Текст книги "После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)"
Автор книги: Бригитта Монхаупт
Соавторы: Бригитта Монхаупт,Маргрит Шиллер,Инге Фитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Некоторое время я сидел дома, обуза для себя, знак вопроса для товарищей. Они были в Западной Германии, нападали на американские объекты.
И снова я на много месяцев уезжаю в Йемен, чтобы найти себя.
Я застрял в Бомбее. В отеле «Шератон» мне, английской леди, подают изысканные индийские фрукты из драгоценных хрустальных чаш. Толпы голодных детей хватаются за объедки и валяются в пыли на улице перед башней. Оборванцы в городе сами кажутся отбросами жизни. Роскошные европейские отели – это острова в отчужденном, злом мире. Они построены как крепости и одновременно как маяки богатства. Они не позволяют своим гостям заглянуть в мир горечи, голода и болезней. Они предлагают каждому европейцу упорядоченный комфорт и родную культуру своей страны. У французов есть бистро, у англичан – паб, у немцев – австрийский Венский замок, у итальянцев – ристоран, а индийская экзотика предлагается в качестве удовольствия для всех. Все потребности удовлетворены, никому не нужно покидать биотопы первого мира и пугаться страданий третьего мира.
Удрученный, отчаявшийся и ожидающий, я покидаю самолет в Адене. Горячий, влажный воздух пропитывает мою одежду за пять минут, и я чувствую, как пот струится по моему телу. В мгновение ока все заканчивается. Над пестрой суетой в зале прилета несколько бесшумных вентиляторов крутятся и гоняют густой горячий воздух туда-сюда. И, как часто бывало раньше, меня встречают плакаты с изображением сияющей, уверенной в себе женской бригады социалистической йеменской армии. Попутчик забирает меня и везет в «большой дом». После чая он прощается со мной. Теперь я снова наедине с собой и начинаю вести жизнь отшельника.
Штаб-квартира ООП находится в Бейруте. Ливан – это печь, на которой уже горит фитиль. Различные палестинские организации группируются вокруг плюсов и минусов политики политического признания Арафата со стороны США. Радикальные силы считают его предателем, поддавшимся на коварство американцев в надежде на то, что они смогут повлиять на военную...
Военные намерения Израиля. Израиль неоднократно совершает бомбовые налеты на районы Пайастиненси в Бейруте, чтобы уничтожить партизан или вытеснить их из страны. Это соответствует американской политике, которая также надеется установить мир в Ливане, вытеснив из Бейрута политические и военные штабы. Готовится новая война с целью нанести сокрушительный удар по фюрангу и позициям палестинцев в Ливане. Она станет жестокой кульминацией войны против палестинского народа с ее беспощадными бомбардировками гражданского населения Бейрута и массовыми убийствами фаланги в Сабре и Шатиле на глазах израильских солдат.
База в Адене опустела. Она потеряла свое значение для обучения и
После смерти Абу Хани она потеряла свое значение для обучения и организации. Международное крыло было распущено, отдельные части переориентировались, некоторые вернулись к политике НФОП. Политика теперь определяется в Бейруте, а Аден функционирует только как зона отступления и восстановления. Как таковая, база была открыта и для нас, союзников из Европы.
Я вступаю во владение домом. Осматриваю его сверху донизу. Ничего не изменилось. Товарищ оставил мне ключ от оружейной комнаты. Политическая ситуация неопределенная, даже в Йемене палестинцы не чувствуют себя в полной безопасности от израильских рейдов. «Возьми оружие, чтобы не быть беззащитным», – советует он мне. Я выбираю автомат Калашникова. Он пыльный, и я привожу его в порядок. Вечером я кладу его рядом со своим спальным ковриком, это обеспечивает мне безопасность. Мне трудно представить себе израильское нападение в Адене, но дом легко доступен для любого решительного злоумышленника. Я не хочу быть беззащитным.
И снова дни, недели, месяцы тают в жаре, бесследно исчезая между пробуждением и изнеможением. Я задаю им ритм, который систематизирует время, чтобы я мог без скуки и меланхолии проводить его с утра до вечера.
