Текст книги "Море для смелых"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Лешка покраснела от возмущения:
– Ты напрасно к ней так несправедливо относишься. И потом она – мой друг. Если хочешь знать, она герой. Да, да. И я ее очень уважаю. И… и… даже завидую, что у нее Иришка, а она…
– Что-о?.. – грозно переспросил отец, и впадины на его щеках обозначились резче.
– Нет, я не так сказала, – смутилась Лешка. – Но она все выносит стойко и мужественно…
– На том и остановимся, – пресек разговор Алексей Павлович и стал еще сосредоточеннее нанизывать горошины на вилку.
Только к концу обеда он сказал:
– Леокадия, не забывай: добрая молва о человеке – великое дело.
Однако и здесь Лешка не сдала позиций, но сделала это деликатно.
– Я понимаю, папа, – мягко сказала она, – о Вере молва самая хорошая…
Панарин и Лобунец вышли из общежития в половине седьмого. На Станиславе щегольски отглаженный темно-серый с красным «глазком» костюм. «Только платочка в кармане пиджака не хватает», – ухмыльнулся Потап. Сам он одет по-спортивному. Правда, в шкафу у него висит недавно купленный роскошный макинтош, но он еще стесняется носить его: «На праздник как-нибудь надену».
Пятиморцы у своих домов играли в лото и домино. Женщины, сидя на низеньких скамейках, грызли семечки. Строили игрушечные химкомбинаты дети. Во дворах крякали утки. Возле сараев висели на веревках освежеванные зайцы. Красновато-желтые листья деревьев походили на перезревшие груши.
На стадионе шел футбольный матч – химики сражались со строителями.
Потап, славившийся «пушечным ударом», не устоял и потянул друга зайти, поглядеть хоть одним глазом, как идет игра, Зрители стояли вокруг поля неровной стеной. Самые догадливые принесли с собой чурбаки, сидели на них. Только что прошел дождь, из-за стен комбината ракетой взмыла в небо красавица радуга.
Болельщики кричали:
– Вратаря – на парафин! Дырка!
– За такую игру с работы снимать надо!
– Пятки отдавишь!
Рыча, требовали:
– Дудкин, умри на поле! Отстегни ногу!
Подбадривали долговязого парня:
– Тетя Клаша, бей по воротам!
И, когда он мазал, ехидно замечали:
– Техника задавила!
Стась потянул Потапа:
– Пойдем, неудобно опаздывать. Девчата ждут.
Лобунец многозначительно гмыкнул – знает он этих девчат. Небось, рыжая Алка там.
По дороге Панарин купил магарыч – две бутылки вина – и просил Потапа спрятать их в недрах великолепных брюк. Недра действительно оказались глубокими: бутылки исчезли в них бесследно.
Когда пришли к Юрасовым, там уже были Надя, Анжела и Алла. Звонарева сегодня тщательно расчесала волосы, приоделась и даже подкрасила губы.
Отец и мать Юрасовы ушли в кино, Севка – на футбол, и квартира оказалась в полном распоряжении гостей.
Лешка приготовила сюрприз. Она достала у соседей магнитофон и теперь, усадив всех на диван, объявила:
– Запись-концерт! Приветственная ода. Речь Цицерона нашего времени. Пение дуэтом. Соло на гитаре. – И включила магнитофон. Ее измененный голос произнес скороговоркой:
– Слава тебе, о Панарин, со щитом возвратившийся с битвы! Пример твой похвальный пусть честно умножат соратники наши…
Алла Звонарева посмотрела на Стася с нежностью. Или это показалось?
Чей-то басок произнес из магнитофона:
– И, как сказал несравненный Ломоносов, «широко простирает химия руки свои в дела человеческие». А Менделеев добавил: «Посев научный взойдет для жатвы народной».
Первой узнала голос Анжела.
– Это Вера! – воскликнула она изобличительно.
– Не может быть! – не поверила Надя.
Она сидела на диване около Потапа и все старалась отодвинуться от него.
– Точно, Вера, – подтвердил Лобунец и придвинулся ближе к Наде.
А комментатор продолжал:
– Внимание! Всем! Всем! Копия – ведьме. Сейчас перед вами выступит известный оратор, Цицерон нашего времени Полторапотап Лобунец.
Потап, втянул голову в плечи, растерянно заулыбался:
– Благодарю… Н-не ожидал…
В магнитофоне кто-то откашлялся, помычал и затем заикающимся голосом, очень похожим на голос Потапа, произнес:
– Я… м-м-м… Строго говоря… м-м-м… не обладаю красно…
Невозмутимый голос комментатора пояснил:
– Механизму заело…
Когда выпили вино, чокаясь и провозглашая дурашливые тосты, Анжела вдруг сообщила:
– Новость! В наших краях снова объявился Шеремет. Помните, парень с разбойничьими глазами?
