Текст книги "Призраки в Сети"

Автор книги: Чарльз де Линт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Я уставилась на него, прикидывая, не ослышалась ли.

– Что вы сказали?

– Да ладно, – ответил он. – Только не говорите, что вы не знали. Вы чем-то отмечены – называйте это как хотите: тайна, дух – в общем, что-то иное. И от этого вы светитесь, люди в большинстве своем этого света не видят, но инстинктивно чувствуют раздражение и усталость в вашем присутствии. Как будто у них уходит почва из-под ног, а это ведь никому не понравится.

– А вам это не мешает?

Он пожал плечами:

– Я просто знаю, что это такое. И еще я знаю, что мне это не повредит. Так что чего мне бояться?

– И откуда вы все это знаете? – спросила я.

– Ха, – ответил он, – я же не всегда бродяжничал, знаете ли. Я управлял головным магазином «Новый век», и мы много чего ст о ящего продавали, и клиенты у нас были тоже ст о ящие, так что я кое-чему у них научился. Распознавать ауру – это же азы.

– А что с вами случилось потом?

– Просто я не делал выводов. Это один из главных уроков, который дает тебе жизнь: ты должен делать выводы. Твой брак рухнул? А ты не сделал выводов. Твой партнер по бизнесу обчищает твой банковский счет и продает твою долю акций, оставив тебя банкротом?..

Он выжидательно посмотрел на меня.

– А ты опять не сделал выводов, – подсказала я.

Он одобрительно кивнул:

– Вот именно. Я потерял все, когда явились кредиторы.

Я присела рядом с ним на корточки, так что наши головы теперь были на одном уровне.

– Мне очень жаль.

– Ага, мне тоже. Но все это утекло как вода. Жизнь продолжается, а мы все – так, погулять вышли.

Мимо проехал автобус, на миг сделав разговор невозможным.

– И как же мне поубавить этого самого… сияния? – спросила я, когда грохот стих.

– Тут я пас. Но, по крайней мере, хорошо, что чем больше вы удаляетесь от источника, который вам его сообщил, тем оно слабее.

– А если оно так и не пройдет?

– Тогда вы будете чувствовать себя хорошо только с такими, как я, – с теми, кто уже верит. Кто уже понял, что существует что-то еще и это что-то – такая же часть жизни, как вы и я. Дело в том, что оно сокрыто там, куда большинству людей не добраться, поэтому они не могут это увидеть. Черт, да просто не хотят они этого видеть!

– Потому им и неуютно со мной?

Он кивнул.

– А что с вами произошло?

– Понятия не имею, – ответила я.

Мне вовсе не хотелось распространяться о том, какими утомительными были для меня последние два дня – не первому же встречному, каким бы приветливым он ни показался.

– Могу я чем-нибудь помочь вам? – спросила я.

– Послушайте, – сказал он, – вы дали мне доллар и обошлись со мной как с человеком – это больше, чем то, на что способны девяносто девять процентов людей, которые мне попадаются. Так что больше ничего не надо. Я в порядке.

– Но…

– Просто поздоровайтесь в следующий раз, как увидите меня, – перебил он. – И дайте мне знать, как у вас дела.

– Обязательно. Как вас зовут?

– Марк.

– А меня – Саския, – сказала я, протягивая ему руку.

Он наклонил голову набок:

– Саския Мэддинг?

Я кивнула:

– А откуда вы могли это узнать?

– Я читал ваши статьи в «Стрит таймс». Неудивительно, что вы потратили время, чтобы поговорить со мной.

– Почему… – начала я, но тут же осеклась.

Да, он рассказал мне, как оказался на улице. Не мое дело, почему он предпочел на улице остаться.

– Почему я так живу? – закончил он за меня.

Я пожала плечами:

– Я понимаю, что иногда выбирать не приходится.

– Пожалуй. Но, по правде говоря, я и сам не знаю почему. Наверное, я просто сдался. Устал от поисков работы. Мне сорок восемь лет, и у меня позвоночник не в порядке, так что тяжелую работу я делать не могу. А кому охота нанимать старика, когда можно нанять энергичного молодого парня, у которого вдвое больше энергии и который чувствует себя в этом офисном бульоне как рыба в воде.

