Текст книги "Избранное"

Автор книги: Чезаре Павезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

– О чем же прикажешь мне говорить?

– Никогда мы не бываем с тобой вдвоем.

– А сейчас? Ты опять недоволен? Можешь уходить. – Потом, помолчав, сказала: – Что с тобой? Чего тебе не хватает?

В это утро я хотел ей все высказать. Сел на кровать и начал говорить. Она взяла мою руку и прижала к щеке. Я наклонился и поцеловал ее.

– Я заражу тебя гриппом.

Я положил голову к ней на подушку и тихо сказал:

– Давай проведем сегодняшний день вдвоем.

– А потом?

– Потом я найду работу и мы поженимся.

– Вот молодец, отлично придумал, – засмеялась она.

Я прижался к ней лицом и ничего больше не сказал. Немного погодя она спросила:

– Мы и так вместе. Что тебе еще надо?

Больше я ей ничего не сказал. Линда лежала неподвижно и вздыхала. Так прошло не знаю сколько времени. Я почти забыл, что она рядом. Вдруг Линда вздумала искать под подушкой платок. Я немного отодвинулся, и она спокойно сказала:

– Мне нравится жизнь, которую я веду. Почему ты хочешь, чтобы я ее изменила? Ты должен к этому привыкнуть. Я не желаю зависеть ни от тебя, ни от других. И ты тоже не должен от меня зависеть. Ты ревнуешь, да? Твое право, – продолжала она. – Хотела бы я видеть человека, который не ревнует. Я тоже ревнивая. Тебе надо найти работу и не думать обо всем этом. Почему бы тебе не играть на гитаре? Это занятие как раз по тебе, у тебя ведь нет никакой профессии. А вот хороший гитарист из тебя вполне может получиться.

В дверь постучали, и низенькая брюнетка в белом передничке спросила у Линды, не хочет ли она кофе.

– Мне его вот кто готовит, – ответила Линда, – это мой доктор.

Та захихикала и убежала.

С того дня я начал искать работу, ходил повсюду, старался улизнуть из магазина пораньше. Снова стали говорить о судьбе Амелио, и одна мысль о том, что он может проковылять мимо наших окон, отворить дверь и ждать, прислонившись к дверному косяку, вызывала во мне страх. Его мать говорила, приходя за покупками, что Амелио может спускаться только в лифте. «Поэтому они перебираются в нижний этаж», – рассказывала одна женщина, которая слышала этот разговор. Я знал, что Амелио не придет ко мне в магазин, и все же невольно косился на дверь. «Не виноват же я, что он бесится». Мне никак не удавалось найти работу, но я знал, что, очутись в моем положении Амелио, он бы ее отыскал. Чем-то он, видно, занимался даже и сейчас, лежа в постели, иначе его вместе с матерью давно бы вышвырнули на улицу. Наверняка он что-то покупает и потом продает.

Линда не выходила несколько дней, и все это время к ней прибегали за советом девушки из мастерской. Однажды пришла какая-то важная дама и сказала, что хочет посоветоваться с Линдой о фасоне платья, так как доверяет только ей. Они вместе начали смотреть всякие выкройки и французские журналы мод. Линда без конца вызывала мастериц, отдавала всевозможные распоряжения и все это делала, не вставая с кровати, с неизменной улыбкой. Да, она знала свое дело. Потом они с дамой заговорили о нынешних знаменитостях, об актрисах, о спортивных модах.

В комнате у Линды стояло множество зеркал и изящный ночной столик, на котором лежали щеточки, расчески, казалось, что все эти вещи попали сюда прямо из бара «Кристалло» либо из парфюмерного магазина. Я тоже люблю хорошо одеться, но для Линды в этом, да еще в умении вести светский разговор чуть не цель жизни. Она часто говорила мне: «Это еще что, вот если бы у меня была своя квартира». Гуляя со мной, Линда иногда останавливалась и рассматривала витрины; она знала, где продаются самые изысканные вещи, а я проходил мимо этих магазинов, даже не замечая их. Бродить с ней по улицам было одно удовольствие; будь у меня еще «ланча», мы бы вполне могли сойти за богатую парочку. У нее был красивый кожаный чемодан с ярлыками разных гостиниц, она сказала мне: «Как давно я не путешествовала».

