обоих в объятия в порыве немой и сильной любви. Но губы его уже говорили:
– Надеюсь, Антонио даст знать о себе сегодня. Шторм кончился.
– Хорошо бы нам выбраться домой послезавтра. Знаешь, это ведь рождественский сочельник.
– Нет, ради бога, милая, дорогая, – воспротивился Давид, – притворись более больной, чем ты есть, и останься здесь еще хоть на несколько дней…
Ему не хотелось рассказывать о нервном напряжении, как смрад стоявшем над домом Анжелы Тересы и делавшем пребывание там совершенно невыносимым. Обе старые женщины весь день-деньской сидели на страже, их тусклые глаза в каждом кусте видели жандармов. А нервы и вообще здоровье Жорди оказались совершенно подорванными всеми этими годами безнадежного отчаяния, он едва держался; так и казалось, что он вот-вот сорвется. Потайное место под полом его окончательно доканало. Оно ему снилось во сне, вызывало тошноту; однажды ночью Давиду пришлось с ним даже бороться, чтобы тот не выбежал из дома на улицу.
Нет, не могут они держать только что родивших женщин и грудных младенцев в своем осажденном доме.
– Если бы ты знала, какая это для меня разрядка – пройтись сюда и побыть здесь хоть несколько часов в день, – тихо сказал он.
Каждый раз, уходя из дома, он всей спиной, как судорогу, ощущал на себе долгий взгляд Жорди, заточенного у него в доме.
Приближалось рождество, праздник торжественного покоя…
Только на следующий день Антонио вынырнул на том же месте, что и раньше. Он связался с тем французским рыбаком – да, да, это отняло много времени, но что вы хотите, это ведь не только оставить письмо на почте и дать его проверить цензуре…
Самым скверным было то, что на француза можно было рассчитывать только после рождества. Он не хотел выходить в море в праздники.
На одно мгновение Давида охватил самый настоящий панический страх перед этой дополнительной отсрочкой. Как ему это пережить?
Антонио назвал место встречи: скалистый мыс несколько километров севернее Соласа, между часом и тремя ночи на третий день рождества. Жорди должен будет добраться туда заблаговременно и быть наготове.
– Ты можешь выписать что-нибудь, чтобы давать, как успокоительное, Пако еще в течение четырех дней? – спросил Давид, когда опять пришел в монастырскую больницу. Люсьен Мари – его персональный фармацевт – подумала и выписала рецепт. Потом коснулась рукой его щеки – ей показалось, что щеки его стали такими исхудалыми и впалыми за эти дни и ночи бессонницы и беспорядочного сна.
– А для тебя? – мягко спросила она.
В дверь постучали и вошла настоятельница. Она, как веселый рождественский подарок, принесла весть о том, что госпожу Стокмар можно будет выписать на второй день рождества; она уже поправилась, а палата нужна для нового пациента.
Настоятельница попрощалась и вышла. Давид потемнел.
– Ну что ты, это хорошо, – заметила Люсьен Мари. – Что может быть лучше такого камуфляжа, как малыш и я?
– А если что-нибудь случится? – спросил Давид.
…то я хочу, чтобы вы были в надежном месте, – подумал он.
…то я хочу быть рядом с тобой, – подумала Люсьен Мари.
Она посмотрела на мужа. Однажды ей уже пришлось пережить с ним один кризис, но тогда в нем было что-то непонятное ей, какая-то раздвоенность, что-то абсолютно ненадежное. То было тяжелое переживание, оно вынудило ее позаботиться об опоре для себя – какой бы она теперь ни оказалась.
Сейчас он тоже находился в напряжении. Оно давило его, это сразу бросалось в глаза, он никогда не был твердокаменным, он относился к людям совершенно особого сорта, к людям чрезвычайно чувствительным, ранимым, тем не менее на всех окружающих он производил впечатление человека уверенного и спокойного. Он был цельным, не стоял в оппозиции к самому себе. Или к ней.
Давид пошагал в Солас и зашел с рецептом в аптеку. Пожилой аптекарь с отвращением вернул бумажку обратно.
– Рецепт выписан не врачом, – проворчал он.
Да, в отношении лекарств в Испании и тени не было французского легкомыслия. Как, впрочем, и в Швеции.
