Текст книги "Домби и сын"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 70 страниц)

Глава XXXIII
Контрасты

Взглянемъ теперь на два дома, не близкіе одинъ отъ другого, однако, и не такъ отдаленные, чтобы сообщеніе между ними могло казаться затруднительнымъ въ этомъ огромномъ городѣ, Лондонѣ.

Первый стоитъ въ зеленомъ и лѣсистомъ предмѣстьи близъ Норвуда. Это – не чертогъ. Но безъ малѣйшей претензіи на огромность, домикъ расположенъ прекрасно и обстроенъ со вкусомъ. Уютная терраса, покрытая дерномъ, цвѣтникъ, группы деревъ, изъ которыхъ выдѣляются прелестныя формы ивы и ясеня, оранжерея, сельская веранда съ пахучими растеніями, обвившимися вокругъ столбиковъ, простая наружность дома, хорошо расположенныя пристройки, – все это въ миніатюрныхъ размѣрахъ, приспособленныхъ къ деревенскому хозяйству, но во всемъ изобиліе изящества и комфорта, котораго до стало бы и на дворецъ. Это сказано не безъ основанія. При входѣ въ домикъ васъ поражаютъ изысканность и роскошь, и вы удивляетесь богатѣйшему колориту, съ которымъ встрѣчается вашъ глазъ на каждомъ шагу. Мебель превосходно приспособлена къ устройству и объему маленькихъ комнатъ; затѣйливыя стекляныя двери и окна пропускаютъ свѣту ни больше ни меньше, какъ сколько нужно для освѣщенія предметовъ на полу и на стѣнахъ. Здѣсь – небольшая коллекція эстамповъ и картинъ; тамъ – въ красивыхъ углубленіяхъ отборныя книги, a тутъ – фантастическія шахматы, игральныя кости, триктракъ, карты, билліарды.

И между тѣмъ, среди этого комфорта вы какъ-то недовольны общимъ впечатлѣніемъ домика съ его фантастической обстановкой. Отчего же это? Неужели ковры и подушки уже черезчуръ мягки и безшумны, такъ-что кто садится въ нихъ, садится какъ-будто украдкой. Неужели эстампы и картины не напоминаютъ вамъ великихъ мыслей или подвиговъ и представляютъ только сладострастныя формы, затѣйливыя фигуры, и больше ничего? Неужели книги въ золотыхъ обрѣзахъ принадлежатъ по своимъ заглавіямъ къ одной и той же категоріи съ эстампами и картинами? Неужели полнота и общее довольство опровергаются здѣсь и тамъ аффектаціею скромности и униженія, столько же фальшиваго, какъ лицо слишкомъ вѣрнаго портрета, висящаго на стѣнѣ, или его оригинала, который подъ нимъ завтракаетъ въ своихъ спокойныхъ креслахъ? Неужели, наконецъ, хозяинъ домика, отдѣляя чрезъ ежедневное дыханье частицу самого себя, мало-по-малу сообщилъ всѣмъ этимъ предметамъ неопредѣленное выраженіе собственной личности?

Итакъ, м-ръ Каркеръ, главный приказчикъ, кушаетъ свой завтракъ. Красивый попугай въ блестящей клѣткѣ на столѣ рвется, клюетъ проволоку и, гуляя подъ куполомъ вверхъ ногами, трясетъ свой домикъ и кричитъ; но м-ръ Каркеръ, не обращая вниманія на птицу, пристально и съ улыбкой вглядывается въ картину на противоположной стѣнѣ.

– Необыкновенное случайное сходство! – восклицаетъ м-ръ Каркеръ.

Чтоже это такое? Юнона? или просто какая-нибудь нимфа извѣстнаго сорта? Это фигура женщины, красавицы необыкновенной. Она немного отворотилась, но лицо ея обращено на зрителя, и она бросаетъ на него надменный взглядъ.

Удивительно похожа на Эдиѳь!

М-ръ Каркеръ улыбается и, продолжая смотрѣть на картину, дѣлаетъ жестъ… угрозы? нѣтъ, однако, похожій на угрозу. Или этимъ выражалось сознаніе собственнаго торжества? нѣтъ, однако, почти такъ. Или онъ имѣлъ дерзость послать воздушный поцѣлуй? нѣтъ, a пожалуй, что и такъ. Сдѣлавъ этоть многозначительный жестъ, м-ръ Каркеръ продолжаетъ завтракъ и смотритъ на заморскую плѣнную птицу, которая теперь барахтается въ вызолоченной клѣткѣ около обруча, очень похожаго на обручальное кольцо, и безъ устали махаетъ крыльями для удовольствія своего хозяина.

