Текст книги "Избранное"

Автор книги: Чезаре Павезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Пьеретто был в прекрасном настроении. Ему доставили удовольствие сумасбродства Поли, доставила удовольствие прогулка, доставила удовольствие физиономия священника. Теперь Поли поехал принять ванну и переодеться; тут еще была замешана одна синьора, какая-то фурия, которая гналась за ним от Милана до Турина и осаждала его в гостинице, добивалась разговора с ним, посылала ему цветы.

– Может, он немножко чокнутый, – сказал Пьеретто, – но парень не промах. Умеет развлечься за свои деньги.

– Всему есть границы, а он удержу не знает, – сказал я. – Пустой человек.

Тут Пьеретто принялся объяснять мне, что Поли ведет себя ничуть не хуже нас. Мы, бедняки-обыватели, проводим ночи, сидя на скамейке и разговаривая, спим с продажными девками, пьем вино, а ему по средствам наркотики, свобода, шикарные женщины. Богатство – это сила. Вот и все.

– Ты с ума сошел, – сказал я. – Мы думаем, стараемся вникнуть во все. Я, например, хочу понять, почему мне доставляет удовольствие гулять. Или, скажем, тебя тянет в Турин, а мне нравится подниматься на холм, нравятся запахи земли. Почему? Поли на такие вещи наплевать. Он пустой человек, вот и Орест то же самое говорит.

– Оба вы ненормальные, – сказал Пьеретто и объяснил мне, что у человека есть потребность испытать себя, потребность опасности, и что границы тут определяются средой, в которой живешь.

– Может быть, Поли говорит и делает глупости, – сказал он, – может быть даже, он сломает на этом шею. Но было бы еще печальнее, если бы он жил, как мы.

Заспорив, мы, как всегда, пошли куда глаза глядят. Пьеретто утверждал, что Поли прекрасно делает, что познает жизнь, насколько ему позволяют средства.

– Но ведь он говорит глупости, – возражал я.

– Не важно, – отвечал Пьеретто, – он выкладывается на свой лад, и ему открываются такие вещи, о которых вы даже не подозреваете.

– Что же, и ты собираешься нюхать кокаин?

Пьеретто, рассердившись, сказал, что Поли не рисуется тем, что принимает наркотики. Об этом он почти не говорит. Но тому священнику он высказывал такие мысли о грехе, которые свидетельствуют о глубоком взгляде на вещи и о жизненном опыте.

Тут я рассмеялся ему в лицо, и он опять разозлился.

– Ты возмущаешься тем, что человек нюхает кокаин, а сам смеешься, когда говорят о грехе!

Он остановился у одного бара и сказал, что хочет позвонить по телефону. Через минуту он высунулся из кабины и спросил, придет ли Орест.

– Уже полночь, Орест спит. Ему надо завтра заниматься – его средства не позволяют бездельничать, – сказал я.

Пьеретто заорал в трубку. Это продолжалось довольно долго. Он посмеивался и говорил. А когда вышел, сказал:

– Идем к Поли.

IV

Перспектива провести еще одну бессонную ночь ужаснула меня. Отец и мать ничего не сказали бы; за столом обронят несколько слов о погоде, искоса взглянут на меня, подняв глаза от тарелки, осторожно спросят, когда экзамены. Не знаю, как чувствовал себя со своими Пьеретто, а мне было больно смотреть на эти беззащитные лица, и я себя спрашивал, каким был мой отец в двадцать лет, и какой была в девушках мать, и будет ли в свое время такая же отчужденность между мной и моими детьми. Наверное, моим родителям мерещились карты, женщины, преддверие тюрьмы. Что они знали о наших ночных томлениях? А может, они были правы: со скуки да со скверной привычки все и начинается.

Когда мы подошли к гостинице, синьора Розальба прохаживалась взад и вперед по тротуару, а Поли выводил машину на улицу. Я тихонько сказал Пьеретто:

– Только уговор: сегодня ненадолго. Уже двенадцать.

Поли явно хотел взять нас с собой, чтобы эта женщина не вешалась ему на шею. Он даже подшучивал на этот счет. Нас он представил ей как «цвет Турина»: мол, слушай и учись. Такие господа, как Поли, не церемонятся – используют людей с веселым нахальством. Я не понимал Пьеретто, который играл ему на руку.