Лешка стала белее стены, чуть не выпустила из рук тарелку с винегретом. Хорошо, что никто не заметил ее состояния.
А Панарин сказал:
– Не знаю, кто как, а я считаю Шеремета хотя и хулиганистым, но не пропащим парнем. Он, правда, с каким-то надрывом непонятного для меня происхождения…
Лешка благодарно поглядела на Стася.
ПРИЗНАНИЕ ШЕРЕМЕТА
Лешка спала на балконе на топчане, укрывшись с головой простыней, торчали только голые пятки. Утро было прохладным, Алексей Павлович, выглянувший на балкон, набросил на дочь одеяло.
После завтрака Лешка решила отправиться к плотине – денек был такой, что только фотографируй. Она надела коричневое, недавно сшитое платье, в котором выглядела старше, перебросила через плечо аппарат и отправилась на прогулку.
У берега в морском прибое резвились, как дельфины, ребята. Выждав, когда перед ними на мгновение разверзнется водяная пасть, они с визгом бросались в нее и на гребне летели к берегу.
Вон, кажется, Севка – обгорелый, как головешка. Разогнался, сделал сальто, рассчитывая сесть на волну, но запоздал, шлепнулся на песок, и подоспевший бурливый вал накрыл его. Этот дурында в прошлом году подстерег момент, когда ловец бездомных собак отлучился от своей будки, и с криком: «Амнистия в честь Лайки!» – выпустил всех узниц на волю.
Лешка чинно проследовала дальше, к гидростанции.
Возле самых шандоров вода была неожиданно изумрудной и тихой. У подъемников плясала, неистово плескалась рыба.
Лещи, выставив над водой круглые желтые носы, жадно глотали воздух. Казалось, солнце щедро разбросало по воде пригорит золотых монет.
Вдали подманивал сомов рыбак в просмоленной лодке. В руке у него трубка, похожая на охотничий рог, он шлепает ею о воду, и на этот звук, напоминающий лягушачье кваканье, мчится сом, хватает наживу.
Лешка, облокотившись о каменные перила, глядела на пляску рыб. Кто-то остановился рядом с ней. Она недовольно подняла голову и чуть не вскрикнула: Шеремет!
Он похудел, еще больше загорел – совсем цыганенок, кожа вытянулась на скулах. А темные глаза сияют радостью. Да он, оказывается, умеет улыбаться – застенчиво и открыто.
– Здравствуй, – говорят его губы, а глаза добавляют: «Наконец-то я снова увидел тебя!»
На нем синий костюм, рубашка с отложным воротничком. Кольца волос синевато, влажно блестят на голове.
– Здравствуй, – отвечает Лешка на пожатие его руки, а глаза спрашивают: «Ну где ты так долго пропадал? И почему сбежал? А теперь опять исчезнешь?»
– Пойдем к шлюзам? – предлагает Виктор.
Лешка же ясно слышит другое: «Подожди немного, я тебе все расскажу. И сбегать больше не собираюсь, ты же видишь, какой стал послушный».
– Пойдем, – соглашается она.
Они долго идут, взявшись за руки, будто всю жизнь вот так ходили и нет в этом ничего необычного. Садятся под тополями, недалеко от шлюзов, в балочке, на глухом, безлюдном повороте дороги. Балочку эту Лешка прозвала «Розой пятиморских запахов»: в разные времена года в ней то пряно тянет маслиной, то медом акации, то морем и степными травами.
Как это ни странно, говорунья Лешка молчит, а молчаливый Шеремет говорит без устали. Видно, у него так много накопилось невысказанного, так просилось в доверчивое признание, что он наслаждался неведомой ему раньше радостью быть откровенным.
Он рассказывал о предательстве матери, о смерти отца, о бегстве из семьи, бродяжничестве. Пятиморск он бросил потому, что считал: здесь все относятся к нему уже предвзято, а ему не хотелось, чтобы она скверно думала о нем, презирала его.
– Что же ты там делал? – спросила Лешка.
– Зимой работа на овощном складе, а с весны – матросом на водной спасательной станции.
– Я знала, что ты хороший, – тихо сказала Лешка и положила свою руку на его.
Виктор, вздрогнув, отдернул руку.
– Нет, ты не говори так, я плохой. – Он побледнел. – Очень…, Даже сидеть возле тебя не имею права. Ты ничего не знаешь…
– Нет, знаю: ты хороший.
Он вдруг припал лицом к траве у ее ног и замер, только плечи вздрагивали.