Давид шел домой по улицам, бурлившим от рождественского ажиотажа и суматохи. Украшались дома, украшались церкви. Витрины магазинов соблазняли сладостями с мавританскими названиями. Ребятишки возились в сточных канавах, лепили из глины «nacimientos», маленькие фигурки младенца в яслях. Хозяйки готовили позднюю рождественскую трапезу – после мессы, в Nochebuena, в священную ночь, в веселую ночь, когда никто не помышлял о сне.
Давид остро ощущал, что он здесь чужой, среди всех этих веселых приготовлений. Ощущение породило осознанную мысль: надоело мне быть посторонним. Хочу домой, хочу к себе.
Он зашел и купил разных вкусных вещей для своих женщин, но от рождественских подарков воздержался. Деньги все пошли на побег Жорди.
В рождественский сочельник в белом доме произошло два события. Одно веселое, другое пугающее.
Первый раз Анунциата крикнула: – Посмотрите-ка в окно!
Жорди устремился к себе в убежище, но Давид воскликнул со смехом: нет, иди сюда, ты погляди только…
Из апельсиновой аллеи на лужайку перед домом вышла гигантская невеста. Покачивая бедрами, шествовала Консепсьон, а на голове у нее возвышалась детская кроватка, нечто вроде корзины с развевающимися занавесками. Зрелище было фантастическое, оно веселило глаз и душу.
Жорди остался наверху, а все другие встретили ее праздничными пожеланиями, угостили марципанами и самой лучшей мансанильей, имевшейся в доме.
– Я обещала сеньоре одолжить мою колыбельку, чтобы вам не пришлось ее покупать, – объяснила Консепсьон. – Успею еще получить ее обратно до следующего раза. А клиентки мои помогли сшить покрывало и занавесочки.
Обе старушки заявили, что колыбелька просто мечта. Давид, взрослый мужчина, чуть не заплакал, что посторонние женщины, едва сводящие концы с концами, согласились пожертвовать свое время и свой труд, чтобы выразить внимание к его ребенку.
Многое в этой стране было отталкивающим – но Давид глубоко и навсегда полюбил простых испанских женщин, женщин из народа, их живую человеческую теплоту. Он расцеловал Консепсьон в обе щеки, что вызвало целую бурю и веселое оживление в кухне Анжелы Тересы.
В дверях она обернулась и произнесла другим тоном:
– Если я буду нужна вам или вашей сеньоре, я в вашем распоряжении.
Давид поблагодарил и подумал про себя: что это – обычная испанская вежливость – или Консепсьон о чем-то догадывается и хочет таким способом выразить свою поддержку?
Этот визит внес в их дом оживление. Все собрались на кухне и с аппетитом поели миндального супа, рождественского лакомства, приготовленного Анунциатой по старинному рецепту; но тут Жорди заметил мелькнувший в глубине аллеи мундир.
Они спрятали Жорди в убежище и подвинули на него кровать, открыли дверь настежь и уселись за стол; однако, жандарм больше не появлялся.
Они ждали, не зная, вернется он обратно или нет, не решаясь выпустить Жорди хоть ненадолго – пока не услыхали громкий стук снизу, из подполья.
Когда Жорди выбрался наверх, он казался совершенно невменяемым, начал драться, так как во что бы то ни стало хотел на волю, на воздух. Давид схватил его, пытаясь удержать. Они упали на пол и стали бороться на полу.
– Пако… дружище, – тяжело дыша, промолвил Давид, – приди в себя! Ведь ты рискуешь жизнью, если выйдешь сейчас на улицу…
Жорди обмяк, лежал тихо, потом поднялся и почти официальным тоном попросил у Давида извинения.
– Можешь ты, наконец, понять, – сказал он, – что человек сходит с ума, если его тринадцать лет держат запертым в землянке.
Давид и обе старые женщины мгновение стояли неподвижно, потом медленно, в испуге и удивлении посмотрели друг на друга. Жорди тяжело поднялся по лестнице на второй этаж.
Когда Давид вошел к нему, он сидел, съежившись на стуле. Они не возвращались больше к странным словам, сказанным Жорди только что на кухне. Потом, попозже, они опять сели играть в шахматы – свою скучную, растянутую, рассеянную партию, пока спускались сумерки; они прислушивались ко всем доносившимся снаружи звукам.
Еще три ночи, подумал Давид.
32. Снег в горах
Первый день рождества прошел.
Жорди ночь не спал, потом лег днем и заснул.
Давид сидел у Люсьен Мари и малыша так долго, насколько только отважился.
