Текст книги "Избранное"

Автор книги: Чезаре Павезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Что за проклятье жить среди сумасшедших и болванов, – сказала она злобно, с гримасой отвращения.

Тогда Орест, покраснев, бросил салфетку на стол и вышел.

XXVI

Наступило тягостное затишье. Отсутствие Ореста расстроило наш план пойти на охоту; Габриэлла поднялась к себе писать письма; Пьеретто сказал: «Что за идиот», – и пошел спать. Единственным, кто не вышел из равновесия, казался Поли, который остался в гостиной и перелистывал журналы, поставив возле себя бутылку коньяка. Увидев в окно, что я слоняюсь как неприкаянный, он спросил, почему я не иду выпить и не позову Пьеретто. Тогда я попятился в сосны, крикнула «Пьеретто!» – и ушел.

Я спустился к грабовому лесу и пошел дальше. До сих пор я ни разу не делал этого. Я оказался на красной проселочной дороге, которая вела через плато, пыльной и усеянной бычьим навозом. Над нею роем кружились желтые бабочки. Мне был приятен теплый запах клевера и хлева, он говорил мне, что свет не сошелся клином на Греппо. Во мне всплыло все, что накипело на сердце, и я решил в тот же вечер объявить, что возвращаюсь в Турин.

Повернув назад, я в последний раз посмотрел на холм. Снизу видны были только сосны и обрывы, поросшие чахлым кустарником. Греппо действительно был как бы островом, бесплодным и диким. В тот момент мне хотелось быть уже далеко и думать обо всем этом, живя своей обычной жизнью. Ведь теперь я уже не мог забыть этот холм – он запал мне в сердце.

Я встретил Рокко, который медленно спускался по склону. Он сказал, что наверху меня ищут.

– Кто меня ищет? – спросил я.

По его словам, меня искали все четверо. Они преспокойно пили чай под соснами.

– И доктор тоже?

– Да, и доктор.

Вот сумасшедшие, подумал я и настороженно поднялся на вершину холма. Габриэлла – она была в розовой юбке – закричала, увидев меня, закричала, что я не должен ее предавать, не должен дезертировать, как вчера. Я пожал плечами и стал пить чай. Орест как ни в чем не бывало снова принялся объяснять некоторые хитрости стрельбы (он уже держал ружье на коленях). Наконец мы, слава богу, двинулись.

На этот раз мы шли все вместе. Я толкнул Пьеретто локтем в бок и вопросительно посмотрел на него. Он отвернулся и поглядел на небо.

– Разве они не поссорились? – прошептал я.

– Она пошла к нему в комнату, – ответил он.

Тогда я подвинулся к Оресту и спросил у него, где же тот заяц, которого мы должны убить. Тут Поли что-то сказал ему, и он обернулся, а Габриэлла мельком посмотрела на меня, изобразив улыбку. Так как мы уже сошли с дороги, первый же куст отделил нас от остальных. С бьющимся сердцем я пролепетал (мы уже перешли на «ты»):

– Могу я с тобой поговорить?

– Pardon? – сказала она, по-прежнему смеясь.

– Так дело не пойдет, Габриэлла, – сказал я. – Я хотел поговорить с тобой об Оресте. – Мы остановились. Я заглянул ей в глаза. Она была серьезна, хоть и смеялась.

– Орест выводит всех из терпения, – пробормотала она. – У него скверный характер.

Я посмотрел на нее в упор. Она пожала плечами и отодвинулась. Потом заговорила суровым тоном:

– Ты ему тоже должен это сказать, если он тебя слушает. Кажется, вы добрые друзья. Он не должен больше капризничать. Я таких, как вы, не боюсь…

Мы шли между деревьями и кустами. Позади нас слышались шаги остальных. Раздвигая ветви, Габриэлла схватила меня за запястье и прошептала:

– Ты не знаешь, как он мне дорог… Никто не знает. Такой серьезный, такой смешной, такой молодой… Смотри, если ты заговоришь с ним об этом… Но он должен слушаться меня и не капризничать…

Мы вышли на прогалину, вышли и остальные. Что-то просвистело у меня над ухом, и раздался выстрел. Я услышал, как заорал Пьеретто. Закричала и Габриэлла. Все мы закричали. Оказалось, Орест выстрелил в дикую утку – крякву, как он нам сказал, – и промахнулся.

– Что за сумасбродство стрелять нам в затылок, – сказала Габриэлла. – Ты мог уложить нас.