Я провожу время без точной цели. То, чего я никогда не делаю в тюрьме. Там каждая ускользающая минута драгоценна, у меня не остается времени, каждый кусочек, который я могу освободить от своего обязательного назначения, хочет быть прожитым и исполненным. Но там, в доме, под вечно синим бесцельным небом, мое время тоже бесцельно и беспочвенно. Каждый день истекает вечером, каждая ночь сгорает восходящим огненным шаром. В непрерывном повторении. В промежутках я проживаю свою жизнь. Я сею, взращиваю и питаю себя. Я делаю йогурт и творог, пеку хлеб и варю кофе. Я постепенно потребляю пищу из программ Soli в ГДР, консервированные сосиски и, как ни странно, чайные пакетики «Сделано в ГДР». Я гоняюсь за скорпионами и змеями, читаю разные книги и пью чай с Абу Салемом. Иногда я громко пою на весь дом, чтобы не забывать говорить. Иногда в гости приходит товарищ и пытается растянуть свою компанию на всю ночь, но я бываю настолько щедр только один раз. По вечерам я смотрю новости по Deutsche Welle и BBC с помощью своего приемника Small World. Затем я смотрю очень драматичные арабские фильмы о любви и судьбе, транслируемые каирскими телестудиями. Они невероятно китчевые. Прежде чем лечь спать на веранде на втором этаже, я зажигаю антимоскитные спирали вокруг своего лагеря. Мой последний взгляд соединяется с прохладными женскими звездами.
Я так занят всеми этими ежедневными повторениями, что у меня нет времени думать. Я даже больше не знаю, как можно думать. Мои попытки начинаются с вопроса: хочу ли я прекратить вооруженную борьбу, и если да, то ради чего? Ради какой жизни? И заканчиваются слепым ответом: Я не знаю. Но одно мне стало ясно в тот период: мне не удастся вписаться в чрезвычайно патриархальное арабское общество, которое выбрали некоторые европейские женщины-товарищи и Раша.
В конце концов, эта уверенность означала мое возвращение в Европу и инициировала решение уехать в ГДР.
Я не хочу обвинять РАФ в своем недоумении. Я и до этого был в недоумении. Это было связано с застоем революционных надежд и перспектив всей левой, что стало ясно во второй половине семидесятых, особенно после 77-го года. Даже среди левых мы достигли вооруженной политикой лишь маргинальных областей. Новая воинственная массовая борьба была связана не с концепциями герильи, а с конкретными политическими проектами с их собственной динамикой. У вооруженной борьбы не было перспективы, и у меня ее не было. В то время как мы объективно дрейфовали все дальше и дальше в изоляцию, я сам оказался в джунглях несостоятельности, потому что RAF была группой, которая не только не замечала, но и как-то принимала это отсутствие политической и организационной привязки. Это не обсуждалось и превращалось в индивидуальную проблему. Сама борьба, военная атака, была единственной настоящей революционной политикой в сознании RAF, независимо от ее неуклонно уменьшающегося освободительного эффекта в общих социальных конфликтах. Коллективная переориентация была совершенно немыслима. Для отдельного человека сомнение, неуверенность, поиск означали решение уйти.
Уход девяти человек, почти большинства группы, ни в коем случае не был поводом для фундаментальных размышлений о вооруженной концепции. Уход был личным, но не политически легитимным. И это было связано с полным отрицанием революционной воли.
Я барахтался в этой скобке два года: не желая уходить, но и не имея возможности противопоставить жесткому интеллектуальному доминированию РАФ новаторскую политическую критику. Из-за этого мне пришлось разрушить свою личность. Только когда я оказался на самом дне, я ушел.
Глава пятнадцатая
О том, что я родился и вырос в капиталистической Германии, я не могу ни сожалеть, ни оправдываться, но это почти неописуемое счастье, что ход моей истории исправил мое незнание о другой Германии, О жизни там в постоянном противоречии между реализацией и осуществлением социалистических целей, стремлений и образа жизни, об усилиях, идеалах, способностях и неспособностях, истинах и ошибках, которые возникли из этого противоречия и были отмечены им. Только те, кто жил там, могут понять, что было разрушено.