Синьора Розальба села впереди, с Поли. Она была худая, бедняжка, с красными глазами, напыженная, а в волосах у нее красовался цветок. Она ни минуты не сидела спокойно, да и раньше, когда мы ждали Поли, бросала на нас тревожные взгляды, силилась улыбнуться, гляделась в зеркальце. На ней было розовое вечернее платье, но на вид она годилась Поли в матери.

Он без умолку болтал, шутил и смеялся, озорно поглядывал на женщину и гнал машину. В одно мгновение мы выехали из Турина. Пьеретто, наклонившись вперед, что-то сказал ему.

Поли резко затормозил. Окрестность была окутана темнотой, впереди маячили горы. Розальба возбужденно смеялась.

– Куда поедем?

Я сказал напрямик, что не намерен колобродить всю ночь.

Поли обернулся и сказал мне:

– Мне хочется, чтобы вы составили нам компанию. Положитесь на нас. Мы не поздно вернемся.

Розальба огорченно сказала:

– Хватит, Поли. Зачем ездить всю ночь? Что ты за шальной человек.

Поли включил зажигание, но, прежде чем тронуться, пошептался с Розальбой. Я видел их сблизившиеся головы, улавливал взволнованные и интимные нотки в их голосах, а потом заметил, как Розальба согласно закивала. Поли с улыбкой обернулся к нам.

Он развернул машину и поехал назад, в Турин. По пустынным улицам окраины мы подъехали к холму, черневшему в ночи. Потом помчались под откосом вдоль берега По. Промелькнуло Сасси. Было ясно, что Поли и Розальба уже бывали в этих местах. Она прижималась к его плечу. Что Пьеретто находил в этой паре? Я гадал, знает ли она, что Поли принимает наркотики, пытался вообразить их обоих пьяными, вызвать в себе ненависть к ним. Но мне это не удавалось. Новизна этой быстрой езды, внезапные толчки, черная вода и черный холм, казалось нависавший над головой, не давали мне думать ни о чем другом. «Вот! Вот!» – закричала Розальба, а Поли уже сбавлял скорость, подъезжая к ярко освещенной вилле. Он свернул на усыпанную гравием дорожку и остановился на стоянке машин. Впереди, над рекой, была площадка, где размещались столики с лампами под абажуром. Мелькали белые куртки официантов.

Когда мы расселись и сделали заказ, не без суеты и неловкости – Розальба несколько раз передумывала, никого не хотела слушать, дулась и громко говорила, Пьеретто положил локти на стол, и из рукавов у него выглядывали обтрепанные манжеты, – я предоставил остальным разговаривать между собой и сказал себе: «В конце концов, это обыкновенное кафе». Откинувшись на спинку стула, я стал прислушиваться к шуму воды, доносившемуся из темноты.

Но это было не обыкновенное кафе. Грянул и тут же стих, заиграв под сурдинку, маленький оркестр, и в центре круга, образуемого светящимися абажурами, появилась женщина и запела. Она была в вечернем платье и с цветком в волосах. Мало-помалу из-за столиков поднимались пары и, тесно прижимаясь, танцевали в полутьме. Голос женщины вел танцующих, говорил за них, вилял и вздрагивал вместе с ними. Казалось, здесь, между рекой и холмом, отправлялся какой-то странный обряд, где все отзывались конвульсивными движениями на крик женщины, потому что женщина, Розальба в оливковом платье, не столько пела, сколько кричала – раскачивалась, прижимая руки к груди, и кричала, словно молила о чем-то.

Теперь наша Розальба с блаженным видом сжимала руку Поли, а он, не обращая на нее внимания, разговаривал с Пьеретто.

– Лучше бы каждый пел сам, – сказал Пьеретто, – есть вещи, которые надо делать самим, без чужой помощи.

А Поли со смехом:

– Уж не взыщи, кто танцует, тому не до этого.

– Кто танцует, тот дурак, – ответил Пьеретто, – ищет вокруг то, что у него в руках.

Розальба с восторженностью маленькой девочки захлопала в ладоши. У нее горели глаза. Тут принесли кофе и выпивку, и ей пришлось отцепиться от Поли.