Но Орест был счастлив.

– Ведь это всего лишь дробь, – сказал он. – Чтобы убить человека таким зарядом, надо стрелять в него в упор.

– Дай мне ружье, – сказала она. – Я хочу выстрелить.

Поли остался на краю поляны, как бы подчеркивая, что не принимает участия в этой игре. Мы стали ждать другой птицы; Габриэлла держала ружье наизготове; Орест смотрел то на нее, то на небо, беспокойный и радостный. Немного погодя, поскольку ничего не происходило, Поли предложил идти дальше, спуститься к беседке.

В этот вечер за столом было много разговоров и шуток насчет кряквы.

– Тут нужна была бы собака, – говорил Орест.

– Прежде всего нужен охотник, – сказал Пьеретто.

Они говорили с набитым ртом, уписывая за обе щеки.

– Аппетита ты не потерял, – сказал я Оресту.

– А почему бы ему не проголодаться? – сказал Поли. – Ведь он охотник.

– Ему надо расти, – сказал Пьеретто.

– Что вы имеете против Ореста? – вмешалась Габриэлла. – Оставьте его в покое. Он мой возлюбленный.

Орест смотрел на нас вроде бы весело, но сконфуженно.

– Будь осторожен, – сказал ему Поли. – Габриэлла женщина. Ты заметил, что Габриэлла женщина? – продолжал он с легкой насмешкой.

– Это нетрудно, – засмеялась она. – Я здесь одна.

– Единственная, – сказал Поли и, улыбнувшись, подмигнул нам.

Пьеретто, как видно, все понимал и забавлялся. Орест уткнулся в тарелку. Казалось, он готов провалиться сквозь землю. А Габриэлла с минуту смотрела на него, и с лица ее не сходила язвительная улыбка.

Сколько дней Габриэлла так улыбалась ему? Она улыбалась и мне, и даже Поли. Казалось, вернулись наши первые дни в Греппо. Габриэлла и Орест вместе исчезали, скрывались на балконе, в лесу. Это выглядело так, как будто они играют; прятаться не было надобности. Я думаю, что они могли бы встречаться и говорить на глазах у нас, на глазах у Поли. Габриэлла была способна на это. Иногда мне казалось, что она смеется над нами, что она вымещает на Оресте свою злость на нас всех. Когда вечером мы собирались за столом, лицо у Ореста было удивленное, подчас обалделое. Ни мне, ни Пьеретто уже не удавалось расшевелить его, даже заводя разговор о Поли. Впрочем, какое это имело значение? Габриэлла кружила ему голову только для развлечения. Я сказал ему это однажды вечером, когда он сидел, нахмурившись, но Орест только покачал головой: мол, ты не знаешь.

Время от времени они ссорились – это чувствовалось по их молчанию, по их взглядам. По утрам, когда Поли долго не спускался и Орест путался под ногами у Габриэллы, она говорила ему, чтобы он побыл с нами, сходил за цветами, проводил Пинотту к Двум Мостам. «Ступай, ступай, дуралей», – бросала она ему с небрежной улыбкой, расхаживая по комнатам. Орест в отчаянии шел в сосняк. Но потом спускался Поли, спускался Пьеретто, и тогда Габриэлла настойчиво звала его, требовала, чтобы он присоединился к нам, брала его под руку. Орест повиновался, сопровождаемый саркастическим взглядом Поли.

XXVII

– Я не в восторге от этого сосняка, – сказал как-то вечером Пьеретто, приближаясь вместе с Поли ко мне между стволами деревьев. – Разве это глушь? Жабы и змеи здесь не водятся.

– Какая муха тебя укусила? – сказал я.

– Держу пари, что тебе и здесь хорошо, – сказал он и ухмыльнулся. – А по мне, на болоте лучше. Здесь даже нельзя раздеться догола. Засилье цивилизации.

– Я не нахожу, – сказал Поли. – Мы живем, как крестьяне.

Из-за деревьев вышла Габриэлла и подозрительно посмотрела на нас.

– Секретничаете? – спросила она.

– Какие тут секреты, – сказал Пьеретто. – Вот Поли убежден, что живет по-крестьянски. А по-моему, мы едим и пьем, как свиньи. Вернее, как баре.

– Как баре? – надувшись, переспросила Габриэлла.

Пьеретто рассмеялся ей в лицо.