Когда она выздоровела, я повел ее ужинать в бар. В тот бар, где был с Лубрани.

– Наш первый ужин вдвоем, – сказала она. – У нее была привычка с жадностью набрасываться на еду, при этом глаза Линды сверкали голодным блеском. Глядя на нее, и у меня разыгрался аппетит. – Я люблю путешествовать, – продолжала она. – Ты даже не представляешь себе, как приятно приехать вечером в незнакомый город. Путешествовать в одиночестве. Менять города, дома, старые привычки. Бросить все и на месяц, на год стать совсем другой.

– Ты и так каждый день другая.

Она засмеялась. Я всегда мог рассмешить ее, если хотел. Это все равно что играть на гитаре. Есть жесты, движения, которые всегда вызывают смех и увлекают тех, кто тебя слушает. Быстрый взгляд – и только, притворяешься, будто ничего не произошло. Наступает момент, когда делаешь это безотчетно. Линда знала в этом толк. Смотрела на меня. Точно сигаретой затягивалась. Клала мне руку на плечо и смотрела на меня. В такую минуту я мог бы сказать ей: «Пойдем займемся любовью», – и она бы пошла.

– Если мне удастся заработать денег, поедем с тобой к морю.

– Кто тебе сказал, что в этом году я поеду к морю? – рассмеялась она.

В тот вечер шел снег, но мы все равно отправились в «Парадизо» потанцевать и по дороге угодили в сугроб. Линда сказала: «Все-таки не хватает Лубрани». В «Парадизо» из знакомых была одна Лили, которая танцевала и чувствовала себя счастливой. Она помахала мне рукой и что-то крикнула, но слова ее потонули в грохоте оркестра. Линда сказала: «Смотри у меня», – и увлекла меня за собой в глубь зала. Мы провели весь вечер вдвоем, танцевали, дурачились. Линда рассказывала, как однажды в Сан-Ремо она уплыла на лодке далеко в море и долго купалась там, а потом даже сняла с себя купальный костюм и стала загорать.

– Просто чудесно было, – протянула она. – Хорошо бы всем всегда оставаться голыми. Если бы люди решились ходить по улице нагишом, пожалуй, они стали бы лучше.

– А в бассейне ты не бываешь?

– Нет, там вода грязная.

Вышли мы из ресторана поздно вечером; ветки деревьев побелели, и землю затянула тоненькая корка льда. Мы безуспешно искали среди машин «ланчу». Пришлось возвращаться на трамвае. В такой снежный вечер особенно приятно покурить, и мы немного прогулялись под портиками, выкурили по последней сигарете, потом зашли в бар.

– Тебя не попрекают, что ты целыми днями где-то пропадаешь?

– Даже за те немногие часы, что я бываю дома, я успеваю порядком измучить сестру и маму своей игрой. Все время упражняюсь. Как-нибудь вечером поиграю тебе одной, хочешь?

– Тебе надо попробовать свои силы в варьете. А ты туда и носа не кажешь. Давай я попрошу Лубрани.

– Не нравится мне этот Лубрани.

Мы стояли у дверей ее дома.

– Может, поднимешься? – сказала она.

Так мы проводили дни, и, уходя от нее в полдень, я знал, что скоро к ней заявится Лубрани и потащит ее в бар. Линда сама рассказала мне об этом, но ведь все вечера она проводила со мной; мне бы следовало ревновать ее, но я не мог. Что она в нем могла найти, кроме денег? А вот со мной она не ради денег встречается.

Я почти совсем позабыл об Амелио. Лишь когда выходил из дому и шел по Корсо, вспоминал о нем. Теперь я жил, так же как он в те времена, когда носился с Линдой на мотоцикле и работал. Вот только работы у меня не было. Но к Лубрани я обращаться не хотел. Линде я сказал, чтобы она не осаждала Лубрани просьбами обо мне.

– Как хочешь, – ответила она, – но это единственный путь.

– На его месте я бы все сделал, чтобы убрать с дороги такого вот Пабло.

– Глупый, вот поэтому-то он и должен тебе помочь. Разве ты отказал бы мне, попроси я тебя о каком-нибудь одолжении? И потом, Лубрани знает, – продолжала она, – что, если ты добьешься успеха, у тебя закружится голова и ты забудешь обо мне.

– Я не стремлюсь добиться успеха.

