Текст книги "Избранное"

Автор книги: Чезаре Павезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– А Дорина с тобой? – спросила Линда.

– Вернулась в Рим, здесь не на что было бы жить. В Риме все друг друга знают, как кошки с одной улицы. – Он ударил себя по лбу, потом стукнул кулаком по столу. – Вот, оказывается, почему мне снились кошки! – крикнул он. – Турин ничем не лучше Рима.

Линда спросила меня:

– Ну и чем кончилась твоя история с Лили?

И я стал вспоминать:

– Мы приехали на берег моря, бегали наперегонки. Лили мчалась на велосипеде по песку, я схватил камень и издали бросил в нее, целясь в голову. Камень попал ей прямо в висок и отлетел в воду. Лили упала замертво на песок.

Карлетто заметил:

– Смерть, да еще у моря – это плохая примета.

– Кто любит, тот всегда убивает, – сказала Линда.

Мне неприятно было рассказывать свой сон в присутствии Карлетто. Такое же чувство испытываешь, когда забываешь конец какой-нибудь истории или когда гитара начинает фальшивить. Все равно что раздеться догола перед чужими. Этот сон можно было рассказать одной лишь Линде, на ушко. А Линда вдруг приняла все всерьез – стала издеваться над Лили, корчить недовольные гримаски. Она спросила:

– А как была одета Лили?

– Не помню.

Тут Карлетто зло усмехнулся.

– Да-да, конечно, – воскликнула Линда, – они занимались любовью!

– Хватит вам, – сказал Карлетто. – Так и знайте – сегодня ночью я брошусь в По.

– Как ты встретил Новый год? – спросила Линда.

– Искал Лубрани, чтобы набить ему морду. Ведь из-за него я подвел стольких людей. Я же не такой негодяй, как он. Если я вернусь в Геную, мне там здорово намнут бока. Знаешь, какую он со мной шутку сыграл? Отказал мне и отдал зал своей Клари.

– Это ерунда, – сказала Линда. – Тебя любит публика. Всем это известно.

– Только не Лубрани.

Потом он успокоился и стал напевать песенки из своей программы. Линда прикурила от моей сигареты и попросила его:

– Повесели нас.

И Карлетто принялся рассказывать, петь и танцевать. Самые двусмысленные песенки, самые мудреные па он исполнял с необычайной легкостью, выразительно прищелкивая пальцами. И каждую минуту менял голос. Линда смеялась кудахчущим смехом. На нас стали поглядывать. Ни разу еще мне не доводилось видеть такого своеобразного актера. Даже горб ему помогал. Казалось, это суфлерская будка. Он изображал целый оркестр. Потом внезапно перевоплощался в женщину. И умудрялся еще украдкой курить. Наконец сам расхохотался.

– Ведь все это бесполезно, – сказал он Линде. – Труппы-то больше нет и в помине.

– По-моему, это даже лучше, чем в театре, – сказал я. – Такого ревю мне не случалось видеть.

– А в Турине вы эту программу не покажете? – спросила Линда.

Карлетто снова начал чертыхаться.

– Если не разыщу сегодня вечером Лубрани, – сказал он, – богом клянусь, брошусь в По.

Мы должны были встретиться с Лубрани, но я понял, что Линда предпочитает ему об этом не говорить.

– Лубрани велел кассиру театра передать мне, что придет сегодня вечером, – сказал Карлетто.

– Садись, поужинаешь с нами, – предложила Линда.

Мы съели по яйцу. Карлетто все время оглядывался по сторонам, потом сказал:

– Раньше здесь было светлее. – Крикнул бармену: – Пусть принесут свечу! – Потом сказал мне: – Вас я не знаю. Вы кто такой? A-а, тот самый, что на гитаре играет? А Лубрани тебя еще не обставил?

– Нет, я – механик и играю только на английском ключе.

Линда смотрела на нас и смеялась.

– Если бы все то время, что ты без толку проводишь в мастерской, ты потратил на игру, давно уже приобрел бы имя.

Карлетто сказал:

– А твой друг совсем не дурак. Я и сам не прочь был бы иметь такую специальность.

– Зачем мне имя? – сказал я Линде. – Я люблю играть для друзей. А велика ли радость играть только ради денег?

– Правильно говоришь! – воскликнул Карлетто. – Правильно.

