Текст книги "Избранное"

Автор книги: Чезаре Павезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Джулианелла сказала:

– Ты, Пабло, можно сказать, женат. Смотри не обмани Джину.

Я же думал о своих товарищах. О тех, кто сидит в тюрьмах, о всех погибших и умирающих от голода на этой земле. Интересно, каким станет мир, когда мы победим. Но кто знает, может, и хорошо, что на нашу долю выпали эти трудности. И что иначе и не бывает.

Однажды ночью нас застиг проливной дождь, когда мы вышли из театра, и нам пришлось спасаться в первой попавшейся остерии. Обычно в такую непогоду особенно хочется веселиться, и как хорошо, что на пути так кстати попадается остерия или кабачок. Мы словно снова превратились в мальчишек. В небе над Римом гремел гром, хлестал дождь, ветер срывал листья с деревьев, кроме нас, в этой захудалой остерии не было ни души. Мы потребовали вина. Джина и та пригубила рюмку. Карлетто произнес громовую речь против фашистов, хозяин остерии плотно закрыл дверь и откупорил бутылку, которую он хранил на тот день, когда им придет конец, и тоже стал разглагольствовать.

– Когда ревет буря, – кричал он в запале, – мне кажется, что это трубный глас. Вот увидите, грянет гром, молния поразит Палаццо Венеция, и в тот день мы увидим, как сдохнет жирная крыса…

Наконец он совсем опьянел, но не отпускал никого, умоляя молчать, не губить его и забыть про бутылку вина и глупые речи. Он клялся и божился, что, когда начинается ураган, на него находит затмение, а вообще он политикой не интересуется. Чтобы успокоить его, Лучано сказал:

– Да мы толком и не знаем, где твоя остерия находится.

Испуганное лицо хозяина долго еще стояло у нас перед глазами, а Джулианелла все ворчала: «Ну и дурень!» На Карлетто мы тоже нагнали страху. Сказали ему, что хозяин остерии, конечно, видел его в театре. Карлетто сначала задумался, но потом возразил:

– Нет, он говорил искренне. Ведь за бутылки, которые он ради нас откупорил, никто ему не заплатит.

Но тут в разговор вмешалась Джина:

– Все вы были искренни. Но он со страху может первый донести на вас.

– До чего довели Италию, – мрачно сказал мне Лучано, – люди торопятся донести первыми, чтобы самим не пострадать.

У самого дома они снова завели разговор о политике и настойчиво уговаривали меня действовать с ними заодно.

– Он в любой день может сдохнуть, – доказывали они. – Он же сифилитик и вообще развалина. Мы должны быть готовы к решающей схватке. Нам надо поддерживать связь друг с другом. Если в нужную минуту мы не удержим массы, начнется побоище.

– Допустим, – спокойно сказал я, – ну и что?

– Но это еще не самое страшное, – не сдавались они. – Главное, не дать разгореться войне. А то у нас повторится то, что было в Испании.

Я видел их насквозь, точно они были из стекла. В каждом их слове звучали страх и тайное желание навязать свою волю другим. Когда человек спасает свою шкуру, свой покой, это можно понять – такое со всяким случается. Но я никак не мог взять в толк, почему оба они защищают капиталы буржуев, те самые капиталы, которые привели фашистов к власти. Я, смеясь, высказал им это. Карлетто сказал, что, возможно, кое в чем я и прав. Но основное – быть готовым к решительному сражению.

– Однажды уже было так, – доказывал он мне, – мы упустили благоприятный момент. Если не удержать массы в руках, начнется поголовная резня. История знает немало примеров кровавых побоищ.

Короче говоря, они хотели встретиться с нашими руководителями. Я ответил, что наши руководители не очень словоохотливы и все эти вещи им давным-давно известны.

– Тогда идем с нами, – предложил Лучано. – Мы тебя кое с кем познакомим.

Этот «кое-кто» оказался синьором в белом жилете и очках в золотой оправе; встретились мы у театра. Он стоял у входа вместе с Джулианеллой, и вид у него был самый благодушный. Он предложил нам зайти в остерию выпить по чашечке кофе. Понемногу завязался общий разговор.