– Ты его добьешься, – убежденно сказала Линда. – Ты еще молод. Нельзя же весь век заниматься только любовью.

– Люди ради этого и живут вместе.

– Бог ты мой, – вздохнула Линда.

– Правда, всегда заниматься любовью нельзя. Просто люди живут вместе. И занимаются еще многими другими делами.

– Вот видишь, – спокойно сказала она, – любовь здесь ни при чем.

Мы спорили об этом почти каждый вечер. А днем я искал работу. Я познакомился с бывшим хозяином Амелио, у которого была мастерская по ремонту мотоциклов, он продавал и покупал машины и держал гараж грузовиков для дальних рейсов.

– В мастерскую возьму тебя хоть сегодня, – сказал он мне. – Но машину я доверяю тому, кто старше тридцати. У тебя, наверно, по молодости в голове хмель бродит? А мне сумасшедшие не нужны.

Тогда я спросил, не разрешит ли он мне поездить с шофером на грузовике, поучиться немного.

– Больно уж ты любишь на гитаре играть, – ответил он, – мои парни с тобой по дороге перепьются.

Если бы у меня хватило смелости пойти к Амелио, я бы попросил его нажать где надо. Он знал всех шоферов и всех рабочих мастерской. В прежние времена он бы мне помог. В прежние времена. Я знал кое-кого из шоферов, приходивших в кафе.

– Время сейчас скверное, – говорили они мне, – кроме простуды, ничего не заработаешь. А права у тебя есть?

– Чем тебе не по душе магазин? – говорили мне дома. – Какая еще работа тебе нужна?

Я искал такую работу, чтобы можно было играть на гитаре и не расставаться с Линдой. А мастерская ведь все равно что магазин. Мне же хотелось разъезжать и быть хозяином самому себе. В шоферском кафе я повидал немало всякого народу. Были шоферы, работавшие в ночную смену. Зарабатывали они неплохо и крупно играли. Приезжали на рассвете, вечером, ночью. Мне припомнилось то утро, когда я пил в этом баре граппу с молоком. Я знал, что работа шофера – сплошные разъезды. Но я готов был даже уходить от Линды, когда день еще не занимался.

Водить грузовик я не умел, да и прав у меня не было. Однажды вечером, когда Линда была занята, я взял гитару и вместе с Ларио пошел в кафе. Официант приглушил радио, я заказал вина и стал играть в свое удовольствие. Я слышал, как вокруг шептались: «Да это парень из табачного магазина на Корсо». Наконец нашлись и любители попеть, и мы заказали еще вина. Потом гитару взял высокий, крепкий белокурый парень с бледным лицом. Звали его Мило. Он начал играть одно танго за другим, но его остановили.

– Ты лучше пой, – сказали ему приятели. – Пусть он поиграет.

На следующий день я катил в грузовике вместе с Мило и одним механиком постарше нас. Мы везли в Казале мешки с серой. Когда мы выехали, спустился туман и пришлось зажечь фары.

– Если прояснится, я дам тебе вести машину, – сказал Мило.

В Трофарелло светило солнце. Я сел за руль. Мне казалось, что я тащу за собой целый дом. Особенно трудно было на спусках.

– Это еще полбеды, а вот в провинции Алессандрия дороги такие, что сам черт ногу сломит, – утешал меня Мило.

– Как бы нам на полицейского не напороться, – предупредил механик.

К счастью, мы ехали без прицепа.

– Хуже всего у тебя получается с переключением скоростей. Сразу видно, что ты в балиллу[23]23
  Балилла – детская фашистская организация, существовавшая в период диктатуры Муссолини.


[Закрыть] был записан.

Когда мы выезжали на хорошую дорогу, я снова садился за руль. Мило мне сказал:

– Жаль, что у тебя нет с собой гитары.

– Ну, это в другой раз.

Мы сделали остановку в Монкальво. Кругом лежал снег. Теперь я начал понимать, зачем шоферу нужны темные очки. Дорогу совсем развезло.

Мы перекусили в комнатушке, где топилась печь, потом выпили по стаканчику вина. Мило и механик рассказывали о своих бесчисленных поездках. Мило даже побывал со своим грузовиком в Риме.

– Зарабатывать-то мы зарабатываем неплохо, но отложить ни гроша ни удается, – сказал он.