Другой домъ находится на противоположной сторонѣ Лондона подлѣ большой Сѣверной дороги, нѣкогда дѣятельной и шумной, теперь заброшенной, пустой, и по которой тянутся только пѣшеходы за насущнымъ кускомъ хлѣба. Домикъ – бѣдный, тѣсный, скудно меблированный, но чистый и опрятный, даже съ претензіями на нѣкоторый комфортъ, обнаружившійся въ цвѣтахъ на окнахъ и разведенныхъ въ небольшомъ палисадникѣ. Окружающая перспектива не имѣетъ опредѣленнаго характера и значенія. Лежитъ скромный домикъ не то, чтобы за городомъ, но и не то, чтобы въ городѣ. Какъ могучій богатырь, собравшійся въ отдаленный путь, гигантскій городъ перешагнулъ черезъ это мѣсто и потащилъ впередъ свои кирпичныя и глиняныя ноги, но промежуточное пространство между этими ногами все еще остается блѣднымъ предмѣстьемъ, и здѣсь-то, между высокими трубами, изрыгающими день и ночь густые клубы дыму, уединенно расположенъ этотъ второй домикъ фасадомъ на поляну, гдѣ растутъ крапива и полынь, и куда въ эту минуту въ сотый разъ ненарокомъ забрелъ птичій охотникъ, который даетъ себѣ клятву никогда больше не заглядывать въ это дикое захолустье.

Живетъ здѣсь особа, оставившая первый домъ изъ преданности къ несчастному брату. Тамъ была она единственнымъ ангеломъ, сообщавшимъ жизнь и движеніе роскошной виллѣ, и хотя м-ръ Каркеръ пересталъ ее любить послѣ того, что онъ назвалъ ея неблагодарностью, хотя, въ свою очередь, онъ оставилъ ее совершенно, однако же, воспоминаніе о ней еще не умерло даже въ его сердцѣ и не изгладилось въ его домѣ; ея цвѣтникъ поддерживается въ прежнемь видѣ, какъ-будто вчера только оставленный заботливой хозяйкой, хотя м-ръ Каркеръ не заглядываетъ въ него никогда.

Много съ той поры измѣнилась Герріэтъ Каркеръ, но не время набросило на ея красоту тѣнь печали, безпокойства и ежедневной борьбы съ бѣдственнымъ бытіемъ. При всемъ томъ Герріэтъ Каркеръ еще красавица, кроткая, спокойная, одинокая, удаленная отъ всѣхъ, для кого должны были расцвѣтать ея дѣвственныя прелести.

Да, никто не знаетъ Гарріэтъ Каркеръ. Никто не обращаетъ вниманія на дѣвушку въ ея бѣдномъ платьѣ домашняго издѣлія и увядающую со дня на день. И живетъ она въ забвеніи, въ совершенномъ удаленіи отъ свѣта, отдавшись скромнымъ и скучнымъ домашнимъ добродѣтелямъ, не имѣющимъ ничего общаго съ принятыми понятіями о высокихъ подвигахъ героизма и самогюжертвованія…

Герріэтъ Каркеръ облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но посѣдѣвшаго и съ грустной физіономіей, исковерканной продолжительными страданіями. Это ея несчастный братъ, котораго она, и одна только она, ведетъ съ безпримѣрнымъ самоотверженіемъ по безплодной дорогѣ жизни, раздѣляя его позоръ и всѣ лишенія, сопряженныя съ его ужасною судьбою.

– Еще рано, Джонъ, – сказала Герріэтъ, – зачѣмъ ты идешь такъ рано?

– Не раньше и не позже какъ всегда, милая Герріэтъ. Будь y меня лишнихъ нѣсколько минутъ, я бы желалъ пройти мимо дома, гдѣ простился съ нимъ въ послѣдній разъ.

– Какъ жаль, что я не знала и не видѣла его!

– Это къ лучшему, другъ мой, если вспомнить его участь.

– Но я не могла бы теперь больше плакать, если бы и знала его лично. Твоя печаль вмѣстѣ и моя печаль. Но если бы я знала его такъ же, какъи ты, мое общество, конечно, было бы теперь отраднѣе для тебя.

– Есть ли на свѣтѣ радости или печали, которыхъ ты не раздѣляешь со мной, милая сестра?

– Надѣюсь, ты увѣренъ, что нѣтъ.

– Какъ же думать послѣ этого, что твое общество, въ томъ или другомъ случаѣ, будетъ для меня отраднѣй, нежели оно есть и будетъ всегда? Я чувствую, Гарріэтъ, ты знала моего друга и одобряла всѣ мои отношенія къ нему.

Герріэтъ тихонько отняла руку, покоющуюся на плечѣ брата, и, послѣ нѣкотораго колебанія, отвѣчала:

– Не совсѣмъ, Джонъ, не совсѣмъ.