– Майор, – сказал Лучано, – большой любитель музыки. Он с удовольствием послушал бы твою игру, Пабло.

– Да это дело нетрудное, – ответил я. – Приходите в любой вечер в остерию.

– Пойдемте к Беппе, – предложил майор, – там и побеседуем.

Майор оказался человеком осторожным. Он завел по дороге разговор о гитарах и виолончелях. То и дело останавливался и высказывал свои суждения. А мы молча ждали, когда он наконец выговорится. Он держал Джулианеллу под руку и вполне мог сойти за ее дедушку.

В ресторане мы сели за отдельный столик в углу. На столиках были скатерти и стояли вазы с цветами. Я не понимал, зачем нужно было идти в ресторан, чтобы выпить стаканчик вина. Но как ни странно, Карлетто, Джулианелла и Лучано чувствовали себя здесь великолепно. Разговор по-прежнему шел о музыке. Майор говорил какие-то мудреные вещи. И все поглядывал на меня. А я вопросительно смотрел на Лучано. Наконец Карлетто прервал майора и сказал:

– Давайте перейдем к делу. Пабло знает, кто мы такие. Мы просим вас, майор, изложить ему наши взгляды.

Старик откинулся в кресле. Протер очки и внимательно поглядел на меня. Начал он с комплиментов. Сказал, что именно такие люди и нужны для борьбы. Пока их очень немного. Потом сравнил нас со святыми. Плохо только, что мы действуем обособленно. Почему бы нам не объединиться с другими честными итальянцами? Ведь чего хотят эти итальянцы? Покончить с насильниками, скотами и ворами, восстановить законность и уважение к гражданам, возродить Италию, вернуть утраченные свободы.

– Свергнуть фашизм без тяжелых потерь, – прервал его Карлетто.

Майор усмехнулся одними глазами и продолжал говорить. Однажды, сказал он, мы уже предоставили массам свободу действий. А каков результат? Я ему ответил, что такие, как я, и составляют массу, а результат известен и буржуазии, и ему самому.

Майор снова снисходительно улыбнулся. Конечно, сказал он, фашизм пустил довольно глубокие корни, а такие, как мы, внушаем людям страх и тем лишь способствуем укреплению фашизма. Нам надо встретиться и все обсудить. Пусть каждая сторона изложит свои взгляды. Необходимо выработать общую программу. Все это он хотел бы высказать нашим руководителям при встрече.

Это была старая песня. Я начинал понимать. Теперь уже они напряженно ждали, что я скажу. Джулианелла нервным движением потушила сигарету. Стараясь сохранять спокойствие, я ответил, что мы уже давно кое-что делаем. И конечно, не я, мелкая сошка, а наши руководители обсуждают подобные вопросы. И что мы все должны выполнять наш общий долг. Но строить иллюзии, будто вернется старое, мирное время, бесполезно, и если мы нагоняем страх, то кое-кто вызывает жалость. Надо было видеть, как у них вытянулись лица, когда я сказал, что переговоры уже ведутся. Однако майор недоверчиво улыбнулся. Он сказал, что каждому овощу свое время и что в таких делах нужно проявлять особенное благоразумие. Вообще же он очень рад нашей беседе и просит меня подумать и поговорить с кем надо. Потом предложил выпить за осуществление наших надежд.

Через несколько дней он пригласил меня поиграть на гитаре.

На этот раз мы встретились не у Беппе, а в доме Лучано. Раньше я у него никогда не бывал. Джулианелла пригласила нас взглянуть с балкона на расстилающуюся внизу панораму Рима. Майор послушал мою игру, поспорил со мной о политике и сказал, что партии подобны струнам гитары. Но ведь когда играют, струн не рвут, а лишь слегка их касаются.

Мы встречались еще несколько раз, вместе бродили по Риму. Однажды Джина спросила меня, куда девались мои товарищи, они словно в воду канули. При этом лицо у нее было даже довольное. Я и сам не прочь был немного отдохнуть. Но томительная неизвестность становилась невыносимой. Я нарочно прошел мимо того кабачка, он все еще был закрыт. Было это в воскресенье. «Завтра утром, – решил я, – съезжу на завод». К счастью, поехать туда я не успел. Меня арестовали на рассвете, когда все еще спали.