Я вынул неначатую пачку сигарет и угостил их.

– А я и в Испании успел побывать, – сказал механик. – Там тоже отличные парни есть. Весь бензин ушел на то, чтобы их дома поджечь.

Мило подмигнул ему:

– И там немало наших.

Механик ответил:

– Когда не разрешают драться в помещении, выходят на улицу.

В Казале снова туман и непролазная грязь на дороге. Нам дали другую машину. Мы должны были отвезти в Турин цемент. Я хотел прогуляться немного, посмотреть город, но они предложили мне:

– Лучше пойдем погреемся.

Они знали хорошую остерию, и мы как следует там подзаправились. Потом сыграли разок в карты. Выглянуло солнце, но до чего же оно было бледное, жалкое.

Наконец мы выехали, но по дороге что-то случилось с мотором. Он начал пошаливать на полдороге к Асти. Нам пришлось целый час проторчать в снегу и чинить мотор, железо обжигало руки. Меня разбирала досада: сегодня вечером я с Линдой уже по встречусь. Но вот мотор заурчал. Мы помыли руки снегом, насухо вытерли их и потащились дальше. С зажженными фарами, в сплошном тумане мы прибыли в Турин глубокой ночью. Линда ждала меня у порога дома.

После этого я некоторое время не ездил на грузовике и только ходил в мастерскую.

VIII

Линда сама рассказывала, что Лубрани увивается за ней, рассказывала с веселым смехом, и несколько раз мы вместе с ним подшучивали над этим.

– Самое смешное, – говорил Лубрани, – что живем мы в двух шагах друг от друга, но до сих пор даже не подозревали об этом.

– Надо Пабло благодарить, что теперь узнали, – смеялась Линда.

Лубрани всегда выглядел элегантно. Ему перевалило за пятьдесят, он любил вкусно поесть и выпить, и, если бы не делал массажа, не одевался бы так хорошо, не был бы надушен, его можно было бы принять за толстого старого носильщика.

– Ходите почаще в турецкую баню, – поучал он, – главное – попариться, открыть поры, чтобы тело дышало.

Однажды ночью я спросил у Линды, видела ли она его в трусиках.

– Нравится он тебе? Должно быть, он оброс волосами до самой шеи.

– Бедняжка Лубрани, – сказала Линда, – а может, он розовый и гладкий, как младенец.

Она мне часто говорила, что, хоть Лубрани и богат, он все же несчастлив.

– Клари его бросила. Уговорила записать на ее имя театр, а потом взяла и ушла от него. Надо было видеть его в то время. Когда он встречает кого-нибудь из нас, из тех, кого знал еще детьми, он бежит за нами, как собачонка. Он хороший. И много работает. Все только и знают, что клянчат у него деньги, а он работает.

– Оно и видно, – сказал я.

– Да-да, и, пожалуйста, не ехидничай. А знаешь ли ты, что у него всюду свои театры, а начинал он без гроша в кармане? И работа у него совсем особенная. Звонит по телефону и разъезжает повсюду. Он многим дает работу.

– Наживается за их счет.

– Глупый ты. Без таких людей, как он, не обойдешься.

Приходилось терпеть и Лубрани, чтобы всегда быть с Линдой. Неподалеку от варьете находился бар, куда мы отправлялись в полночь распить последнюю бутылку ликера, послушать музыку, повеселиться до зари. В те вечера, когда Линда поздно кончала работу, я обыкновенно ждал ее в этом баре. В эти часы сюда приходили развлечься певички из варьете, спортсмены, жонглеры, свободные от работы официанты, возчики, девицы. Это были как бы кулисы варьете. То и дело какой-нибудь артист, а то и целое семейство акробатов вскакивали и бежали в театр. Одни курили, другие болтали с приятелями, третьи просто закусывали в перерыве. Многие заказывали на ужин только кофе с молоком и хлеб; в проходе между столиками носились друг за другом детишки. Время от времени какой-нибудь непутевый парень начинал крутиться возле одной из девиц, а та через весь зал переговаривалась с барменом, о чем-то громко спрашивала его, шутила. Парень тоже смеялся и осмеливался вставить двусмысленную остроту. Тогда девица закидывала ногу на ногу. Через некоторое время они подымались и вместе уходили.

Бар назывался «Маскерино». Закрывали его в полночь, но достаточно было пройти с черного хода и постучать в дверь, и вас впускали. Когда мы появлялись в «Маскерино» с Лубрани, нас встречали с почетом и усаживали в сторонке за отдельный столик, под прикрытием пышных пальм в кадках.

– Этот бар случайно не тебе принадлежит? – спросила Линда у Лубрани, когда мы впервые туда пришли.

– Нет. Я бы лучше поставил дело, – ответил он. – Велел бы все здесь вычистить и выгнал бы весь этот сброд. Закрыл бы бар на месяц. Но зато потом – официанты в белых фраках, джаз-оркестр и море света.

– Здесь и сейчас неплохо, – сказала Линда.

Какая-то женщина, разыгрывая из себя сумасшедшую, одна танцевала перед оркестрантами, которые перестали играть и платками утирали пот. Посетители – их было в зале совсем немного – ждали, когда снова раздастся музыка, а несколько разгоряченных вином парней и девушек стучали по столу, отбивая такт для одинокой танцовщицы. А она поминутно громко взвизгивала, словно танцевала на сцене варьете.

– Сплавь ты его потанцевать с какой-нибудь девицей, – украдкой прошептал я Линде.

Линда улыбнулась и сказала, что не пойдет танцевать ни со мной, ни с ним. Ничего не поделаешь, пришлось сидеть за столиком. Первым заговорил Лубрани. Он сказал, что противно смотреть, когда женщина одна делает то, что полагается делать вдвоем. В театре еще куда ни шло, там это все-таки представление, но, если женщина одна бесится в баре, она просто больная.

– Но ведь пьяные женщины тебе нравятся, – заметила Линда.

– Да, если я с женщиной вдвоем. Это другой разговор… Ну и кто-нибудь еще играет. Но напиваться в одиночестве – удовольствие сомнительное. Пабло молод и может растрачивать время впустую. Мы же – нет.

– Наглец! – вырвалось у Линды.

Лубрани, опустив голову, с минуту помолчал. Потом убежденно сказал:

– У нас с тобой много общего, моя дорогая. Женщина всегда старше своих лет. Мы-то с тобой стреляные воробьи, знаем, как все идет. И к чему приводит. И цену этому знаем. Нас ничем не удивишь.

Я смотрел на него и думал, что же это такое – женщины? Даже лучшие из них. Даже Линда. Если для них все мужчины одинаковы, то почему бы им не выбрать одного-единственного и не ходить потом за ним неотступно, как собака за хозяином? Но нет, они хотят всегда иметь выбор. И выбирают, окружив себя множеством мужчин, играя то с тем, то с другим, из каждого стараясь извлечь выгоду. Радости это не приносит никому, и в конце концов сама женщина остается без настоящего друга.

– Линда, – сказал я, – давайте представим себе, где мы будем в это же самое время в будущем году. И будем ли мы счастливы? С кем и как проведем вечер? Идет?

– Да-да! – воскликнула Линда. – А кто начнет?

– Или, если хотите, давайте вспомним, где мы были в прошлом году. Двадцатого вечером. Как мы провели тот вечер и с кем. Ток, пожалуй, легче будет.

– Разве теперь вспомнишь? – пробормотал Лубрани.

– Ага! – крикнула Линда. – Хорошо же ты провел вечер, если он у тебя из головы вылетел. Выходит, никакого удовольствия ты не получил.

– Откуда ты знаешь, может, ему тогда не до удовольствий было? – сказал я Линде. – Может, он ждал кого-нибудь. Или ехал в поезде и произошло крушение, или носу из дому высунуть не мог из-за плохой погоды.

Лубрани только молча улыбнулся. Потом посмотрел на нас своими маленькими глазками.

– Значит, двадцатого вечером? – с преувеличенной серьезностью сказал он. Порылся в карманах и вытащил записную книжку.

– Как интересно! – воскликнула Линда.

Лубрани стал небрежно перелистывать записную книжку.

– Двадцатого, двадцатого, – повторял он. – Досада какая, не могу найти. Ведь целый год прошел.

– Дай я посмотрю, – сказала Линда.

Но Лубрани успел отвести ее руку.

– Покажи сейчас же! – закричала Линда. Они опрокинули рюмку. – Ты за это поплатишься, – сказала Линда.

