Текст книги "Домби и сын"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 70 страниц)

– Я знаю только то, – возражаетъ м-съ Пипчинъ, – чѣмъ все это кончится для меня. Этого и довольно. Я убираюсь отсюда на кондицію.

– И прекрасно, м-съ Пипчинъ, ей Богу! Лучше вы ничего не могли выдумать. Я нисколько не осуждаю васъ за это. Никакъ нѣтъ.

– Еще бы! – отвѣчаетъ сардоническая Пипчинъ. – Мнѣ, впрочемъ, все равно, если бы вы и осуждали. Во всякомъ случаѣ, я ухожу. Оставаться мнѣ нельзя. Умрешь со скуки въ одну недѣлю. Вчерашній день я принуждена была сама жарить свои котлеты, a къ этому, съ вашего позволенія, я не привыкла, не такъ воспитана, да и здоровье-то мое не на ту стать. Притомъ въ Брайтонѣ y меня отличное заведеніе. Одни маленькіе Панки доставляли мнѣ каждый годъ около восьмидесяти фунтовь чистаго барыша. Нельзя же мнѣ все это оставить. Я писала къ своей племянницѣ, и она ждетъ меня съ часу на часъ.

– Говорили вы объ этомъ моему брату?

– Да, это очень легкое дѣло говорить съ вашимъ братцемъ, – возражаетъ м-съ Пипчинъ. – Доберешься до него, держи карманъ! Вчера, правда, я заходила къ нему и сказала, что не мѣшало бы послать за м-съ Ричардсъ, такъ какъ мнѣ нечего здѣсь дѣлать. Онъ прохрюкалъ что-то себѣ подъ носъ и былъ таковъ. Я распорядилась и безъ него. Прохрюкалъ; a какъ смѣетъ хрюкать, желала бы я знать? Онъ не м-ръ Пипчинъ, я надѣюсь. Нѣтъ ужъ, съ вашего позволенія, тутъ лопнетъ и дьявольское терпѣнье!

Съ этими словами, неустрашимая дама встаетъ съ своей мягкой собственности, чтобы проводить м-съ Чиккъ къ дверямъ. М-съ Чиккъ удаляется безъ всякаго шуму.

Вечеромъ того же дня м-ръ Тудль, по окончаніи своихъ занятій, привозитъ сюда Полли и сундукъ, оставляетъ ее, даетъ ей звонкій поцѣлуй въ коридорѣ пустого дома и наполняется назидательными чувствами при взглядѣ на окружающій мракъ и пустоту.

– Вотъ что, Полли, душа моя, – говоритъ м-ръ Тудль, – такъ какъ я попалъ теперь въ машинисты и зажилъ хорошо на свѣтѣ, то, пожалуй, мнѣ бы и не слѣдовало пускать тебя на такую скуку, если бы не прошлая хлѣбъ-соль. Прошедшихъ благодѣяній, мой другъ, забывать не должно. Притомъ, y тебя такое радушное лицо, и авось ты развеселишь немного добрыхъ людей. Поцѣлуй меня еще разокъ, душа ты моя; вотъ такъ! Ты сдѣлаешь доброе дѣло, я знаю, a ужъ я какъ-нибудь промаячу безъ тебя. Прощай, Полли!

Между тѣмъ м-съ Пипчинъ увеличиваетъ вечерній мракъ своимъ бомбазиновымъ чернымъ капотомъ, черной шляпой и шалью. Ея личная собственность упакована, и спокойныя креслица – послѣднія любимыя кресла м-ра Домби, проданныя съ аукціона – стоятъ подлѣ уличной двери. М-съ Пипчинъ ждетъ съ минуты на минуту покойнаго экипажа, который нанятъ довезти до Брайтона ея особу вмѣстѣ со всею собственностью.

Пріѣзжаетъ покойный экипажъ. Гардеробъ м-съ Пипчинъ отправляется первый и занимаетъ теплое мѣстечко; затѣмъ шествуютъ спокойныя кресла и располагаются въ спокойномъ углу между охапками сѣна; любезная дама имѣетъ намѣреніе сидѣть на креслахъ въ продолженіе своего путешествія. Затѣмъ ществуетъ сама м-съ Пипчинъ и угрюмо занимаетъ свое сѣдалищѣ. Змѣиный блескъ въ ея одинокомъ сѣромъ окѣ и крокодлова улыбка на устахъ, – содержательница воспитательно-учебно-образовательнаго заведенія, очевидно, мечтаетъ о поджаренныхъ хлѣбцахъ съ масломъ и сметаной, о горячихъ котлетахъ въ связи съ молодыми ребятами, которымъ она будетъ задавать горячія бани, о бѣдной миссъ Беринтіи, хранительницѣ вѣчнаго дѣвства, которую она будетъ тузить отъ ранняго утра до поздняго вечера, и о другихъ не менѣе вожделѣнныхъ утѣхахъ своей одинокой и безпомощной старости. Обложенная подушками на своемъ сиокойномъ креслѣ и закрытая чернымъ бомбазиномъ, м-съ Пипчинъ чуть не хохочетъ отъ полноты душевнаго восторга, когда ретивые кони двинулись съ мѣста.