Лешка не испугалась, не удивилась, лишь осторожно, едва прикасаясь, гладила его иссиня-черные волосы, говорила, как Севке, когда он нуждался в успокоении:
– Ну что ты, не надо, Витя, не надо…
Может быть, он впервые в жизни плакал, и надо было ему дать выплакаться.
– А если бы… если бы ты узнала… что я совершил преступление?
Лешка со страхом посмотрела на него. Шутит? Испытывает? Но нет, он напряженно, мучительно ждал ответа. Год назад она сказала бы… Но это год назад…
– Смотря какое, – сказала она, – и надо в душе человека разобраться. Почему совершил? Возможно, даже помочь выбраться из ямы. Разве настоящий друг оставит в беде?
Он вскочил на ноги.
– Ты правду? Правду?!.
Схватил ее за руки, поднял с земли, задыхаясь, выкрикнул:
– Теперь все, все!..
Лешка еще не понимала, что означает это «все», но почувствовала: в ней он нашел какую-то необходимую ему решимость, опору, она придала ему силы, стала для него самым необходимым человеком. Если не она – погибнет.
– Я тебе сегодня вечером все расскажу… Не могу сейчас, при солнце…
– Хорошо, Витя, но мне в ночную…
– Я потом провожу…
Она с трудом дождалась вечера. Не могла найти себе места. Что Виктор мог сделать? Неужели убил человека? Нет, нет, только не это! Но он сказал: преступление…
Они встретились в парке, сели на скамейку укромной аллеи. Рядом с собой Лешка положила чемоданчик с бутербродами, сказала, почти спокойно:
– Я слушаю, Витя.
На танцплощадке играл оркестр. Где-то недалеко журчала, плескалась вода. Пахло ночной фиалкой. За деревьями плавали в тумане портовые огни. Тоскливо вскрикивал маяк.
С чего начать? Может быть, с того, что сегодня, когда они расстались, он повстречал у базара Валета и тот, гундося, допытывал «Косяка давишь? Думаешь оторваться?»
Белобрысая дрянь с глазами цвета грязной водочной бутылки! Он показался Виктору отвратительным. Ударить что есть силы этим расквашенным, синеватым губам? Но ведь подстережет в темноте, всадит нож в спину.
– Вы меня не трогайте, – глухо произнес Шеремет. – У меня своя дорога.
Верхняя губа Валета полезла к носу, открыла острые желтые зубы.
– Может, уже раскололся, мелодии донес? Так мы об тебе выложим.
– Отвали! – стиснув зубы, с угрозой произнес Шеремет и двинулся на Валета.
– Гляди, кирюха, не прошибись, – бесцветным голосом процедил Валет и танцующей походкой направился к базару.
Да, об этом тоже надо рассказать Лешке, но потом. А сейчас главном: как дружил со слесарем Мишей Федорцом и как они, еще задолго до встречи с Лешкой, подвыпили. А когда выходили из ресторана, на Михаила напали двое, и он, Виктор, поспешил на помощь, ударил одного из напавших кирпичом в челюсть. Прибежал милиционер, стал крутить руки. Виктор оттолкнул его. Попал в колонию. Там тогда был Валет…
Озлобленный на весь белый свет, на то, что его, как он считал, ни за что отправили в колонию, Виктор решил бежать. Побег удался… Но и это еще не главное. Он не Шеремет, а Нагибов. Шеремет – это его двоюродный умерший брат. Тоже Виктор. По его свидетельству о рождении Виктор получил паспорт. Он преступник с чужой фамилией…
Лешка перевела дыхание. Она готовилась к худшему, но и это было страшно.
– Что же мне делать? – спросил ее Виктор так, будто именно от ее ответа зависела его жизнь. – Скажи правду, ты меня презираешь?
Как должна она ответить? Как ему помочь?
Она знала: Виктор сейчас совершенно откровенен с ней, ничего не скрывает.
Бежать ему отсюда навсегда? Но разве убежишь от своей совести? Всю жизнь фальшивить, прятаться – разве это жизнь?
А в чем ее, Лешкин, долг? Сказать ему: «Я не могу дружить с тобой»? Но разве он такой неисправимый преступник? Разке не раскаивается сам? Не хочет стать на честный путь? Не видит в ней друга?
У него так тяжело сложилась жизнь… Разве дружба проверяется не в большой беде?
– Я ценю, что ты правду… – сказала она. – И всегда так. Даже если очень трудно… Ладно?