Теперь в «Маскерино» яблоку негде было упасть. Вот-вот должно было начаться представление в варьете, некоторые поднимались и уходили, другие усаживались. К Карлетто подошли приятели и потащили его к стойке. Линда сказала мне:

– Уйдем отсюда.

Мне хотелось посидеть еще немного.

– Пойдем же. Что нам за интерес слушать их разговоры о делах.

Она что-то тихо сказала официанту, мы поднялись и ушли. Мы отправились пешком в «Парадизо».

– Лубрани, если захочет, придет, – заметила она. – А мы будем танцевать.

В разгар танцев, конечно, появился Лубрани, и не один, а с Карлетто. Судя по всему, они помирились, и Лубрани был в самом веселом расположении духа. Он сказал:

– Хватит вам танцевать. Давайте кутнем. – Он велел подать холодную закуску и красное вино: – Вы ведь сегодня не ужинали, – обратился он к нам. – По вашей милости Карлетто может с голоду умереть.

Карлетто погрозил Линде пальцем. Сняв пальто, он вновь превратился в маленького горбуна. Лубрани поминутно хлопал его по спине, а мы хохотали, уписывали закуски и слушали Карлетто, напевавшего песенки из своего ревю.

– Что ж ты, Пабло, не захватил гитару? – говорили они.

Я даже не заметил, когда к нашему столику подсела Лили. Теперь я уже все понял и как последний дурак пил и пил. Линда сказала мне, что уезжает завтра. Я понимал, что Линда играет с Карлетто так же, как играла со мной. Я сидел молча и не мешал им переругиваться. Мне хотелось уйти, остаться одному, совсем одному.

Не помню, что я говорил и делал. Помню только, что совершенно опьянел и танцевал с Лили, танцевал с Линдой. Вышли мы из ресторана поздно, почти под утро. Когда машина остановилась на пьяцца Кастелло, я хотел потихоньку улизнуть за колонну, но они заметили это и окликнули меня.

У Лубрани я снова нагрузился. Мы пили ликер, Карлетто все подпрыгивал и что-то кричал; потом мы расположились прямо на полу. Выключили свет, чтобы остаться в темноте, но за окнами уже брезжил рассвет и виднелись покрытые снегом крыши. Мы знали, что Линда завтра уезжает, и Лубрани сказал, что ее отъезд надо отпраздновать, и все порывался произнести тост.

Я спросил Линду:

– Может, пойдем спать?

– Так ведь уже утро.

Мы перевернули весь дом вверх дном: искали мандарины, кофе, ликер. Как всегда в этот час, в окно пробивалось серое мглистое утро: бесполезно было зажигать свет. Лица у всех стали белыми как снег, и даже Карлетто наконец сдал. Он сел на кровать и сказал:

– Посплю, пожалуй.

– Хочешь оставить Лубрани одного с девушками? – сказал я ему.

– А знаешь, эта Лили ничего девица.

Настало утро, меня одолевал сон. Лили сказала, что уходит, ее ждут собачки. Линда мылась в ванне, Лубрани готовил кофе. Я сказал Лили, чтобы она сматывала удочки.

Оставшись один в комнате, я почувствовал, что для меня Линда уже как бы уехала. Лучше мне отправиться домой. Я спросил через дверь, идет ли Линда со мной. Она разозлилась и крикнула: «Хватит, надоело!» Прерывающимся от обиды голосом я высказал ей все, что думал. Теперь я твердо знал: я уже остался один, а Линда уехала.

Вышли мы от Лубрани все вместе в полдень и направились прямо в бар. По дороге Линда сказала:

– Ну не сердись, Пабло, – и протянула руку.

– До свидания, – ответил я, повернулся и пошел. Линда осталась с Лубрани и Карлетто.

Так началась неделя моего одиночества. Я знал только, что Линда уехала в Милан. Первые три дня я сидел дома или работал в мастерской. Теперь даже гитара не приносила мне утешения. Я играл, а мысли мои были далеко. Когда я стоял за прилавком, я все время поглядывал на дверь. Мне все думалось: вдруг сейчас войдет Линда. Я заходил в кафе в поисках Мило, но его там не оказалось. Один вечер провел с Мартино в остерии, но гитары с собой не брал. Там были Ларио, Джильда; они предложили пойти куда-нибудь потанцевать. Было там еще трое или четверо незнакомых мне людей. Я предпочел остаться здесь, послушать всякие разговоры. Джильда рассказала о влюбленных, которые пошли в парк «Валентино», сели на скамейку и одновременно выстрелили в себя. «Он умер, она осталась жива». «Вот какова жизнь», – подумал я. Ведь прежде и я сказал бы: «Ну и на здоровье!»