И домъ м-ра Домби превратился въ такую развалину, что всѣ крысы изъ него разбѣжались и теперь не осталось ни одной.

Одинока и печальна м-съ Ричардсъ въ опустѣломъ домѣ, и не съ кѣмъ отвести ей душу, такъ какъ м-ръ Домби не говоритъ ни съ кѣмъ и вѣчно сидитъ съ поникшей головой въ своихъ запертыхъ покояхъ. Не долго однако она остается одна.

Ночь. М-съ Ричардсъ сидитъ за работой въ комнатѣ ключницы, стараясь забыть унылую пустоту и печальную исторію огромнаго дома. Вдрутъ раздается громкій звонъ по всему пространству пустого коридора. Полли отворяетъ дверь, и черезъ минуту возвращается съ какой-то женской фигурой въ черной шляпкѣ. Это – вы угадали, миссъ Токсъ, и глаза y миссъ Токсъ красны и пухлы.

– Сію минуту, Полли, – говоритъ миссъ Токсъ, – я покончила уроки съ дѣтьми и привела въ порядокъ хозяйство, которое вы оставили на мои руки. Теперь я свободна и пришла васъ навѣстить. Ну, что, здѣсь никого нѣтъ кромѣ васъ?

– Ни души!

– Вы видѣли его?

– Благослови васъ Богъ, – отвѣчаетъ Полли, – какъ это можно? Его не видалъ никто уже нѣсколько дней. Мнѣ сказали, что онъ никогда не оставляетъ своей комнаты.

– Развѣ онъ боленъ?

– Нѣтъ. Боленъ развѣ душевно. Бѣдный джентльменъ, должно быть, онъ очень печаленъ!

Миссъ Токсъ соболѣзнуетъ до того, что не можетъ говорить. Годы и безбрачная жизнь не очерствили ея и не ослабили ея силъ. Ея сердце очень иѣжно, состраданіе очень наивно, уваженіе истинно и глубоко. Несмотря на свой медальончикъ съ рыбьимъ глазомъ, который всегда y нея на груди, миссъ Токсъ очень достойная дѣвушка, и ея мягкая душа одарена такими качествами, которыя способны устоять противъ всякихъ треволненій міра сего.

Долго сидятъ миссъ Токсъ и м-съ Ричардсъ, разговаривая о разныхъ разностяхъ, касающихся человѣческой суеты. Наконецъ, Полли беретъ свѣчу, озаряетъ темныя лѣстницы, спускается внизъ, провожаетъ свою гостью, запираетъ дверь тяжелымъ засовомъ, возвращается въ свою комнату и ложится спать. На другой день послѣ полудня она идетъ робкимъ шагомъ въ завѣшанныя комнаты, разставляетъ на столѣ припасы собственнаго издѣлія, приготовленные по совѣту извѣстной особы, удаляется опять въ свое мѣсто и сидитъ, и работаетъ, и не смѣетъ вплоть до завтрашняго утра вступить въ предѣлы завѣшанныхъ комнатъ. A тамъ есть и колокольчики, и сонетки, но никто не звонитъ въ нихъ, и только изрѣдка слышна тяжелая поступь страннаго затворника, отчужденнаго отъ свѣта.

Миссъ Токсъ регулярно приходитъ каждый день. Съ этой поры главныя занятія миссъ Токсъ на Княгининомъ лугу состоятъ почти исключительно въ приготовленіи кое-какихъ лакомствъ для перенесенія ихъ въ извѣстныя комнаты. Къ этимъ занятіямъ она возвращается каждое утро и всегда съ новымъ наслажденіемъ. Къ полудню ея корзинка наполняется вафлями, бисквитами, сухарями и пирожками самаго утонченнаго свойства; сверхъ того, въ особомъ узелкѣ, на оберточной бумагѣ, бережно и симметрически укладываются: жареная курица, бычачій языкъ, порція холоднаго поросенка, порція телятины и такъ далѣе. И все это миссъ Токсъ, нахлобучивъ черную шляпу, своевременно относитъ въ тотъ развалившійся домъ, откуда разбѣжались крысы. Здѣсь она сидитъ до поздняго вечера и бесѣдуетъ съ розоцвѣтною Полли, раздѣляя съ нею всѣ свои блага. Она вздрагиваетъ при каждомъ звукѣ и прячется въ темный уголъ, какъ уличенная преступница. Ея единственное желаніе – сохранить до гроба вѣрность падшему предмету своего удивленія. И не знаетъ этого м-ръ Домби, никто не знаетъ, кромѣ одной бѣдной и простой женщины.