Оркестрик опять заиграл, но на этот раз обошлось без пения. На несколько минут смолкли все инструменты, кроме пианино, на котором с блеском исполнялись виртуозные вариации – и не хочешь, а заслушаешься. Потом оркестр перекрыл пианино и заглушил его. Во время этого номера лампы и рефлекторы, освещавшие площадку, как по волшебству меняли цвет – с зеленого на красный, с красного на желтый.

– Уютное местечко, – сказал Поли, оглядываясь вокруг.

– А публика здесь – не люди, а сонные мухи, – сказал Пьеретто. – Вот бы сейчас завопить на манер Ореста.

Поли удивленно вскинул на него глаза, потом вспомнил и сказал:

– А что наш друг, лег спать? Я хотел бы, чтобы он был здесь.

– Он еще не переварил вчерашней ночи, – сказал Пьеретто. – Жаль. Он не переносит некоторых вещей.

Розальба передернула плечами, и я вдруг представил себе ее голой. Она сухо сказала Поли:

– Я хочу танцевать.

– Дорогая Рози, – ответил он, – не могу же я оставить скучать моих друзей. Это было бы невежливо. Мы ведь в Турине, культурном городе.

Розальба вспыхнула. Я понял в эту минуту, что она полоумная и не умеет себя держать.

Кто знает, может быть, у нее были дети в Милане. Вспомнив историю с цветами, которые она посылала Поли, я отвел глаза. Пьеретто сказал:

– Я был бы польщен, если бы вы согласились потанцевать со мной, Розальба, но знаю, что не могу на это надеяться. К сожалению, я не Поли.

Огорошенная Розальба метнула на него донельзя злобный взгляд.

Между тем оркестр опять начал играть, и я тоже что-то залепетал. Я не умел танцевать. Поли невозмутимо подождал, пока я кончу, и снова заговорил:

– Я хочу вам сказать, что эти дни имеют для меня очень большое значение. Я многое понял. Вчерашний крик пробудил меня. Так просыпается сомнамбула. Это было знамение, это был кризис болезни…

– Ты был болен? – сказала Розальба.

– Хуже, – сказал Поли. – Я был стариком, который воображал себя ребенком. Теперь я знаю, что я взрослый человек, порочный, слабый, но взрослый человек. Этот крик заставил меня трезво посмотреть на самого себя. Я больше не строю иллюзий.

– Вот сила крика, – сказал Пьеретто.

Я невольно вгляделся в глаза Поли – не осоловели ли.

– Я вижу свою жизнь, – продолжал он, – как жизнь другого человека. Я знаю теперь, кто я, что у меня позади, что я делаю…

– Но вы уже слышали раньше этот крик? – перебил я его.

– Ты дубина, – сказал Пьеретто.

– Так мы перекликались на охоте, – улыбнувшись, сказал Поли.

– Значит, вы были на охоте? – вырвалось у Розальбы.

– Мы были на холме.

Последовало неловкое молчание, во время которого мы все, кроме Поли, рассматривали свои ногти. В кругу столиков снова запела та женщина. Розальба отбивала такт каблуком, видно сгорая от нетерпения. Слушая голос певицы и шарканье танцующих пар, я думал о стрекоте сверчков на черном холме.

– Ну, – сказала Розальба, – ты наговорился? Потанцуем теперь?

Поли не моргнул глазом и не двинулся с места. Он все думал об этом крике.

– Хорошо проснуться и отбросить иллюзии, – продолжал он улыбаясь. – Чувствуешь себя свободным и ответственным. Есть в нас потрясающая сила – свобода. Человек может достичь внутренней чистоты. Человек способен пойти на страдания.

Розальба раздавила сигарету о блюдечко. Пока она молчала, бедняжка, такая худая и бледная, она была терпима. По крайней мере для нас, которые в свои двадцать лет еще не знали, что такое пресыщенность. Интеллигентный голос Поли обуздал ее, сдержал. Розальба сидела как на иголках.

Наконец она спросила его в упор:

– Скажи прямо, что ты задумал? Хочешь удрать из Турина?

Поли, нахмурившись, тронул ее за плечо, потом просунул руку под мышку, как будто боялся, что она упадет, и хотел ее поддержать. Пьеретто сделал ободряющий знак, мол, ничего, обойдется, и подался вперед, как бы опасаясь упустить что-нибудь из разыгравшейся сцены. Розальба, прикрыв глаза, тяжело дышала.