– Сорок восемь – это не так уж много.

– Для работодателей это уже ходячее ископаемое. И пристрастие к выпивке тоже, знаете, не способствует.

Помолчав немного, я спросила:

– Вам есть где жить?

Он улыбнулся:

– Перестаньте, Саския. Не ведите себя со мной как социальный работник. Давайте просто будем друзьями.

– Я и не собиралась…

– Я знаю. Просто у вас слишком доброе сердце. Это я уже понял по вашим текстам. Но вы не можете приводить домой бродяг, разве что у вас особняк на холме и куча денег, которую вы не знаете, на что потратить. Будьте осторожнее, а не то кончится тем, что вашим гостеприимством воспользуется целая толпа бомжей, и… – он улыбнулся, показав зубы, – и вряд ли все они будут такие симпатичные, как я.

– Но…

– Все в порядке. У нас комната с одним парнем на двоих в меблированных комнатах на Пальм-стрит. И кто знает, может, я как-нибудь соберусь и все-таки изменю свою жизнь. Так что в следующий раз, как увидимся, попьем кофе и я поделюсь с вами своими грандиозными планами насчет того, как переделать мир, и прежде всего вашу жизнь.

– Ладно, – сказала я, – ловлю вас на слове.

– Спасибо, что остановились поболтать, – сказал он.

Я улыбнулась и встала:

– Нет, это вам спасибо, что помогли мне сформулировать мои проблемы. Может быть, вам стоит подумать о профессии консультанта.

Он рассмеялся:

– Да уж, я просто набит полезными советами, даром что сам им никогда не следую.

– Пока, Марк, – сказала я.

– А знаете что? – вдруг сказал он, уже мне вдогонку.

Я остановилась и оглянулась.

– Я бы на вашем месте, пожалуй, не стал торопиться избавляться от этого вашего сияния.

– Почему?

– Ну, в общем… Мне кажется, что во всем есть душа, некая тайна, которая большинству из нас не видна. Но видна она или нет, именно она является сердцем этого мира, тем, что заставляет биться его пульс. Пока согласны?

Я кивнула.

– Тогда скажите мне вот что: почему вам так хочется быть своей среди людей, которые пугаются этого или, по крайней мере, чувствуют себя от этого неуютно?

– Может, чтобы чувствовать себя нормальной, – ответила я.

– Свет клином не сошелся на этой самой нормальности, – засмеялся он.

– Думаете?

– Черт! Да я просто знаю.

Не знаю, смогла бы я последовать совету Марка или нет, даже если бы захотела. Пока, насколько я могла судить, все, чем я отличалась от остальных, шло откуда-то из глубины моего существа. Как же можно обойти и обмануть саму себя?

Но его слова о том, что не обязательно быть нормальной, показались мне разумными. Правда, дело было не в том, что я так уж хотела быть нормальной. Просто никому не понравится вызывать неприязнь у других, особенно если ты ее ничем не заслужил.

Пожалуй, задача номер один – узнать, кто я такая, ибо даже спокойный голос, обитающий где-то в глубине моего сознания, не мог подсказать мне ответа.

В последующие недели я старалась побольше общаться с людьми. Это было трудно. В основном я сталкивалась с той же самой реакцией, которую наблюдала у соседа по площадке и женщины с собакой у китайского магазина. Я ходила на концерты, выставки, поэтические вечера – в любые места, куда человек может пойти один, чтобы встретиться с другими людьми. Обычно сначала кто-нибудь ко мне клеился, но очень скоро принимался вести себя так, как будто обнаружил, что у меня три глаза, раздвоенный язык и еще бог знает что. Некоторое время я терпела, но в конце концов уровень общей враждебности, направленной на меня и выражающейся иной раз в подколах и едких замечаниях, становился непереносимо высоким, так что приходилось сматываться.

Позже, познакомившись с Джилли и ее компанией, я поняла, что ходила не на те мероприятия – или на те, но только их посещали не те люди. Но в то время я этого не знала, и бывали вечера, когда мне едва удавалось сдержать слезы, пока не доберусь до дому, где никто не мог видеть моего отчаяния.