XXI

Меня взяли прямо с постели и за полчаса все в доме перевернули вверх дном. Марина смотрела на меня испуганными глазами. Я решил, что они узнали про Скарпу, и представлял себе, как сейчас они шарят по всем углам в мастерской, и мне даже весело стало. «Хорошо, что Скарна успел удрать», – подумал я. Потом меня увели. Дверь в квартире Карлетто была заперта.

«Этот хитрец Карлетто спит себе, наверно, – неожиданно подумал я. – Вот напугается, когда узнает. Опять умчится в деревню». Я был счастлив, что Скарпе удалось скрыться из Рима. Машина остановилась у тюрьмы на Лунгаре, меня высадили и отвели в камеру, и я даже не успел взглянуть в последний раз на улицу и на небо. Уже потом, в камере, я припомнил, что на мосту промелькнула передо мной девушка с развевающимися на ветру волосами. А из окошка камеры видны были лишь стены да клочок неба.

Когда стражники наконец ушли, я почувствовал, что рот у меня точно судорогой свело. Я вспомнил, что по дороге и в тюремной канцелярии я не переставал презрительно усмехаться, желая показать, будто все это мне не в новинку. Я ждал, что меня начнут бить, станут всячески издеваться. Но тюремщики, окинув меня скучающим взглядом, какой бывает у завсегдатаев бара, равнодушно отворачивались.

В камере я был один, потом вдруг открылось окошечко в двери и меня окликнули. «Ну вот, теперь начнут бить», – решил я. Но оказалось, это надзиратель принес бачок, полотенце, тарелку, ложку. У меня хватило глупости спросить, за что меня взяли. Надзиратель ничего не ответил, окошечко захлопнулось.

День прошел тихо, без всяких событий. Я прилег на стоявшую в углу койку. Лежа я мог видеть краешек неба. На окне была частая решетка, и через мутные бугристые стекла, как ни пытайся, ничего нельзя было разглядеть. «Это не так уж страшно», – решил я. Время от времени надзиратель стучал в дверь, передавал мне хлеб и котелок с похлебкой. «Лишь бы дальше не было хуже», – думал я. Здесь можно было даже сигарет купить.

С самого утра меня не покидала мысль, что во время допроса я не сумею хорошенько обдумать свои ответы, и мне хотелось осторожно выведать, что им известно. «Если они взяли и Пиппо, я пропал, – думал я. Потом решил: – Раз они меня схватили, значит, они все знают».

В тюрьме страшнее всего даже не одиночество, а неизвестность. Я шагал взад и вперед по камере. Вспоминал товарищей, майора, наши беседы со Скарпой, его слова: «Это все равно что быть заживо погребенным… Фашисты сказали: „Да он просто болван“, – и выпустили меня». Потом опять ложился на койку и в который раз начинал обдумывать все по порядку. Итак, Скарпа успел уехать. А если не успел? Кто, кроме Джузеппе, знает, где я живу? Я вспомнил ту дождливую ночь и опьяневшего хозяина остерии. Лицо у него было подленькое. Но ведь он знал только Карлетто, а не меня. Майор? Но он, конечно, зря рисковать не станет. Мне даже холодно стало при мысли, что я сам во всем виноват. Если проговорился кто-нибудь из группы майора и арестовали моих товарищей, мне остается только броситься в реку.

Тут я вспомнил, что однажды действительно готов был утопиться. Совсем недавно, в марте, потрясенный подлостью Линды. Перед глазами встала она в тот последний раз, когда зло и безжалостно рассказывала мне об Амелио. Внезапно я подумал, что Амелио сейчас тоже в тюрьме. Теперь совесть моя перед ним чиста. Я вытянулся на койке. Закрыл глаза и повторил про себя: «Амелио».

Вечером я услышал лязг и грохот. Сначала в дальних камерах, потом все ближе и ближе. Кто-то, словно обезумев, стучал по решетке железным прутом, потом раздался легкий, мелодичный звук, снова грохот, позвякивание ключей. Ближе, еще ближе, наконец дверь моей камеры растворилась. Вошли двое надзирателей, один из них весело сказал мне «добрый вечер», другой подошел к окну и стал яростно стучать по прутьям решетки. Потом они ушли, с шумом захлопнув дверь. Я понял, что наступила ночь.