– Странные понятия у некоторых людей, – сказал он. – Что же, по-вашему, вы зарабатываете себе на жизнь?

Но Поли сказал:

– Если ты хочешь раздеться догола, пожалуйста.

– Это невозможно, – сказал Пьеретто. – Здесь чувствуешь себя слишком цивилизованным.

– Вы хотите ходить голым? – сказала Габриэлла. – Почему бы нет? Но крестьяне таких вещей не делают.

Тут Пьеретто посмотрел на меня.

– Ты слышал? У синьоры те же взгляды, что у тебя.

– Не называй меня синьорой.

– Как бы то ни было, – упрямо продолжал Пьеретто, – ходить голым, как животные, не может никто. Я спрашиваю себя, почему…

Габриэлла едва заметно улыбнулась.

– Поймите меня правильно, – сказал Пьеретто. – Жить голым, а не раздеться забавы ради.

Между деревьями показался Орест с обиженной миной на лице.

– На мой взгляд, – сказал Поли, – все мы голые, хоть и не знаем об этом. Жизнь – слабость и грех. Нагота – это слабость, что-то вроде открытой раны… Женщины ощущают это, когда у них месячные.

– Твой бог должен быть голым, – пробормотал Пьеретто. – Если он похож на тебя, он должен быть голым…

За столом все чувствовали себя неловко. Даже Пьеретто в этот вечер не шутил. Самый невинный вид был у Ореста, который грустно-грустно смотрел на Габриэллу. От этого разговора под соснами остался какой-то осадок, какое-то чувство стыда. Я вдруг заметил, что Поли и Габриэлла обмениваются взглядами – напряженными, почти страстными, непритворными. Меня снова охватило давнее нетерпение, стремление остаться одному. На этот раз заговорил Пьеретто.

– Как ни хорошо в Греппо, а всему приходит конец. Пора и честь знать, – сказал он резко. – Что ты об этом думаешь, Орест?

Орест, которого этот вопрос застал врасплох, поднял голову, не успев изменить умильное выражение лица. Но никто не улыбнулся. Ни Поли, ни Габриэлла ничего не возразили. Очевидно, что-то происходило. Я снова подумал о Розальбе.

– Охотники, сезон окончен, – сказал тогда Пьеретто.

Орест робко улыбнулся.

– Предстоит еще сезон перелетных птиц, – сказала вдруг Габриэлла с неожиданной живостью. – Бекасов, куропаток. – Она надула губы. – Но вы ведь должны сначала побывать на сборе винограда.

Мы снова заговорили о том, что стояло у Ореста костью в горле. С его отцом было условлено, что мы приедем на сбор винограда в Сан-Грато. Всякий раз, когда упоминалось об этом, Орест мрачнел. Так было и теперь.

– Жаль, что на виноградниках Греппо виноград собирают только дрозды, – сказал Поли, исподтишка поглядывая на него. – Ну ничего, Орест. Ты съездишь туда, а мы тебя подождем.

Но странное дело, именно оттого, что всем было не по себе, во взглядах не сквозило обычного лукавства. В воцарившейся тишине раздался автомобильный гудок. Внезапно в стекла брызнул свет, и Габриэлла вскочила, восклицая: «Это они! Они опять приехали». Послышались громкие голоса.

Клаксон ревел, как Орест в ту ночь, на холме. Поли нехотя встал. Пинотта прошмыгнула через комнату в кухню. В какой-то момент мы с Орестом остались одни, и, помню, я, уже стоя, зачем-то налил себе вина, а снаружи тем временем усиливался шум и смех. Я положил руку на плечо Оресту и сказал ему: «Крепись».

Так началась эта ночь, которой суждено было стать последней. Я вышел наружу. Небо было звездное, в мягком воздухе стоял запах сосен и прели. Резкий свет фар двух машин придавал сказочную эффектность гравию, черным стволам деревьев, провалу равнины. Со всех сторон показывались миланцы. Габриэлла наскоро представляла мне то одного, то другого; я, обалдев от всей этой кутерьмы, только пожимал руки, Пьеретто тоже; когда мы вошли в помещение, я никого не помнил.

Наш ужин полетел вверх дном. Пинотта, которая обычно прислуживала нам просто в фартучке, появилась в наколке. Распахнули бар. Девушки и мужчины бросились в кресла, смеясь и прося не беспокоиться – кто-то уже поел, кто-то выпил, а из машин между тем принесли корзины – пропасть всякой снеди, бутылок, сластей; захлопали пробки. Я насчитал трех женщин и пятерых мужчин.