На четвертый день, в воскресенье, я собрался смотреть футбол. Приятели обрадовались.

– Хорошо еще, что на футбол с нами идешь.

Но игра была неинтересная. После ужина мне надо было отнести Карландреа ноты. Я решил, что не мешает заглянуть в «Маскерино». И спокойно направился туда. Там никого не было, все пошли в варьете. Потом появился Карлетто.

– А, это ты, – бросил он мне. И с ожесточением задымил сигаретой.

– Ну, как ваше ревю? – спросил я.

– Эта свинья Лубрани опять сбежал. – Он закашлялся от дыма. – В Милан удрал.

Мы просидели с ним в баре целый вечер. Я все выспрашивал у него, точно ли, что Лубрани уехал в Милан и когда?

– Кажется, сразу после той пирушки. Так мне по крайней мере ответил по его домашнему телефону какой-то болван, – сказал Карлетто. Он начал возмущаться, что выступления из-за этого опять срываются. – И в театре никто ничего не знает. Мерзкая у меня профессия.

Я спросил, один ли он приехал в Турин или с труппой.

– Труппу я распустил. Поверил этому Лубрани.

– У меня сейчас нет ни гроша, – сказал я.

– Ничего, как-нибудь перебьюсь.

– Когда он вернется, не знаешь?

– Сказали, будто через два дня.

На следующий день мы засели с ним в баре с самого утра. Он хотел узнать от меня поподробнее о Лили. Потом сказал, что Лубрани вообще-то человек энергичный и что-что, а уж девушек умеет выбирать. Вот только слова своего не держит. Он и ужин хороший умеет устроить. И с девицами вроде этой Лили знает, как обращаться. Раньше он куда крепче был, и вечера не проходило, чтобы он не пристал к какой-нибудь девице.

– С кем он был, когда вы познакомились?

– Да с Клари. Она уже и тогда тянула из него деньги, но зато научила его вести себя в обществе. В то время Клари была похожа на Лили. А Лубрани сам ведь невысокого полета, и ему очень нравились такие вот опрятные кошечки. Но он совсем не глуп и быстро сообразил, что в театре таким женщинам нечего делать. В театре надо уметь огрызаться, показывать когти, – продолжал Карлетто. – Все друг друга готовы съесть. Тут кошечка и начнет царапаться. А представляешь, как царапаются такие вот, вроде Лили?

Так мы проболтались вместе целый день, я с удовольствием и переночевал бы у него. Ведь мне надо было как-то убить еще две ночи. Правда, он не переставая говорил о Лубрани. Но оставаться одному было куда хуже. В голову лезли всякие мысли, и я никак не мог от них отделаться. Вечером Карлетто спросил:

– Что у тебя такое приключилось?

– С чего ты взял?

– Знаешь что? Сходи-ка за гитарой, и посидим в каком-нибудь уютном уголке. Выпьем вина.

– Мне что-то ни играть, ни пить не хочется. Пропала охота, да и только.

– Зато я хочу выпить, – сказал он.

Карландреа внимательно следил за нами со своего обычного места. Увидев, что на столе у нас появилась бутылка, он начал усиленно сморкаться. Карлетто наполнил рюмки и попросил у меня закурить. Я протянул ему сигарету, и на миг перед глазами промелькнул лежащий в постели Амелио.

– Да, кое-кто сегодня смеется, – не удержавшись, резко сказал я Карлетто.

Карлетто от изумления только рот раскрыл и чуть не поперхнулся дымом. «У меня кружится голова, – подумал я, – и я ничего не могу поделать». Немного успокоившись, я сказал:

– Угости старика. Я сам дня три назад крепко напился и до сих пор в себя не приду.

Карлетто предложил:

– Хочешь, пойдем в варьете?

Я опустил голову на руки, словно не в силах был одолеть усталость. Карлетто что-то сказал старику. Я слышал, как Карландреа подсел к нашему столику. Мраморная доска столика приятно холодила лицо, и я закрыл глаза.