Мне не верилось, что кому-нибудь может прийти в голову мысль бежать отсюда. Просто фашисты вместо вечерней молитвы решили перед сном угостить нас концертом. Я подошел к окну выкурить последнюю сигарету и сквозь мутное стекло глядел на клочок неба. И мне казалось, что я вижу Рим, его улицы. В этот поздний час я обычно выходил из дому и отправлялся с друзьями в центр города. Улицы были залиты огнями, в остериях люди ужинали, пили, танцевали, я играл на гитаре. Интересно, повидала ли Джина Карлетто, Лучано и Дорину? Только бы Джина была осторожной. Я даже не успел с ней попрощаться. Но постепенно мысли мои стали путаться: слишком уж много я пережил за этот день. На потолке зажглась лампочка, она горела тускло, слабо, как ночью в больничной палате. Через закрытое окошечко в двери до меня донесся голос надзирателя: «Спишь?»

Не знаю, спал ли я или только дремал. Я ждал, что вот-вот придут чернорубашечники и поведут меня на допрос. Я почему-то думал, что заключенных избивают именно ночью, и был готов к самому худшему. В памяти всплыли рассказы Скарны о застенках Германии и Италии, и я твердил себе: «С красными они не церемонятся». В полночь я проснулся: кто-то приоткрыл дверь. Не успел я подняться с койки, как надзиратель уже захлопнул дверь – это был ночной обход.

Наступило утро, через окно пробился тусклый свет. Всю ночь я проворочался на жесткой койке, и теперь у меня болели бока, а голова была точно свинцом налита. Едва протерев глаза, я стал обдумывать, что отвечать на допросе.

Зазвенел звонок, возвещая подъем. Принесли кофе: котелок желтой, мутной водички. Потом снова грохот отворяемых дверей. Надзиратель сказал: «Тебе передача». Протянул мне сверток: в нем было белье и листок бумаги, на котором рукой Джины были написаны мое имя и фамилия.

Как это придает мужества – точно ты с близким человеком поговорил. Довольный, я закурил и стал шагать по камере. Пять шагов туда, пять обратно; я подумал, что Амелио двигаться не может и в тюрьму его отвезли на носилках. Мысль о нем вселяла в меня бодрость, и теперь я уже спокойно смотрел на решетку. «Ты в тюрьме, потому что сам этого захотел», – твердил я себе.

Мне сказали, что я могу пойти справить свою нужду. Я спустился по лестнице, меня повели по бесконечным коридорам. Мы вышли во двор, и там меня заперли на ключ в уборной с цементным полом. Через узенькое отверстие высоко-высоко виднелся крохотный клочок неба.

Прошел второй день, и ничего не случилось. Ночью на меня напали клопы. Потом снова наступило утро, и снова «прогулка». Я все обдумывал, как отвечать на допросе, и томился неизвестностью. Ночью я вспомнил о спрятанных книгах. «Неужели меня из-за этого и схватили? Быть не может». Я получил еще одну передачу. Меня спросили, не хочу ли я написать домой.

– У меня нет дома.

– Можешь написать другу.

– Я надеюсь скоро выйти.

– А любовницы у тебя нет?

– А разве разрешается писать любовницам?

– Можешь подать просьбу начальнику тюрьмы.

– Я надеюсь скоро выйти.

Каждый вечер я ждал этого дня. Чтобы очутиться на свободе, надо пройти пять наглухо закрытых ворот. Тюремщики должны одни за другими отворить их. Иногда я представлял себе, что произошла ошибка: спутали меня с другим, ну, может, с Карлетто. И вот в один прекрасный день меня вызывают, распахивают ворота, и я на свободе.