Женщины были по-дорожному повязаны косынками, но щеголяли пестрыми платьями и голыми ногами. Ни одна не могла сравниться с Габриэллой. Они галдели, просили огня, беззастенчиво разглядывали нас. Из имен, которыми они называли друг друга, я разобрал только одно – Мара. Среди мужчин был один – молодой, тощий, с подергивающимся, как у бесноватого, лицом, в странной курточке, доходившей ему только до пояса. Его звали Чилли. Войдя, он так вытаращил глаза на Пинотту, что все покатились со смеху. Другой взял Габриэллу под руку, и они опустились на диван. Еще один, вылощенный, стоял в сторонке и кричал, что счастлив приветствовать хозяев и друзей дома.

Пока они бурно выражали свою радость по поводу встречи, было невозможно говорить ни о чем другом. Упоминания о Милане, словесная перепалка, общее возбуждение преобразили и Поли, который отпускал комплименты женщинам, подмигивал то одному, то другому, словоохотливо отвечал тем, кто к нему обращался. Раскрасневшаяся Габриэлла отбивалась от осаждавших ее остряков. Все хором осуждали уединенную жизнь, которую вели Поли и Габриэлла, аморальный эгоизм любви на лоне природы, добровольно избранную скуку. Мужчина в светлом костюме, с энергичным лицом, неизменно сохранявшим саркастическое выражение, – некий Додо, которому было уже под сорок, как я потом узнал, – выждал минуту тишины и холодно объявил, что можно иметь романы с чужими женами, но уж никак не со своей собственной.

Пьеретто принюхивался к атмосфере, как охотничья собака. Я заметил, что Орест исчез. Исчезла и Габриэлла. Через минуту они вернулись, неся маленький столик. Опустив глаза, вошла Пинотта с наколотым льдом. Габриэлла, смеясь, захлопала в ладоши – я заметил, что она переоделась и была теперь в голубом, – и пригласила желающих подняться наверх и умыться. Нас осталось на веранде пять или шесть человек, в том числе худая женщина, сидевшая возле Поли.

XXVIII

Худая сказала Поли:

– Сейчас же объясните мне, почему вы живете здесь.

– Разве вы не знаете? – сказал Поли. – Папа держит меня в заточении.

Худая сделала гримасу. Она была уже не очень молода. Протянув бокал, она сказала:

– Налейте мне.

Голос у нее был сухой и резкий, а пальцы унизаны кольцами.

– Папа или Габриэлла? – спросила она с глупым смехом.

– Это все равно, – сказал юнец с взъерошенными волосами, примостившийся на подлокотнике кресла. – Семейные обстоятельства.

Пьеретто, до сих пор не раскрывавший рта, проронил:

– За один вечер у него не выведаешь этот секрет.

Никто не обратил на него внимания. Юнец сказал:

– Но мы хотим развеселить тебя. Мы подумали: быть может, один он мало пьет. Вот мы и приехали наставить тебя на истинный путь. Додо готов был держать пари, что ты даже не знаешь, что танцуют в этом году в Милане.

– Вот что, – серьезно сказал Поли и, подняв палец, стал отбивать такт.

– Нет! – со смехом закричали все.

Худая закашлялась, и бокал зазвенел у нее в руке. Вошел Додо, сверкая золотыми зубами в саркастической улыбке.

– Ты отстал на год, – сказал юнец, когда смех стих.

– Нет, не больше чем на три месяца, – бесстрастным тоном подхватил Додо. – Поли остановился в своем развитии три месяца назад.

Этот Додо был загорелый мужчина с холодными глазами, говоривший небрежно и самоуверенно. Я вспомнил, как поморщился Поли, когда мы услышали автомобильный гудок и голоса приехавших, вспомнил взгляды, которыми он перед этим обменивался с Габриэллой. Теперь все это было забыто, а вылощенные приятели наших хозяев спускались по лестнице и со смехом вваливались в гостиную. Последней, когда уже захрипел проигрыватель, вошла Габриэлла.

Я стоял, прислонившись к подоконнику, и мне хотелось исчезнуть, удрать в лес.