Майоръ, однако, знаетъ, но отъ этого не легче никому, хотя ему, собственно, гораздо веселѣе. Майоръ, въ припадкѣ любопытства, поручилъ туземцу заглядывать въ опустѣлый домъ и провѣдывать, что станется съ этимъ Домби. Когда туземецъ представилъ донесеніе насчетъ вѣрности миссъ Токсъ, старичина Джой чуть не задохся отъ пронзительнаго хохота. Съ этого часа онъ синѣетъ больше и больше, вытаращиваетъ свои раковые глаза все шире и шире и постоянно свищетъ самому себѣ:

– Сударь мой, да эта женщина просто идіотка отъ природы!

Что же дѣлаетъ самъ разоренный капиталистъ? Какъ проводитъ онъ свои одинокіе часы?

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Онь припомнилъ, и тяжело отъ этого стало на его душѣ, гораздо тяжелѣе, чѣмъ отъ всѣхъ другихъ ударовъ рока.

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, вѣтеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, – дурные признаки! "Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!"

Онъ припомнилъ это. Одинокій въ своей комнатѣ, добыча страшныхъ призраковъ разстроеннаго воображенія, на разсвѣтѣ тревожнаго утра, въ бѣдственный полдень, въ темный вечеръ, въ тоскливыя сумерки и въ проклятую глухую полиочь, чреватую думами ада, видѣніями тартара, онъ думалъ объ этомъ всегда и вездѣ; онъ припомнилъ это съ угрызеніемъ, печалью, отчаяніемъ, съ томительнымъ страданіемъ гордаго ума, изнуреннаго всѣми ужасами предсмертной пытки!

"Папа! папа! поговори со мною, милый папа!" Онъ опять услышалъ эти слова и опять увидѣлъ это страдальческое лицо. Вотъ, вотъ она, эта отверженная дочь, на колѣняхъ передъ нимъ, съ растрепанными волосами, съ трепещущими руками, съ замирающимъ сердцемъ; онъ видитъ ее и ясно слышитъ, какъ вырывается изъ ея груди болѣзненный, протяжный, постепенно замирающій крикъ страшнаго отчаянія!

Онъ палъ, разъ навсегда, и никакая сила не поставитъ его на ноги. Для бурной ночи его рокового паденія въ мірѣ не было и не могло быть отраднаго солнечнаго утра; для позорнаго пятна его семейнаго стыда не было впереди никакого очищенія, и ничто, благодаренію неба, не вызоветъ къ жизни его умершаго сына. Отчаяніе впереди и на пройденныхъ слѣдахъ прошедшей жизни! A между тѣмъ въ свое время такъ легко было измѣнить это прошедшее, такъ легко и отрадно было водворить благословеніе въ себѣ и вокругъ себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, можетъ быть, послѣднихъ часовъ злоупотребленной… да, слишкомъ злоупотребленной жизни! Вотъ о чемъ думаетъ м-ръ Домби! Вотъ что теперь и грызетъ, и рветъ, и терзаетъ его сердце!

О да, о да! Онъ припомнилъ это! Часъ пробилъ, и знаетъ м-ръ Домби, что онъ самъ накликалъ его на свою голову. Часъ пробилъ, и знаетъ онъ, что значитъ быть покинутымъ и отверженнымъ. Было время, онъ самъ, по собственной злой волѣ, изсушилъ одинъ за другимъ всѣ любящіе цвѣты въ невинномъ сердцѣ отринутаго дѣтища, и вотъ они падаютъ теперь горячимъ пепломъ на его голову, поникшую и опущенную, голову, притиснутую къ самой землѣ не столько роковымъ ударомъ судьбы, сколько собственнымъ сумасбродствомъ.

Онъ думалъ о ней, какою она была въ тотъ вечеръ, когда онъ и его новобрачная воротились домой. Онъ думалъ о ней, какою она была при всѣхъ событіяхъ и перемѣнахъ въ покинутомъ домѣ. И онъ видѣлъ – теперь только видѣлъ – что изъ всѣхъ окружающихъ лицъ только она одна не измѣнялась. Его сынъ исчахъ и сталъ прахомъ, его гордая жена погрязла въ безстыдствѣ, его льстецъ и другъ превратился въ пресмыкающагося червя, какимъ, впрочемъ, онъ былъ всегда; его богатство взлетѣло на воздухъ, самыя стѣны, которыя еще даютъ ему пріютъ, приняли новыя и странныя формы: она одна, теперь какъ и всегда, обращала на него свой кроткій и нѣжный взоръ. Да, одна она до послѣдней минуты, и послѣдняя изъ всѣхъ. Она никогда не перемѣнялась къ нему, точно такъ же какъ и онъ – увы! – никогда не перемѣнялся къ ней. И нѣтъ ея теперь!