Какие-то пустяки лезли в голову: хорошо было бы зайти во фруктовый магазин или выпить кружку пива. Я готов был выполнять самую тяжелую работу: носильщика, доменщика, моряка на застигнутом бурей корабле – лишь бы иметь возможность свободно двигаться и болтать с друзьями, а не думать беспрестанно о том, что отвечать на допросе. Вспомнил девушку на мосту и пытался представить себе, что она сейчас делает, о чем мечтает и откуда она родом. Потом воображал, что гуляю по улицам, стою перед фонтаном Тритоне, сижу с друзьями в «Фламинио», мимо проходят люди, среди них много знакомых. Мне казалось, что я раньше попусту растрачивал самые лучшие часы. «Надо же было угодить в тюрьму именно в Риме». И вот уже я представлял себя больным: я жду врача и не могу подняться с койки. Мысленно играл на гитаре, придумывая всякие мелодии. Порой мне начинало казаться, что я просто мальчишка, наделавший уйму глупостей, над которым все смеются. Но ведь Джина наверняка не смеется. Я думал о мастерской, о Солино, о рабочих, строящих мост. «Какой же я все-таки дурак, – говорил я себе, – лучше было бы играть на гитаре и сидеть дома».

Однако в тот день, когда меня повезли в квестуру на допрос, я с тоской поглядел на свою койку. Сердце мое бешено колотилось. Сильнее страха было во мне желание не видеть эти рожи, остаться одному. Мы прошли через ворота, на минуту задержались в тюремной канцелярии, в окна видны были деревья и берег Тибра. На улице оба моих ангела-хранителя схватили меня за руки. Я заметил, что опять скорчил презрительную гримасу.

В квестуре меня уже ждали, сидевшие за столом чернорубашечники сразу приступили к допросу. Сначала спросили имя и фамилию, имя отца, год рождения и нет ли у меня судимости. Потом откуда я и давно ли в Риме, чем занимаюсь, с кем провожу вечера и чья это книга. Следователь протянул мне ее. Это была книга арестованного мужа Дорины. «Значит, и Джину взяли», – подумал я. И я уже хотел сказать, что книга эта принадлежала покойному мужу Джины, но в последний момент передумал. Потом перелистал несколько страниц и, делая вид, будто читаю, стал лихорадочно соображать: «Нет, Джина не арестована, иначе она не могла бы носить мне передачи, и вообще она не замешана в этом деле. Скоты, – думал я, – значит, они и у нее были с обыском».

– Откуда взялась эта книжка? – тихо спросил я.

– Тебе лучше знать.

Я мысленно проклинал этого горбуна Карлетто. С каким удовольствием я отколотил бы его.

– Я не читаю книг, – ответил я. – Мне и газет-то читать почти не приходится.

Тогда один из них спросил:

– А в театре бываешь?

– Случается иногда.

– Джулианеллу знаешь?

– Я знаю Карлетто. Горбатый такой. Одно время он пел, а я аккомпанировал ему на гитаре.

– Где и когда?

Тут я стал рассказывать о Лубрани, о своей жизни в Турине и столько всякой чепухи наплел, что они велели мне замолчать.

– А с майором ты знаком?

– С каким майором?

Я стал объяснять, что часто бывал в «Арджентине» и ужинал с Карлетто и Дориной. Иногда брал с собой гитару. Днем работал, а по вечерам ужинал в кафе. А имен людей, которые там бывали, не знаю.

– Майор? Это, наверно, тот самый, что живет в каморке при театре.

– Отвечай честно, не хитри, – сказали они, – зачем ты приехал в Рим? Ты связной?

Я сделал недоумевающее лицо и вопросительно посмотрел на них.

– Тебе что, в Турине плохо жилось?

Я снова удивленно посмотрел на них.

– Кто дал тебе эту книгу?

– Да не моя она.

– Тебе ее дал майор?

– Ума не приложу, как она ко мне попала.

Тут один из них схватил меня за плечо. Другой ударил по уху. Тот, что сидел за столом, невозмутимо продолжал допрос.

– Так откуда эта книга?

– Впервые вижу, – ответил я и посмотрел ему прямо в лицо. Плечо ныло под тяжестью чужой руки. Следователь открыл ящик и сказал:

– Тут для тебя письмо. – Протянул мне смятый листок бумаги. Письмо было от Джины. – Можешь его прочесть.

– Она здесь ни при чем, – сказал я.

Джина писала, что надеется на скорую встречу, и спрашивала, нужны ли мне белье и деньги. В мастерской все в порядке. «Я молюсь и все время думаю о тебе», – заканчивала она.