– Ты думаешь, я не сдѣлалъ бы ему никакого вреда, если бы позволилъ себѣ сбдизиться съ нимъ тѣснѣе?

– Да, я такъ думаю.

– Умышленно, конечно, видитъ Богъ, я бы не повредилъ; но во всякомъ случаѣ недолжно было компрометировать его репутацію подобнымъ знакомствомъ. Согласишься ли ты, моя милая, или не согласишься…

– Не соглашусь, не соглашусь.

– Но мнѣ даже теперь отрадно думать, что я всегда отстранялъ отъ себя пылкаго юношу.

Затѣмъ Джонъ Каркеръ, оставляя меланхолическій тонъ, улыбнулся сестрѣ и сказалъ:

– Прощай, Герріэтъ!

– Прощай, милый Джонъ! Вечеромъ, въ извѣстный часъ и въ извѣстномъ мѣстѣ, я, по обыкновенію, выйду къ тебѣ навстрѣчу, когда ты будешь возвращаться домой. Прощай.

И она подставила ему свое лицо для поцѣлуя. Въ этомъ лицѣ былъ его домъ, его жизнь, его вселенная, и между тѣмъ въ немъ же заключалась часть его наказанія и печали. Въ легкомъ, едва замѣтномъ облакѣ, которое его покрывало, равно какъ въ постоянствѣ и въ томъ, что она принесла ему въ жертву свои радости, наслажденія, надежды, всю будущность, онъ видѣлъ горькіе, но всегда спѣлые и свѣжіе плоды своего стараго преступленія.

Герріэтъ стояла y дверей и, сложивъ руки на груди, смотрѣла, какъ ея братъ пробирается по неровной полосѣ зелени передъ ихъ домомъ, гдѣ еще такъ недавно былъ прекрасный зеленый лугъ, a теперь разстилался безобразный пустырь, загроможденный мусоромъ, кирпичами и досками, изъ-за которыхъ начинали проглядывать низкія хижины, разбросанныя неискусною рукою. Два-три раза Джонъ Каркеръ оглядывался назадъ и встрѣчалъ на лицѣ сестры лучезарную улыбку, падавшую живительнымъ лучомъ на его истерзанное сердце. Когда, наконецъ, онъ повернулъ за уголъ и скрылся изъ виду, долго сдерживаемыя слезы градомъ полились изъ глазъ его сестры.

Но недолго Герріэтъ Каркеръ могла предаваться своей печали. Человѣкъ въ нищетѣ не имѣетъ права думать о своемъ несчастьи, и ежедневныя мелкія хлопоты о средствахъ къ существованію заставляютъ его забыть, что есть въ немъ умъ, жаждущій благородной дѣятельности, и сердце, способное проникаться высокими чувствованіями. Убравъ комнату и вычистивъ мебель, Герріэтъ съ безпокойнымъ лицомъ сосчитала скудный запасъ серебряной монеты и побрела на рынокъ покупать припасы для сегодняшняго обѣда. Дорогой она размышляла, сколько ей можно этимъ утромъ съэкономить пенсовъ и полупенсовъ для чернаго дня. Такъ тянулась жизнь бѣдной женщины, скучная, грязная, однообразная. Не было передъ ней подобострастной толпы лакеевъ и служанокъ, передъ которыми тысячи другихъ женщинъ имѣютъ случай каждый день выставлять на показъ возвышенное геройство своей души.

Между тѣмъ, какъ она выходила со двора, и въ домѣ не оставалось живой души, къ дому подошелъ какой-то джентльменъ, уже не молодой, но здоровый и цвѣтущій, съ пріятной физіономіей и добродушнымъ взглядомъ. Брови его были еще черны, какъ уголь, въ густыхъ волосахъ на головѣ пробивалась просѣдь, сообщавшая честнымъ глазамъ и широкому открытому лбу самый почтенный видъ.

Онъ стукнулъ въ дверь одинъ разъ и, не получивъ отвѣта, усѣлся на скамейкѣ передъ воротами. По искусному движенію его пальцевъ, выбивавшихъ правильный тактъ на деревянной доскѣ, можно было заключить о привычкахъ музыканта, a no необыкновенному удовольствію, которое онъ чувствовалъ отъ протяжнаго напѣванія аріи, очевидно, новой, и которую онъ самъ сочинялъ въ эту минуту, можно было догадываться, что это музыкантъ ученый, композиторъ.

Арія шла впередъ и впередъ, мелодія округлялась больше и больше, и композиторъ, казалось, глубже и глубже погружался въ поэтическій восторгъ, какъ вдругъ появилась Герріэтъ Каркеръ, воротившаяся съ рынка. Съ ея приближеніемъ джентльменъ всталъ и скинулъ шляпу.