Я вспомнил то утро, когда мы с Линдой пришли к Амелио. Вспомнил, как она вошла, что она говорила. На шее у нее тогда был голубой шарф. Вспомнил, что я убежал. Что мы столкнулись с ней в дверях кухни. Все это тогда не имело никакого значения. Все еще было впереди. Кажется, это произошло только сегодня. Но теперь многое мне стало понятно.

Я думал обо всем этом и чувствовал себя таким одиноким. Слышал, как Карлетто подшучивал над Карландреа. Потом они что-то сказали обо мне. Я поднял голову, притворившись, будто только что проснулся. Всю ночь я не мог глаз сомкнуть, и при мысли, что мне придется провести еще одну ночь в одиночестве, меня покидало мужество. Я что-то шептал в темноте, крепко обнимая подушку. А мысли были все те же, истертые, как ступеньки в доме.

Весь следующий день я бродил по городу и ждал, когда наконец наступит вечер. Падал мокрый снег, я шел и думал: «Кто знает, может, и в Милане сейчас снег». Мне надо было зайти в «Маскерино», и я радовался, что увижусь там с Карлетто и его приятелями, радовался, что проведу с ними всю ночь. Но я старался отсрочить эту минуту: мне казалось, что, нарушив свое одиночество в этот последний вечер, я что-то утрачу.

Карлетто встретил меня словами:

– Знаешь, я тут раздобыл для тебя гитару. Уж на этот раз мы повеселимся.

Он сказал, что его друзья актеры уезжают в Рим и в двенадцать ночи придут прощаться в «Маскерино». Мне это показалось хорошим предзнаменованием, и я сказал ему:

– Вчера мне было не по себе. Давай-ка сюда гитару.

Карлетто сказал, что гитару должны принести друзья.

– А пока выпьем. Ты правильно делаешь, – потягивая вино, сказал он, – что не связываешься с варьете. Умнее многих поступаешь. Вот меня, к примеру, петь в варьете нужда погнала.

– Но ведь ты по-настоящему талантлив.

– Ну и что из того? От Лубрани ведь не уйдешь.

Тогда я спросил, почему он не поищет работу у других антрепренеров.

– Сам знаешь, как оно бывает, – вздохнул он. – Меня крепко прижали в последний раз. Ты даже и не представляешь, сколько надо хлопотать во всяких учреждениях, чтобы добыть разрешение. Лубрани тем и хорош, что на многое закрывает глаза.

– А сменить профессию ты не можешь? – тихо спросил я.

– Профессию не меняют, – сказал он. – Можно сменить любовницу, но не профессию. – Он взял рюмку и разом осушил се. – Конечно, профессия у меня паршивая, – продолжал он, – ты мне тем и нравишься, что не стремишься быть артистом.

– Если бы мог, непременно стал бы.

– Рассказывай кому-нибудь другому, – засмеялся он. – Прежде и я был таким, как ты. Ты хочешь жить один и ни от кого не зависеть.

Сейчас мне не казалось, что Карлетто намного старше меня. Большеголовый, с ясными, светлыми глазами, он выглядел совсем юным. И все же где-то его ищет Дорина, и вокруг рта залегли глубокие складки, и улыбка у него такая усталая.

– А вот вчера вечером, – сказал я, – я готов был сменить профессию. Слишком уж меня пришибло.

Карлетто внимательно посмотрел на меня и выпустил струйку дыма.

– Я понимаю, – сказал он, – раньше тебе жилось лучше.

Мы все сидели с ним за столиком, пока не пришли его друзья. Они появились, когда зажглась большая люстра и заиграл оркестр. Это были веселые простые люди – Лучано, Фабрицио, Джулианелла. С ними я вроде был один и в то же время в кругу друзей. Совсем другой народ эти римские актеры: я мог пить с ними и мог спокойно смотреть со стороны, как они кутят. Устроились мы в маленьком зале, куда никого больше не пускали. И если ты гитарист, то быстро заводишь дружбу со всеми. День уже занялся, а я все играл.

X

Я играл с удовольствием, радуясь, что ночь уже позади и наступил день. И я знал, что, когда отложу в сторону гитару, что-то в моей жизни оборвется. К прежнему возврата не будет.

Когда Линда, едва мы остались одни, спросила: «Что с тобой такое?» – я этому не удивился. Мы столько лгали друг другу, столько всего утаивали, что и на этот раз я ответил:

– Да так, ничего.