Левые на Западе не представляют, насколько тяжелым грузом лежит на них отсутствие опыта социалистического государства. История не предоставит им новой возможности. В своем высокомерии они даже думают, что могут позволить себе не признавать этот недостаток. Реальный социализм их времени, в ГДР до их прихода к власти, был единственным шансом для них испытать, как идея социализма, то есть идеал, может и не может иметь реальные социальные последствия. Но они предпочли отстраниться от этого исторического процесса, игнорировать его, издеваться над ним, смеяться над ним. Они предпочли культивировать империалистическую реальность, в том числе и самих себя, своими социалистическими теориями. Они всегда борются с экзистенциальной пуповиной капитализма и не знают ничего другого.
Буржуазные левые всегда были слишком утонченными для работы перемен, предпочитая придерживаться интерпретации условий, зная, что революционные перемены основаны на грязи, на боли, как чужой, так и собственной, на статичности, сопротивлении и непредсказуемости. Как с этим справиться, не нарушив гигиену чистой идеи и, возможно, не победив самого себя? Вы упустили шанс сделать эту великую историческую попытку снова превратить историю капитала в историю человека.
Я знаю, что большинство из них не считают это упущенной возможностью. Они говорят из своего аутистического восприятия: «Фу, мне не пришлось там жить». Говоря так, они предпочитают жить в империалистической реальности, а не в борьбе и жажде против нее. В этом и заключается проблема: хотеть участвовать в капиталистических, материальных силах и возможностях, зная, что они являются результатом хищнических отношений. Буржуазные левые обладают менталитетом интеллектуального забора. С невероятным рвением они набросились на разваливающуюся ГДР, с освободительным удовольствием они оценили свое заборное существование в девальвации социалистической истории. Их интересуют только те процессы, которые пошли не так,
темные углы, в которые запихивали жареное. Они фиксируют абсурды как свидетельство того, что люди 40 лет работали над тем, чтобы испортить их благородные идеи. Единственное, что интересовало их в реальном социализме – это небытие социализма, и с этим интересом они продолжают отрицать возможность существования социализма вообще. Каждый положительный опыт подвергался их девальвации.
Какое интеллектуальное высокомерие! Какое ограниченное и столь же самонадеянное предположение! С каким вульгарным лицемерием, с какой примитивной жаждой унижения они обрушились на народ ГДР. Как они провозглашали со всех фельетонов близких к государству СМИ: «Мы были фундаментальной оппозицией на Западе, это наше право презирать вас». Я не видел ни одного из этих болтунов в наших рядах!
Мои восемь лет в ГДР были слишком короткими, чтобы заскучать хоть на один день, слишком короткими, чтобы устать от противоречий, слишком короткими, чтобы потерять оптимизм в отношении дальнейшего развития и ожидать такого катастрофического поражения. Но они были достаточно долгими, чтобы создать связь и нести совместную ответственность за все тяготы и неудачи, за успехи и неудачи в исторически уникальной борьбе за альтернативу капиталистическому обществу и вокруг нее. Эксплуатация и деградация ГДР, ликвидация социалистического бытия, его содержания, структур, социальных гарантий, глубокое падение народа в социальную и политическую недостойность, в экзистенциальную дезориентацию, в унижение и огрубление гораздо значительнее и гораздо бедственнее, чем связанная с этим деградация моей личной свободы.
Я пристрастен, субъективен и эмоционален. Только так я когда-либо открывал мир для себя, обращался к людям, а люди обращались ко мне. Я не вижу ничего грандиозного в том, чтобы смотреть на исторический ход истории и свою собственную жизнь, вписанную в него, глазами нынешних триумфаторов. Это глаза жуликов, воров и грабителей, чья коллективная система процветает за счет использования более слабых.
Признание ошибок и заблуждений не требует ни дистанцирования, ни обращения, это ритуалы подчинения, они наносят ущерб достоинству и истине. Не в больших масштабах, но там, где признание происходит как отношения власти.
Когда первая волна капиталистических навязываний пройдет, воспоминания всплывут, опыт вернется сам собой, и тысячу раз сказанные обличения потеряют свою силу. Люди назовут разрушенную социальную функцию более справедливой и гуманной, они снова будут отождествлять ее как таковую с социализмом, они узнают от капитализма, что социалистическая социальная основа более гуманна и более человечна, потому что она не позволяет людям избивать друг друга, эксплуатировать и унижать друг друга.
Трое из нас, Ирис, Ганс и я, приехали в Берлин на встречу с MfS. Встреча прошла как обычно: сердечно, в несколько натянутой непринужденности.
Для нас, женщин, немного слева и справа, для мужчин – постукивание по плечу. Чашка кофе, коньяк, вторая, потому что на одной ноге стоять нельзя, а в третью я сказал: «Я остаюсь здесь».
Вольфганг и Вернер удивились, Ирис и Ханс вздохнули с облегчением. Это был наш последний момент, мы сделали расстояние между нами окончательным и неопровержимым, мы освободились друг от друга без сожаления и без боли. «Что значит, ты останешься здесь?» спросил
Вольфганг, «ты приехал с большим чемоданом?».
«Да.» Я поставила стакан на стол и вышла. В соседней комнате я расплакалась, потому что меня трясло, я не могла держать себя в руках. Глубокое давление овладело мной, не требуя ни стыда, ни смущения. Последние два года я была сгорблена, как лук, сплетенный и натянутый двумя шестами: Я не хочу возвращаться в систему. Никогда! И: Я
не могу идти дальше. Политический и личный тупик. Теперь я наконец-то прорвался, не добровольно, скорее от отчаяния, но бесповоротно.
Вольфганг вошел, сел рядом со мной и спросил немного беспомощно: «Неужели так плохо оставаться здесь?».
«Почему, я не могу знать, поэтому и не плачу». Он молчал, не давил на меня. Когда я успокоилась и пришла в себя, он спросил, хочу ли я уехать отсюда. Да, прямо сейчас, я не хочу ее больше видеть».
Дальше все произошло очень быстро. Он отвез меня в дом у озера, он был мне уже хорошо знаком. У меня было много разговоров здесь, в странной атмосфере. Смесь дипломатии, дружбы, осторожности, доверия, общности, дистанции и любопытства. Это всегда было трудно, часто нервировало, и иногда после этого мы напивались, чтобы расслабиться.
Дом находился в лесу с высокими старыми соснами. В те времена они наполняли воздух молитвенным смолистым запахом. Озеро было соблазнительным и идиллическим, словно мир.
Я начала размышлять о своем новом положении и понял, что в данный момент это совершенно излишне, так как решать и улаживать пока нечего. Я был в руках. Все будет улажено. Это было необычно для меня, но не неприятно. Негосударство». Я знал, что это продлится несколько месяцев, и это было необходимо. Я должен был внутренне отстраниться от того, что у меня осталось, и приблизиться к тому, какой будет моя будущая жизнь.
Во время долгих прогулок по окрестным лесам, лугам и деревням, во время оглядки в торговом центре, в первых осторожных встречах и банальных разговорах о повседневной жизни, которая, конечно, еще не была для меня повседневной, начало развиваться странное новое чувство. Совершенно постепенно и незаметно оно давало о себе знать из самых нижних слоев, и я воспринимал его как приятное состояние души, но усомнился в этом лишь много позже. Здесь я уже начал ощущать свою принадлежность к другой немецкой истории. Да, я уже начинал овладевать ею, как будто я помогал ее создавать.
Мои предыдущие визиты в ГДР были целенаправленными, официальными, без интереса к стране, ее людям и общественной жизни. Я немного знал о жизни чиновников, все сознание, цель жизни и габитус которых были сформированы и наполнены их особой функцией в государстве. До сих пор ГДР воспринималась мной как политическое отношение, которое имело значение для моих идей и устремлений в отношении ФРГ. Теперь эти отношения изменились.
Я так мрачно покончил с империализмом, так мрачно провалился в своих собственных попытках предложить ему стимул, начал партизанскую борьбу с Гаддисом и вынужден был признать ее столь прискорбно неэффективной, я пережил разнообразный, но окончательный отход моего поколения от революционных перспектив, что мне пришлось принять почти сорокалетнее упорство ГДР в том, что ГДР должна быть политическим государством, почти нежное уважение к почти сорокалетнему упорству ГДР. Без колебаний я был готов к ответственности и защите, без колебаний я встал на сторону социалистического государства как последней реальной альтернативы. Его утверждение казалось мне остатком осязаемого сопротивления системе, из которой я вышел и которая со своим полым совершенством безостановочно проедает себе дорогу сквозь мир и время, как гниль сквозь яблоко.