– Тут одни деловые записи.

– Тогда изволь рассказывай про этот год.

Лубрани, шутливо отмахиваясь от Линды, снова начал листать свою книжку. Он полушутя-полусерьезно бормотал какие-то имена, названия.

– Бухгалтер… дирижер… провел ночь… Звонил… врач, дирижер… Флоренция… подходящая толстуха… Кьянчано… провел ночь.

– Покажи-ка, что ты вчера вечером записал.

Но Лубрани не дал ей посмотреть и спрятал книжку.

– Расскажи лучше ты, Линда, что ты делала двадцатого вечером. Ну, мы слушаем…

Линда скорчила недовольную гримаску и проворчала, что у нее нет записной книжки.

– У меня ничего не осталось в памяти от этого года. Время растратила впустую. Ничего уже не могу вспомнить.

– Пусть будет не двадцатое. Расскажи, что было в прошлом году в декабре, что ты тогда делала? – сказал я.

– Работала, – сказала Линда.

– День и ночь? – спросил Лубрани.

– Разве вспомнишь сейчас? Запоминаешь только то, что делается по привычке изо дня в день. Все остальное забывается. Все, что ты говорил, во что верил, больше не существует. Помню только одно утро, на улице был такой густой туман, что казалось, мир навсегда исчез за белой ватной пеленой. Даже шагов не было слышно… Лишь это утро мне и запомнилось.

– С кем же ты гуляла по улицам той ночью?

– Э, давайте бросим эти глупости, – сказал Лубрани, – а то плетем всякие небылицы.

О моих воспоминаниях они не спросили. Не знаю даже, обрадовало меня это или нет. Линда наклонилась над столом и сказала:

– Давайте лучше попробуем угадать другое. Что мы будем делать в этот день в будущем году?

Безумная танцовщица давно утихомирилась. Две-три пары еще танцевали. Было уже часа три утра, и зал опустел. Половина оркестрантов дремала.

– Впрочем, нет, – неожиданно сказала Линда, – давайте вспоминать, что мы делали сегодня вечером.

– Пей лучше, пей, – заметил Лубрани.

– Хочешь, чтобы я запомнила это вино? – жалобным голосом сказала Линда.

На следующий день, когда мы вдвоем шли с ней по улице, я спросил:

– Ты и вправду забыла все, что было в прошлом году?

– А ты все еще думаешь об этом? – сказала Линда.

Возвращаясь домой, я решил, что лучше уж одиночество, чем постоянное ожидание, что Линда скоро забудет и думать обо мне. Мысли эти доставляли мне горькую радость. Может, если внезапно оборвать наши встречи, это заденет ее за живое и тогда она уже не сможет меня забыть.

– Я вот помню каждую минуту с того дня, как увидел тебя, – сказал я.

– Все может быть.

Она говорила так, словно уже бросила меня. Я стиснул зубы.

– Вчера ночью я понял, какая ты, – тихо проговорил я.

Она взяла меня за руку и что-то сказала.

– Значит, в прошлом году ты все вечера сидела дома?

Она еще крепче сжала мою руку и сердито спросила:

– Что с тобой?

– Ничего. Но зачем ты так говоришь? Ведь был Амелио, и ты сама рассказывала, что ездила с ним на холм. Ну, в тот вечер, когда вы танцевали под портиками…

– Вам ничего нельзя рассказать, – с упреком ответила она. – И ты такой же, как все.

Так мы начали вспоминать прошлое, она рассказала мне многое о своей жизни и как-то сразу загрустила. Мы собирались пойти в кино, но раздумали. Купили жареных каштанов и побрели вдоль берега По. Спустилась ночь, на улицах зажглись фонари, и мне хотелось, чтобы ночь эта никогда не кончалась, потому что при одной только мысли, что мы можем расстаться и не увидеться больше, у меня подкашивались ноги. Словно она была частью меня самого. Ее тело я ощущал, как свое. Ее голос был словно объятия. Она рассказала, что, когда была девчонкой, пошла гулять на холм с одним дрянным парнем и там прямо на траве он овладел ею. И прибавила, что все это пустяки, и вся жизнь наполнена этими пустяками, потом спросила, неужели я совсем не изменился с тех пор, как впервые познал любовь. Разговор перешел на Амелио, и она стала отрицать, что спала с ним.