– Ублажить ее? – колеблясь, сказал нам Поли. – Потанцевать с ней?

Когда мы остались за столом вдвоем, Пьеретто поймал мой взгляд и подмигнул мне. Голос женщины в оливковом платье наполнил ночь. Я сделал гримасу и сказал:

– Дерьмо.

Пьеретто, сияя, налил себе ликеру. Налил мне, выпил еще.

– В чужой монастырь со своим уставом не суйся, – изрек он. – Они тебе не нравятся?

– Я сказал – дерьмо.

– А парень-то не больно хитер, – сказал Пьеретто. – С этой женщиной можно себе больше позволить.

– Она глупа, – сказал я.

– Влюбленная женщина всегда глупа, – сказал Пьеретто.

Я на минуту прислушался к словам песни, которая вела пары: «Жить, жить… брать, брать… без страсти». Но как ни раздражали эти пустые слова, мелодия захватывала, и этому трудно было противиться. Я спрашивал себя, слышен ли голос певицы на холме.

– Вот тебе и современные ночные развлечения, – сказал Пьеретто. – Они стары как мир.

V

В ту ночь Розальба танцевала и с Пьеретто – в пику Поли, чтобы унизить его. Не знаю уж, сколько мы выпили все вместе, казалось, ночь никогда не кончится, но оркестр давно уже перестал играть, и Розальба подозвала официанта и потребовала, чтобы Поли расплатился и повез нас ужинать в Валентино. В кругу света, падавшего из-под абажура – только наша лампа еще горела на площадке, – мельтешило розовое платье, а с По волнами накатывал ночной холод. Так как Поли все не уходил, снова завязав разговор с Пьеретто и с официантом, Розальба выскочила, села в машину и принялась гудеть. На шум вышли хозяин кафе, официант, посетители, выпивавшие по последней за стойкой; Розальба вылезла из машины и стала звать: «Поли! Поли!»

На обратном пути Поли правил одной рукой, обнимая Розальбу за талию, а Розальба сладко потягивалась, донельзя довольная. Время от времени она оборачивалась, как бы подбадривая нас, точно мы были ее сообщники. Пьеретто все время молчал. Машина не свернула к Турину, а проехала через мосты и помчалась по дороге в Монкальери. Но и там мы не остановились; было ясно, что мы едем без всякой цели, чтобы время убить. Опьянев, я закрыл глаза.

Очнулся я от резкого толчка, с таким ощущением, будто меня взметнуло вихрем; мое кошмарное забытье продолжалось долго, и, когда я увидел над собой глубокое сияющее небо, мне показалось, что я падаю в него вниз головой. В холодном розовом свете зари машина, подскакивая на булыжнике, ехала по улице какого-то селения. Моргая глазами от ветра, врывавшегося в окошко, я огляделся и увидел, что Розальба и Пьеретто спят, а селение безлюдно и замкнуто в тишине. Только Поли спокойно крутил руль.

Он остановил машину, когда из-за гребня холма выглянуло солнце. Пьеретто был весел; Розальба щурила глаза. Боже мой, какой старой она выглядела в своем розовом платье. Все они вызывали у меня злость и в то же время жалость. Поли обернулся и с бодрым, жизнерадостным видом сказал нам «доброе утро».

– Нехорошо получилось, но я сам виноват. Где мы? – сказал я.

– Позвони домой, – сказал Пьеретто. – Скажи, что ты плохо почувствовал себя.

Поли и Розальба принялись дурачиться, кусать друг друга за ухо. Розальба вытащила из волос цветок и, не давая его Поли, который хотел его схватить, протянула мне.

– Нате, – сказала она хрипло, – и не портите нам удовольствие.

Пока мы ехали дальше, я все нюхал его и меня мучила мысль: первый раз в жизни женщина дала мне цветок, и надо же, чтобы это была такая выдра, как Розальба. Я злился на Поли за тягомотную ночь.

Показалась колокольня другого селения. По узкому проулку, между домами с крылечками и пузатыми балконами мы выехали на площадь. В утренней тени какая-то девочка брызгала на булыжник водой из бутылки.

В кафе деревянный пол был тоже обрызган, и от него пахло погребом и дождем. Мы сели у окна против солнца, и я сразу спросил про телефон. Телефона не было.

– Все из-за тебя, – сказал Поли Розальбе. – Если бы ты не заставила меня танцевать…

– Скажи лучше, если бы ты не пил, – взорвалась Розальба. – Ты уже ничего не понимал. До одурения накачался коньяком.

– Брось, – сказал Поли.

– Спроси у твоих приятелей, что ты плел! – крикнула она с озлоблением. – Спроси у них, они слышали.

Пьеретто сказал:

– Он говорил о важных вещах. О внутренней чистоте и свободном выборе.

Женщина, которая обслуживала нас, исподтишка приглядываясь к Розальбе, сказала, что на почте есть телефон. Тогда я поднялся и попросил у Пьеретто бумажник. Розальба тоже встала и сказала мне:

– Я пойду с вами. Разгоню сон. Здесь пахнет так, что можно с ума сойти.

Мы вдвоем вышли на площадь. В своем розовом платье, высокая и худая, она была чучело чучелом. Из окон высовывались головы, но на улице еще никого не было.

– В это время все в поле, – сказал я, чтобы прервать молчание.

Розальба попросила у меня сигарету.

– У меня обыкновенные «мачедония», – сказал я.

Розальба остановилась, я дал ей огня, и, закуривая, она сказала с деланным смешком:

– Вы моложе Поли.

Я поскорее отбросил спичку, которая обожгла мне пальцы.

Розальба продолжала, заливаясь краской:

– И искреннее Поли.

Я отодвинулся, не сводя с нее глаз.

– Ну вот, – сказала она, – такая у меня кожа, ни с того ни с сего краснею. Не обращайте внимания… А теперь скажите мне одну вещь.

Она хриплым голосом спросила меня, что мы делали в эти дни. Когда я стал рассказывать о нашей встрече, она заморгала глазами.

– Поли был один? – допытывалась она. – Но тогда почему он оказался в полночь на холме?

– Один, но было уже три часа.

– А как получилось, что вы остались с ним?

Я сказал ей, что Орест и Пьеретто могут рассказать о Поли лучше, чем я. Я пошел спать, а Пьеретто провел с ним все утро. Поли, кажется, немного выпил. Впрочем, как всегда. Пусть спросит у Пьеретто, они долго разговаривали.

В ту же минуту я понял, что Розальба не теряла времени даром и, танцуя, уже расспросила Пьеретто. Она пристально посмотрела на меня. Почувствовав раздражение, я отвел глаза, и мы пошли дальше.

На почте, ожидая соединения, я сказал Розальбе, которая курила, стоя в дверях:

– Орест знает Поли с детских лет… Прошлой ночью он был с нами.

Она не ответила и продолжала смотреть на улицу. Я тоже вышел на порог и поглядел на небо.

Поговорив с матерью в тесной кабинке – было плохо слышно и приходилось кричать, – я опять вышел на порог, но Розальба не тронулась с места.

– Пошли? – весело сказал я.

– Ваш друг, – заговорила она, встрепенувшись, – очень хитрый парень. Он вам ничего не сказал про Поли?

– Они поехали на озера.

– Я знаю.

– Поли был пьян, и ему стало плохо.

– Нет, а до этого, – нетерпеливо сказала Розальба, и у нее задрожал голос.

– Не знаю. Мы нашли его на холме, когда он смотрел на звезды.

Тут Розальба судорожно уцепилась за мою руку и повисла на мне. Две крестьянки, проходившие по улице, обернулись и посмотрели на нас.

– Вы меня понимаете, правда? – сказала Розальба, тяжело дыша. – Вы видели, как Поли обращается со мной. Вчера я думала, что умру, я уже три дня одна в гостинице. Я не могу даже выйти погулять, потому что меня знают. Я здесь у него в руках; в Милане думают, что я на море. Но Поли пренебрегает мной, я надоела ему, он не хочет даже потанцевать со мной…

Я смотрел на камни мостовой и чувствовал, что на нас глазеют с балконов.

– …сегодня ночью, вы видели, он был в хорошем настроении. Когда он пьян, он еще переносит меня, но, пока не напьется, готов на все, чтобы удрать от меня. Теперь… – тут у нее пресекся голос, – …я никогда не знаю, что будет завтра.