Не стушевавшийся Пьеретто уже принялся болтать, замешавшись в группу миланцев. Никто еще не танцевал. Тощий Чилли развлекался в одиночку, поглощая пирожки, и видно было, как у него ходит кадык. Орест опять исчез. Заметив это, я посмотрел на Габриэллу. Она что-то говорила Поли, а всклокоченный юнец тянул ее за запястье. Она смеялась, и продолжала говорить, и уступала юнцу. В этом платье она была очень хороша. Я спросил себя, сколько из присутствующих мужчин прикасались к ней, сколько из них путались с ней до Ореста.

Остальные женщины мне не понравились. Все они, блондинки и брюнетки, были вроде Розальбы. Развалившись в креслах, они холодно смеялись и чокались. Худая, самая раззолоченная и накрашенная, все еще не двинулась с места. Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и слушала разговор мужчин с фальшиво невинным выражением порочного личика.

Потом я вдруг увидел, что все танцуют. Контральто пело тот самый блюз. Ореста все не было. Габриэлла кружилась в объятиях Додо, который, и танцуя, сохранял ледяное спокойствие. Мне показалось очевидным, что этот лысеющий, верно уже поживший и саркастически настроенный человек – как раз такой мужчина, какой ей нужен. Он что-то шептал ей, и Габриэлла смеялась, почти касаясь губами его щеки.

Я прошел через комнату, чтобы налить себе вина, и натолкнулся на Пьеретто, который ел лед.

– Ты еще держишься на ногах? – сказал я ему.

Он снисходительно посмотрел на меня.

Чудаковатый Чилли подошел к нам, пробравшись между парами. Я ожидал, что он отпустит какую-нибудь шутку – состроит рожу или кукарекнет, – но он протянул нам руку.

– Очень рад, – сказал он надтреснутым голосом. И, подмигнув, добавил: – А здесь уютненько.

– Вы первый раз здесь? – спросил Пьеретто.

– Я даже не знаю толком, где мы, – сказал он тем же дребезжащим голосом. – Мы были в клубе и играли в покер, а приятели заехали за нами. Я думал, мы едем в казино, но потом увидел Мару, и она мне сказала: «Мы едем к Поли». А кто же еще вспоминает о Поли? Мне сказали, что он сошел с ума. – Чилли вытаращил глаза как сумасшедший. – Между прочим, что за штучка служанка? – шепотом спросил он. – Та, рыжая… Годна к употреблению?

– Вполне, – сказал Пьеретто.

– Что говорят о Поли в Милане? – спросил я.

– А кто же знал, что он еще жив? От него только и проку, что можно прошвырнуться сюда.

Похожий на птичку своими мелкими, резкими движениями, он повернулся к двери, стянул курточку на талии и ушел.

– Симпатичный парень, – проговорил я. – Элегантный и искренний.

Пьеретто тряхнул головой и окинул взглядом стол и танцующие пары.

– Все они искренни, – сказал он убежденно. – Едят, пьют и блудят. Чего ты хочешь? Чтобы они научили тебя, как это делается?

– Где Орест? – спросил я.

– Если бы ты принадлежал к их обществу, ты бы делал то же самое…

Я опрокинул еще рюмку и вышел.

Хорошо было уйти в ночь и постоять на насыпи. Музыка и шум голосов у меня за спиной звучали приглушенно, а вокруг все тонуло в темноте, и казалось, я парю среди звезд.

Вернувшись, я отвел Габриэллу в сторонку и сказал ей:

– Орест ждет тебя возле дома.

– Если он сумасшедший…

– Не знаю, кто из вас больше сумасшедший, – сказал я. – Меня, например, никто не ждет.

Она засмеялась и выскользнула наружу.

Время от времени образовывался кружок, и Пьеретто разглагольствовал, смеялся, флиртовал с женщинами. Пока еще никто не предлагал выйти всей компанией в рощу. Проигрыватель неустанно пел. В сущности, было легко смешаться с этими людьми. И женщины и Додо хотели только веселиться. Надо было веселиться вместе с ними. До утра было еще далеко.

Прилежнее всех танцевали Поли и эта худая с кольцами. Настал момент (Габриэлла давным-давно вышла), когда проигрыватель умолк. Поли и худая остановились, держа друг друга в объятиях, прижимаясь друг к другу. Остальные толпились вокруг Чилли, который, преклонив колени на ковре, с завыванием простирался ниц перед фотографией Поли в рамке с подпоркой, поставленной на пол. Присутствовал при этом и Пьеретто, все еще не натешившийся.

Вдруг Чилли затянул литанию. Мара, белокурая подружка Додо, смеялась до слез и, вытирая глаза, умоляла его перестать. Остальные хлопали Чилли. Пошатываясь, подошел Поли и тоже засмеялся.