Пока люди не вступали со мной в непосредственный контакт, то есть пока не было эффекта присутствия, все шло хорошо. Я спокойно общалась со «Стрит-таймс», «В большом городе», «Кроуси-таймс» и другими газетами, мне заказывали материал по телефону, а готовые статьи я отсылала электронной почтой. Таким образом, я завязала несколько дружб, но при этом очень старалась соблюдать дистанцию. Единственный раз, когда я этого не сделала, обернулся катастрофой.

Аарон Гольдштейн работал тогда редактором «Дейли джорнал», да, вообще-то, и сейчас работает. Я сделала для них несколько обзоров, и нам с ним случалось болтать по телефону. Однажды он предложил мне встретиться и выпить перед презентацией новой книги. Что называется, не подумав, я согласилась.

Мы договорились встретиться в баре «У Хаксли». Впрочем, сама я вряд ли выбрала бы это заведение. Это тот бар на Стентон, напротив парка Фитцгенри, где собираются клерки, дела у которых идут в гору. Металл и темное стекло. Огромные экзотические растения и техно-музыка. Куча людей, которые знать не знают и знать не хотят ни о каких тайнах и мифах, ни о какой магии, – можно себе представить, как они должны на меня реагировать.

Я начала было объяснять Аарону по телефону, какие у меня волосы, какого я роста и так далее, но он прервал меня и заверил, что мы без труда узнаем друг друга.

– Все эти описания – для примитивных деревенщин, – сказал он. – А мы с вами… Сама судьба заботится о том, чтобы мы встретились.

Самое противное, что он оказался прав. Не насчет судьбы, а насчет того, что никакие описания нам не нужны. Я открыла дверь в бар «У Хаксли» в семь с небольшим тем же вечером и, едва шагнув за порог, тут же увидела его у стойки. Понятия не имею, как я его узнала. Вероятно, он просто соответствовал своему голосу.

Он поднял голову, повернулся ко мне, улыбнулся и пошел навстречу.

– Вот видите? – сказал он, потом взял меня за руку и повел обратно к стойке, где нас уже ожидали два бокала мартини.

Мы чокнулись.

– За сияние, – провозгласил он, – то есть за вас.

Аарон был симпатичный, уверенный в себе мужчина, немного за тридцать, очень стильный, с темными волосами, коротко подстриженными сверху и с боков, а сзади схваченными тесемкой. Одну из мочек украшали сразу две серьги, вторая осталась нетронутой. По розовой нитке на каждом запястье. Он был в джинсах от Армани, белой футболке и спортивного покроя куртке. Ботинки – итальянские.

И еще он обладал одним замечательным свойством, которое и позволило мне пристально и долго наблюдать его излишне изящные манеры. Для меня оно значило гораздо больше, чем его чувство стиля и внешность. Дело в том, что он, говоря с тобой, не смотрел тебе в глаза.

Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать.

Похоже, он совсем не страдал в моем присутствии. Мы просто разговаривали, по крайней мере он разговаривал. Я-то сидела, опершись локтем на стойку, и в основном слушала. Слушать его было нетрудно: говорил складно и на любой случай у него имелась история, иногда смешная, а иногда серьезная.

Мы еще выпили и пошли на презентацию в «Саммер Брукс». Книга называлась «Итак, я сучка» – сборник еженедельных колонок в газете «В большом городе» – и была весьма занимательна, если читать по порядку. Потом мы чудно пообедали в маленьком итальянском ресторанчике «У Антонио», около рынка. Потом просто пошли по улице, надеясь еще где-нибудь выпить по пути, потом немного потанцевали. И наконец, оказались у меня.

Нам было так хорошо друг с другом, что я ничуть не сомневалась в том, что все кончится постелью. Я помню, успела подумать, как хорошо, что я сегодня надела черное кружевное белье вместо хлопчатобумажных трусиков и простого лифчика, как сначала собиралась.

Секс вовсе не принадлежал к числу тех ощущений, которые мне хотелось испытать в первую очередь. Мои собственные воспоминания об этом казались мне почерпнутыми из книг, как и все остальное в моей жизни. У меня не было ни одного настоящего, чувственного воспоминания. Судя по тому, что я о нем знала, секс представлялся мне довольно забавным занятием, и я была немного разочарована тем, что приходится так скоро, без всякой подготовки испытать это.

Позже я поняла, что такое ощущение возникло у меня потому, что Аарон оказался не особенно хорошим любовником, но в тот момент я почувствовала себя обманутой. Не столько им, сколько вообще всей этой ерундой, которую нагородили вокруг полового акта.

– И это все? – не удержалась я, когда он перекатился на спину.

Вообще-то, я не хотела говорить этого вслух, у меня просто вырвалось, но, увидев, как помрачнело его лицо, я пожалела о сказанном.

Он сел в постели:

– Что ты имеешь в виду?

– Нет, ничего.

– Тебе не было хорошо?

– Конечно, было. Просто… я думала…

Я предпочла остановиться, пока не сделала хуже, потому что мне очень хотелось сказать: «Да, я разочарована. Я думала, что это будет нежнее и в то же время самозабвеннее. Что это будет гораздо дольше. Что мне покажется, что весь мир перевернулся. Что время станет одним сплошным долгим мгновением блаженства, которое в конце концов разрешится качанием на медленных теплых волнах, что все это заставит меня задохнуться от счастья. А такого я могла бы достичь и пустив в ход собственные пальцы».

Я удержалась и не сказала ничего этого, но все равно было уже поздно.

– Господи, я не могу поверить. – Он спустил ноги на пол и встал. – Нет, не то чтобы я не чувствовал, что в тебе есть нечто странное, – добавил он, натягивая трусы. – Но мне хотелось присмотреться, понаблюдать, понять, что в тебе такого неправильного, что отталкивает людей.

Я воззрилась на него, лишившись дара речи. Он отыскал свою футболку и натянул ее, а потом пригладил волосы.

– Ведь не я один это чувствую, – продолжал он. – Да, конечно, ты выглядишь классно, но все, кто провел с тобой хоть немного времени, упоминают об этом… о какой-то неправильности в тебе.

– Ты говорил обо мне с другими?

– Ну разумеется. Мир тесен. Когда такая привлекательная женщина, как ты, ведет себя как замороженная рыбина, конечно, об этом будут говорить. А ты как думала? Но я решил: сделаю доброе дело, доставлю ей удовольствие, научу ее расслабляться и наслаждаться жизнью.

– Убирайся, – сказала я.

– Да. Таких, как ты, надо отшивать сразу.

Я выскочила из постели и толкнула его к двери.

– Вот погоди, я еще… – начал было он, и я толкнула его еще раз.

Так как он еще после первого толчка не успел восстановить равновесие, то вылетел спиной в гостиную. Я собрала его оставшуюся одежду и швырнула ему вслед. Был момент, когда мне показалось, что он сейчас ударит меня или, по крайней мере, попробует ударить, но я как раз сунула ему в руки одежду и ботинки, и он инстинктивно схватил свое имущество. Это дало мне время проскользнуть мимо и распахнуть дверь на лестничную площадку.

– Вон! – крикнула я.

– Боже, мне что, в трусах идти?..

– Вон! – повторила я.

Я взяла зонтик, который стоял у двери, и замахнулась им как бейсбольной битой. Ему хватило одного взгляда на мое лицо, чтобы воздержаться от дальнейших препирательств и вылететь на площадку. Боже, как жаль, что у меня не оказалось под рукой фотоаппарата, чтобы заснять, как он там стоит все равно что голый, как его тощие ноги торчат из-под футболки, как он прижимает к груди ком одежды.

– Это еще не конец, – пообещал он.

– Для меня – конец.

Он покачал головой, лицо его побагровело от гнева.

– Со мной так никто не обращался, – сказал он. – Ты еще пожалеешь…

– Уже жалею, – перебила я, захлопнула дверь перед его носом и заперла ее на замок.

После его ухода я долго плакала. Не из-за того, что у меня произошло с ним, или, по крайней мере, не только из-за этого. Я плакала потому, что чувствовала себя одинокой и потерянной, заброшенной в этот несправедливый мир. И когда я наконец кому-то позволила к себе приблизиться, этот кто-то оказался неудачником. Теперь, когда благодарность за то, что тебя хотя бы сразу не оттолкнули, исчезла, я поняла, что он – махровый эгоист, зацикленный на самом себе. Слов у него было много, но они ничего не значили. Весь наш совместный вечер был для него, а не для меня, и на моем месте мог бы оказаться кто угодно, ему было все равно.

Если Аарон Гольдштейн – типичный нормальный человек, то не уверена, что я так уж хочу быть нормальной.

Той ночью я опять летала во сне, парила над бесконечным ландшафтом из микросхем, над обширными полями, пересеченными реками жестокого электричества…

Кое-какой полезный опыт из этого вечера с Аароном я извлекла, но в общем изменилось немногое. Весь мир был еще очень новым. В основном я знала, что есть что, а если нет, то голос у меня в голове с готовностью излагал мне историю той или иной вещи – факты, сведения, но не их сущность. Каково это на вкус, на ощупь, как это звучит – этого голос мне объяснить не мог.

После того случая я не перестала ходить на вечера и презентации – не желала дать Аарону возможность одержать эту маленькую победу. Но теперь у меня не было надежды встретить там приветливый прием, и я его не встречала. Отношения, хотя бы отчасти напоминающие дружбу, я заводила только на улице.

Конечно, был Марк. Время от времени я натыкалась на него, обычно у каких-нибудь дверей, всякий раз новых. То он торчал на перекрестке, то дремал на скамейке в парке. В его манере общаться подспудно ощущалась некая горечь – досада на свои неудачи и на весь этот равнодушный мир, в котором нет места для выпавших из обоймы.

Но чаще всего он прятал горечь за жизнерадостным фасадом. Я думаю, ему больше всего нравилось во мне то, что я готова была принимать его любым, каким бы он ни предстал передо мной, и не осуждала его ни за что. Я не донимала его советами, не пыталась его переделать – просто угощала иной раз чашкой кофе. Мы дружески болтали, и нам было хорошо в обществе друг друга.

Это не имело ничего общего с благотворительностью. Он прекрасно знал, что я приютила бы его и дала бы ему денег, если бы он попросил. Но он никогда этого не делал. А сама я такое больше не предлагала.

Потом еще была женщина, которую все называли Маликорн и с которой я познакомилась однажды на окраине Катакомб – части города, которую покинули все жители, оставив огромные пространства свободной земли, вымощенные булыжником улицы и полуразвалившиеся здания. Единственной обитаемой постройкой там была старая тюрьма – импозантное каменное строение, выходящее на реку Кикаха, к северу от пересечения Ли-стрит и Макнейл-стрит. Правда, то, чем занимались заключенные, трудно было назвать словом «жили». Они отбывали срок.

Маликорн была высокая, с лошадиным лицом и такими темными глазами, что казалось, они состоят из одних зрачков. Ее длинные каштановые волосы, густые и вечно спутанные, висели космами до плеч. Но самым странным, то есть по-настоящему странным, в ней был… белый рог, росший из середины лба. Он и сам по себе удивлял, но еще удивительнее было то, что его как будто никто не замечал.

– Люди не обращают внимания на то, чего не могут понять, – сказала она, когда я как-то спросила ее об этом.

Может, я и не без странностей: мои сны и этот голос у меня в голове. Но уж она-то точно была странная! Так почему же люди не реагировали на нее так, как на меня?

Она в ответ только рассмеялась.

– Посмотри на меня, – сказала она. – Я живу в Катакомбах, ем и пью с безработными и бездомными. Нормальные граждане меня даже не видят. Я для них просто бродяжка. А раз они вообще меня не замечают, то есть их радары не улавливают моего присутствия, то как они могут заметить мою странность?

– А почему ты живешь на улице? – спросила я.

– Ты хочешь спросить, почему я не становлюсь нормальной законопослушной гражданкой?

– Пожалуй.

– Потому что все, что мне интересно, можно услышать только здесь: на перекрестках, в подземных переходах, греясь у костерка, который развели из промасленной бумаги в урне. Для кого-то, может, все иначе, но я не кто-то, а кто-то – не я.

Мне нравилось с ней разговаривать. Она не только собирала чужие истории – у нее было бессчетное число своих собственных. Истории о странных местах и еще более странных людях, о божествах, живущих как люди, и людях, живущих как боги. Я даже как-то задумалась, как прозвучала бы из ее уст моя собственная история.

Маликорн исчезла из города прежде, чем кто-нибудь успел это осознать. В один прекрасный день она брела-брела и вышла из нашей жизни, как это часто случается с бродягами, но до этого успела познакомить меня с Уильямом.

Он тогда тоже жил на улице. Их была целая семья. Они собирались по ночам вокруг урн с горящей бумагой. Джек, Кейси, Уильям, и перед самым исчезновением Маликорн появилась еще девочка-фитюлька, по имени Стейли Кросс, которая играла на голубой скрипочке.

Уильяму было за пятьдесят, гениальный алкоголик – полная противоположность пошлому пьянице, – с обветренным лицом и слезящимися глазами. Исчезновение Маликорн произвело на них всех большое впечатление, подтолкнув к уходу с улицы. Уильям, например, начал посещать собрания анонимных алкоголиков и устроился сторожем в многоквартирный дом на Келли-стрит. Он и до сих пор там.

Я иногда хожу с ним за компанию на собрания анонимных алкоголиков. Он уже несколько лет как завязал, но от одного своего пристрастия так и не избавился: это страсть к волшебству. Я не имею в виду, что он сам волшебник, или испытывает потребность в волшебном, или обладает особым чутьем к сверхъестественному и странному. Просто у него много знакомых, которых сам он называет «особые люди».

– Меня тянет к таким, – сказал он мне как-то раз, когда мы сидели на ступеньках Публичной библиотеки Кроуси. – Не спрашивай почему. Когда о них думаешь, слушаешь их разговоры, просто находишься рядом с ними, мир кажется лучше. Словно не весь он состоит из бетона, стали, стекла и людей, которые вписываются только в такой пейзаж.

– Ты говоришь о таких, как Маликорн? – спросила я.

Он кивнул:

– И как ты. У вас есть это сияние. И у тебя, и у Маликорн, и у Стейли с этой ее призрачной скрипочкой. Вас довольно много, если посмотреть вокруг и приглядеться. Помнишь Бумажного Джека?

Я кивнула.

– У него тоже это было. Он мог показать тебе кусочек, отблеск будущего, а требовалась ему для этого всего лишь сложенная особым образом бумага, из которой он вырезал своих китайских прорицателей. Он был парень что надо – как Боунс и Кэсси.

– Значит, у нас всех есть это сияние, – сказала я.

Уильям улыбнулся:

– Некоторым от него не по себе, но не мне. Не знаю, ждет ли меня еще в жизни хоть что-нибудь стоящее, но по крайней мере этого у меня уже не отнимешь. Я знаю, что в жизни есть еще что-то, кроме того, что мы видим.

– Наверное, – ответила я. – И все же я бы не возражала научиться приглушать это сияние на пару делений.

– Зачем?

– Даже не знаю. Наверное, чтобы лучше вписываться куда-нибудь, когда я хочу вписаться. Не очень-то приятно, когда входишь в комнату и уже через пять минут понимаешь, что всем было бы гораздо приятнее, если бы ты вышла.

– Это важно для тебя? – спросил он. – Уметь вписываться?

– Иногда. Лучше сказать, для меня важно уметь вписываться на моих условиях.

– Кажется, я знаю одного парня, который мог бы помочь тебе.

Роберта Лонни мы нашли в закусочной «Дорогая мышка», сразу за углом. Он сидел в глубине зала, красивый чернокожий молодой человек, в костюме в узкую полоску, с волнистыми волосами, зачесанными со лба назад. Перед ним стояла чашка кофе, на диванчике рядом с ним лежала миниатюрная старинная гибсоновская гитара.

– Привет, Роберт, – поздоровался Уильям и опустился на сиденье напротив Роберта.

Я села рядом с Уильямом.

– Привет и тебе, Кроткий Уильям, – ответил Роберт. – Все еще держишь своего беса в узде?

– Стараюсь. День и ночь – сутки прочь. А ты как?

– А я просто стараюсь не попадаться своему бесу на узкой дорожке.

– Это моя подруга Саския, – представил меня Уильям.

Роберт встретился со мной глазами, и я тотчас поняла, что он из этих «особых людей» Уильяма. У него были темные, древние глаза. Когда он смотрел на меня, мне казалось, что взгляд проникает прямо под кожу, внутрь, где в клетке из костей живет душа.

– Саския, – повторил он с улыбкой, а потом снова взглянул на Уильяма. – Это ли не лучшее доказательство того, что мы живем в современном мире?

Я тупо посмотрела в его темные глаза.

– Понимаете, – объяснил он, – то, что в машинах обитают духи, мне известно, но, взглянув на вас, я понял, что они еще и детей рожают.

Наверное, можно было и так сказать.

– Вот потому мы и здесь, – вступил в разговор Уильям. – Мы пришли за советом. Как бы несколько приглушить ее сияние?

Роберт потянул к себе на колени гитару и принялся наигрывать мелодию так тихо, что приходилось напрягаться, чтобы расслышать. Удивительно было то, что, едва слыша, я ощущала эти звуки, они раздавались как будто внутри меня.

– Приглушить сияние, – повторил Роберт.

Я кивнула:

– А то мне трудно соответствовать…

– Вам бы стать черной, – сказал он.

Он тихо сымпровизировал на минорной струне, и у меня где-то в области затылка возникло ощущение ужасной жути.

– Я понимаю… – начала было я, но он с улыбкой остановил меня:

– Мы все это понимаем. Не волнуйтесь: я не собираюсь натравливать на вас Черную Пантеру. [2]2
  Черная Пантера – супергерой, персонаж комиксов.


[Закрыть]

Его пальцы по-крабьи засеменили вверх по грифу гитары, и жуть исчезла.

– Так ты можешь ей помочь? – спросил Уильям.

Роберт улыбнулся:

– Приглушить сияние? Конечно. – Он внимательно посмотрел на меня. – Есть один очень простой способ. Вам просто надо перестать постоянно чувствовать его самой, вот и все. Еще какие-нибудь проблемы?

– Это и есть самая большая проблема, разве нет?

– Тоже мне проблема! Нет, конечно, это не произойдет за один вечер, но если вам удастся удержаться от воспоминаний, размышлений, или чем вы там еще занимаетесь у себя в голове, то очень скоро остальные начнут смотреть на это так же, как вы. Всем придется примириться с тем, что есть. Или должно быть.

– Договориться, что считать реальностью, – подхватил Уильям, – как обычно говорят ученые.

Роберт кивнул:

– Конечно, вам бы следовало прежде спросить себя, зачем вы хотите приглушить это сияние.

Теперь была моя очередь улыбаться.

– Мы уже говорили об этом с Уильямом, – сказала я. – И я объяснила ему, что хотела бы все-таки иметь выбор – вписаться или не вписаться.

– Не правда ли, забавно? – сказал Роберт. – Все люди, отмеченные волшебством, хотят быть нормальными, а все нормальные – волшебниками. Никого не устраивает то, что есть, – так устроен мир.

Он стал наигрывать двенадцатитактный блюз, тихо подпевая болезненной музыке, которую его пальцы извлекали из гитары.

Мы с Уильямом еще долго сидели в закусочной и слушали, как он играет.

Не знаю, случается ли с вами такое, но это очень забавная штука. Я об одном свойстве всех бродяг, будь они сколь угодно странными и нелепыми, как, например, Энни Фольга, которая делает фигурки из фольги и просто оставляет их на улице, или изящными и воспитанными, как Роберт Лонни, который так классно играет на гитаре. Стоит увидеть их однажды – и ты начинаешь видеть их все время и только удивляешься, как это раньше их не замечал.

После того раза в закусочной я стала повсюду встречать Роберта, наигрывающего на своей старой гибсоновской гитаре. Он играл так хорошо, что как-то раз я спросила Уильяма, почему Роберт не играет по-настоящему, не выступает в настоящих концертах, вместо того чтобы ошиваться с гитарой по закусочным, перекресткам, переходам метро.

– Дело в том, – сказал Уильям, – что он продал душу дьяволу за то, что играет такую музыку. Но сделка была нечестная. Оказалось, что у Роберта эта музыка и так сидела внутри, – у него просто не хватало терпения извлечь ее, вытащить наружу. И теперь, чтобы позлить дьявола, он, кажется, придумал способ жить вечно, говорит, это несложно, надо только не слишком высовываться. Похоже, дьявол на многое склонен смотреть сквозь пальцы, если не лезешь к нему на глаза.

– И ты в это веришь?

Уильям пожал плечами:

– Я видел столько удивительного, что готов поверить во что угодно. И к тому же мне нравится сама мысль, что кто-нибудь натянет нос старому черту. – Он улыбнулся. – Конечно, есть и такие, кто считает, что Роберт просто очень талантливый и хорошо выглядит для своего возраста.

Не все те, с кем я познакомилась на улице, и жили на улице, даже если на первый взгляд могло показаться, что это так. Наверное, некоторым, как и мне, просто было удобнее существовать на маргинальной территории.

Когда я увидела, как Джорди играет на скрипочке за мелочь, то сперва приняла его за бездомного. Его занятие было немногим лучше, чем стоять с протянутой рукой. Но, познакомившись поближе, поняла, что ему просто нравится играть на улице. В клубах он тоже играл, и у него была квартира на Ли-стрит и все такое, но петь на улицах, говорил он, – честное, хорошее дело. Он одним из первых появлялся весной на улице со своим инструментом – стоял на каком-нибудь углу весь закутанный, в перчатках с отрезанными пальцами. И осенью покидал свой пост одним из последних.

Мы с Джорди отлично ладили. Думаю, мы могли бы стать и больше чем друзьями, но мне все казалось, что у него на уме кто-то другой, а такие вещи всегда мешают завязать серьезные отношения. В конце концов, человек может даже примириться с тем, что рядом, под рукой, но все равно всегда помнит о чем-то, что могло бы быть, да не случилось.

Сначала я подумала, что Джорди сохнет по Сэм, его бывшей девушке, которая так таинственно исчезла из его жизни. Но потом я поняла, что у него что-то с ее подругой, Джилли. У меня создалось впечатление, что ни он, ни она не признались бы в этом даже самим себе, хотя все вокруг были уже в курсе.

Странно, что при его душевном родстве с Джилли прошло добрых полгода, прежде чем я вдруг стремительно влетела в круг ее друзей. Джорди часто, говоря о Джилли, вспоминал о Софи, Венди и остальных, но наши пути как-то не пересекались. Я понимаю, город большой, но, когда мы с Джилли наконец встретились, оказалось, у нас столько общих знакомых, что просто удивительно, как это мы не столкнулись гораздо раньше.

Кристи я несколько раз видела издали. Просто не знала, кто он такой.

А познакомились мы так. Я шла по Ли-стрит и увидела Джорди за столиком кафе «Рыжий Лев». Он был с каким-то парнем, чье лицо я не могла разглядеть, потому что он сидел ко мне спиной. Когда я сообразила, кто это, бежать было уже поздно, потому что Джорди меня заметил. Так что пришлось подойти и поздороваться.

Дело в том, что я уже давно заметила Кристи и меня к нему очень тянуло. Впервые я увидела его на одном поэтическом вечере. Я стала наблюдать за ним и увидела в нем нечто такое, что почти заставило меня отказаться от данного себе зарока не знакомиться с людьми на таких мероприятиях. Но потом я заметила, что он разговаривает с Аароном и еще одной женщиной, тоже журналисткой, только из другой газеты. Если они его друзья, решила я, то я с ним дружить не желаю.

После этого я время от времени замечала его где-нибудь поблизости. Обычно он был один. Но мне никогда не приходило в голову, что брат Джорди, о котором тот часто упоминал, и этот привлекательный незнакомец, не умеющий выбирать себе друзей, – одно и то же лицо.