Она не отпустила мою руку, даже входя, когда я откинул портьеру из звенящих висюлек. Поли и Пьеретто беседовали в тени, и, увидев нас, Пьеретто крикнул:

– Что мы будем есть?

Нам подали яичницу и вишни. Я старался не глядеть на Розальбу. Поли, разламывая хлеб, продолжал говорить:

– Тем вернее решаешься, чем ниже ты пал. Когда мы оказываемся на самом дне, когда все потеряно, тогда мы и обретаем самих себя.

Пьеретто смеялся.

– Пьяный есть пьяный, – сказал он. – Он уже не выбирает ни наркотики, ни вино. Он уже сделал выбор миллионы лет назад, когда в первый раз закричал «пей до дна».

– Есть внутренняя чистота, – сказал Поли, – ясность духа, которая идет из глубины…

Розальба молчала, а я не осмеливался смотреть на нее.

– Я тебе говорю, – перебил Поли Пьеретто, – что если ты сегодня ночью забыл про время, то потому, что потерял способность сделать выбор.

– Но я ищу эту чистоту, – упрямо сказал Поли, с трудом ворочая языком, – и я тем ближе к ней, чем лучше я осознаю, что я низок и что я взрослый человек. Ты понимаешь или нет, что человеку свойственна слабость? Как ты можешь подняться, если сначала не упадешь?

Розальба молча ела вишни. Пьеретто покачал головой и сказал:

– Нет.

Я думал о давешнем разговоре с Розальбой, и не столько о ее словах, сколько о голосе и о том, как она сжимала мою руку. Когда мы встали и собрались уходить, я взглянул на нее. Она показалась мне спокойной, сонной.

VI

Зря потратив утро, мы в кислом настроении расстались с Розальбой и Поли у подъезда гостиницы. Ярко светило солнце, и от сверкания витрин болели глаза. Мы с Пьеретто молча прошли по бульварам; я думал об Оресте.

– Пока, – сказал я на углу.

Я пришел домой и бросился на кровать. В коридоре слышались суетливые шаги матери, но я оттягивал момент встречи. Я не собирался спать, хотел только прийти в себя. От усталости мне легко удавалось не думать о прошедшей ночи, о сумбурных рассуждениях Поли, о хныканье Розальбы, и я мысленно видел над собой сияющее небо, в которое на рассвете проваливался в полусне, и шел по улочкам селения, поглядывая вверх, на балконы. Мне были знакомы такие селения, скучившиеся среди полей. Я помнил село на равнине, где жили дедушка и бабушка, к которым родители отправляли меня на каникулы, когда я был ребенком, огороды, оросительные канавы, шпалеры деревьев, проулки, дома с крылечками и лоскуты высокого-высокого неба. Из моего детства у меня в памяти осталось только лето. Жизнь и мир с утра до вечера были замкнуты в пределы узких улочек, выходивших прямо в поля. Великое чудо, если примчавшаяся бог весть откуда машина проедет по большаку через селение, поднимая пыль и взбудораживая ребятишек.

Пока я лежал в темноте, мне опять пришел на ум план пройти вместе с Пьеретто через холмы с рюкзаком за плечами. Я не завидовал тем, у кого есть машина. Я знал, что на машине только покрывают расстояние, но не знакомятся с краем, по которому едут. «Пешком – другое дело, – скажу я Пьеретто, – идешь по тропинкам, огибаешь виноградники, все видишь. Смотреть на воду совсем не то, что прыгнуть в воду, вот и тут такая же разница. Уж лучше быть голодранцем, бродягой».

Пьеретто смеялся в темноте и говорил мне, что теперь повсюду бензин. «Как бы не так, – бормотал я, – крестьяне не знают, что такое бензин. Для них коса и мотыга – это все. Прежде чем вымыть бочку или срубить дерево, они еще смотрят на луну – нет ли худого знака, а когда опасаются града, протягивают две цепи на гумне…»

«И страхуют имущество, – смеялся Пьеретто. – И покупают молотилки. И опрыскивают виноград купоросом».

«Крестьяне всем этим пользуются, – крикнул я вполголоса, – пользуются, но живут по-другому. В городе они чувствуют себя плохо».