Они не знали, что делается в их доме.
Еще две ночи.
Утро второго дня рождества было ясным.
Над горным хребтом, у горизонта появилось белое сияние, обычно тех гор совсем не было видно.
Давид увидел это сияние с одного определенного места на лужайке перед домом, где имелся просвет между ближайшими вершинами. Он позвал Анунциату, но пришла Анжела Тереса; она подняла руку к глазам:
– В горах выпал снег.
– А здесь, в долине, он тоже может выпасть? – поинтересовался он, когда они вошли в дом.
– Да, – ответила Анжела Тереса. – Семь лет назад тоже выпал снег или, может быть, двенадцать.
Анунциата поправила ее, как обычно, и тоже поспешила выйти во двор, посмотреть на горы. Один только Жорди сидел, как будто ничего не слыша, погруженный в себя.
Женщины сделали уборку в доме, а Давид истопил печки, чтобы Люсьен Мари и малышу было тепло, когда они придут домой.
Люсьен Мари права, хорошо, что они будут здесь, подумал Давид, глядя на неподвижную фигуру на стуле.
Каждый раз, выходя за дровами в сарай с бамбуковой крышей, он останавливался, чтобы поглядеть на волшебное сияние только что выпавшего снега. Гора Тибидабо…
Хотя нет, она в другой стороне.
Он вышел за новой охапкой дров, оставив дверь за собой открытой.
Выйдя из сарая с дровами на руках, он увидел Жорди, большими шагами неторопливо идущего по двору, открыто и вызывающе. В дверях стояла Анунциата и испуганно делала ему знаки, чтобы он вернулся. Но он шел, обернувшись к ней спиной, и не видел ее знаков, а она не смела его окликнуть.
Давид опустил дрова наземь, чтобы встретить его и привести в себя.
Зачем я рассказал, что снег сияет, – подумал он, потому что Жорди остановился как раз на том месте, откуда были видны вершины далеких гор. Жорди испустил такой глубокий вздох, с таким облегчением, как будто его фантазия о землянке и о тринадцати годах в ней были истинной правдой.
Он стоял с поднятой головой, погрузившись в рассматривание сияющих горных вершин, не замечая направлявшегося к нему Давида.
В этот момент раздался выстрел. Два, три выстрела. Давид ринулся в сторону, когда что-то жгучее пролетело мимо его уха. Жорди упал.
Он упал ничком, пуля попала ему между лопаток. Хлынула кровь, много крови. Она сразу же впитывалась вечно жаждущей испанской землей.
Он сделал слабую попытку подняться, на губах его выступила кровавая пена, но опять упал. Когда Давид подошел к нему, он был мертв. Насколько мог судить не специалист.
Зашуршали кусты и из них вышел поджарый молодой жандарм с волчьей улыбкой. Сейчас он не улыбался, и все же в уголках рта поблескивали его белые зубы.
Давид закричал в бешенстве, совершенно не владея собой:
– Вы что, стреляете в безоружного?!
– Я застрелил преступника при попытке к бегству! – закричал в ответ жандарм.
Он был возбужден, показывал куда-то своим карабином.
– Он стоял на месте, – глухо сказал Давид.
Жандарм за полсекунды оценил обстановку: потом ударил его наотмашь, ладонью по лицу. Давид не был подготовлен к удару, он не отпрянул назад и не отклонился в сторону, но увидел желтый блеск в глазах жандарма.
Наконец-то ты попался, говорил его взгляд. К дьяволу твой паспорт и твое консульство и как оно там все называется, что делало тебя таким недоступным, таким неуязвимым. Теперь ты, наконец, в нашихруках.
С глухим удивлением Давид почувствовал горячую боль от удара. Так вот как это ощущается? Когда у тебя уже нет никакой защиты от огня?
Откуда ни возьмись появились зрители: Анунциата, старый садовник, несколько прохожих по дороге к мессе.
Они были молчаливы и испуганы, но когда жандарм ударил Давида, в толпе раздался глухой ропот.
Жандарм закричал им резким мальчишеским голосом:
– Он скрывал у себя преступника! Он сам преступник! Ну, подождите, вот придет начальство.
– Кто-нибудь должен сходить за врачом, – сказал Давид, глядя на Жорди.