– Вы опять здѣсь, сэръ! – сказала Герріэтъ робкимъ тономъ.

– Я принялъ смѣлость просить васъ удѣлить для меня минутъ пять вашего досуга, не болѣе.

Послѣ минутнаго колебанія Герріэтъ отворила дверь и попросила гостя войти. Джентльменъ взялъ стулъ и, усѣвшись противъ хозяйки, началъ разговоръ такимъ голосомъ, который вполнѣ согласовался съ его почтенной физіономіей и невольно вызывалъ на откровенность.

– Миссъ Герріэтъ, – сказалъ онъ, – я отнюдь не могу думать, чтобы вы были горды; этого нѣтъ и быть не можетъ. Прошлый разъ вы старались меня увѣрить, что гордость – ваше врожденное свойство; но извините, я смотрѣлъ на ваше лицо, и оно какъ нельзя больше противорѣчило вашимъ словамъ. Опять я смотрю на это лицо, – здѣсь онъ взялъ ея руку, – и опять совершенно убѣждаюсь въ такомъ же противорѣчіи.

Герріэтъ пришла въ замѣшательство и не могла дать никакого отвѣта.

– Лицо ваше, – продолжалъ джентльменъ, – зеркало истины, благородства и великодушія. Извините, если я больше полагаюсь на это зеркало, чѣмъ на ваши слова.

Въ способѣ произнесенія этихъ словъ не было ничего, похожаго на обыкновенные комплименты. Джентльменъ говорилъ такъ ясно, такъ искренно и непринужденно, что Герріэтъ невольнымъ движеніемъ склонила голову, какъ-будто вмѣстѣ благодарила его и признавала искренность его словъ.

– Разница въ нашихъ лѣтахъ, – продолжалъ джентльменъ, – и простая цѣль моего визита, къ счастью, уполномачиваютъ меня прямо и открыто высказать вамъ свою мысль. Вотъ почему вы меня видите здѣсь въ другой разъ.

– Одно простое выполненіе обязанности, сэръ, можетъ и должно казаться гордостью съ моей стороны, возразила Герріэтъ послѣ минутнаго молчанія. – Надѣюсь, я не лгоблю ничего другого.

– Для самихъ себя?

– Для меня самой.

– A для вашего брата Джона? Извините, что я дѣлаю вамъ этотъ вопросъ.

– Я горжусь любовью своего брата, сэръ, и всегда буду гордиться имъ самимъ, – воскликнула Герріэтъ, устремивъ открытые глаза на своего гостя и вдругъ перемѣнивъ свое обращеніе. Голосъ ея пересталъ дрожать, и въ чертахъ лица выразились необыкновенная рѣшимость и твердость духа. – Вы, который страннымъ образомъ знаете исторію его жизни и повторили ее мнѣ, когда были здѣсь послѣдній разъ…

– Повторилъ единственно для того, чтобы пріобрѣсти ваше дрвѣріе, – перебилъ джентльменъ. – Не думайте, ради Бога…

– Я увѣрена, y васъ было доброе намѣреніе. Я вѣрю вамъ и совершенно спокойна на этотъ счетъ.

– Благодарю васъ, – сказалъ джентльменъ, пожимая ея руку. – Премного вамъ обязанъ. Вы отдаете мнѣ справедливость, будьте въ этомъ совершенно увѣрены. Вы хотѣли сказать, что я, который знаю исторію Джона Каркера…

– Могли принять за гордую выходку, когда я сказала, что горжусь своимъ братомъ. Однако, я опять повторяю эти слова и никогда отъ нихъ не отступлюсь. Вы знаете, было время, когда я не имѣла никакого права питать въ себѣ подобныя чувства, но это время прошло. Униженіе многихъ лѣтъ, безропотная покорность судьбѣ, чистосердечное раскаяніе, ужасныя сожалѣнія, страданіе даже отъ моей любви, такъ какъ онъ воображаетъ, что я многимъ для него пожертвовала… ахъ, сэрь, если вы имѣете гдѣ-нибудь и надъ кѣмъ-нибудь какую-нибудь власть, заклинаю васъ, не подвергайте никого и ни за какое преступленіе такому наказанію, которое не могло бы быть отмѣнено. Тотъ, кто создалъ человѣческое сердце, силенъ всегда произвести въ немъ чудесныя измѣненія.

– Вашъ братъ совершенно другой человѣкъ, я не сомнѣваюсь въ этомъ.

– Онъ былъ уже другимъ человѣкомъ и тогда, когда надъ нимъ разразился смертельный ударъ, – сказала Герріэтъ. – Теперь онъ опять совершенно измѣнился, и не осталось ни малѣйшихъ слѣдовъ его прежней жизни, будьте въ этомъ увѣрены.