– Ты просто сумасшедший. – Села на кровать, сняла шляпку. – Поцелуй меня, – сказала она.

Я поцеловал ее в щеку, она взяла мою руку. Мне показалось, что я поцеловал холодный лепесток цветка. Линда приоткрыла глаза и посмотрела на меня. Я знал, что ей и сейчас хорошо со мной. Она была все та же, с неизменным голубым шарфом на шее. Поглядела на меня весело и чуть насмешливо.

– Я устала, – сказала она, – хочу прилечь. – И легла на постель. Я поднялся и стал ходить по комнате. – Курить хочется, – сказала она. Я закурил и молча протянул сигарету Линде. – Знаешь, – лениво протянула она, – ведь и в этом есть своя прелесть. Разве нельзя оставаться хорошими друзьями? Бывает же так, что устанешь и нет у тебя желания ни целоваться, ни обниматься, а только поговорить хочется или даже помолчать вдвоем.

Я ничего не ответил, лишь пристально взглянул на нее.

– Что с тобой творится? Уж не собираешься ли ты меня убить? Знаешь, я, может, выйду замуж. Тебе даже не интересно за кого?

Я не мог понять, почему мне не хочется ни кричать, ни ссориться, а только поскорее уйти от нее, очутиться на улице. Она что-то мне говорила, а я подумал, что еще вчера, собираясь в «Маскерино», я на минуту почувствовал себя счастливым.

– У меня просто сердце разрывается, – продолжала Линда. – Ведь я знаю, что ты страдаешь. Послушай, как бьется.

Она взяла мою руку и положила себе на грудь. Я ощутил теплоту ее тела и крепко стиснул ее пальцы. Потом еще крепче, она вскрикнула. Но тут же расхохоталась.

– Молчишь все, да еще дурно со мной обращаешься. Я ведь не гитара, – тихо проговорила она.

Когда я ушел от нее, была поздняя ночь. Я подумал, что надо бы поспать. В трамвае я всю дорогу дремал, прислонившись головой к окну. Просыпался, вспоминал, сколько раз я уже возвращался домой на рассвете, и опять забывался тревожным сном.

На следующее утро мы с Мило отправились в Геную. Грузовик у нас был с прицепом, и вести его было куда труднее. Механик с радостью согласился отдать мне половину заработка, чтобы я его заменил, и остался в Турине. Только так, в дороге, я и мог еще жить. Когда мы выехали из города, я был почти счастлив.

У Мило в Генуе была девушка, и он отправился к ней. Я остался в одиночестве и до самой ночи бродил по генуэзским улицам. От сильного ветра у меня потрескались губы, теперь до меня доносился запах моря. Стемнело, на улицах зажглись огни. У нас в Турине, когда в горах выпадает снег, ясным днем тоже пахнет морем. Я внюхивался в этот запах и все искал ту балюстраду, ту остерию, где мы сидели с Линдой. Даже здесь она не выходила у меня из головы, но теперь я глядел на море уже с другой, незнакомой балюстрады.

Когда мы ехали обратно, мною всецело завладела мысль, что я возвращаюсь в Турин. Я прислонился головой к стенке кабины и попытался уснуть. Мне казалось, что меня подстерегает опасность, что сейчас должно решиться что-то, от чего зависит моя жизнь. Я подумал: «Но ведь все уже решено, это произошло».

Мило сказал:

– Переключай сцепление осторожнее. Если сломается, застрянем мы с тобой посреди дороги. – Потом снова принялся рассказывать про свою девушку.

Так я и проводил теперь дни: то в остерии, то на грузовике. Выпивал, куда-то спешил, спал где придется. Домой забегал только взять сигареты.

Однажды мать сказала:

– Ты бы хоть рубашку сменил!

Я натянул на себя фуфайку, а поверх – комбинезон.

– Я еду в Бьеллу, а там меня никто не знает, – ответил я.

Вскоре я узнал, что Амелио давно уже не живет на старом месте. Он приобрел нижний этаж дома вместе с лавчонкой, которая там помещалась. «И это как раз теперь, когда все кончено». Но мне нравилось, что я не знаю, где он живет. Я думал о Линде, которая знала, где я живу, и каждый вечер, как обычно, отправлялась в бар.