И когда всѣ эти образы прошедшей жизни – умершій младенецъ, погибшая жена, подлый другъ, исчезнувшее богатство – постепенно одинъ за другимъ проносились передъ его напряженнымъ воображеніемъ, какъ яснѣлъ и постепенно прочищался густой слой тумана, тяготѣвшаго надъ его душою! Въ какомъ чистомъ и яркомъ свѣтѣ видѣлъ онъ теперь это невинное созданье, полное безпредѣльной любви и готовое ради него на всякія жертвы! О, почему бы ему не любить ее такъ, какъ онъ любилъ своего сына! И почему бы – о Боже мой! – почему бы ему не потерять ихъ сразу и не положить вмѣстѣ въ одной и той же ранней могилѣ!

Свѣтъ бѣжалъ отъ него, и гордый старикъ – онъ все еще былъ гордъ – махнулъ на него рукой безъ ненависти и презрѣнія! Онъ не имѣлъ нужды ни въ сожалѣніяхъ людей, ни, тѣмъ болѣе, въ равнодушіи ихъ; въ томъ и другомъ случаѣ онъ самъ бѣжалъ отъ свѣта, гдѣ не было приличной для него роли. Никто бы не могъ сочувствовать ему или быть товарищемъ его несчастья, никто, кромѣ единственной особы, которую онъ самъ же удалилъ отъ себя. Какъ и о чемъ бы онъ сталъ съ нею разсуждать въ эту тяжкую годину нищеты, или какъ бы она стала его утѣшать, онъ не зналъ, онъ не старался знать; но онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что ея вѣрность и любовь не могли утратить живительной силы. М-ръ Домби, былъ убѣжденъ, что теперь-то именно, больше чѣмъ когда либо, она любила бы его всѣми силами своей души, это было въ ея натурѣ, и видѣлъ м-ръ Домби натуру своей дочери такъ же ясно, какъ видѣлъ небо надъ своей головой.

Этотъ переворотъ, сначала тихій, медленный и едва замѣтный, началъ возникать въ немъ еще съ той поры, какъ онъ получилъ письмо отъ ея молодого супруга, и увѣрился, что ея нѣтъ больше въ доступныхъ для него предѣлахъ. И между тѣмъ онъ былъ еще такъ гордъ на развалинахъ своей финансовой славы, что, если бы онъ заслышалъ ея голосъ въ смежной комнатѣ, онъ не вышелъ бы къ ней на встрѣчу. Если бы онъ увидѣлъ ее на улицѣ и подмѣтилъ ея взоръ, только одинъ взоръ, исполненный однако безпредѣльной любви, онъ прошелъ бы мимо нея съ своимъ холоднымъ, неприступнымъ лицомъ, и ни за что, по крайней мѣрѣ, первый не рѣшился бы заговорить, хотя бы послѣ его сердце надорвалось отъ печали. Но какъ ни были сначала бурны его мысли, какъ ни страшенъ былъ его гнѣвъ по поводу ея замужества, – теперь все кончилось, все прошло, и онъ даже пересталъ негодовать на ея супруга.

И онъ чувствовалъ теперь, что въ этомъ домѣ родились два его младенца, и что между нимъ и этими голыми стѣнами была связь, печальная, но слишкомъ трудная для разрыва, такъ какъ она скрѣплялась двойнымъ дѣтствомъ и двойною потерей. Онъ зналъ, что ему нужно отсюда уйти, хотя и неизвѣстно куда. Онъ думалъ оставить этотъ домъ съ того дня, когда это чувство впервые протѣснилось въ его грудь, но онъ рѣшился еще провести здѣсь ночь, и въ послѣдній разъ, во мракѣ глухой полночи, обойти всѣ эти опустѣлые покои.

Ударилъ часъ полночный, и м-ръ Домби, со свѣчою въ рукахъ, выступаетъ изъ своей кельи. Лѣстницы затоптаны, грязны, и милліоны человѣческихъ слѣдовъ переплетаются одинъ съ другимъ, какъ на обыкновенной улицѣ. Пусто и тихо. Нѣтъ въ разоренномъ домѣ этихъ рыночныхъ гостей, этихъ опустошителей чужихъ сокровищъ, но м-ръ Домби еще видитъ ихъ и слышитъ чуткимъ ухомъ, какъ они толкутся, жмутся, кричатъ и давятъ одинъ другого, словно на грязномъ толкучемъ рынкѣ, доступномъ для жадной и голодной черни, – слышитъ все это м-ръ Домби и не можетъ понять, какъ онъ перенесъ эту злую насмѣшку судьбы, онъ, который еще такъ недавно былъ недоступенъ ни для кого въ своемъ раззолоченномъ чертогѣ! Удивительно, непостижимо! A гдѣ же, въ какомъ углу міра, носится теперь легкая поступь невиннаго созданія, которое тоже въ былое время ходило взадъ и впередъ по парадной лѣстницѣ? – М-ръ Домби идетъ впередъ, идетъ и плачетъ.

Но вотъ онъ почти видитъ эту легкую поступь дѣтской ноги. Онъ останавливается, обращаетъ взоръ на потолочное окно, – и вотъ она, вотъ эта дѣтская фигура съ его младенцемъ на рукахъ, котораго она несетъ наверхъ, услаждая свой и его путь колыбельною пѣснью. Еще мгновенье, – и опять та же фигура, но уже одна, съ болѣзненнымъ лицомъ, съ растрепанными волосами, съ отчаяніемъ въ заплаканныхъ глазахъ; тихо и нерѣшительно взбирается она на крутую лѣстницу, оглядываясь назадъ въ тщетной надеждѣ уловить сострадательный взоръ отца! Впередъ, м-ръ Домби!

И долго блуждалъ онъ по этимъ комнатамъ, которыя еще недавно были такъ роскошны, a теперь и наги, и печальны, и пусты. Все перемѣнилось, думаетъ онъ, даже объемъ и фигура его чертога. Здѣсь, какъ и тамъ, вездѣ и вездѣ, слѣды человѣческихъ ногъ, вездѣ и вездѣ сумятица и давка, которую еще слишкомъ ясно слышитъ м-ръ Домби своимъ чуткимъ ухомъ. Впередъ, м-ръ Домби!

Но теперь онъ началъ серьезно бояться за свой мозгъ, и кажется ему, что между его мыслями потеряна всякая связь, какъ и между этими безчисленными слѣдами, что онъ путается больше и больше въ лабиринтѣ фантастическихъ видѣній, что онъ, однимъ словомъ, сходитъ съума. Ничего, м-ръ Домби, впередъ и впередъ!

Онъ не зналъ – даже этого не зналъ – въ какихъ комнатахъ она жила, когда проводила здѣсь свое одинокое дѣтство. Онъ поднялся выше однимъ этажомъ. Въ одно мгновеніе тысячи разнородныхъ воспоминаній зароились въ его отуманенной головѣ, но онъ оторвалъ свой умственный взоръ и отъ измѣнницы-жены, и отъ фальшивыхъ друзей, – оть всего оторвалъ, чтобы видѣть и слышать только своихъ двухъ дѣтей. Впередъ, м-ръ Домби!

Онъ поднялся на верхній этажъ. Здѣсь, какъ и тамъ, вездѣ и вездѣ безчисленные слѣды человѣческихъ ногъ. Варвары не пощадили даже старой комнаты, гдѣ стояла маленькая постель, и онъ едва отыскалъ чистое мѣсто, чтобы броситься на полъ подлѣ стѣны. И онъ бросился, бѣдный, несчастный м-ръ Домби, и слезы рѣкою полились изъ его глазъ. Немудрено. Бывало и прежде время, когда онъ, пожимая плечами и склонивъ на грудь опущенный подбородокъ, приходилъ въ эту же комнатку въ глухой полночный часъ и проливалъ горькія слезы. Тогда, какъ и теперь, онъ бросался на голыя доски, удрученный лютою тоскою. Тогда гордый человѣкъ стыдился за свою слабость, и, помилуй Богъ, если бы кто-либо изъ смертныхъ провѣдалъ, что ему доступны человѣческія чувства! A теперь? Плачь теперь, гордый человѣкъ, вдоволь плачь, ибо никто не видитъ и не слышитъ твоихъ рыданій! И онъ плакалъ, и стеналъ, и ужасны были эти слезы и стенанія гордаго человѣка, злоупотребившаго своею жизнью! Назадъ, м-ръ Домби!

Съ наступленіемъ дня онъ удалился на свою половину. Онъ думалъ сегодня оставить этотъ домъ, но, разъ забравшись въ свои комнаты, не имѣлъ силъ оторваться отъ могучей цѣпи, которою былъ прикованъ къ этимъ стѣнамъ. Онъ откладывалъ намѣреніе до завтра. Наступало завтра, и онъ опять откладывалъ свое намѣреніе до другого дня. Каждую ночь, невѣдомо ни для одной человѣческой души, онъ выбирался изъ своей засады и блуждалъ, какъ привидѣніе, по опустѣлому дому. На разсвѣтѣ каждаго дня онъ останавливался съ своимъ блѣднымъ лицомъ подлѣ завѣшаннаго окошка и думалъ о своихъ дѣтяхъ. Уже теперь не одно только дитя занимало его. Онъ соединялъ ихъ въ своихъ мысляхъ, и они никогда не являлись порознь передъ его умственнымъ взоромъ.

Сильное умственное раздраженіе было для него не новостью даже передъ этими послѣдними страданіями. Крѣпкія упрямыя натуры могутъ слишкомъ долго бороться противъ всякихъ искушеній; но какъ скоро подорванъ фундаментъ, зданіе можетъ рухнуть въ одну минуту. Организмъ м-ра Домби былъ такой же развалиной, какъ и его домъ.

Наконецъ, онъ началъ думать, что ему нѣтъ никакой надобности идти. Онъ можетъ оставить за собой, что пощажено его кредиторами, – они пощадили бы больше, если бы онъ самъ этого хотѣлъ. Нѣтъ, разорвать связь между нимъ и этимъ опустошеннымъ домомъ – то же, что разорвать и другое послѣднее звено…

Онъ принимался ходить взадъ и впередъ, и тяжелая походка слишкомъ ясно была слышна въ послѣдней комнатѣ ключницы, но слышна, какъ страшная поступь выходца съ того свѣта. Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось м-съ Ричардсъ.

Свѣтъ былъ очень занятъ и слишкомъ безпокоился о немъ. На биржѣ перешептываются, смѣются, клевещутъ, сплетничаютъ. Всѣ и каждый болтаютъ о немъ всевозможныя небылицы. Все это приходитъ въ голову м-ра Домби, и онъ измученъ до крайности. Предметы начинаютъ темнѣть въ его глазахъ. Все тускло и сѣро. Нѣтъ болѣе Домби и Сына, нѣтъ дѣтей. Объ этомъ должно подумать хорошенько завтра.

И онъ думалъ объ этомъ завтра. Неподвижный въ своемъ креслѣ, онъ, время отъ времени, заглядывалъ въ зеркало, и страшная картина высовывалась на него изъ этого стекла.

Это была фигура блѣдная, изнеможенная, страшное подобіе его самого, фигура дикая, съ полуясною мечтою, съ полусоннымъ бредомъ. То поднимаетъ она свою голову, разсматривая линіи и впадины на своемъ лицѣ, то опускаетъ ее опять и снова бредитъ. Фигура поднимается, встаетъ, шагаетъ, проходитъ и возвращается опять, положивъ на грудь какую-то вещь съ уборнаго стола. Теперь она угрюмо смотритъ на полъ по направленію къ дверямъ и думаетъ.

– Что, если?… Уфъ!

Если бы, думаетъ она, потекла по этой дорогѣ кровь, дальше и дальше, здѣсь и въ коридорѣ, – уфъ! – какъ долго она бы текла! Вотъ тутъ была бы лужа, тамъ струя, a тамъ опять маленькая лужа, и блѣдный раненый человѣкъ умиралъ или былъ бы трупомъ, если бы отыскали его по этому слѣду. Долго объ этомъ думала она и, вдругъ, поднявшись съ своего мѣста, начала шагать взадъ и впередъ, не отнимая отъ груди своей руки. М-ръ Домби взглянулъ на нее еще разъ и подмѣтилъ, что рука ея тряслась.

Теперь она думала опять! О чемъ она думала?

Вотъ она опять усѣлась на прежнее мѣсто и потонула въ бездонномъ омутѣ тусклой мысли. Въ комнатѣ сверкнулъ лучъ, солнечный лучъ. Фигура не замѣтила его. Вдругъ она вскочила опять съ ужаснымъ лицомъ. Въ это мгновенье раздался крикъ – дикій, громкій, пронзительный, любящій, восторженный крикъ – рука остановилась, и мистеръ Домби увидѣлъ y своихъ колѣнъ собственную дочь!

Да это не призракъ, не мечта, не видѣніе, – это собственная дочь м-ра Домби, на колѣняхъ передъ нимъ, съ умоляющимъ взоромъ! Она зоветъ его, липнетъ къ его рукамъ, колѣнямъ, рыдаетъ, плачетъ!

– Папа! милый папа! прости меня, пощади, помилуй меня! Я пришла просить на колѣняхъ твоего прощенья! Я никогда не могу быть счастливой безъ него!

Ни въ чемъ не измѣнилась. Одна она въ цѣломъ свѣтѣ не измѣнилась. То же лицо, тотъ же умоляющій взоръ, какъ въ давно минувшую, бѣдственную ночь. И еще на колѣняхъ передъ нимъ! и еще вымаливаетъ его прощеніе!

– Папа, о милый папа! не смотри на меня такъ странно! Я никогда не хотѣла тебя оставить и не думала объ этомъ, ни прежде, ни послѣ! Я слишкомъ была напугана тогда, и сама не знала, что дѣлаю. Папенька, я теперь совсѣмъ перемѣнилась. Взгляни на меня, видишь, я раскаиваюсь! Я знаю свою вину! Я теперь лучше понимаю свои обязанности! О папенька, не отринь меня или я умру y твоихъ ногъ!

Онъ задрожалъ и зашатался въ своемъ креслѣ. Онъ чувствовалъ, какъ ея руки обвились вокругъ его шеи, какъ ея лицо прильнуло къ его лицу, какъ ея мокрая щека прижималась къ его впалой щекѣ; онъ чувствовалъ, о, какъ глубоко онъ почувствовалъ…

И на сердцѣ, едва не сокрушенномъ, лежало теперь дикое лицо м-ра Домби. Флоренса рыдала.