– Но мы идемъ, – говорилъ джентльменъ, потирая свой лобъ и барабаня по столу, какъ-будто разсуждалъ съ самимъ собою, – мы идемъ по прибыльной дорогѣ жизни, не оглядываясь назадъ, и нѣтъ намъ времени обращать вниманіе на эти перемѣны. Мы заняты, суетимся, хлопочемъ изо всѣхъ силъ, и не хватаетъ y насъ духу углубиться въ эту метафизику, недоступную для школъ и коллегій. Словомъ сказать, мы… мы – дѣловые люди, – заключилъ джентльменъ, подходя къ окну и опять усаживаясь на стулъ въ тревожномъ состояніи духа.

– Я увѣренъ, – продолжалъ джентльменъ, потирая свой лобъ и опять барабаня по столу, – я имѣю слишкомъ основательныя причины быть увѣреннымъ, что при однообразной, мертвенной жизни можно помириться со всѣмъ на свѣтѣ. Можно, напримѣръ, ничего не видѣть, ничего не слышать, ничего не знать. Это фактъ. И пойдетъ жизнь, какъ заведенные часы съ неизмѣннымъ взглядомъ на вещи, дурно ли, хорошо ли, но пойдетъ, и мы равно привыкаемъ и къ добру, и къ злу. Все зависитъ отъ привычки, и только отъ привычки: это я готовъ повторить передъ судомъ совѣсти, когда буду лежать на смертномъ одрѣ. Отъ привычки, скажу, я былъ глухъ, нѣмъ, слѣпь для милліона вещей, и отъ привычки, наконецъ, я лежалъ въ параличѣ для всякаго добраго дѣла. "Ты былъ очень занятъ, господинъ, какъ бишь тебя?" – скажетъ совѣсть, – "ступай-ка отдыхать на тотъ свѣтъ".

Джентльменъ всталъ, подошелъ къ окну, пробарабанилъ какой-то мотивъ и началъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ. Вся фигура его выражала неописуемое волненіе. Наконецъ, онъ опять взялъ стулъ и усѣлся противъ хозяйки.

– Миссъ Герріэтъ, вы должны позволить мнѣ быть вашимъ слугой! Взгляните на меня! Видъ мой долженъ показывать честнаго человѣка: я это чувствую. Такъ ли?

– Да, – отвѣчала дѣвушка улыбаясь.

– Вѣрю каждому вашему слову. Никогда не прощу себѣ, что я могъ узнать васъ хорошо лѣтъ двѣнадцать назадъ, и не узналъ, хотя видѣлъ васъ нѣсколько разъ! Привычка, всегда привычка! Я даже не знаю, какъ теперь очутился здѣсь. Но если уже я рѣшился на такую отвагу, вы позволите мнѣ что-нибудь сдѣлать; прошу васъ объ этомъ съ глубокимъ моимъ уваженіемъ и преданностью, такъ какъ теперь, при взглядѣ на васъ, я проникнутъ въ высокой степени этими чувствами. Позвольте мнѣ что-нибудь сдѣлать!

– Мы довольны, сэръ.

– Не совсѣмъ, далеко не совсѣмъ, я убѣжденъ въ этомъ. Нѣкоторыя незначительныя удобства могутъ облегчить вашу и его жизнь. Да, миссъ, и его жизнь, – повторилъ джентльменъ, воображая, что произвелъ на нее нѣкоторое впечатлѣніе, – я привыкъ думать, что для него все покончено, что ему нечего ждать впереди, и что о немъ, стало быть, нечего заботиться. Теперь я перемѣнилъ мнѣніе. Позвольте мнѣ сдѣлать что-нибудь для него. Вы также должны, въ свою очередь, беречь ваше здоровье, по крайней мѣрѣ, для него, a между тѣмъ силы ваши ослабѣваютъ.

– Кто бы вы ни были, сэръ, – отвѣчала Герріэтъ, обративъ глаза на его лицо, – я чувствую въ отношеніи къ вамъ глубокую благодарность. Я убѣждена, только одна доброта сердца заставляетъ васъ принимать участіе въ нашемъ положеніи. Но мы ведемъ эту жизнь цѣлые годы; въ моемъ братѣ совершился нравственный переворотъ самъ собою, безъ всякаго посторонняго дѣйствія. Теперь, когда вдругъ подъ постороннимъ вліяніемъ измѣнится наша жизнь, не уменьшитъ ли это иѣкоторымъ образомъ въ его глазахъ сознаніе въ себѣ той нравственной энергіи, которая дѣлаетъ его столько достойнымъ любви и уваженія? Во всякомъ случаѣ, я благодарю васъ, сэръ, и благодарю больше слезами, чѣмъ дѣлами.