«Но ведь с Карлетто я могу повидаться», – подумал я однажды вечером. Я прошел мимо бара, где бывали Линда с Лубрани, прошел мимо витрины ателье. Последний раз я проходил под этими портиками с Линдой. Я обернулся и поглядел вверх на Торре Литториа. Я вспомнил, что, выходя от Линды, на другом конце площади я обычно видел эту башню. Может, и Линда, проходя здесь, думала об этом.

В «Маскерино» никого не было, кроме Карландреа и девиц. Официант ничего не мог мне сказать. Тогда я побрел к зданию варьете, не зная, что же делать дальше, и отчаяние начало охватывать меня. Я равнодушно взглянул на выставленные фотографии артисток, сколько раз я видел их, проходя мимо, как вдруг передо мной возникло лицо Карлетто; да ведь это та самая фотография, где Карлетто снят в черном костюме, элегантный и улыбающийся. «Помирились, значит, – подумал я, – тем лучше». Но у меня было такое чувство, будто я что-то потерял, и мне было грустно, что теперь Карлетто стал работать на Лубрани.

Я постоял несколько минут у театра. «Надо на что-то решиться, – подумал я, – иначе я скоро начну метаться по улицам и говорить сам с собой». На душе у меня кошки скребли. Я спросил у кассирши, когда кончается спектакль. «И эта тоже день и ночь работает на Лубрани, – подумал я, – ему мало артисток кордебалета». Кассирша ответила, что я могу подождать здесь, ведь все выходят только через главный подъезд. Тогда я вернулся в «Маскерино» и сел у темного окна. Ждать – это тоже занятие. Чтобы немного успокоиться, я выпил рюмку вина. У театра прохаживалось несколько человек. Внезапно главный вход осветился, и я увидел Карлетто и других артистов. Они остановились у двери, о чем-то заговорили; потом показались Линда и Лубрани. Всей компанией они перешли площадь. В этот момент на улице зажглись фонари. Первой меня заметила Линда и сразу что-то сказала Карлетто. Мне она помахала рукой, но не двинулась с места. Я уже собирался уйти, но в этот момент дорогу мне преградил Карлетто.

– Дамы ждут тебя, – торжественно проговорил он. На нем был черный пиджак, прическа растрепалась.

– Кого я вижу! – воскликнул я. – Да ты, похоже, опять помирился со своим хозяином?

– Знаешь, всякое бывает. Так ты идешь с нами?

Я усадил его, налил ему вина.

– Когда мы с тобой вдвоем посидим? Я уже забыл, когда последний раз играл на гитаре.

– Зайди за мной завтра к концу спектакля, – сказал он.

– Эх, Карлетто, Карлетто, как же тебе мало надо, чтобы успокоиться. Тебе больше уже не снятся кошки?

Но тут подошла Линда и спросила, почему я задерживаю Карлетто.

– Я никого не задерживаю.

– Можно мне сесть за твой столик?

Заиграл оркестр, Линда поднялась и сказала мне:

– Потанцуем?

Танцуя, она все пыталась вызвать меня на разговор:

– Какая тебя муха укусила? Все эти дни я ждала тебя. Ты никогда меня не любил – в этом все дело.

Я высказал ей все, что у меня лежало на сердце; она молча слушала. Потом сказала:

– Пабло, хочешь, уйдем куда-нибудь вдвоем?

Чего она мне только не наговорила, когда, обнявшись, мы сидели на холме.

– Ты обращаешься со мной, как со своей рабыней, – сказала она. – Вдруг ни с того ни с сего исчез, да я еще должна была первая заговорить с тобой.

– Дни и ночи я бродил по улицам, стараясь забыть тебя.

– Теперь ты видишь, что это бесполезно! – воскликнула она. – Ты со мной.

– В другой раз уйду навсегда.

– Ты нехороший, – сказала она. – Не смей так говорить!

– Замолчи, прошу тебя, замолчи, – сказал я.

– Ты, конечно, меня любишь, но другом мне быть не можешь.

– Разве не лучше нам быть только вдвоем? – спросил я. – Не хочу делить тебя ни с кем.

– Покажи мне человека, который хотел бы иного, – смеясь, сказала она мне на ухо.

Потом я в последний раз спросил ее, согласна ли она, чтобы мы жили вместе.

– Я тебя прощаю, – сказал я. – Принимаю тебя такой, какая ты есть. Вот с этой самой ночи давай жить вместе.