Теперь я внезапно оказался за баррикадой, которая 40 лет препятствовала этой неостановимости. Мне стало чрезвычайно интересно, как все происходило с этой стороны, все эти годы давления, борьбы извне и изнутри, как люди добились этого и чем они стали отличаться от тех, кто живет на Западе. С каждым днем мне становилось все яснее, что мы на Западе понятия не имеем, что на самом деле происходило здесь после войны. Даже мы, которые до последнего боролись с капитализмом и утверждали, что у нас с ГДР политически мирные отношения. На самом деле мы никогда не пытались выяснить, как на самом деле работает социализм внутри страны, как идея века живет как реальный организм. Наш образ ГДР был размытой мозаикой наших собственных политических
Наш образ ГДР был размытой мозаикой наших собственных политических интересов и леволиберальных предубеждений, которые подпитывались или в основном подпитывались западным и восточным официозом, тем, что говорили и что показывали. Из узкомысленной незаинтересованности от нас также осталось скрытым, как здесь организовалась и дышала самобытная жизнь.
Странно, что мы боролись против капиталистического содержания и структур и не прониклись желанием узнать, каково было в существующих социалистических. Как в них работают и живут люди, которые после 45-го года начали что-то другое, чем мы. Добровольно, сознательно, но без опыта, или также невольно, пассивно, враждебно и снедаемая тоской по Западу.
В первые несколько недель я отдыхал, купался, греб по озеру и наслаждался сочным вечерним золотом дней позднего лета. Я был предоставлен самому себе и имел время найти себя и подготовиться к знакомству с новым миром.
Он был хорош для меня своей простотой. Никаких штопоров, никакого лака. Все самое необходимое было видно без пробелов. Мне также понравились лозунги. Они, конечно, не отличались фантазией, но это не делало их неправильными. Я часто сталкивался с ними неожиданно. В конце поворота дороги на Берлин: Я – рабочий, кто больше? На заброшенных руинах легендарного завода: Стройте социализм! В преддверии 8-го партийного съезда СЕПГ. У деревенского дуба: Присоединяйтесь к нам, защищайте наши деревни, наши города. В школе: Мы выступаем за мир. Всегда они призывали, взывали с простой повторяемостью к вниманию народа, к его инициативе, к его верности социалистическому обществу. Передовая реклама, придуманная не для сезонных хитов и рыночных новинок, не для бывших и хмельных продуктов, не для сиюминутного удовольствия. Их лозунги и слоганы требовали, обещали и утверждали усилия и самоотдачу во имя лучшего будущего. Они содержали в себе тяготы и нередко тщетность прокладывания новых путей, борьбы за новые жизненные ценности. Часто они были выветренными, блеклыми, как будто хотели постепенно сделать себя невидимыми, отступить перед реальностью, которая достаточно часто давала им ложь.
Нет, я не находил их смехотворными, иногда жалкими, да. Даже старомодными. Но они никогда не могли быть такими лживыми и циничными, как рекламный слоган Kitekat в мире, где 14 миллионов детей ежегодно умирают от голода и эпидемий.
«Лучшее для нашей кошки». Никогда еще не было более удручающего слогана, чем ежедневный радиослоган: «Bildzeitung – что еще вам нужно?». И также никогда не было более унылого и пологого, чем: «Все Мюллер или что?». Сегодня я могу только смеяться, когда читаю или слышу популярную формулу западных взглядов и маркетинга: «Вездесущая идеологическая пропаганда и индоктринация в ГДР». Какое притупление и отупение их способностей к восприятию!
Они поглощены товарным обществом и больше не чувствуют, как оно определяет и обременяет их 24 часа в сутки. Куда бы вы ни обратили свой взгляд, свои шаги, свои чувства в капиталистическом обществе, вы сталкиваетесь с его пропагандой. Она следует за вами повсюду, от момента пробуждения до момента отхода ко сну. Улицы, дома, львы, все тела, все поверхности, открытые и тайные желания и мечты детей, женщин и мужчин, их кожа, их волосы, их одежда, их зубы, искусство, образование, наука и культура, все, все является рекламной поверхностью, рекламным объектом, рекламным средством для капиталистической социальной системы. Это то, что я называю вездесущим, и свобода от него была для меня приятным приобретением в качестве жизни.
Качество жизни.