– Какой ужас, – сказала она.

– А я и сейчас люблю Амелио, но пойти навестить его просто не в силах. Мне не нравится жизнь, которую я веду. Вечно этот поганый Лубрани путается под ногами. Почему мы не можем быть только вдвоем, скажи, Линда?

Не любил я ходить по ночам в «Маскерино» вместе с Лубрани, но вечером мне там нравилось. Бар был недалеко от моего дома, и Линда прибегала туда прямо из ателье. Утром я обычно исполнял обязанности подручного в мастерской, надеясь таким путем завоевать доверие хозяина. Дома родные громко возмущались и без конца твердили: «Становись-ка лучше за прилавок и торгуй». Однажды я и правда встал за прилавок, взял гитару в руки и, когда приходили покупатели, не прекращал игры. Так что все равно управляться с ними пришлось сестре и матери. С тех пор они перестали попрекать меня, что я стараюсь улизнуть из дому. Я был убежден, что рано или поздно стану работать шофером, неважно, здесь или в другом городе, лишь бы со мной была Линда.

Я немного подрабатывал тем, что продавал ноты. У меня дома были партитуры опер, и в «Маскерино» я очень скоро свел знакомство с музыкантами. Постоянно у одного или двух оркестрантов, чаще всего у женщин, не оказывалось нот. Тогда я предлагал: «У меня есть поты, уже переписанные, цена такая-то». Там был один старичок, Карландреа. В молодости этот Карландреа играл на кларнете в оркестре, но потом заболел астмой. Он никак не мог понять, почему я не хочу стать солистом.

– Я и так солист, – говорил я ему, – да еще какой. Играю, когда хочу и кому хочу.

Он знал Лубрани и говорил про него: «О, это настоящий синьор».

Линда тоже не могла меня понять.

– Боюсь попасть в лапы к Лубрани, – объяснил я ей. – Играть на гитаре – не настоящая работа. Это все равно как если бы тебе платили деньги за то, что ты хорошо одеваешься. Моя работа – дальние рейсы.

Линда приходила вечером, когда бар еще был погружен в полутьму. Кресла здесь были старые, обитые потертым красным бархатом, большую люстру зажигали только в полночь, но мы с Линдой не жаловались. Линда заказывала яйца и молоко. И я за компанию с ней. Она рассказывала мне про свою работу, про своих новых заказчиц. Почти всегда ей звонил в мастерскую Лубрани, предлагая встретиться в «Парадизо» или в варьете. Я предпочитал ходить в варьете. Там хоть можно было посидеть с нею рядом. Но иногда я говорил: «Да ну его ко всем чертям», – и мы проводили вечер вдвоем, натянув Лубрани нос. Но на следующий день он об этом даже не заикался.

Карландреа был похож на таракана, и при одном взгляде на него у меня пропадала всякая охота стать солистом.

– Вот какой конец нас ждет при первом же несчастье.

– Какой же?

– Станешь таким вот старым, дряхлым, жалким.

– Столько дорог ведет к такому концу, – спокойно ответила она.

Таких печальных и смешных историй в «Маскерино» было немало. К примеру, история с Минние, гардеробщицей. Одно время эта Минние пела в «Меридиане». Когда я ее впервые увидел, мне показалось, что она немного похожа на мою сестру. Я хочу сказать, что она мало подходила для той профессии, которую ей подыскала мать. У нее только и было, что красивые глаза да кроличья шубка. Но все-таки она была звездой варьете, и мать всегда поджидала ее у дверей «Меридианы». Однажды я зашел с Линдой в «Маскерино» и увидел там старую мать Минние; ее окружала группа людей, и они что-то горячо обсуждали. Оказывается, она рассказывала им о Минние и просила прочесть дочкино письмо.

«Дорогая мама, я думала, он богатый. Кто же мог знать? Мне казалось, он богатый-пребогатый, и я его ужасно любила. Что я только наделала, дорогая мамочка».

Линда рассмеялась.

– Вот старая дура.

Я сказал ей, что знал эту Минние, и вот какой ее постиг конец. Линда тряхнула головой и снова посмотрела на старуху. Я рассказал Линде о женщинах, которых встречал ночью на корсо Ингильтерра.