Но тут раздался голос Пьеретто. Он сказал, что у всякого уважающего себя бога есть рана в боку.

– Пусть подсудимый разденется, – объявил он. – Пусть он покажет нам рану.

Послышалось еще несколько смешков, потом все умолкли. Худая, оставшаяся за кругом, допытывалась:

– Что там такое? Что происходит?

Я не осмеливался смотреть на Поли; с меня довольно было другой пунцовой физиономии.

Кто-то поставил пластинку; тут же образовались пары. Я подошел к столу выпить и оказался в обществе Додо, который вертел головой, кого-то ища.

– Ее здесь нет, – сказал я ему, – сейчас придет.

Он поднял рюмку и едва заметно подмигнул мне. Я кивнул ему без тени улыбки. Мы друг друга поняли.

Я был очень пьян. От шума и гама у меня все туманилось перед глазами. В глубине комнаты я увидел сидящего Поли. Кто-то говорил с ним – там был и Пьеретто, – и он выглядел спокойным, слегка осовелым. Правда, он был бледен, но теперь уже все казалось каким-то бледным.

Вошли Габриэлла и Орест.

XXIX

Теперь многие вышли из дому и слонялись под соснами. Собирались спуститься по склону холма. Искали кого-то, кажется, Поли и ту, с кольцами. Проигрыватель молчал. Я пошел выпить еще рюмочку джину.

Проходивший мимо Орест хлопнул меня по плечу. Он так и сиял от счастья.

– Все в порядке?

У него тоже были взъерошены волосы.

– Только бы уехали эти типы, – сказал он.

– Что говорит Габриэлла?

– Ей не терпится спровадить их.

Как раз в эту минуту вышли Габриэлла с Додо.

– Ладно, – сказал я, – тебе надо выпить.

В окно веяло свежестью, даже холодком (теперь по вечерам и по утрам равнину окутывал туман). Мимо магнолий прошла Пинотта с подносом, и в тени кто-то обнял ее. Она вырвалась и убежала, разроняв бокалы. На шум из сосняка отозвались крики «ура».

– Видал, – сказал я Оресту, – разгулялись напропалую. А где Пьеретто?

– Только бы они уехали, – сказал он.

Мы были одни на веранде.

– В эту ночь ты можешь мне сказать, – проговорил я, поднеся бокал ко рту, – ты был с ней на балконе? Ты ее взял?

Орест посмотрел на меня и что-то сказал, едва шевеля губами. Я подался вперед. Он с улыбкой тряхнул головой и ушел.

Я услышал, как кто-то отхаркивается на лестнице, потом донеслись приглушенные голоса. По-видимому, поднимались в спальни. Может, и в мою. Я не удержался и вышел на порог. Никого не было. Тогда я с заготовленной улыбкой на случай, если кого-нибудь встречу, стал взбираться по лестнице. Повсюду горел свет, и это вызывало ощущение одиночества. Наверху тоже никого не было. Я вошел в свою комнату, закрыл за собой дверь, зажег и погасил свет. Никого. Я сел у окна и покурил в темноте. Из сосняка доносились крики, гомон, неясные голоса. Я думал о Греппо, утратившем свою девственность.

Меня вывел из задумчивости шум шагов в коридоре. Я вышел и увидел голубую юбку Габриэллы, которая сворачивала на лестничную площадку. Я нагнал ее на середине лестницы. Она ничего не сказала, только сделала мне гримасу, и мы вместе спустились.

– Устала? – сказал я.

Она пожала плечами. Я не спросил у нее про Додо. Мы вместе вышли из дому. Послышался женский визг и скрипучий смех Пьеретто.

– Веселятся, – сказал я.

Опустившись на ступеньки, Габриэлла потянула меня за руку.

– Посиди со мной минутку, – сказала она заговорщицким тоном.

– Если подойдет Орест, ему это не понравится, – пробормотал я.

– Ты не в духе? – улыбнулась она. – Хочешь выпить?

– Послушай, – сказал я. – Что у тебя было с Орестом?

Она не ответила мне, но и не отпустила мою руку. Я чувствовал ее дыхание и ее аромат. Я прижался щекою к ее щеке и поцеловал ее. Она отодвинулась от меня. Ничего не сказала и отодвинулась. Я не прикоснулся к ее губам. Она не ответила на мой поцелуй. Теперь у меня колотилось сердце, наверняка и она это чувствовала.