Пропаганда в ГДР была невероятно простой, ясной и прозрачной, и все люди понимали ее как таковую. Таким образом, она оставляла каждому свободу закрывать свое сознание от нее, дистанцироваться от нее. Психологически и эстетически изощренная, дифференцированная пропаганда капитала уже не позволяет этого, она проникла во все внутренние и внешние сферы жизни, она незаметно управляет потребностями и жизненными планами. Она опасна, а там, где она хорошо видна, является наглой помехой.
Время от времени к нам заходит Вернер. Мы вместе гуляем, вместе едим, обсуждаем или даже просто болтаем. -Он ненавязчиво (как ему кажется) заглядывает ко мне, хочет узнать мои впечатления и как я себя чувствую. Он не спрашивает напрямую, он хочет узнать через картинки.
«Я только что был в супермаркете».
«Супермаркет», – терпеливо повторяет он во второй раз. Мы смеемся.
«Я всегда удивляюсь», – говорю я ему. «Почему-то я думала, что у тебя всего не хватает. Так мы раньше думали».
«Это, конечно, ерунда, но когда ты здесь долгое время.., ты заметишь, чего не хватает и что не так. Мы все еще далеки от супермаркета».
«Слава Богу», – говорю я.
Когда он уходит, он говорит: «Как только ты почувствуешь себя в форме, мы начнем работать. Твоя легенда, твой бераф, твои новые обстоятельства, это будет непросто, начинай думать об этом».
Я иду в библиотеку, хочу выучить язык ГДР. Каждый разговор выдает меня как «человека с Запада» и ниспровергает мою первоначальную беспристрастность. В Австрии пожилые люди часто спрашивали меня: «Вы из Рейха?». В этом вопросе было такое самоочевидное соучастие, что меня это отталкивало. Я всегда отвечал «нет». Но теперь в вопросе: «Вы из ФРГ?» была уверенность и неуверенность.
В библиотеке я вступил на новую захватывающую территорию: литература ГДР, социалистическая история, социалистическая философия, искусство ГДР, поэзия, каждая книга приближала меня к ГДР, передо мной лежало этическое понимание социалистической части мира вместе с его материализацией. Без биригеровской фильтрации и интербреттинга. С пачкой книг об экономических и политических структурах, социальных организациях и т.д., ассамблеей Германа Канта и курсом русского языка я вернулся в квартиру и первым делом выучил самые распространенные аббревиатуры: EOS, POS, NSW, SW, AWG, KWV ...
Даже после полугодовой подготовки я не мог сойти за бюргера из ГДР, мне не хватало бытового языка, и я не мог так быстро избавиться от привычки к западному языку. Поэтому мы остановились на легенде как Ubersiedlerin. Это также дало мне более свободное пространство для общения. Мне не хватало социальных контактов, общительности и общения. Полгода в Берлине я был оторван от повседневной жизни, только по отношению к товарищам из MfS. Но последние два года нелегальной жизни также были очень одинокими и отстраненными. Одиночество в течение столь долгого времени угрожало моей жажде жизни.
Тем не менее, нам также было ясно, что многие относились ко мне с подозрением и недоверием, но я решился преодолеть это и предпочел принять это, чем слишком строгую сдержанность и незаметность. Кроме того, я слишком спонтанна и тщеславна, чтобы выдержать чрезмерное дисциплинирование и сокращение своей личности.
Но это оказалось труднее, чем я себе представлял. Непонимание того, зачем я приехал с Запада на Восток, часто вызывало во мне гнев и неуверенность. В первые годы в Дрездене я иногда чувствовал себя очень неуютно. О Западе нельзя писать. Дискуссии в моем рабочем коллективе обычно заканчивались сравнением внешнего облика: Trabi против Audi, Rugen против Майорки, Западный Берлин против Восточного Берлина, и, конечно, ГДР всегда выбивалась по очкам. Как объяснить овеществление, товарные отношения, социальную холодность, десолидаризацию, как объяснить, что товарное общество делает из людей? Да,
Сегодня, после многих лет, проведенных под влиянием и на опыте капиталистических ценностей и эффектов, я уже не встретил бы того защитного, неверящего взгляда, который заставлял меня молчать и часто сомневаться.