– Какие вы, мужчины, негодяи, – сказала она, – покупаете на улице женщину, как покупают каштаны. Где вы с ними забавляетесь?

– Я никого не покупаю, – ответил я.

– Но вы радуетесь, что можно найти этих, уличных. Они вам, может, и не нужны, пока у вас есть подруга. Но завтра вы и от них не откажетесь, – говорила Линда обиженным голосом, и непонятно было, шутит она или сердится. – Однажды я своими глазами видела. Как это они говорят? «Угости сигареткой».

Я встречал этих женщин каждый раз, когда возвращался ночью от Линды. Но теперь, проходя мимо, я уже не думал об этом так равнодушно, как в прошлые годы: «И так живут люди». Теперь мне было их нестерпимо жаль. Падал снег, а они брели по улицам, пряча лицо, и виден был лишь огонек зажженной сигареты.

– Только дуры могут пойти на такое, – сказала Линда.

– Почем знать? Может, их нужда заставляет?

– «Угости сигареткой», – смеясь, повторила Линда. – Говорю тебе, только дуры.

Я вспомнил о той женщине, которую мы с Мило как-то повстречали на шоссе. Мы возвращались с грузом из Пьянеццы в Турин. Она попросила подвезти ее; влезая в кабину, она высоко задрала юбку.

– Теперь веди ты, – сказал мне Мило.

И я вел машину до самого Турина. Те двое словно хотели замучить, обессилить друг друга.

– Так я из кабины вылечу, – сказала она ему.

Одета она была очень скромно и даже не накрашена. С виду обыкновенная женщина, скорее всего семейная, лет так тридцати пяти – сорока. Вот только щеки у нее были очень впалые да глаза изголодавшегося человека. Потом она сказала Мило:

– Твой друг, видно, не такой, как ты.

Я молча вел машину и думал: «А ведь и ты, верно, была чьей-то любимой, чьей-то Линдой».

Под Новый год Линда сказала мне, что ей предстоит дальняя дорога. Сказала улыбаясь, точно ей выпали такие карты. В тот вечер мы просто чудом удрали от Лубрани. Мы поужинали с ней в «Маскерино», а Новый год встретили вдвоем у нее в комнате. Я был уже немного под хмельком, и мне захотелось потанцевать.

– Понимаешь – путешествие. Путешествовать поеду, – говорила она.

Она еще точно не знает, но, во всяком случае, поедет на недельку, не больше.

– Деловая поездка, – смеясь, сказала она. – Будь паинькой, я скоро вернусь.

Но в ту ночь мы забыли о путешествии, обо всем на свете.

На следующий день мы встретили в «Маскерино» Карлетто, только что приехавшего из Генуи.

IX

Он разговаривал с барменом и не заметил меня. Я очень удивился: голос и манеры как будто его, а вот горб почти исчез. Он был в шляпе и казался маленьким. Он громко рассказывал бармену, что ему снятся кошки, и при этом изгибался по-кошачьи. Бармен хохотал.

Вошла Линда и не заметила Карлетто.

– Знаешь, кто там у стойки? – сказал я ей.

– О-о, Карлетто приехал! – обрадованно воскликнула она, продолжая сидеть, и посмотрела на меня.

– Он уже полчаса рассказывает бармену про кошек, – сказал я. – Ему приснилось, что в Турине полным-полно кошек и, чтобы выбраться из города, нужно превратиться в кошку и незаметно удрать по крышам.

– А тебе не снятся такие сны? – спросила Линда.

– Вчера ночью мне приснилась Лили.

– Хорош, нечего сказать.

– Но это была не Лили. Она была похожа на мою сестру, Карлоттину. Мы шли по улице, она впереди, я сзади. Я все боялся, если она обернется, то увидит меня и убежит. А я знал, если она обернется, я увижу Лили. Мы шли, минуя переулки, и я боялся, что кто-нибудь выскочит нам наперерез. Я все бежал за Лили и знал, что она хочет заманить меня в переулок и схватить сзади за плечи…

Но вот Карлетто заметил нас. Он бросил бармена и подбежал к нам. Линда сказала ему:

– Как я рада!

Они обнялись, потом он поздоровался и со мной.

– Я здесь уже два дня, – сказал Карлетто. – И эта свинья Лубрани уже успел меня надуть. Даже не знаю, когда начну работать.