– Дурак, – сказала она холодно. – Видел? Вот это у меня и было с Орестом.

Я был унижен и подавлен. Я слушал ее, опустив голову.

– Вы мальчишки, – сказала она, – все, и Орест, и тот, третий. Что вы хотите? Мы с вами друзья, ну и что дальше? На этом все и кончается. К зиме вы вернетесь в Турин. Оресту тоже нужно вернуться. Ты должен ему это сказать. У Ореста есть девушка, пусть он женится на ней. Я тут ни при чем.

Она замолчала. Немного погодя я сказал:

– Ты ревнуешь?

– Ах, перестань. Только этого не хватало.

– Тогда, значит, Поли ревнует…

– Не говори глупостей. Ты должен только сказать Оресту, что я не могу располагать собой. Ты ему это скажешь?

– Что с тобой? Ты плачешь?

– Да, скажи ему, что я плачу, – проговорила она напряженным голосом. – Он должен понять, что Поли болен и что я хочу только одного – чтобы он выздоровел.

– Но Орест говорит, что тебе не было никакого дела до Поли. Вы разошлись. Где ты была, когда Поли лежал в больнице?

Мне стало стыдно, что я это сказал. Габриэлла молчала. У меня опять заколотилось сердце.

– Послушай, – сказала она, – ты мне веришь?

Я подождал.

– Веришь или нет?

Я поднял голову.

– Я люблю Поли, – прошептала Габриэлла. – Тебе кажется это абсурдным?

– A он? Он тебя любит?

Габриэлла поднялась и сказала мне:

– Подумай об этом. Ты должен сказать это Оресту. Когда вы уедете, ты должен все время ему это говорить… Ты милый.

Она ушла под сосны. У меня кружилась голова. Когда я встал, я готов был сбежать из Греппо, мне хотелось шагать и шагать до зари, как я это делал в Турине в те ночи, когда не находил себе места, идти до самого Милана или уж не знаю докуда. Но вместо этого я вошел в гостиную выпить еще.

В это время с лестницы спустился Поли. На нем было два пиджака, оба внакидку, а глаза у него были как зола, как угли в золе. Я ожидал увидеть его пьяным, но не в таком состоянии. Он сказал, чтобы я побыл с ним, сел и покурил с ним. Сказал это тихо, но настойчивым тоном.

Я спросил его из вежливости, давно ли он знает этих своих приятелей. И в эту минуту я заметил, что он вовсе не пьян. А если и пьян, то, во всяком случае, не от вина. У него были такие же глаза, как в ту ночь, когда мы встретили его на холме.

– Поли, – сказал я, – ты себя плохо чувствуешь?

Он посмотрел на меня исподлобья, сжимая руками подлокотники кресла.

– Начинает холодать, – сказал он. – Хоть бы снег выпал. Тогда Орест смог бы кого-нибудь убить…

– Ты имеешь зуб на Ореста?

Он без улыбки покачал головой.

– Мне бы хотелось, чтобы вы всегда были здесь. Тебе не весело в этот вечер? Уж не хочешь ли ты уехать?

– Твои миланские друзья уедут утром.

– Они наводят на меня скуку, – сказал он. – Это взрослые младенцы. – Он содрогнулся, как от позыва на рвоту, и сжал губы. Потом опустил глаза и продолжал: – Трудно поверить, как крепко в нас сидит то, что запало в душу, когда мы были детьми. Мне самому кажется, что я все еще ребенок. Думать и чувствовать по-детски – наша самая давняя привычка…

За окном какой-то идиот загудел в клаксон одной из машин, и от этого хриплого, сдавленного рева Поли вздрогнул.

– Трубы Страшного суда, – сказал он мрачно.

В эту минуту вошел Додо. Увидев нас, он остановился.

– Ну и бестия этот Чилли! – воскликнул он. – Должно быть, он у кого-то из женщин стащил трусики. Он каждому сует их под нос и говорит: «Если отгадаешь, чьи они, женщина твоя». Интересно знать…

Поли смотрел на него погасшим взглядом.

– Ты пьян? – сказал Додо. – Он пьян? – Он снова придал своему лицу саркастическое выражение, потер руки и подошел к столу. – Становится свежо, – объявил он. – Не знаю, что это на женщин напала охота гулять. – Он опрокинул рюмку и прищелкнул языком. – Наверху никого нет? – Поли все так же смотрел на него. – Вы не видели Габриэллы?