Разстроганный джентльменъ поднесъ ея руку къ своимъ устамъ, какъ нѣжный отецъ, который ласкаетъ и благодаритъ послушное дитя.

– Если со временемъ придетъ пора, – сказала Герріэтъ, – когда онъ отчасти возвратитъ потерянное положеніе…

– Возвратитъ! какъ онъ можетъ на это разсчитывать? Возвращеніе зависитъ отъ руки, вооруженной противъ него на жизнь и смерть. Я, конечно, нисколько не ошибаюсь, когда думаю, что братъ питаетъ къ нему непримиримую ненависть именно за то, что лишился черезъ него ангела, который служилъ украшеніемъ его жизни.

– Сэръ, вы коснулись предмета, о которомъ никогда не говоримъ даже мы, – сказала Герріэтъ.

– Извините, мнѣ слѣдовало бы догадаться. Прошу васъ забыть неосторожныя слова. Теперь, возвращаясь опять къ цѣли своего визита, я осмѣливаюсь просить y васъ двухъ милостей.

– Какихъ же?

– Во-первыхъ, какъ скоро вы рѣшитесь на перемѣну въ вашемъ положеніи, позвольте мнѣ быть тогда вашей правой рукой. Я очень хорошо знаю, посторонній человѣкъ не имѣетъ права на такое снисхожденіе, но будьте увѣрены, я не совсѣмъ для васъ посторонній. Тогда вамъ извѣстно будетъ и мое имя, которое теперь безполезно было бы знать, впрочемъ, предваряю, оно не имѣетъ большого вѣса.

– Кругъ нашихъ друзей, – отвѣчала Герріэтъ съ кроткой улыбкой, – далеко не такъ великъ, чтобы разсчитывать на знаменитость при выборѣ знакомыхъ. Принимаю ваше предложеніе.

– Во-вторыхъ, вы обѣщайте мнѣ по временамъ, то есть, утромъ каждый понедѣльникъ, ровно въ девять часовъ, когда я, отправляясь по дѣламъ, обыкновенно прохожу мимо ватего дома – привычка! что прикажете дѣлать? я мученикъ привычки, – говорилъ джентльменъ въ припадкѣ странной наклонности сбивать себя съ толку, – вы обѣщаетесь мнѣ въ это время сидѣть y воротъ или подъ окномъ. Братъ вашъ уходитъ въ этотъ часъ, но я y васъ не прошу позволенія заходить къ вамъ въ домъ. Я даже буду проходить мимо васъ молча, не говоря ни слова. Мнѣ только хочется васъ видѣть и увѣриться собственными глазами, что вы здоровы. Вамъ, въ свою очередь, не мѣшаетъ имѣть въ виду, что y васъ есть другъ, старый, сѣдой другъ, на котораго вы вполнѣ можете положиться.

– Теперь мнѣ остается напомнить, – продолжалъ джентльменъ, вставая съ мѣста, – что мой визитъ будетъ тайной для вашего брата; онъ отнюдь не долженъ знать, что есть на свѣтѣ человѣкъ, которому извѣстна исторія его жизни. Я, однако, радъ, что знаю ее, такъ какъ она совсѣмъ выходитъ изъ круга обыкновенныхъ вещей.

Съ этими словами джентльменъ, выходя изъ дверей, началъ, не надѣвая шляпы, раскланиваться съ тѣмъ счастливымъ соединеніемъ непринужденной вѣжливости и непритворнаго участія, которое могло быть исключительно и единственно выраженіемъ благороднаго сердца.

Многія полузабытыя мысли зароились теперь въ душѣ Герріэтъ Каркеръ послѣ этого визита. Уже давно ни одинъ гость не переступалъ черезъ этотъ порогъ; давно не раздавался въ ея ушахъ музыкальный голосъ искренней симпатіи. Долго еще она видѣла передъ собой благородную фигуру незнакомца и, казалось, внимательно прислушивалась къ его словамъ. Онъ затронулъ самую чувствительную струну ея сердца и со всею силою пробудилъ въ ея душѣ то роковое событіе, которое измѣнило всю ея жизнь.

Герріэтъ Каркеръ принялась за работу и старалась высвободиться изъ-подъ бремени тяжелыхъ впечатлѣній, но работа сама собою вывалилась изъ рукъ, и мысли ея унеслись далеко за предѣлы повседневныхъ занятій. Мечтая и работая она не замѣчала, какъ проходило время и погода измѣнялась. Горизонтъ, сначала тихій и ясный, постепенно покрылся облаками; вѣтеръ уныло зажужжалъ въ окна, крупныя капли дождя забарабанили по кровлѣ, и густой туманъ, налегшій на городъ, совершенно скрылъ его изъ виду.