Рука все сильнее сжимала мне плечо. Один из допрашивающих сказал:

– Хочешь закурить?

– Ты нам должен рассказать все без утайки, – продолжал следователь, – чем занимались майор и его люди. Они тебе никогда не предлагали встретиться с ними, отнести книги, поехать вместе за город?

– Нет.

– Все твои друзья – враги государства. Ты знал это?

– Нет.

– О чем ты с ними говорил?

– Так, о пустяках всяких.

– А вот Джулианелла призналась, что ты им помогал. Ты состоишь в фашистской партии?

– Нет, не состою.

Он громко расхохотался. Рука с силой сжала мое плечо.

– Первый раз сказал правду. Мы тебя вовремя взяли. Ты с одной Джулианеллой спал или с Джиной тоже? – Он снова ударил меня. – А что Джулианелла и с майором путалась, ты знал? Деньги, чтобы приехать в Рим, она тебе дала?

– При чем тут Джулианелла? – сказал я.

– Тебе лучше знать.

Потом, совсем выбившись из сил, они составили протокол допроса, прочли мне его и сказали: «Подпиши». Я пробежал глазами протокол: там было лишь написано, где я познакомился с тем-то и тем-то. О моих товарищах-коммунистах ни слова. Я подписал.

Меня отвезли на машине обратно в тюрьму. Спускаясь вниз, я решил: «Дорогой буду смотреть на прохожих, на римские улицы и кафе, – но вспомнил об этом только в камере. – Хорошо еще, что эти скоты не взяли никого из товарищей», – подумал я.

XXII

Я написал Джине, чтобы она не волновалась, что все скоро уладится. Потом добавил, что наши бедные друзья тоже не виноваты и пусть Дорина не тревожится понапрасну. Никто не будет держать в тюрьме невинных людей.

Вечером загромыхали двери, и я вспомнил о Карлетто и его друзьях. Кто знает, может, и они сейчас думают, сидя в своих камерах: «Наверно, Пабло ведут на допрос». Когда начинался грохот, я подходил к решетке и прислушивался: шаги надзирателей все ближе и ближе, они идут, шагают от камеры к камере. Я говорил себе: «Сейчас они вошли в камеру Карлетто, а сейчас – к Джулианелле». Трудно мне было представить, что ее тоже возили в квестуру и там били. «Воображаю, что бы они сделали со Скарпой», – шептал я про себя. Я вспомнил, как Лучано не хотел говорить, что его били. Я понял: о таких вещах никому не рассказывают.

Бедный Лучано, каково ему снова очутиться за решеткой. Теперь я знал, что значит сидеть в тюрьме. Все время о чем-то раздумываешь и не смеешь об этом думать. На допросе я уже побывал, свою порцию побоев получил, что еще ожидает меня?

Утром и вечером я подолгу стоял у решетки. Вспоминал Мило, как мы ездили с ним на грузовике. Мчаться по дорогам, останавливаться, где тебе вздумается, как это чудесно. Мне же из всего необъятного мира был виден через окошко лишь клочок неба. Иной раз я думал: «Отпустите меня хоть на время. Я дойду до Тибра и вернусь. Честное слово, вернусь». Я и правда вернулся бы. Какие мы все эгоисты, говорил я себе. Ведь я знаю, что товарищи на свободе, так нет, этого мало. А сижу я всего месяц. По вечерам мне бывало особенно тяжело. Каждое утро я твердил себе: «Сегодня меня выпустят».

Но это случилось вечером, когда снова загрохотали двери. Вошли надзиратели, сыграли, как обычно, свою оглушительную сонату, стуча прутом по решетке, потом старший сказал:

– Соберите вещи.

Я ничего не понял.

– Говорю, вещи сложите. Вас выпускают на свободу.

В тюремной канцелярии меня подвели к чиновнику в штатском – по лицу его было видно, что он неаполитанец, – он мне сказал: «Идемте». Мы поехали в квестуру.

Когда я наконец вышел один на площадь, было еще светло. Я медленно шел, сторонясь прохожих, прислушивался к людскому гомону, жадно вдыхал прозрачный воздух, смотрел на золотистый закат. Потом перечитал препроводительный лист. Через два дня я должен был явиться в туринскую квестуру. Проезд до Турина полагался бесплатный. Итак, я теперь поднадзорный. После захода солнца я не имел права выходить из дому. Тогда я решил, пока есть время, зайти со своим узелком в остерию, выпить пива. Когда я выходил оттуда, меня окликнули: я забыл расплатиться.

На мосту Мильвио я остановился, чтобы взглянуть на холмы. Нет, Рим ни чуточки не изменился. Медленно несла река свои воды, все так же голубело небо. Сразу за Тибром вставали холмы, так похожие на склоны Сасси, рядом возвышались опоры строящегося моста, воздух был теплый, чистый-чистый. «В Турине в эти вечерние часы туман, окутав холмы и ближние горы, спускается на город», – подумал я. Потом неторопливо пошел дальше. Я хорошо знал, что радость длится недолго.

Войдя в мастерскую, я сказал:

– Здравствуйте, хозяйка.

Джина мгновенно обернулась. Она была не в комбинезоне, а в платье. Словно молоденькая девушка, бросилась она мне навстречу.

Стемнело, мне надо было уходить. Мы вместе отправились ко мне домой. Высунувшись из окна, меня окликнула старая Марина. Они с Дориной в страшном волнении выбежали на лестницу встречать нас. Потом мы с ними ужинали. Я рассказал Дорине все, что знал. В глазах у нее стояли слезы, но она не плакала, только повторяла, что Карлетто должны освободить.

– Увидишь, горб принесет ему счастье, – успокаивала ее Марина, – ведь один раз он уже выкарабкался из беды.

– Но в чем все-таки обвиняют Карлетто и его друзей? – спросил я.

Однако добиться от Дорины вразумительного ответа мне не удалось. Она так хотела, чтобы Карлетто признали невиновным, что даже меня уверяла, будто он никогда не встречался с майором. Ночью Джина рассказала мне, что у Карлетто нашли подпольные газеты и что майор в одном белье выпрыгнул с балкона.

– Это тебе Фабрицио рассказал?

Она засмеялась.

– Нет, Джузеппе. Он приходил узнавать о тебе. Твои друзья-коммунисты все знают.

Товарищи ей уже два дня назад сказали, что, когда я выйду, меня вышлют в Турин под надзор полиции.

– Но мне не хотелось этому верить, – сказала она, – неужели тебя в самом деле отправят домой, в Турин?

Утром Марина в последний раз приготовила нам кофе. Она вспомнила об образке и в присутствии Джины сказала:

– Мадонна смилостивилась над тобой, грешником.

– Какую же она ему милость оказала? – спросила Джина.

Марина подняла глаза к небу.

– Молчи, – сказала она, – ты тоже нуждаешься в ее милосердии.

Мы с Джиной наспех уложили мои вещи. Дорина пошла нас проводить.

– Как мне тяжело, – сказала она, – ты вот уедешь, а мы совсем одни останемся.

– Мне самому жаль с вами расставаться, но я уверен, что еще в этом году увижусь со всеми вами в «Маскерино».

– Нет, не со всеми, – грустно проговорила она. – С Джулианеллой они наверняка расправятся.

Мы с Джиной вернулись в мастерскую. Поезд уходил вечером. Я стоял в дверях, курил и вдруг увидел, как Пиппо стремглав выбежал из мастерской.

– Куда это он?

– Позвать Джузеппе, – ответила Джина. – Он хотел с тобой поговорить. – Она сказала это спокойно, точно речь шла о простой встрече друзей.

– Да ты с ума сошла!

Джина только пожала плечами.

– Это ведь нужно для вашего дела.

– Раньше ты иначе думала.

– Видно, такова уж моя судьба, – сказала она.

Потом, когда Пиппо вернулся, мы пошли с ней в остерию.

– Приедешь ко мне в Турин? – спросил я.

Она ответила, не поднимая глаз:

– Приеду.

За обедом мы обсудили, как быть с мастерской.

– Попроси Джузеппе помочь тебе. Продашь мастерскую и сразу приезжай ко мне.

Джузеппе пришел в час дня. Он не стал меня расспрашивать о тюрьме.

– Мы боялись, что тебя выследили тогда в кабачке. Хорошо, если бы всегда так кончалось. – Потом он назвал мне товарища, который вел работу в Турине. – Тебе надо будет встретиться с ними, но прежде мы направим туда кого-нибудь для проверки. Осторожность никогда не помешает.

Я сказал, что мы хотим продать мастерскую, и он ответил:

– Ладно, я помогу.

Он спросил только, вся ли группа майора арестована или нет.

– Майор с кем-то еще был связан, – сказал Джузеппе. – С ними неплохо было бы установить контакт.

– Толку от этого мало.

– Как знать, – возразил он, – все-таки они определенная сила.

Уже прощаясь, он сказал, что Скарна сейчас в Тоскане, и поспешно ушел.

В тот день Джина решила пораньше закрыть мастерскую. Я поиграл немного на гитаре. Джина слушала, потом сказала:

– Пойдем в наш ресторан.

Это она про тот загородный ресторан говорила, в который мы однажды вечером отправились в компании Карлетто и его друзей. Я взял ее под руку, и мы пошли с ней через весь Рим. С каким-то особым чувством разглядывал я сейчас его улицы и площади. Месяц я просидел в тюрьме, а этим вечером уже должен был уехать; сегодня город казался мне новым, самым прекрасным в мире городом, люди живут и даже не подозревают, как здесь хорошо. Так бывает, когда мы вдруг с сожалением вспоминаем, что не умели по-настоящему насладиться молодостью, и говорим себе: «Если бы я только знал! Поступил бы по-другому». А скажи нам кто-нибудь: «Вот тебе молодость, живи по-иному», – мы бы не знали даже, с чего начать. Да, теперь я стал другим и уже смотрел на Рим как бы со стороны. И все-таки на душе у меня было радостно. Я глядел на рестораны, на темные деревья, на дворцы, на древние камни и новые дома этого города и чувствовал, что такое не повторяется. Сколько всяких фруктов продают в Риме! Зеленые, красные, желтые – они лежат на лотках, облитые солнцем. Я подумал, что и в Турине буду есть фрукты и их аромат всегда будет напоминать мне о Риме.

Наконец мы добрались до ресторана. Джина тихо проговорила:

– Сколько бы мне всего хотелось сделать.

– Знаешь, как оно бывает, – сказал я. – Нам вечно не хватает времени. Вот когда сидишь в камере, говоришь себе: «Как выйду на свободу, удержу мне не будет. Чего я только не натворю». И наконец выходишь, можешь делать все, что тебе на ум взбредет, а поступаешь опять по-старому.

– Я бы хотела, чтобы это был наш самый первый день, когда ты еще только должен был прийти в мастерскую.

– Завтра и будет такой день.

– Страх-то какой. Ведь ты в Рим случайно попал.

– Не в этом дело. Всего наперед не угадаешь. Главное, знать, чего ты хочешь.

Мы сидели в саду, залитом яркими лучами солнца.

– А хочу я сейчас совсем немного, – добавил я. – Меньше даже, чем прежде.

– Скарпа говорил, что тюрьма хуже смерти, – сказала Джина. – Даже подумать об этом страшно.

– А ты не думай.

Помолчав немного, я заметил:

– Некоторые даже погибают. Но главное, держаться твердо и знать, ради чего все это.

Мы еще долго сидели в ресторане и не спеша попивали вино. Джина водила пальцем по металлической решетке изгороди и, щуря глаза, смотрела на солнце. Низко над землей летали птицы. Жирный кот, незаметно подкравшись, прыгнул на стол. Джина сидела чуть сгорбившись, задумчивая, притихшая. Потом мы снова заговорили с ней о Турине, о моем доме. Она стала расспрашивать меня о Карлоттине, о матери.

– Ты ведь меня с ними познакомишь, когда я приеду? – спросила она.

Вернулись мы уже к вечеру и всю дорогу шли пешком. Солнце золотило цветы, деревья, камни. В этот час в тюрьме начинается вечерняя проверка. Я рассказал Джине про Амелио. Она напряженно слушала, крепко сжимая мою руку.

– И он скоро попадет в Рим, – сказал я ей, – тем же путем, что и другие товарищи.

Мы расстались у двери мастерской. На Рим медленно опускалась ночь.