Вольфганг был стратегом, его размышления охватывали больше пространства, были грандиозными замыслами, он требовал альтернатив своим собственным мыслям. Он искал решения, а не решения, просто потому, что у него была власть их принимать. За его обычным внешним обликом скрывался человек из секретной службы мира и культуры, мира и культуры. Он был приятен мне, его взгляд был свободен от мелочности и необъективности. Но он разделял удовольствие от ритуала со всеми остальными мужчинами-функционерами: тост или небольшая застольная беседа по особому случаю, официальное оформление юбилеев или событий, политическое заявление, подчеркивающее важность какого-либо процесса, и так далее.
Вернер был практичным человеком, работающим над деталями, хитрым лисом, который никогда не раскрывал свои карты. Он был потрясающим комбинатором, неизвестным двойником и ловкачом. Мне было неловко, когда он не замечал, что я вижу его насквозь. Он всегда играл одновременно на многих сторонах, чтобы скрыть, какая из них для него важна. Иногда я играл, чтобы быть лучше, но мне это не нравилось. Это были моменты, когда я чувствовала, что он не воспринимает меня всерьез, он хочет обойти мою волю. Я для него объект, а не товарищ. Но он был и приятным собеседником, с ярко выраженной радостью к гостеприимству и благополучию.
Даже в самые уютные, дружеские моменты я никогда не забывала, что эти люди – мои «сиделки» с государственным мандатом. Шаг, сделанный в ГДР, означал одновременно и то, что я попала в зависимость от них. Я не боялась этой зависимости, я знала, что она не будет использована.
«Что ты хочешь делать с нами, какую работу ты хотела бы получить, в каком городе ты хотела бы жить, как бы ты хотела, чтобы тебя называли? Давай посмотрим, сможем ли мы превратить все твои желания в историю».
«У меня был некоторый опыт работы с репротехнологиями из подполья, „и не ездите в провинцию, если о Берлине не может быть и речи из-за безопасности, то хотя бы отправляйтесь во второй или третий по величине город“.
После шести месяцев подготовки я отправился в Дрезден. Я был полон любопытства, тревоги и волнения.
«Не думайте, что вы встретите только коммунистов, потому что вы находитесь в социалистическом государстве. Мы уже были счастливы, когда настоящими коммунистами были только бедра старых членов партии. Не ждите политического сознания, как у вас и как вы привыкли от западных левых. Вы встретите совсем другое общественное сознание и социальную ответственность. Не ждите чудес. Сорок лет – это не так много, но достаточно долго, чтобы сделать много ошибок, люди затихли, а ФРГ наседает на нас, тяжелая, как свинец. Вы будете чувствовать себя поначалу чужим, привыкайте. Если не знаешь, что делать, звони, приходи сюда».
Так Вольфганг и Вернер.
Глава четырнадцатая
На этот раз это должен был быть Магдебург. Я согласился на это предложение вяло, неохотно. Найти достойную работу для себя было нелегко. Теперь мои предпосылки были лучше, потому что я мог предстать как гражданин ГДР, но: гражданин ГДР моего возраста, с моей независимостью, привычками и социальным мышлением обычно делал, по крайней мере, среднюю карьеру в бизнесе и обществе, учился, выполнял управленческие функции. Но я не имел никакого представления о ГДР на этом уровне. Внутреннее устройство государства и партии, механизмы руководства и функции были мне до сих пор неизвестны.
В конце концов, однако, мы собрали все вместе, чтобы сформировать аккуратную, круглую легенду: менеджер низшего звена с высшим экономическим образованием, ранее вместе с мужем руководившая семейным бизнесом. После смерти мужа – новая ориентация за пределами семейного круга.
В этой истории мое прежнее общественно-политическое воздержание было чудесным образом приостановлено. Теперь оставалось только найти для меня такую сферу деятельности, в которой мои недостаточные знания социалистической экономики были бы востребованы не в первую очередь, а то, что мне действительно было нужно: организаторские способности, чутье и гибкость в общении с людьми и отношениях.
Так я оказался в провинции. В конце концов, я оказался в огромном комбинате, и он казался больше и запутаннее, чем весь город Магдебург. Даже после трех лет работы мне не удалось познакомиться со всеми частями завода и всеми структурами, отнюдь! В ВЭБ Schwermaschinenbau «Karl Liebknecht» строились дизельные двигатели и промышленные установки. Это было место работы и жизни для 9 000 человек. На главном заводе Магдебурга было около 6 000. В первые месяцы я терялся только на территории завода.