Въ такую погоду она часто съ грустью и сожалѣніемъ смотрѣла на несчастныхъ тружениковъ, которые тащились въ Лондонъ по большой дорогѣ, усталые, печальные, какъ будто предчувствовавшіе, что нищета ихъ погрузится въ огромномъ городѣ, какъ капля въ океанѣ или песчинка на морскомъ берегу. День за днемъ волочились жалкіе скитальцы для насущной корки хлѣба, въ ведро и ненастье, въ зной и стужу, обливаемые потомъ, продуваемые насквозь холоднымъ вѣтромъ. И никогда не возвращались они назадъ, поглощенные въ этомъ бездонномъ омутѣ человѣческихъ суетъ и треволненій житейскаго моря, пошлыя жертвы госпиталей, кладбища, острога, желтаго дома, лихорадки, горячки, тифа, разврата и – смерти!

Пронзительный вѣтеръ завывалъ и бѣсновался на заброшенномъ пустырѣ, съ отчаянною яростью; со всѣхъ сторонъ налегли густыя тучи, и ночь среди бѣлаго дня воцарилась на мрачномъ горизонтѣ. Передъ окномъ Герріэтъ Каркеръ обрисовалась одна изъ этихъ несчастныхъ фигуръ съ позорнымъ клеймомъ отвратительной нищеты.

Женщина. Одинокая женщина лѣтъ тридцати, высокая, правильно сложенная, прекрасная, въ нищенскихъ лохмотьяхъ. Пыль, мѣлъ, глина, известь, щебень, – всѣ принадлежности загородной дороги, клочками висѣли на ея сѣромъ капотѣ, промоченномъ до послѣдней нитки. Ни шляпки, ни чепчика на головѣ, и ничто не защищало ея густыхъ черныхъ волосъ, кромѣ грязной косынки, которой изорванные концы вмѣстѣ съ волосами заслоняли ея широкіе черные глаза, окончательно ослѣпленные вѣтромъ. Часто она останавливалась среди дороги и старалась черезъ густой туманъ разглядѣть окружающіе предметы.

Въ одну изъ такихъ минутъ ее замѣтила Герріэтъ Каркеръ; когда ея руки опустились на лобъ, загорѣвшій отъ солнца, расчистили на лицѣ громоздившіяся пряди растрепанныхъ волосъ и клочки изорванной косынки, во всей ей фигурѣ, дикой и прекрасной, ярко обозначались слѣды позорнаго равнодушія и къ погодѣ, и ко всѣмъ окружающимъ предметамъ Эта ужасная безпечность, въ связи съ нищетой и дикимъ отчаяніемъ, глубоко растрогала сердце женщины, которая ее наблюдала. Она подумала обо всемъ, что было унижено и развращено внѣ и внутри ея: о скромныхъ прелестяхъ души, задавленныхъ и окаменѣлыхъ, подобно прелестямъ прекраснаго тѣла, о многихъ дарахъ природы, развѣянныхъ вѣтромъ, какъ эти растрепанные волосы.

Размышляя объ этой прекрасной развалинѣ среди бури и проливного дождя, Герріэтъ не отворотилась отъ нея съ негодованіемъ, какъ это на ея мѣстѣ сдѣлали бы тысячи знатныхъ женшинъ, но пожалѣла о ней отъ всего сердца.

Между тѣмъ ея падшая сестра пробиралась впередъ, бросая дикій и туманный взглядъ на отдаленный городъ, закрытый туманомъ. Походка ея была тверда и смѣла, при всемъ томъ усталость измучила ее ужасно, и послѣ минутной нерѣшительности она усѣлась на кучу кирпичей. Неумолимый дождь продолжалъ колотить ее спереди и сзади, но она объ этомъ не заботилась.

Она была теперь насупротивъ Каркерова дома. Поднявъ голову, за минуту покрытую обѣими руками, она встрѣтилась съ глазами Герріэтъ.

Въ то же мгновеніе Герріэтъ выбѣжала къ воротамъ и махнула ей рукой.

Странница подошла.

– Зачѣмъ вы стоите на дождѣ? – ласково спросила Гарріетъ.

– Затѣмъ, что мнѣ некуда дѣваться.

– Но жилыя мѣста отъ васъ недалеко. Не угодно ли войти сюда? – Герріэтъ указала на дверь, – вы найдете радушный пріемъ.

Странница вошла. Ея взоръ не обнаружилъ никакой благодарности, и, казалось, дикое сомнѣніе было ея единственнымъ чувствомъ. Не говоря ни слова, она сѣла на стулъ и поспѣшила сбросить съ ноги изорванный башмакъ, откуда посыпались мусоръ и щебень. Нога была изранена и въ крови.

Герріэтъ Каркеръ испустила пронзительный крикъ. Странница посмотрѣла на нее съ презрительной и недовѣрчивой улыбкой.

– Израненная нога – эгэ! Какая тутъ бѣда? и что вамъ за дѣло до израненной ноги y такой женщины, какъ я?

– Потрудитесь омыть и перевязать вашу ногу, – сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ. – Позвольте подать вамъ воды и полотенце.

Женщина судорожно схватила ея руку и, закрывъ ею свои глаза, принялась рыдать, – не какъ женщина, но какъ суровый мужчина, застигнутый врасплохъ въ своей необыкновенной слабости. Ея грудь подымалась высоко, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ, и все обличало сильнѣйшее волненіе.

Больше изъ благодарности, чѣмъ по чувству самосохраненія, странница обмыла и перевязала израненную ногу. Потомъ Герріэтъ предложила ей остатокъ своего умѣреннаго завтрака и посовѣтовала передъ отправленіемъ въ дальнѣйшій путь обогрѣться и осушить передъ каминомъ измоченное платье. Опять больше изъ благодарности, чѣмъ изъ нѣкоторой заботливости о себѣ самой, странница усѣлась передъ каминомъ и, не снимая съ головы изорванной тряпки, нагрѣвала ее ладонью своей руки. Вдругъ, оторвавъ глаза отъ камина, она обратилась къ радушной хозяйкѣ.

– Бьюсь объ закладъ, вы думаете теперь, что я была когда-то красавицей не послѣдней. Взгляните на меня.

Съ какимъ-то дикимъ неистовствомъ она взъерошила обѣими руками свои волосы и потомъ забросила ихъ назадъ, какъ будто въ рукахъ ея были страшныя змѣи.

– Вы чужая въ этомъ мѣстѣ? – спросила Гер ріэтъ.

– Чужая! – отвѣчала она, пріостанавливаясь на каждой фразѣ и заглядывая въ огонь. – Да, чужая, лѣтъ десять или двѣнадцать… Календарей не водится тамъ, гдѣ я была. Лѣтъ десять или двѣнадцать… Много утекло воды съ той поры. Я совсѣмъ не узнаю этой страны.

– Вы были далеко?

– Очень далеко. За морями. Цѣлые мѣсяцы ѣзды сухопутной и морской. Я была тамъ, куда отвозятъ арестантовъ, – прибавила она, обративъ широкіе глаза на свою собесѣдницу. – Я сама была арестанткой.

– Богъ, конечно, простилъ васъ!

– До Бога высоко, a люди близко, да не прощаютъ! – вскричала она, кивая головой на огонь. – Если бы на землѣ было больше снисхожденія, авось и на небѣ… да что тутъ болтать объ этомъ!

Это было произнесено тономъ подавленной злобы; но когда она встрѣтилась съ кроткимъ и любящимъ взоромъ Герріэтъ, лицо ея утратило суровое выраженіе.

– Кажется, мы съ вами однихъ лѣтъ? – продолжала она, перемѣняя разговоръ. – Я, можетъ, постарше годомъ или двумя. Подумайте объ этомъ.

Она вздохнула, повѣсила голову и опустила руки съ отчаяннымъ видомъ погибшаго человѣка.

– Все можно загладить, и раскаиваться никогда не поздно, – сказала Герріэтъ. – Вы, конечно, раскаялись и…

– Нѣтъ. Я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу. И зачѣмъ? Толкуютъ мнѣ объ исправленіи, о покаяніи; a кто, позвольте узнать, раскаялся въ обидахъ, которыя мнѣ сдѣланы?

Она встала, повязала голову платкомъ и поворотила къ дверямъ.

– Куда вы идете?

– Туда, въ Лондонъ.

– Въ какой-нибудь домъ?

– У меня есть мать. Думаю, что есть, а, можетъ, и нѣтъ. Она мнѣ столько же мать, сколько ея берлога жилой домъ, – заключила бродяга съ дикимъ смѣхомъ.

– Возьмите вотъ это, – сказала Герріэтъ, подавая серебряную монету. – Это бездѣлица, но ее достанетъ вамъ на одинъ день.

– Вы замужемъ? – спросила бродяга, принимая монету.

– Нѣтъ. Я живу съ братомъ. У насъ нѣтъ лишнихъ денегъ, иначе бы я предложила вамъ больше.

– Вы позволите мнѣ поцѣловать васъ?

Вмѣсто отвѣта Герріэтъ Каркеръ подставила щеку. Еще разъ путница схватила ея руку и прикрыла ею заплаканные глаза.

Черезъ минуту она исчезла.

Исчезла въ мрачную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго вѣтра. Въ городѣ мерцали огни, и туда, черезъ безплодный пустырь, направила свои стопы странная женщина, готовая погрязнуть въ этомъ бездонномъ омутѣ страстей и разврата.