Она ответила мне, – в темноте я не видел ее лица, – что, пожалуй, попытается.

На следующий день мы пошли в кафе. Пока я пил черный кофе, она все поглядывала на меня. Потом сказала:

– Пабло, встретимся вечером, хорошо?

– Я от тебя целый день не отстану.

– Это невозможно, Пабло. Мне надо идти в ателье. Ты что сегодня будешь делать?

Вечером мы снова отправились в «Парадизо», и все пошло по-старому.

– Иной раз, – сказала она, – ты бываешь просто невыносим. Никак не хочешь понять, что каждый живет по-своему и то, что я делаю, касается только меня одной. У тебя ведь есть друзья?

– Я их всех бросил.

– Значит, ты не со мной одной так поступаешь. Но ведь это ничего не даст. Люди-то разные. И каждый по-своему интересен.

Теперь я понял, что совсем одинок. Вдруг понял это и почувствовал себя почти счастливым. Мысль, что, побывав в постели у Линды, я тихонько спущусь по лестнице и пойду бродить по туринским улицам, а потом улягусь спать один, была живительной, как глоток ликера. Все остальное не имело никакого значения, и я примирительно ответил:

– Может, ты и права.

Линда с довольным видом взяла меня за руку.

Ночь мы провели вместе. Назавтра я договорился ехать с Мило. Знать, что Линда будет ждать меня, было приятнее, чем спать с нею. Такую жизнь вел и Амелио. Проходя в темноте по площади, я чувствовал себя счастливым.

По вечерам мы иногда встречали Карлетто. Ужинали мы с Линдой, как и прежде, в «Маскерино» и по молчаливому уговору уходили из бара пораньше, чтобы не повторять прежних ночных кутежей. Карлетто ничуть нам не мешал; когда мы приходили, он, улыбаясь, вставал из-за стола и придвигал Линде стул.

Он каждый день ходил в «Парадизо», чтобы встретиться там с Лили. Однажды вечером он сказал:

– Завтра возвращается этот, с Торре Литториа.

Я не знал, что Лубрани был в отъезде. Линда покраснела и зло посмотрела на Карлетто. «Ага, – подумал я, – покраснела». Я никогда не видел, чтобы Линда краснела. И тут я вдруг понял, что Линда помирилась со мной в тот самый день, когда уехал Лубрани.

Линда накинулась на него:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Да так, ничего, просто для кого-то кончилась безмятежная жизнь, – усмехнулся Карлетто.

Я заметил, как Лили дернула его за руку и тихо сказала:

– Перестань.

Но Карлетто уже разошелся во всю. И весь свой гнев излил именно на Линду.

– Меня просто зло берет, что ты еще находишь простачков, которые тебе верят, – резко сказал он. – Сама прекрасно знаешь себе цену, но помалкиваешь. Все вы одного поля ягоды: что ты, что она. Карьеру вы себе делаете не на сцене, о нет!

Лили совсем растерялась, но Линда не произнесла ни слова. Спокойно смотрела на него и улыбалась. Потом взяла его стакан и, пристально глядя ему в глаза, отпила немного вина и отдала ему стакан. Карлетто слегка поклонился ей. И оба расхохотались.

На обратном пути я даже не стал упрекать Линду. Она шла молча, заметно встревоженная. Наконец неуверенно сказала:

– Вот дурень. Может, ему Лили чем-то досадила.

Мы остановились у ворот ее дома.

– Значит, завтра он возвращается? – спросил я.

Она, украдкой поглядывая на меня, сказала:

– Ты же знаешь…

– Вечером увидимся?

– Конечно.

Я был рад, что пошел домой. На следующий день я все утро играл на гитаре. Из кухни шел приятный запах супа, в комнате было тепло, и я с удовольствием повторял одно упражнение за другим. В полдень зашел механик, приятель Мило, купил сигару и завел разговор о политике. «Те же речи, что у Амелио, – подумал я. – Профессия у них, видно, такая, что они все в политику ударились». Механик нападал на тех, кто выколачивает из народа деньги и хочет заткнуть ему рот, чтобы править, как им вздумается.

– Но в этот раз горшок сам полез в печь. В Испании им уже задали жару. Не знаю, понятно ли тебе?

– Разве одни фашисты едят из этого горшка? – спросил я.

– Кухня и повара фашистские. Не обязательно всем носить черную рубашку.