Жандарм сделал по направлению к Жорди какое-то движение и Давид вздрогнул; но на этот раз обошлось без насилия, просто жандарм бесцеремонно повернул Жорди на спину. Стало ясно, что никакой врач Жорди уже не поможет. Даже если приедет, завывая скорая помощь с хирургами наготове для переливания крови.
Давиду стало плохо от запаха крови, внутри у него все обмякло, все горело – ему стало тошно от одного страха, что он испугается.
В дверях дома показалась Анжела Тереса. На голове у нее была черная шаль, она шла своими медленными, неверными шагами, опираясь на палку. Когда она подошла к кучке окружавших Жорди людей, перед нею все расступились, даже жандарм отошел в сторону.
Она остановилась и посмотрела вниз, на Жорди. Друг ее сыновей; последний из ее сыновей.
Дымка одиночества сразу окутала их обоих, хотя она не плакала и не произнесла ни слова. Губы ее тихо шевелились, шепча то ли молитву, то ли проклятие; вокруг нее образовалось силовое поле, заставившее перекреститься нескольких стоявших рядом.
Она подняла свои померкшие глаза.
– Внесите его в дом, – сказала она, не повышая голоса.
Никто не двинулся с места, все только угрюмо взглянули на жандарма.
– Мой товарищ пошел за подкреплением, – буркнул он.
Она оперлась на палку, немного выпрямилась.
– Внесите его,– сказала она, не повышая голоса.
– Остаться здесь! – резко приказал жандарм Давиду, но не стал возражать, когда садовник и кто-то еще пошли к сараю и, сняв с петель дверь, осторожно положили на нее Жорди, затихшего и выпрямившегося.
– В зал, – показала рукой Анжела Тереса.
Получилась целая процессия – мужчины, несшие покойного, Анжела Тереса, опиравшаяся на руку Давида, Анунциата, жандарм с карабином, несколько простых прохожих, на которых он рявкнул, когда они тоже хотели войти в дом. Они сразу же повиновались, вернулись обратно и остановились у кровавого пятна.
Дверь положили на четыре стула, два в изголовье и два в ногах.
– Оставьте его Анунциате и мне, – сказала Анжела Тереса.
Кто поклонился, кто перекрестился, потом все вышли, прикрыв за собой двери.
Жандарм показал карабином на стул в холле. Давид сел. Было слышно, как обе женщины сходили за бельем и водой.
Жандарм зажег свой «капораль», сделал несколько нервных затяжек. Руки его слегка дрожали. Возможно, он в первый раз убил человека.
Несколько запекшихся пятен крови на полу безмолвно выкрикивали свое обвинение. Резким тоном он приказал Анунциате их вытереть.
Он не мог оставаться безучастным к глухому молчанию, к избегавшим его взорам. Но в его взгляде хищного зверя, в желтых с крапинками глазах не было раскаяния, был только страх, который мог обернуться жестокостью.
«Подкрепление» заставляло себя ждать. Начальство праздновало рождество со своими домочадцами, наверно им думалось, что вообще преступление и кровопролитие не уйдут от них и после праздников.
Человек в оливково-зеленом мундире храбрился и потому начал бахвалиться.
– Думаете, вы нас тогда провели, – сказал он, небрежно поигрывая карабином. – А некоторые решили, что Жорди удалось сбежать в Барселону. Но мой товарищ и я, мы-то оказались похитрее, чем они. И чем вы. Мы внушили вам, что у нас нет никаких подозрений. Вы нас не замечали, а мы за вами все время следили. Мы-то знали, что рано или поздно вы осмелеете и себя выдадите.
Какое там «осмелеете»! Когда того несчастного от страха одолевает чувство удушья и он выбегает, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха… Вот как, должно быть, произошло. Это было единственное объяснение, почему Жорди выбежал на улицу прямо средь бела дня.
Но кое-что оставалось непонятным. Он ведь не бежал. Он шел спокойным шагом. Остановился и стал смотреть на горы с таким выражением, как будто прошел насквозь через свой страх и вышел уже с другой стороны. Это не было ошибкой. Давид видел его спереди, в свете яркого дня.
Неужели он стоял там, предлагая свою грудь в качестве мишени?
И был застрелен в спину этим хвастливым, трусливым болваном.
Давида охватило такое непреодолимое отвращение к стоящему перед ним человеку, что свое ощущение он воспринял как исходящую от жандарма резкую вонь.
Минуты шли. Человек в оливково-зеленом мундире расхаживал вокруг вызывающей походкой, подрагивая икрами. Давид упрямо смотрел в пол. Если бы тот встретил его взгляд и понял, какие чувства в нем вызывает, карабин выстрелил бы сам собой.
А там, в горах, в монастыре, сидит Люсьен Мари и ждет, и с каждой минутой беспокоится все больше, почему я не иду. Она понимает – что-то случилось, но что именно – не знает, и начинает себя взвинчивать, а я даже не могу послать ей весточку…
Анунциата распахнула обе половинки дверей в глубине комнаты. Давид поднялся, он и жандарм посмотрели друг на друга, потом оба направились к дверям. Но из вежливости он пропустил Давида впереди себя.
– А вы останьтесь там, – сказала Анжела Тереса своим угасшим, надтреснутым голосом убийце. Последнее слово осталось в воздухе невысказанным.
Жандарм вздрогнул, покраснел, пришел в ярость – но остановился.
Откуда взялась у нее эта сдержанность, эта внушающая уважение строгость?
В комнате было темно, потому что ставни они закрыли. Свет шел только от двух стоявших по обе стороны изголовья высоких серебряных канделябров с зажженными свечами.
Там, на самом нарядном белье Анжелы Тересы с ручной вышивкой, покоился Франсиско Мартинес Жорди. В чертах его не было видно боли, не было видно следов насильственной смерти; не было также и суровости. Его лицо с задорным тупым носом и веснушками разгладилось и помолодело. Глаза были закрыты, губы сомкнуты, но казалось, на них витает какая-то неизъяснимая слабая улыбка, как будто теперь он чувствовал себя надежно защищенным и мог позволить себе беззлобно поддразнивать своих преследователей.
– Пако, – произнес Давид сдавленным голосом, ничего не различая, кроме трепетного сияния свечей.
Вот и конец его мечте о том, чтобы хоть раз сделать настоящее дело – помочь человеку вырваться на свободу. Еще бы один только день…
Послышались шаги и голоса – прибыло «подкрепление». Раздался резкий вопрос лейтенанта.
– Где он?
Но войдя в комнату и увидев Жорди на смертном одре и Анжелу Тересу рядом с ним на стуле, он невольно сдержал себя, сделал крестное знамение и одно мгновение стоял строго по стойке смирно.
Давид тем не менее заметил, что тыльной стороной руки он дотронулся до руки Жорди и убедился, что она действительно холодная.
– Скоро придет машина и заберет его, – прогремел он, пытаясь приглушить свой командирский голос.
– Нет, – прервала его Анжела Тереса. – Сегодня ночью мы будем здесь читать молитвы над моим сыном.
– Вашим сыном? – Лейтенант перевел вопросительный взгляд с нее на Давида.
– Над моим сыном Эстебаном, – ответила Анжела Тереса. – Мы ждали долго – и вот теперь он пришел.
Лейтенант сделал Давиду знак следовать за ним в холл. Потом прикрыл за собой дверь.
– Что это значит? – нахмурился он. – Сошла с ума или притворяется?
– Нет, она не притворяется, – покачал головой Давид. – Я склонен думать, что границы реальной жизни у Анжелы Тересы очень зыбкие: они как волны, ходят то туда, то обратно, между настоящим и прошлым.
– Ну, во всяком таком я не разбираюсь. – Лейтенант нетерпеливо передернул плечами. – Я только считаю, что плохо, когда в деле замешаны женщины. Но эта хоть не кричит и не плачет.
Давид его не слушал.
У нее не было больше сил желать, чтобы сыновья вернулись к жизни. Но все эти годы она так печалилась, что не могла оказать им последнюю услугу, как это делают все старые женщины, подарить им достоинство и смертный покой. О господь милосердный, не дай никому отнять у нее веру, что желание ее исполнилось!
– Мне все равно, – заявил лейтенант. – Мне не жалко, пусть стоит здесь, а завтра рано утречком его похоронят.
– Так быстро?
– Таков закон. Что касается вас…
Их прервали тихие голоса за дверью на улице; кто-то хотел войти, кому-то не разрешалось, кто-то все-таки вошел.
– Она говорит, что здесь живет, – начал оправдываться часовой у дверей перед лейтенантом.
Люсьен. Мари тихо вошла с ребенком на руках, он был у нее завернут в полу плаща. Как у всех рожениц, лицо ее было прозрачно-бледным, а страх, испытанный только что при виде собравшихся около ее дома людей и кровавого пятна на дворе наверно вызвали такие глубокие фиолетовые тени под глазами.
Она и Давид встретились в порыве быстрого взаимного волнения. Они почти не говорили, не поцеловались на глазах у бесцеремонных свидетелей, но тела их на одно мгновение оказались рядом, они успели послать весточку, утишающую отчаяние: ты мой муж… ты моя жена… я слышу твое дыхание… узнаю тепло твоей кожи через эту грубую одежду… кто-то умер… кого-то не стало… но не ты… не тебя…
Анунциата выглянула из двери в кухню, как зверек из своей норы. Да, она совсем сгорбилась от страха и потрясения, так что казалась наполовину ниже, чем обычный человек.
Всю жизнь она верховодила в доме, и знала, что нужно делать и как; но то, что произошло здесь сегодня, было намного выше ее понимания. Она обрадовалась при виде Люсьен Мари. Обрадовалась возможности опять сделаться служанкой, не несущей бремя ответственности.
– Ах, сеньора, какая радость – в этот день таких несчастий! – воскликнула она и заплакала, не скрывая своих слез. Давайте сюда плащ… дайте, я займусь малюткой…
Люсьен Мари похлопала ее по коричневой морщинистой руке и отдала Пера на ее попечение. Сейчас ее мысли были заняты совсем не ребенком.
– Можно мне его посмотреть? – спросила она тихо.
Давид переадресовал вопрос лейтенанту, и тот кивнул утвердительно. Они вместе вошли в безмолвную комнату за двухстворчатыми дверями.
Лейтенант посмотрел на свои часы и начал нервно ходить взад и вперед по комнате. Все это дело было ему не по душе. Он быстро обрезал попытку ретивого жандарма похвалиться своим подвигом; он уловил выражение отвращения у Давида, и, что еще хуже, смог его понять. Он тут же выслал жандарма из комнаты.
Ему не стало легче, когда молодая женщина, заплаканная, вышла от покойного вместе с Давидом. Он пошел навстречу Давиду, кашлянул и сказал:
– Я должен отправляться. Вы идете со мной.
– Нет! – воскликнула Люсьен Мари, это был скорее стон, чем слова. Давид сжал ее руку, успокаивая, призывая к молчанию.
– Я иду, – сказал он. – Я задержан?
– Да.
– За что?
Офицер сказал возмущенно:
– Вы давали ложные показания и скрывали у себя преступника. Вы это отрицаете?
– Нет. Я только хотел услышать официальное обвинение, – сказал Давид.
Ему было разрешено взять с собой портфель с принадлежностями для туалета, и после некоторого колебания лейтенант дал Люсьен Мари разрешение его проводить.
– Если вы даете честное слово не делать попытки к бегству, – тут же оговорился лейтенант.
– Даю честное слово, – заверил Давид. – Больше того: заявляю, что ни при каких обстоятельствах бежать не намерен, и если через какое-то время меня вдруг найдут, застреленным при попытке к бегству, так это будет убийством.
Офицер потемнел от ярости.
– Это оскорбление, – вспыхнул он, – Вы живете в государстве правопорядка!
Давид ничего не ответил, но взгляды обоих непроизвольно обратились к закрытым дверям.
Они остались одни. Одни – несколько украденных минут. Казалось, Люсьен Мари вот-вот упадет в обморок; Давид в тюрьме, и опять она во власти страха и нависшей опасности, как во время оккупации.
Он взял ее за плечи и попытался вдохнуть в нее мужество. У него тоже была минута слабости, но ее страх и тревога вернули ему спокойствие.
Мы знали, на что шли. Мы ведь не жалеем, что поступили именно так, скажи?
Нет, она не жалеет.
Деньги. Он не успел их получить, а те, что у него были, он отдал как задаток Антонио.
– У меня есть, – неожиданно сказала она. – То есть у Пера, Вчера я получила письмо из дому, и в нем был чек, подарок Перу ко дню рождения.
– Рано ему приходится содержать своих престарелых родителей, – невесело усмехнулся Давид.
Но сегодня они не могли улыбнуться по-настоящему; просто черты лица у них обострились еще больше.
– Как ты думаешь, сколько… – спросила она с трепетом.
На это он не мог ответить.
– Будет суд, так большой срок дать мне не могут. А вот если все пойдет втихомолку – тогда тебе придется поехать в Париж и обратиться там в консульство и к юристам…