– Папенька, милый папенька, я уже мать. Мой ребенокъ скоро будетъ звать Вальтера именемъ, которымъ я тебя зову. Когда онъ родился, когда въ моей груди забилось материнское чувство, я поняла, милый папа, что я сдѣлала, оставляя тебя. О, прости меня ради всего, что есть святого на землѣ! Скажи, милый папа, что ты благословляешь меня и моего младенца!

И онъ сказалъ бы это, если бы могъ; но уста его онѣмѣли, языкъ не шевелился. Онъ самъ поднялъ руки съ умоляющимъ видомъ, и крупныя слезы на его глазахъ яснѣе солнца говорили, чего хочетъ старый отецъ-сирота!

– Мой ребенокъ родился на морѣ, папа. Я и Вальтеръ молились Богу, чтобы онъ пощадилъ насъ, и чтобы я могла воротиться домой. Лишь только мы вышли на берегъ, я бросилась къ тебѣ. Теперь мы больше не разстанемся, милый папа, никогда не разстанемся, никогда!

Его голова, теперь сѣдая, опиралась на ея руку.

– Ты пойдешь къ намъ, милый папа, и взглянешь на моего ребенка. Мальчикъ, папа. Зовутъ Павломъ. Я думаю… я надѣюсь… онъ похожъ…

Рыданія заглушили ея голосъ.

– Милый папа, ради моего младенца, ради имени, которое мы ему дали, ради меня самой, прости Вальтера! Онъ такъ добръ, такъ нѣженъ ко мнѣ. Я такъ счастлива съ нимъ. Это не онъ, a я виновата, что мы обвѣнчались. Я такъ любила его!

Она прижалась къ нему плотнѣе, и ея голосъ былъ теперь проникнутъ торжественною важностью.

– Онъ – возлюбленный моего сердца, милый папа. Я готова умереть за него. Онъ будетъ любить и почитать тебя такъ же, какъ и я. Мы оба станемъ учить нашего малютку любить и уважать тебя, и какъ скоро онъ будетъ понимать, мы скажемъ ему, что y тебя былъ сынъ, котораго также звали Павломъ, что онъ умеръ, и ты слишкомъ горевалъ о его смерти. Мы объяснимъ, что онъ теперь на небѣ, гдѣ всѣ мы надѣемся его увидѣть, когда наступитъ нашъ общій чередъ. Поцѣлуй, меня, папенька, въ доказательство, что ты помиришься съ Вальтеромъ, съ моимъ обожаемымъ супругомъ, съ отцомъ моего малютки. Вѣдь это онъ присовѣтовалъ мнѣ воротиться къ тебѣ, онъ, милый папа!

И когда она еще плотнѣе прижалась къ отцу, онъ поцѣловалъ ее въ губы и, поднявъ свои глаза, сказалъ:

– Прости меня, великій Боже! О, я слишкомъ, слишкомъ нуждаюсь въ твоей благодати!

Съ этими словами онъ опять опустилъ свою голову и рыдалъ, и стоналъ, и ласкалъ свою обрѣтенную дочь, и не слышно было во всемъ домѣ ни малѣйшаго звука долгое, долгое время. Они были заключены въ объятіяхъ друтъ друга, и солнечный лучъ озарялъ ихъ своимъ благодатнымъ свѣтомъ.

Онъ одѣлся на скорую руку и машинально поплелся впередъ за своею путеводительницею, оглядываясь съ невольнымъ трепетомъ на комнату, въ которой онъ такъ долго былъ запергь, и гдѣ въ послѣднее время онъ наблюдалъ въ зеркальномъ стеклѣ страшную фигуру. Они вышли въ коридоръ. Не останавливаясь и не оглядываясь, изъ опасенія пробудить непріятныя воспоминанія, Флоренса прильнула къ своему отцу, впилась глазами въ его лицо, обхватила рукою его шею и поспѣшно вышла съ нимъ на улицу, гдѣ y подъѣзда ихъ дожидалась наемная карета.

Тогда миссъ Токсъ и Полли вышли изъ своей засады и предались необузданному восторгу. Затѣмъ онѣ принялись съ большимъ стараніемъ укладывать его книги, платья, бумаги и такъ далѣе, и все это въ тотъ же вечеръ по принадлежности отправили къ Флоренсѣ, которая прислала нарочнаго за вещами своего отца. Затѣмъ обѣ дамы въ послѣдній разъ усѣлись за чайный столъ въ опустѣвшемъ домѣ.

– Вотъ оно и вышло по моему. Неисповѣдимы судьбы твои, Господи! – воскликнула миссъ Токсъ, – кго бы могъ подумать, что отъ Домби и Сына останется только дочь!

– И прекрасная дочь! – воскликнула Полли.

– Справедливо, совершенно справедливо. Вы подружились съ ней еще тогда, какъ она была ребенкомъ, и это дѣлаетъ вамъ честь, любезная Полли. Иначе, впрочемъ, и не могло быть, потому что вы предобрѣйшая женщина. Робинъ!

Воззваніе относилось къ огромноголовому молодому человѣку, который сидѣлъ, забившись въ отдаленныйуголъ, принимая, по-видимому, довольно серьезное участіе въ судьбахъ дѣйствующихъ лицъ. Было ясно, что онъ не въ духѣ и о чемъ-то горевалъ. Когда онъ выступилъ впередъ, передъ дамами во всей красотѣ явился благотворительный Точильщикъ.

– Робинъ, – сказала миссъ Токсъ, – я вотъ говорю, что мать-то твоя предобрѣйшая женщина. Слышалъ ты это?

– Слышалъ, сударыня, покорно васъ благодарю. Вы говорите истинную правду.

– Очень хорошо, Робинъ, – продолжала миссъ Токсъ, – я рада отъ тебя слышать эти вещи. Вотъ ты теперь, мой милый, будешь въ моемъ домѣ, и я съ охотой принимаю твои услуги для того единственно, чтобы пріучить тебя къ почтительности и разсудительности. Надѣюсь, Робинъ, ты будешь помнить, что y тебя есть и была всегда предобрѣйшая мать, и поэтому ты станешь вести себя такъ, чтобы служить утѣшеніемъ и отрадой, такъ ли?

– Такъ, сударыня, ей Богу, вы угадали мои собственныя мысли. Я, что называется, прошелъ сквозь огонь и воду, и если какой-нибудь парнюга…

– Стой, Робинъ! Никогда не произноси этого слова, замѣни его чѣмъ-нибудь другимъ.

– Покорно благодарю, сударыня. Я говорю, если какой-нибудь мальчуганъ…

– Погоди, Робинъ, и это нехорошо. Говори: индивидуумъ.

– Индивидуй, сударыня?

– Ну да, это гораздо лучше. Читаешь ты книги, Робинъ?

– Никакъ нѣтъ, сударыня.

– Напрасно, мой другъ. Тебѣ надо пріучаться къ хорошему и благородному разговору, такъ какъ ты, я вижу, малый смышленный; a въ благородныхъ книгахъ, при порядочномъ разговорѣ, всегда употребляется слово: индивидуумъ. Замѣть это хорошенько.

– Слушаю, сударыня. Такъ я говорю: если какой инди…

– … видуумъ, – подсказала миссъ Токсъ.

– … видуй натерпѣлся разныхъ непріятностей и бѣдъ, такъ ужъ это конечно я, Робинъ Тудль. Я состоялъ въ услуженіи y человѣка, который употреблялъ меня для всякой всячины, и теперь я вижу, что эта всякая всячина основывалась на самомъ низкомъ пронырствѣ. Притомъ меня и прежде еще испортили разные индивидуи, съ которыми я гонялъ голубей. Однимъ словомъ, сударыня, общество y меня всегда было дурное.

– Тѣмъ больѣе ты долженъ благодарить Бога, что теперь попадешь въ хорошее общество, – замѣтила миссъ Токсъ.

– Я и благодарю, сударыня. Исправиться никогда не поздно, и я, съ своей стороны, употреблю всѣ силы, чтобы, при вашемъ содѣйствіи, сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ. Надѣюсь, въ скоромъ времени, и матушка, и батюшка, и братцы, и сестрицы увидятъ, какъ я ихъ люблю и душевно почитаю.

– Хорошо, мой другъ, хорошо. Очень рада отъ тебя слышать это. Теперь покушай немного хлѣбца съ масломъ и выпей съ нами чашечку чайку.

– Покорно благодарю, сударыня, – отвѣчалъ Точильщикъ, – и тотчасъ же принялся убирать съѣстные и питейные припасы съ завиднымъ аппетитомъ индивидуума, который нѣсколько дней состоялъ на самой строгой діэтѣ.

Когда миссъ Токсъ нахлобучила черную шляпку и окуталась шалью, Робинъ обнялъ свою добрѣйшую мать и отправился за своей новой госпожей, къ неизъяснимому удовольствію Полли, y которой въ эту минуту завертѣлось и запрыгало въ глазахъ вдругъ нѣсколько индивидуевъ, представлявшихъ ея заблудшаго и обрѣтеннаго сына. Затѣмъ Полли загасила свѣчу, заперла наружную дверь, передала дворнику ключъ и скорыми шагами отправилась домой, восхищаясь заранѣе при мысли, какой чудный эффектъ произведетъ ея неожиданный приходъ въ обители желѣзнодорожнаго машиниста.

И опустѣлый чертогъ м-ра Домби, нѣмой и глухой ко всѣмъ страданіямъ и перемѣнамъ, которыя въ немъ происходили, стоялъ теперь на скучной улицѣ, подобно нахмуренному гиганту, и на челѣ его выставлялась грозная надпись: "Сей домъ продается и отдается внаймы".