XI

Теперь я знал, что значила для меня Линда. Достаточно было подумать о Лили, чтобы понять это. О Лили, которая готова была провести ночь с кем угодно и думала лишь о бальных туфельках. Я бы мог легко, играючи сделать ее своей любовницей. Нет, Лили никому не западала в душу.

Линда, даже не сказав «прощай», снова сошлась с Лубрани. В «Маскерино» она велела передать мне, что у нее уйма работы. Вечером я пошел к ней, долго ждал ее у ворот дома, но не дождался. На следующий день я отправился в ателье. Девушки портнихи посмеивались мне вслед. Линда разговаривала со мной в салоне совершенно взбешенная.

– Знаешь, это уж слишком, – сказала она. И сразу вышла. Потом вернулась. – Здесь работают, ты что, не понимаешь? – бросила она мне в лицо. Но потом все-таки позволила взять себя за руку и постояла еще с минутку. – Если смогу, вечером встретимся.

А я в этот вечер отправился с Мило в Монкальери и гитару взял с собою. Мы завернули к одному приятелю в бар.

– Никаких девушек, – сказал я Мило, – видеть их не могу.

В полночь с улицы раздался стук в окно. Девушки хотели войти послушать мою игру.

– Встань у дверей и никого не пускай, – попросил я Мило.

– С чего это ты, вроде как не хромой и не горбатый, а прячешься? – удивился Мило.

– Встань у двери, говорят тебе.

Я совсем захмелел. Мило выглянул за дверь и сказал:

– Подожди меня немножко.

Когда он через полчаса вернулся, я разговаривал сам с собой. «Как Амелио, – рассуждал я вслух, – она вышвырнула меня, как когда-то Амелио». Мило сказал:

– Там тебя какая-то блондинка дожидается.

Он повел меня в парк, где дорожки были усеяны опавшими листьями. Блондинка ждала, прислонившись к дереву. Листья под ногами были скользкие, и мы с Мило то и дело спотыкались.

– Вас что, ноги не держат? – смеясь, сказала она.

Было совсем не холодно. Я прижался к шершавой коре дерева. Мило крикнул:

– Ты уж его приласкай!

Блондинка все сделала сама, уходя, она аккуратно застегнула мое пальто. Когда Мило втиснул меня в трамвай, я больше не разговаривал сам с собой.

– Завтра отправляемся в путь, – сказал он, – машину поведешь ты.

Целый месяц я беспробудно пил. «Как Амелио, – думал я. – Она меня прогнала прочь, как когда-то Амелио». Я искал забвения в вине. Еще не придя в себя после одной попойки, я уже начинал думать о следующей, и так мне тошно было, что хоть плачь. Мило убеждал меня: «Да плюнь ты на все», – а я пил и пил, и ночь превращалась в день. Но напиваться каждый раз тоже было тяжело.

– Уже март наступил, – сказал мне однажды Мило, – самое хорошее время для работы. Ты что все-таки собираешься делать?

Я ничего ему не ответил, только стиснул зубы.

В тот месяц мы ездили с ним в Бьеллу и Новару, снова побывали в Казале; я жил как во сне. Помню только, что возвращался на рассвете, ночевал в кафе, носился на грузовике по дорогам. Однажды я вскочил на колесо, когда машина уже тронулась, и с размаху упал на асфальт; мне показалось, что пришел мой конец. Меня точно ударили кулаком между глаз, на мгновение я потерял сознание. Мило что-то кричал и звал меня, а я, с глупым видом глядя на него, радостно сказал: «Да ведь я не пьян. Все в порядке».

Помню еще, что все это время ел я, как голодный волк. Ел дома, в машине, ел в Казале и Новаре. Лишь за едой горе мое утихало. Оно сменялось раздражением, и от этого я еще больше страдал. Это поглощало все мои силы.

Мило говорил, что я должен сдать экзамен на шофера и получить права. Но я и слышать об этом не хотел. Кое-что я и так тайком зарабатывал, а на большее у меня упорства не хватало, ремонтную мастерскую я окончательно забросил. Частенько играл с шоферами в карты в кафе; все ночи напролет я либо бренчал на гитаре, либо резался в тресетте; играл я крупно и просадил немало денег. Оказывается, и в картах, чтобы выиграть, нужен азарт, а у меня голова была занята совсем другим, и я играл спустя рукава. Мило говорил мне: