Текст книги "После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)"
Автор книги: Бригитта Монхаупт
Соавторы: Бригитта Монхаупт,Маргрит Шиллер,Инге Фитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Эти вопросы занимали меня, и я пытался через них найти другую мораль для себя и найти другой путь в жизни. Мне было ясно одно: любой, кто ввязывается в это дело, пачкает руки и должен взять на себя ответственность, что бы ни случилось. Если бы передо мной встал выбор между созерцанием и вовлечением, я бы без сомнений решил не созерцать, а вовлечься. Несмотря на все ошибки, которые могут быть сделаны.
Я хотел внести свой вклад в то, чтобы те, кто несет ответственность за столько страданий в мире, не могли спокойно спать, пока их оружие убивает людей в других частях земного шара.
И тогда началось «Майское наступление» RAF. 11 мая 1972 года три бомбы разорвались в штабе 51-го армейского корпуса США во Франкфурте, убив одного офицера. 12 мая 1972 года бомбы взорвались в штаб-квартирах полиции Аугсбурга и Мюнхена. 15 мая 1972 года бомба взорвалась под машиной федерального судьи Вольфганга Будденберга, который отвечал за внедрение практики изоляции политических заключенных. Бомба ранила его жену, которая в тот момент находилась в машине. 19 мая в офисном блоке издательства Springer в Гамбурге прогремели взрывы. Предупреждение о бомбе, сделанное заранее, было проигнорировано, и несколько сотрудников получили ранения. 24 мая в Гейдельберге бомбы взорвались в европейской штаб-квартире армии США, где погибли трое солдат.
Этому не было конца. Мне было трудно следить за всем этим и осмысливать происходящее. Предвидел ли я подобные действия, когда, читая в своей камере, решил, что вооруженная борьба – это правильно? Стал бы я сам принимать участие в их организации? В результате нападений на американские военные базы в Гейдельберге и Франкфурте погибли четыре американских солдата. Война против Вьетнама велась с этих баз, военные самолеты и солдаты летали отсюда и отсюда. Они контролировали миссии для бомбовых ударов, арестов, пыток, произвольных убийств стариков, женщин, детей и вьетконговцев. Я считал оправданными любые средства, чтобы остановить все это. Однако я не мог радоваться тому, что происходило, потому что у меня было чувство, что я сам не способен применить насилие.
Западногерманское правительство отреагировало на это величайшей в истории Федеративной Республики охотой на людей, которая на целый день остановила все движение в стране. Правительство США прислало «специалистов» по борьбе с повстанцами. В конце мая поступила угроза взрыва, якобы от RAF, в которой говорилось, что 2 июня в оживленном центре Штутгарта будет взорвано несколько бомб, чтобы жители этого города смогли на собственном опыте испытать то, что пришлось пережить жителям Ханоя во время американских бомбардировок. Я подумал: RAF никогда бы не сделал ничего подобного. В моей квартире в Гейдельберге друзья обсуждали, что действия должны быть направлены на тех, кто несет ответственность, и что, хотя это может повлиять на тех, кто их защищал, это никогда не должно быть направлено на население в целом. Почему должно произойти нечто подобное? Все мои органы чувств переключились в режим тревоги. RAF немедленно выступила с заявлением, что они не имеют никакого отношения к этим угрозам: «Эти ложные заявления по своему содержанию, намерению, духу и способу их распространения, скорее всего, исходят от самих свиней». Однако это заявление так и не было обнародовано.
В середине моих размышлений обо всем этом 1 июня были арестованы Андреас Баадер, Хельгер Майнс и Ян-Кар Распе, 7 июня – Гудрун Энсслин, 15 июня – Ульрике Майнхоф и Герхард Мюллер, 20 июня – Бригитте Мёнхаупт и Бернхард Браун, а 8 июля – Ирмгард Мёллер и Клаус Юншке.
С этой волной арестов были арестованы все члены-основатели RAF. Неужели все уже закончилось? Были ли в РАФ другие товарищи, которых я не знал и которые продолжали бы борьбу?
Сразу после ареста Ульрика была отправлена в «Мертвое крыло» (Toter Trakt) в Кельн-Оссендорфе, где до сих пор находился Астр д Пролль. Это было заброшенное, побеленное медицинское крыло, отделенное от других тюремных зданий. Ульрика не видела там других заключенных, не слышала никого, кроме тюремных надзирателей. Акустическая изоляция. Сенсорная депривация. Белая пытка. Позже она описала в письме: «Ощущение... что твоя голова взрывается... Ощущение, что твоя камера движется... Ты не знаешь, дрожишь ли ты от жары или от холода – ты просто замерзаешь.
Разговор на нормальной громкости требует усилий, которые обычно нужны, чтобы говорить громко, почти таких же усилий, которые нужны, чтобы кричать – вы больше не можете определить значение слов, можете только догадываться о них... головные боли... При письме: две строки – к концу второй строки вы не можете вспомнить начало первой – чувство внутреннего выгорания». И в другом письме: «„...в абсолютной, абсолютно воспринимаемой тишине вся сила сопротивления не (имеет) никакого объекта, кроме самого себя. Поскольку вы не можете бороться с тишиной, вы можете бороться только с тем, что происходит с вами, с самим собой, то есть в конечном итоге вы боретесь только с самим собой“. Это и есть цель „Мертвого крыла“: добиться самоуничтожения заключенных».
Опираясь на немногочисленную информацию о «Мертвом крыле», опубликованную адвокатами в первые недели, я тщетно пыталась представить себе ситуацию, в которой находилась Ульрика. Моя изоляция в Гамбурге была иной. Мне не разрешалось находиться вместе с другими заключенными, но я могла слышать их, видеть их, принимать косвенное участие в их жизни. По вечерам я вела с ними долгие беседы от окна к окну, иногда кому-то из них даже удавалось передать мне что-то на веревке: страницу из газеты, сигарету, что-то сладкое. Так я узнал, почему одна женщина кричала, плакала и разглагольствовала часами в своей камере. После трехчасового рассмотрения доказательств суд приговорил ее к десяти годам. После долгих лет отчаяния и унижения она зарезала своего мужа, который избивал ее и детей каждый раз, когда напивался. Дети были помещены в приют. Назначенный судом адвокат, которого она впервые увидела на суде, не подал ни одного ходатайства на процессе.
Это был не единичный случай. В небольшой женской тюрьме в Гамбурге находились три женщины с похожей историей, которых гамбургский судья также приговорил к десяти годам. Я передал адрес моего адвоката одной из женщин через одного из надзирателей, который был готов оказывать подобные услуги, чтобы он мог помочь ей хотя бы в апелляции и, возможно, даже добиться повторного суда. Курт Гроневальд был преданным своему делу адвокатом, который часто навещал меня в течение всего моего пребывания в тюрьме, помогая мне в трудные моменты.
В сентябре 1972 года палестинское подразделение спецназа «Черный сентябрь» напало на жилье израильской команды во время Олимпийских игр в Мюнхене, убив двух спортсменов и взяв в заложники девять израильтян. Отряд требовал освобождения 200 арабских заключенных, содержащихся в израильских тюрьмах. Когда полиция попыталась освободить заложников в аэропорту Фюрстенфельдбрюк, это привело к кровавой бойне. Девять израильтян, пять членов отряда коммандос и полицейский были убиты. Мировая аудитория могла видеть все в прямом эфире по телевидению. У меня не было телевизора, но я следил за всем происходящим по радио. Я был потрясен жестокостью противостояния и не понимал его причин. Это событие побудило меня больше узнать о возникновении Израиля и изгнании палестинцев из их собственной страны. Жестокость, которую применило здесь государство Израиль, возмутила меня, и мои симпатии перешли на сторону палестинской борьбы за освобождение.
20 октября другое палестинское подразделение спецназа похитило самолет авиакомпании «Люфтганза» и потребовало освободить трех оставшихся в живых членов подразделения спецназа, осуществившего захват заложников в Мюнхене. Все закончилось без кровопролития, когда трое палестинцев были вывезены из страны.
Первое испытание
Начало моего судебного процесса приближалось.
Судья по лишению свободы был заменен судьей по уголовным делам, и было внесено несколько изменений в условия заключения. Людям, которым раньше отказывали, теперь разрешалось посещать, даже друзьям из бывшего СПК. Мы были очень рады снова увидеть друг друга, и во время свидания нам приходилось смеяться снова и снова, несмотря на то, что ситуация была совсем не смешная: маленькая камера в центре тюрьмы и сотрудники госбезопасности, которые следили за каждым жестом и прислушивались к каждому слову, каким бы незначительным оно ни было. Я помню, что в один из случаев два друга смогли прийти одновременно. У нас был бал, и мы чувствовали себя почти как на воле.
В тюрьме моя изоляция была немного ослаблена: сначала мне разрешали смотреть телевизор с другими заключенными в течение двух часов раз в неделю, во время которых я должен был сидеть на воле с надзирателем рядом со мной. Позже мне также разрешили проводить свои полчаса во дворе, так называемый «свободный период», вместе с другими. Из своего окна я часто видел молодую турецкую женщину, которая всегда ходила одна, и во время вечерних разговоров из окна в окно узнал, что она была обвинена в убийстве. Она зарезала своего мужа. Поскольку она приехала в Германию совсем недавно, она не знала ни слова по-немецки. По ее лицу было видно, что она много плакала, но при этом от нее исходило чувство гордости, которое я заметил сразу же. Я подошел к ней однажды во время нашего пребывания во дворе, мы сразу же понравились друг другу и пытались общаться друг с другом с помощью пальцев, рук и глаз. Я начал учить ее немного немецкому языку, и нам разрешили продолжать занятия по часу в день в пустой камере. Это оказалось довольно сложно, потому что Фатима не умела писать. Однако со временем она научилась говорить и писать по-немецки. Я выучила турецкий язык и заказала немецко-турецкий словарь.
Я также начал готовиться к судебному процессу. Моим вторым адвокатом был Армин Гользем, с которым я познакомилась во Франкфурте в 1970 году с моим тогдашним бойфрендом. У него была хорошая репутация острого на язык адвоката по уголовным делам в политических процессах, всегда готового обнаружить несоответствия в доказательствах и перейти в атаку.
Мне предоставили доступ к моим делам, всего пять или шесть толстых томов, которые я начал изучать страницу за страницей. Я хотел знать, что известно прокуратуре. Я искал несоответствия и ошибки, чтобы указать на них адвокатам. Мы вместе обсуждали, какие заявления будут поданы и какой стратегии мы хотим придерживаться в суде.
В начале 1 972 года прокуратура уже отменила ордер на арест за убийство и покушение на убийство. Однако это показалось мне незначительным, так как я думал, что они все равно найдут способ приговорить меня по меньшей мере к 10 годам.
Мне были предъявлены следующие обвинения: пособничество преступной организации согласно параграфу 129, владение оружием без разрешения, подделка документов, пособничество в покушении на убийство в связи с перестрелкой на автостоянке в Бремгартене.
Для меня было ясно одно – я не собираюсь делать никаких заявлений по поводу этих обвинений. Я предполагал, что на судебном уровне судьи и прокуроры имеют право принимать решения и что они будут утверждать их, исходя из идеологических и политических критериев. Правосудие было классовым. Тем, как я вел себя на суде, я хотел показать, что я думаю об этом правосудии: что оно не обладает легитимностью, чтобы осудить меня сегодня с его нацистскими традициями и практикой. Ни один судья времен нацизма никогда не был осужден, многие из них оставались на своем посту, а параграф 129, на основании которого против меня выдвигались обвинения, возник еще в догитлеровские времена.
Я подготовил заявление для зачитывания на суде и, когда закончил, хотел узнать, что думают о нем другие заключенные из RAF, поэтому отправил его им через своего адвоката. Реакция Андреаса была следующей: «Декларация – дерьмо, абсолютно аполитичная». Гудрун сказала: «Оставьте ее в покое, она такая». Хорст Малер предложил несколько изменений. От остальных я ничего не слышал.
Суд начался 15 ноября 1972 года. Не в суде, расположенном непосредственно рядом с тюрьмой, а в Гамбурге-Вандсбеке. Силы государственной безопасности посчитали, что так будет безопаснее, и специально для суда расширили здание суда. Они доставили меня туда утром в день суда при огромном присутствии полиции. Я был напряжен и нервничал, когда вошел в зал суда, который был полон репортеров и других людей, большинство из которых я не знал. Многие приветствовали меня поднятыми в приветствии кулаками и демонстрацией сочувствия Полный зал людей стал для меня настоящим шоком после столь долгого одиночества, но это также придало мне сил. Пока адвокаты и суд – суд присяжных с тремя профессиональными судьями и судьями-непрофессионалами – вступали в юридическую перепалку друг с другом по поводу переноса суда в Вандсбек и ограничения доступа посетителей на процесс, я взглянул на зрителей. Несколько из них подали мне тайные знаки солидарности; некоторые принесли цветы. Затем я зачитал свое первое заявление на суде:
«Четыре месяца назад мой брат Вернер Хоппе был приговорен к десяти годам изоляции и принудительным работам. После 33 „дней на суде“ насилие было объявлено законом. Этот „взрывной приговор“, как его называли в либеральной прессе, особенно ясно показал, что абстрактное конституционное государство и суд, который является верным подданным государства, – две разные вещи. Кошмар судьи Шмидта лег в основу его решения. Важно то, что эти „взрывные устройства“ ежедневно закладываются в каждом зале суда так незаметно, что, когда они срабатывают, это выглядит как несчастный случай на производстве. Тот, кто сует руку в механизм, – всегда виноват. Виновен тот, кто не может иначе реагировать на насилие, которое уничтожает его ежедневно, кто не может реагировать иначе, чем направлять это насилие на себя, передавать его подсознательно и спорадически или дать отпор. По меньшей мере четыре раза в этом году судья Шмидт в одиночку вызывал такой взрыв в тюрьме, где я пробыл в заключении 13 месяцев, взрыв, который уничтожил десять лет жизни человека...
Моя солидарность, солидарность революционных интеллектуалов с теми, кто эксплуатируется, угнетается, чья жизнь стала нелюбимой, проистекает из осознания того, что жизнь в нашем обществе возможна только за счет больных, угнетенных и эксплуатируемых; что каждый из нас является частью насилия и угнетения, и для нас нет выхода. Каждый человек в нашем обществе воплощает в себе конфликт, в котором он либо должен быть инструментом власти, либо сам быть управляемым и угнетаемым. Это значит, что он должен решать! Единственное оружие против насилия власть имущих – это насилие и солидарность угнетенных!».
Если вы отвергаете насилие, если вы действительно ненавидите его – а я ненавижу насилие! – то это означает не что иное, как сделать все, чтобы избавиться от этого ненавистного насилия. Насилие, которое преобладает, – это насилие бесчеловечности и угнетения, насилие против него – это насилие против бесчеловечности и угнетения, то есть гуманное и освобождающее насилие. Мы должны бороться и преодолевать нашу приобретенную, парализующую слезу применять насилие самостоятельно, потому что оно парализует только нас, не затрагивая ни капитал, ни его защитников...
С тех пор мы ездили туда и обратно три раза в неделю, я в «Грюне Минна» («Черная Мария»), маркированная машина впереди и машины без опознавательных знаков позади нас, через дорожные блоки и красные фонари.
Здание суда было закрыто группой из примерно ста полицейских; каждый посетитель суда должен был предъявить удостоверение личности.
После тринадцати месяцев изоляции каждый день на суде был для меня огромной физической и эмоциональной нагрузкой, хотя я ничего не делал, только сидел часами и ничего не говорил. Присутствие стольких людей, их шум и запахи, необходимость концентрироваться на словах других – я просто не мог к этому привыкнуть, и это отнимало у меня все силы. Если меня приводили в камеру после обеда или вечером, я падал на кровать, трясясь от усталости, не в силах что-либо делать. Мне даже не удавалось больше читать газету.
Дни судебного процесса проходили в выступлениях свидетелей и допросах экспертов. Свидетельства зачитывались, адвокаты подавали заявления, а суд принимал решения. В качестве свидетеля выступила одна женщина, которую я никогда раньше не видела. Она рассказала, как попала в RAF, как жила там и почему потом вернулась к своей семье. Ей было примерно столько же лет, сколько мне, и ее история напомнила мне мою собственную: никто ее ни к чему не принуждал, когда она присоединилась к берлинским товарищам из RAF. Как она могла жить с самой собой теперь, когда вернулась в объятия своей семьи и стала государственным свидетелем? То, что кто-то больше не хотел или не мог продолжать, было возможно, но предательство? Свидетельствовать против собственных друзей, чтобы спасти свою шкуру? Это было то, к чему я мог испытывать только презрение.
Я ни слова не сказал о «деле», но сделал несколько заявлений, прежде всего об условиях содержания в гамбургских тюрьмах, положении политических заключенных и шумихе вокруг судебного процесса. В зрительской зоне часто происходили стычки, и суд закрыл доступ посетителям на процесс.
17 января 1973 года заключенные из RAF начали свою первую голодовку против практики изоляции, которой подвергались все примерно шестьдесят политических заключенных. Когда я узнал о начале голодовки, я не был уверен. Никто не сообщил мне об этом заранее, и я никогда не думал о том, чтобы самому объявить голодовку. Должен ли я присоединиться к ней, несмотря на продолжающийся суд? Опасна ли голодовка? Можете ли вы заболеть или умереть? Разрешалось ли принимать жидкость? В камере у меня лежали банки с еженедельными покупками. Что мне с ними делать? Запихнуть их под кровать? Выставить за пределы камеры?
Когда я сказал своему надзирателю, что собираюсь принять участие в голодовке, через несколько минут появилась врач-сын. Она сказала мне, что голодовка очень опасна, что меня почти наверняка исключат из процесса, и, если я настаиваю на голодовке, мне следует хотя бы пить много чая с сахаром. Все, что она мне говорила, не было правдой, но я поняла это только позже. И скорее всего, если бы я последовал ее совету и принимал сахар, я бы испортил свое здоровье».
Тюремная администрация отказалась забрать коробку с едой из моей камеры, поэтому я положила ее под кровать. Через день я уже страдал от головокружения, и у меня были еще большие проблемы с концентрацией внимания, чем раньше. Я почувствовал голод, а коробка лежала под кроватью. Я немного поел. После трех дней борьбы с собой я сдался.
На суде я зачитал декларацию солидарности с голодовкой с требованием «прекратить изоляцию» и «вывести Ульрике из „Мертвого крыла“. Затем я хотел, чтобы меня исключили из суда и я больше не принимал в нем участия. Но суд не исключил меня. Тогда я стала громко разговаривать и досаждать, пока не был отдан приказ насильно удалить меня из зала суда. Тут посетители зала суда выразили свою солидарность со мной, и все закончилось дракой.
5 февраля 1973 года был вынесен приговор: два года и три месяца лишения свободы с отсрочкой до вступления приговора в силу. Я больше не присутствовала на суде и сидела в ванной, когда надзиратель постучал в дверь и сказал: «Вас освобождают, госпожа Шиллер». Это было не то, чего я ожидала. Однако, как это часто бывает в решающие моменты, я сохранила спокойствие и полностью сосредоточилась на том, что сейчас произойдет. Я быстро вытерлась, и меня привели в камеру, где я бросила все свои вещи в пластиковый мешок. Затем пришли мои адвокаты и проводили меня к боковому выходу.
Журналисты ждали перед воротами тюрьмы с работающими телекамерами или фотоаппаратами наготове. Меня также ждала небольшая группа друзей и товарищей, среди которых была мать певца Вольфа Бирманна. Она жила в Гамбурге и дружила с моим адвокатом. Мы прошли в демонстрации с флагами до близлежащего греческого ресторана. Один глоток красного вина, и у меня уже было красное лицо и горячие щеки.
Я не знала, что мне теперь делать.
Свобода
9 февраля 1973 года, в день моего освобождения, началась трехдневная голодовка солидарности адвокатов и членов семей заключенных РАФ, которые сами уже объявили голодовку. Акция протеста была проведена на оживленной улице напротив здания Федерального суда, который в большинстве случаев принимал решения о сроках и условиях заключения. Эта забастовка была одной из первых публичных акций друзей и родственников против пыток в изоляторе.
Я решил присоединиться к ней. На следующий день я отправился на поезде в Гейдельберг с моим адвокатом Куртом Гроневольдом и одним из его коллег. Там нас забрали с вокзала два других адвоката, и мы поехали на их машине в Карлсруэ. Был уже вечер, и мы говорили о положении заключенных, о моем опыте и опыте адвокатов. Они рассказали мне, как обстоят дела у заключенных, которых они знали лично. Внезапно, в середине нашего разговора, я почувствовал смертельную усталость. Почему я должен был заснуть именно сейчас, когда было так много нового, что нужно было услышать, понюхать и увидеть? Изо всех сил я боролся с этой необъяснимой усталостью, пока мне не удалось ее преодолеть. Я посмотрел на часы и увидел, что уже ровно час дня. В течение полутора лет свет для меня гас именно в это время суток, и это условие преследовало меня в моей жизни вне тюрьмы. Тюрьма еще не закончила со мной.
В Карлсруэ я встретил первых членов семьи, которые поддерживали своих братьев и сестер и детей в тюрьме: Венке, сестру Ульрике Майнхоф, Кристиану, сестру Гудрун Энсслин, Нину, мать Андреаса Баадера. Я также встретил там Габи и других друзей из бывшего СПК, которые посещали меня в тюрьме. Мы беседовали с очень молодыми людьми, которые начали интересоваться положением заключенных и партизанской борьбой и которые с большим вниманием слушали такого «старика», как я, когда я им что-то рассказывал, когда мне было что им рассказать. Они жили неподалеку от Федерального суда и разрешали голодающим ночевать у себя.
Днем мы стояли на улице перед зданием суда с транспарантами. Адвокаты надели свои черные мантии, и прохожие заводили с нами разговоры. Даже когда разговоры становились жаркими, я не чувствовал агрессивного отторжения с их стороны. Это должно было произойти позже.
После окончания трехдневной голодовки Габи дал мне немного денег, чтобы я мог прожить первое время после выхода из тюрьмы. Я поехал в Бонн на поезде, чтобы навестить своего больного брата, о котором я давно ничего не слышал. Я хотел узнать, что случилось с ним за последний год, и выяснить, могу ли я ему помочь. Сначала я зашел к нему в квартиру, но его сосед по квартире сказал мне, что днем он ходит на групповую терапию в местную больницу.
Я нашел его на просторной территории университетской клиники в открытом психиатрическом отделении. Он почти не отреагировал, когда увидел меня; его движения были медленными, а лицо – безэмоциональным. Очевидно, ему дали сильные седативные препараты. Я спросил его, хочет ли он меня видеть, и он ответил, что хочет, но мне придется подождать два часа, так как он еще не закончил групповую терапию. Поздним вечером мы поехали к нему на автобусе, купили продукты и вместе приготовили еду. Я расспросил его о терапии и о прошедшем годе. Он ответил на мои вопросы гораздо более подробно и непринужденно, чем я ожидал.
На следующий день мы сильно повздорили друг с другом. Когда я спросил его о его давней подруге и их расставании, он начал кричать и разглагольствовать так сильно, что я подумал, что он сейчас окончательно выйдет из себя. Сам того не зная, я затронул очень болезненную точку. После этого я не могла с ним разговаривать и боялась ненароком спровоцировать его. Поскольку я не хотел больше ни с кем встречаться в Бонне, я вернулся в Гамбург, обеспокоенный и печальный. Там я жил в маленькой подвальной квартире в доме моего адвоката.
Раз в неделю я должен был являться в местное отделение полиции в Гамбурге, чтобы выполнить условия моего испытательного срока. Если я хотел куда-то поехать, я должен был предварительно получить разрешение у своего надзирателя. Если он разрешал поездку, я должен был явиться в местный полицейский участок в том городе, куда я ехал.
Через несколько недель после освобождения впервые проявились последствия изоляции. После нескольких месяцев постоянного одиночества жизнь на воле привела меня в состояние постоянной нервозности. Я был очень возбужден внутренне, и у меня были проблемы со сном. Мне по-прежнему было трудно сосредоточиться, а писать было просто невозможно. Гастрит, начавшийся во время моего пребывания в тюрьме, стал хроническим. Когда меня арестовали, менструация прекратилась с одного дня на другой и продолжалась в течение всего срока заключения. Через неделю после освобождения месячные снова резко начались. Однако, очевидно, мои гормоны каким-то образом изменились, потому что я больше не могла принимать таблетки, с которыми у меня не было проблем до ареста. Я чувствовала, что я изменилась, сама не зная как. Я также заметила, что мир за пределами тюрьмы тоже изменился за время моего отсутствия. Мне пришлось собрать все силы, чтобы снова установить отношения между собой и этим изменившимся миром.
Мне также было очень трудно смириться с тем, что я внезапно стал публичной фигурой. Мой высокий профиль был в основном «создан» прессой и не имел ничего общего с тем, что я действительно сделал. Я больше не мог просто пойти куда-то, присоединиться и послушать. Теперь меня рассматривали и относились ко мне как к кому-то особенному. Это только усиливало чувство отстраненности от моего нового окружения, которое было создано тюрьмой. Люди узнавали меня везде, куда бы я ни пошел. Домохозяйки с сумками для покупок улыбались мне в метро, потому что знали мою фотографию из газеты BILD. Люди на улице показывали на меня пальцем или здоровались. Все они были дружелюбны, и никто не реагировал на меня агрессивно.
Я поехал в Аугсбург, чтобы навестить Хельму, которая написала мне первое письмо после того, как меня силой протащили перед прессой в Гамбурге, и с которой я с тех пор интенсивно переписывался. Она также навещала меня и посылала мне подарки на день рождения и Рождество в тюрьму, объявив себя моей приемной матерью. Она жила с мужем и сыном в Аугсбурге в маленькой и очень скромной квартире. Она много лет была больна, почти не могла двигаться и чувствовала себя очень одинокой в этом консервативном городе. Наша дружба придала ей новое мужество в жизни. Когда она смотрела на меня сквозь толстые линзы своих очков с незадаваемым, тревожным вопросом в глазах о том, что я буду делать после освобождения, я не могла ничего сделать, кроме как с любовью обнять ее.
Я также навестил своего бывшего парня, который теперь жил со своей женой в Мюнстере. Они оба неоднократно навещали меня в тюрьме и хотели помочь мне сейчас. Они дали мне немного денег, чтобы у меня было время на поиски.
На каждом шагу, где бы я ни путешествовал, у меня была «компания». Однажды, когда я поехала в Гейдельберг, наблюдение со стороны Специальной комиссии Баден-Вюртемберга было массированным и угрожающим. Они ехали за мной на своей машине прямо по пешеходной дорожке, демонстративно следуя за мной, куда бы я ни пошел. Когда однажды вечером я выходил из своей квартиры вместе с Габи, где мы встретились со старыми друзьями и членами бывшего СПК, мы сразу же стали искать на улице машину наблюдения. Ее нигде не было видно. «Пойдем, узнаем, где они припаркованы», – сказал я Габи. На углу следующей улицы мы увидели одну из машин, которая часто следовала за нами, припарковавшуюся на парковочном месте. Мы пригнулись, поползли вдоль домов и подкрались к припаркованной машине. Мы не вставали, пока не оказались рядом с машиной: на откинутых передних сиденьях лежали двое криминалистов. Испугавшись, они вскочили, нажали на дверные замки, чтобы мы не могли открыть двери снаружи, и завели двигатель, дав ему полные обороты. Мы с Габи стояли там, совершенно ошеломленные их реакцией: они боялись нас.
В Гамбурге наблюдение со стороны оперативной группы Специальной комиссии было гораздо более незаметным, и я натренировался определять тех, кто следил и наблюдал за мной из толпы людей и машин вокруг меня. Я быстро учился и заметил, что у меня развивается шестое чувство: машины или люди, которые пересекают твой путь более одного раза, глаза, которые, казалось бы, не ищут ничего конкретного, движения, которые кружат вокруг меня или тянутся ко мне.
Пребывание в тюрьме, особенно в изоляции, порождает сильную потребность в человеческой заботе и нежности. В последние недели моего пребывания в тюрьме я полюбила Кея. Он навещал меня, когда я находился в тюрьме, а после моего освобождения он стал для меня связующим звеном между жизнью на воле и на свободе. Кей был моложе меня и имел небольшой политический опыт. Я познакомился с кругом его друзей, все они были молоды и интересовались политикой, но не могли быть втянуты в иерархические, жестко структурированные левые группы ML, которые возникли.
Мой арест и тюремное заключение дали мне возможность пройти и быстро наверстать пропущенные политические шаги. Я мог видеть себя присоединившимся к одной из политических групп, которыми я занимался, находясь в камере.
В апреле 1973 года во Франкфурте состоялась встреча адвокатов, левых интеллектуалов, бывших заключенных, родственников и посетителей политзаключенных, на которой планировалось создать комитет защиты. Идея исходила от Андреаса, Гудрун и Ульрике, которые также написали об этом статью. На встрече велись жаркие споры о термине «политзаключенный». Был ли это термин, который разделял заключенных, или он относился к тем, кто стал преступником по политическим убеждениям? Я был против использования термина «политзаключенный», так как мне казалось, что он отделяет их от других заключенных. Позже я понял, что разделение не происходит, если описывать различия так, как они есть. Через несколько дней после этой встречи во Франкфурте я подвергся резкой критике со стороны Андреаса: «О чем ты думал, задерживая и дезориентируя все собрание только потому, что не имеешь ни малейшего представления о том, что к чему. Закрой свой рот и начни учиться, прежде чем открывать его снова!».