Пьеретто ехидно смеялся. «Подари машину крестьянину, – сказал он с ухмылкой, – увидишь, как он будет оборачиваться. Уж будь покоен, он не посадит в нее ни Розальбу, ни нас. Крестьянин дела делает».

Я думал об Оресте, который учился на врача. «Вот крестьянин, который живет в городе, – сказал я Пьеретто. – Знаний у него побольше, чем у нас, но он не шалопайничает. Для него ночь имеет другой смысл, ты и сам это говоришь…»

Мою полудрему прервал телефонный звонок. Позвали меня. Я думал, что это Розальба, что она еще не выговорилась. Но звонила сестра Пьеретто, спрашивала, не видел ли я его – уже два дня его не было дома.

– Я расстался с ним полчаса назад, – сказал я ей, – сейчас он придет.

Чтобы не повредить ему, я не сказал, как мы провели ночь. Она сказала:

– Подонки вы и больше никто. Где вы спали?

– Мы не спали.

– Вот и плохо. Кто спит, не грешит, – засмеялась она.

– А кому охота спать?

За столом я соврал, что у нас лопнула шина. Отец сказал, что из-за шины может случиться несчастье, в особенности если тот, кто сидит за рулем, выпил. Потом он добавил, что не стоит развлекаться за счет приятелей: с людьми, у которых большие средства, никогда не расквитаешься.

После обеда я решил заниматься. Но перед этим я принял ванну, чтобы взбодрить себя. Я подумал, что Розальба и Поли, наверное, делают то же самое и что Розальба, пожалуй, слишком стара, чтобы позволять себе раздеваться при нем.

Под вечер зазвонил телефон. Это был Пьеретто.

– Приходи к Оресту, – сразу сказал он.

– Я занимаюсь.

– Приходи, дело стоит того, – сказал он. – Эти двое перестрелялись.

Скоро мы уже сидели в траттории и обсуждали это событие с Орестом, который пришел из больницы и два раза звонил своим приятелям-санитарам, чтобы справиться, как обстоит дело. Поли был при смерти: пуля попала ему в бок и задела легкое; а Розальба кричала сбежавшимся коридорным: «Убейте и меня, почему вы меня не убиваете?», так что пришлось запереть ее в ванной.

– Когда это произошло? – спросил я.

– Это она со злости выстрелила в него, – сказал Орест. – Перед этим она что-то кричала, в баре было слышно, как они ссорятся. Кто его знает, какая грязная история кроется за всем этим.

Произошло это среди дня, в самую жару. Поли, видимо, незадолго до того принял наркотик, потому что блаженно смеялся, лежа на диванчике.

Мы толковали об этом весь вечер. Теперь в больнице и в гостинице ждали указаний из Милана. Розальбу держали в номере под замком; ее судьба зависела от того, выживет ли Поли, а также от его отца, который должен был приехать: такой человек, как он, мог во избежание скандала в два счета прекратить расследование и всем заткнуть рот. Правда, налицо был револьвер Розальбы, дамская игрушка, обделанная в перламутр, но кое-кто был уже готов подменить его более подходящим оружием.

– Такова власть денег, – бесстрастно сказал Пьеретто. – Деньгами можно покрыть и преступление и агонию.

Орест еще раз позвонил в больницу.

– Приехал старик, – сказал он, вернувшись к нам. – И то хорошо. Интересно, знает ли он эту женщину.

Тут мы сказали ему, что во всем виноват Поли, что мы провели с ними ночь и даже при нас он обращался с нею по-хамски.

– Он сам на это нарвался, – говорил Пьеретто. – С такой женщиной, как Розальба, шутки плохи.

– Я сейчас же возвращаюсь в больницу, – сказал Орест. – Ему делают переливание крови.

В эту ночь мы с Пьеретто гуляли вдвоем. Я совсем выдохся и смертельно хотел спать, а он все пережевывал эту историю. Я сказал ему, что утром Розальба меня спрашивала о Поли.

– Было ясно, что это добром не кончится, – сказал Пьеретто. – Женщина может понять все, что угодно, только не душевный кризис, который переживает мужчина. Знаешь, что она мне сказала ночью? Что Поли, несмотря на свою молодость, теперь даже не смотрит на женщин.

– А меня она спросила, что мы делали на холме.

– Она бы предпочла, чтобы он развратничал. Такие вещи женщины понимают.

Тут я сказал, что, на мой взгляд, он и развратничал. Что кокаин, что свободный выбор – все одно скотство. Поли просто насмехался над людьми, вот и все. И если он за это поплатился, то так ему и надо.

Пьеретто улыбнулся и ответил мне, что умрет ли Поли или выживет, он, во всяком случае, испытал нечто из ряда вон выходящее, и тут ему можно позавидовать.

– Ты можешь не верить, – сказал он, – но чего мы ищем каждый вечер, шатаясь по улицам? Чего-нибудь такого, что выбило бы нас из обычной колеи, внесло бы разнообразие в нашу жизнь…

– Хотел бы я посмотреть на тебя, если бы ты оказался на его месте.

– Но ведь и ты сам день и ночь думаешь о том, как выйти из клетки. Зачем, по-твоему, мы ходим за По? Только зря: самые неожиданные вещи происходят здесь же, в Турине, – в комнате, в кафе, в трамвае…

– Я не ищу неожиданностей.

– Ну что ж, – сказал он, – мир принадлежит таким людям, как Поли. Заруби себе это на носу.

На следующий день Поли все еще был между жизнью и смертью, и ему опять делали переливание крови. По словам Ореста, теперь, когда с ним был отец, а действие наркотика кончилось, он походил на испуганного ребенка, готового расплакаться. По приезде старик сразу пошел к Розальбе: что они сказали друг другу, было неизвестно, но Розальбу упрятали в пансион, который содержали монахини, а о покушении на убийство больше никто не упоминал. «Несчастный случай», – говорил главный врач своим ассистентам. Эти новости интересовали Пьеретто, и Орест это знал.

Бедный Орест, рискуя провалиться, совсем запустил подготовку к экзаменам: дежурил у постели Поли в качестве санитара. Он представился командору, и они разговорились. Орест сказал, что старик со знанием дела толковал о деревенской жизни, о земле на Взгорьях, об урожаях. В больницу он приезжал на зеленой машине Поли, которую сам водил. Он и сменял по утрам Ореста, отсылая его спать.

Наконец стало известно, что Поли выкарабкивается. Пьеретто тоже навестил его и, вернувшись, сказал:

– Он все такой же и читает Нино Сальванески.

Я решительно отказался идти к нему. Мы поговорили о нем еще несколько дней, а потом Орест сказал нам, что его в мягком вагоне отправили на море.

VII

В то лето я по утрам ходил на По и проводил там час или два. Мне нравилось грести до пота, а потом бросаться в холодную, еще темную воду, которая так хорошо промывает глаза. Почти всегда я ходил на реку один, потому что Пьеретто в это время отсыпался. Если он тоже приходил, то правил лодкой, пока я купался. Бывало, гребешь против течения, проплываешь под мостами мимо одетых камнем берегов и между дамбами и посадками подходишь к косогору. А на обратном пути любуешься возносящимся над рекою холмом, который, хотя и стоял июнь, в этот час еще окутывали испарения, свежее дыхание растений. На этих лодочных прогулках я и пристрастился к вольному воздуху и понял, что наслаждение, которое доставляют вода и земля, продолжается за пределами детства, за пределами огорода и сада. Вся жизнь, думал я в эти утренние часы, подобна игре на солнце.

Но не игрой были заняты землекопы, которые, стоя по пояс в воде, с натугой поднимали со дна лопаты грязного песка и кидали его на баржу. Спустя час или два, полная доверху, она оседала до уровня воды, и худой, загорелый до черноты человек в жилете, надетом на голое тело, отталкиваясь шестом, медленно вел ее вниз по течению. В городе, за мостами, ее разгружали, и она медленно возвращалась назад с группой рабочих, а солнце между тем поднималось все выше. К тому времени, когда я уходил с реки, они успевали сделать две или три ездки. Весь день, пока я шатался по городу, занимался, болтал с приятелями, отдыхал, эти люди спускались и поднимались по реке, выгружали песок, соскакивали в воду, пеклись на солнце. Я особенно часто думал о них вечером, когда начиналась наша ночная жизнь, а они возвращались домой, в бараки на берегу По или в стандартные четырехэтажные дома рабочих кварталов, и заваливались спать. Или шли в остерию опрокинуть стаканчик. Конечно, и они тоже видели солнце и холм.