Когда Додо ушел, Поли снова заговорил:

– Хорошо, когда так кричат в ночи. Кажется, будто это какой-то нутряной голос. Будто это голос самой земли или крови… Мне нравится Орест.

XXX

Рассвет застал нас всех на веранде – мы сидели кто где, по двое, по трое, особняком. Чилли и еще один спали. Кто смотрел в окно, кто болтал. Пьеретто и Додо тянули граппу.

Мы вернулись вразброд из зарослей кустарника, из рощи, с насыпи. Пинотта, которую я разбудил, постучав в дверь ее каморки, варила нам кофе.

Лица, землистые на рассвете, стали мертвенно-бледными, потом розовыми, а электрический свет мало-помалу тускнел. Погасив его, мы растерянно оглянулись вокруг. Первыми встрепенулись женщины.

Они уехали, когда стало совсем светло, но еще не просохла роса – влажный гравий почти не заскрипел под шинами. Старый Рокко, стоя возле бассейна, из которого торчала труба, смотрел им вслед.

– Мы приедем еще, – орали они. – По автостраде сюда рукой подать.

– Мы приедем в Милан! – крикнула с насыпи Габриэлла.

Поли уже ушел к себе. Мы послонялись по усыпанной гравием площадке, озираясь вокруг. С низкой ветки сосны свешивался клетчатый шарф. Я задел ногой валявшийся на гравии целехонький бокал. Теперь, утром, при обычном свете, я не осмеливался взглянуть в глаза Габриэлле. Орест молча, как и все, прохаживался, заложив руки за спину.

– Дураки эти миланцы, – сказал Пьеретто.

Габриэлла устало улыбнулась.

– Ты банален. Возможно, они то же самое говорят о нас.

– Все дело в мужчинах, – сказал Пьеретто. – О мужчине можно судить по тому, каких женщин он терпит.

– Ты их вообще не терпишь, – бросил Орест.

– Вот что, – сказала Габриэлла, – обсудите это между собой. Я пойду отдохнуть. Счастливо оставаться.

Мы проводили глазами ее удаляющуюся фигуру, четко вырисовывающуюся в ясном воздухе, и вернулись в гостиную. Мне казалось невозможным, чтобы мы возобновили прежнюю жизнь. Что-то изменилось. Как бы это выразить? У меня было такое чувство, будто и с нами здесь уже распрощались.

В гостиной был кавардак, и в спертом воздухе стоял запах цветов. Воняло воском. На одной из тарелок тлела недокуренная сигарета.

– Ночью я зашел на кухню, – сказал Орест, – и застал там Пинотту. Она плакала оттого, что никто с ней никогда не танцует.

Мы посидели в креслах. Как я и ожидал, у меня заболела голова, и я как бы вынашивал в себе эту боль.

– Выпей-ка, это помогает, – сказал Пьеретто и налил себе рюмку.

Потом зашел разговор о том, чтобы пойти за покупками к Двум Мостам. Эта мысль нам понравилась.

– И то дело, поможем Пинотте.

Я поднялся к себе в комнату за пиджаком. Проходя по коридору – мне запомнился легкий запах, исходивший от согретых солнцем занавесок, – я услышал кашель, харканье, хрип. Эти звуки доносились из комнаты Поли. Я нажал на ручку двери, и дверь подалась. Поли, сидевший на кровати в пижаме, поднял глаза. Он тяжело дышал, а в руке держал носовой платок, который был весь в крови. Он поднес его ко рту.

С минуту я стоял в нерешительности, а Поли смотрел на меня с каким-то беспомощным выражением в опухших глазах…

– Не понимаю, – пролепетал он, с трудом переводя дыхание.

Он хотел было спрятать руку, потом раскрыл ее. Рука тоже была в крови.

– Это не рвота, – сказал он, – Габриэлла…

Я нашел ее в ее комнате. Она выбежала, на ходу надевая халат. Поли встретил ее с удивленным и обиженным видом наказанного ребенка.

– Мне не больно, – сказал он. – Я только сплюнул.

Мы позвали Ореста, позвали Пьеретто. Габриэлла металась по комнате, суетилась вокруг Поли. Глаза ее горели сухим блеском, как в жару, точно ее изнутри жгли все взгляды, слова, жесты этих дней, а лицо приняло суровое, почти ожесточенное выражение, которое уже не сходило с него.