Она еще спрашивает! Да ведь только это и может возвратить ему жизнь! И он сам говорит то, что и должен был сказать, но пытался переложить на нее:
– Я пойду к прокурору… Раз ты мне поверила, нельзя начинать новое с неправды…
У Лешки сжалось сердце. Его посадят в тюрьму… И они надолго, может быть навсегда, расстанутся…
Но Лешка сказала:
– Да, надо все честно… – и всхлипнула.
ХОЗЯЙКА ЛАБОРАТОРИИ
«Нет, дождь – это не только грязь, – думает Валентина Ивановна, шагая утром степной дорогой к комбинату, – и, может быть, не столько грязь, а и преддверие радуги, и плащ на двоих, и воспоминания юности…»
Беседка на взгорье. Моросит… Она ждет своего Васю. Наверно, после этого полюбила на всю жизнь мелкий дождь и ожидание счастья, несмотря ни на что?
Валентина Ивановна с удовольствием подставляет лицо дождю, пахнущему близким морем.
За поворотом дороги мысли Валентины Ивановны обратились к ее лаборатории. «Ее» не потому, конечно, что стала начальницей этой лаборатории, а потому, что не представляла себя без нее.
Девчонки ее увлекались химией. Даже щеголяют к месту и не к месту химическими терминами. В столовой, наполняя стакан кефиром, Алла Звонарева шутит:
– Смотрите, чтобы не было перелива.
Мужскую парикмахерскую они иронически назвали цехом омыления и настойчиво отсылают туда Панарина, который, кажется, еще ни разу в жизни не брился, но, пожалуй, ради Аллочки пойдет и на этот шаг…
А что может быть увлекательнее постоянных поисков ответов на сотни «почему»?!
Сколько они помучились, добиваясь таких ответов!
Девушек в лаборатории сорок, половина – вчерашние десятиклассницы, и с ними тоже надо отгадывать: «Почему загрустила? Почему нервничает?» Эта область оказалась тоньше самых нежных приборов. Хорошо, что шамекинская практика помогла разобраться в характерах. И не только тех, кто в лаборатории… Очень хочется быть ближе к ним всем. Вот, например, Вера Аркушина. Относится к ней Вера с трогательной доверчивостью: приходила домой, даже показывала письма какого-то кубанского учителя, познакомила со своей матерью. Что может быть дороже такого доверия? Вера – славный человек, но нуждается в закалке характера. В ней есть и смелость настойчивость, только надо высвободить скрытые силы. Правильно сказал о ней Григорий Захарович: «Помочь проявить душевные запасы». А сегодня прибегала смятенная Юрасова, сбивчиво рассказывала что-то малопонятное о Шеремете, о том, что его надо спасать. История полна недомолвок, но в ней надо разобраться и, может быть, действительно поддержать парня.
…У заводской проходной выстроили киоск для продажи газет, повесили почтовый ящик, телефон-автомат – и степь сразу стала обжитой.
Валентина Ивановна поднялась на третий этаж и очутилась знакомом мире колб, эксикаторов, сушильных шкафов.
В коридоре, правее стенгазеты, – обувь, сброшенная с ног: босоножки, чеботы, ботики, туфли… Грязные, чистые, модные, безвкусные, со сбитыми каблуками и аккуратные – тоже свидетельства характеров владелиц.
Человеку новому многое в лаборатории может показаться необычным: железные двери, отгораживающие комнату с огнеопасным жидкостями; покрытые черным лаком бутыли, синеватая щелочь в высоких банках с притертыми пробками.
Валентина Ивановна ко всему этому пригляделась, привыкла, как привыкает учитель к классной доске, хирург – к инструментам операционной, но глаз мгновенно отметил ералаш на лабораторном столе Аллы Звонаревой, небрежность в ее одежде.
– Аллочка, – тихо говорит она, – ведь это же платье могло обойтись и без английской булавки. Вы не сердитесь на меня, но химик – образец аккуратности. Правда?
Голос у Валентины Ивановны негромкий, совсем не начальственный. Звонарева краснеет, кажется, с бронзовых волос ее стекает краска на лоб, щеки, шею.
Нет, конечно, она не сердится. Действительно, из этих мелочей тоже складывается химик. А она хочет им быть. Старательность у нее есть, это не отрицает и Валентина Ивановна. Теоретическая подготовка тоже. А неряшливость – да. И руки какие-то деревянные. Валентина Ивановна права: химия – призвание, ее надо чувствовать. У химика должны быть особые руки – чуткие, как у музыканта.
В кабинет Чаругиной вошла пожилая женщина в темном платке, надвинутом на широкие брови. Плачущим голосом запричитала:
– К вам я… Не думала дожить до такого позора на скате лет: семья рушится…
Валентина Ивановна посмотрела с недоумением.
– Мой-то шалопай у вас работает обеспечером, – пояснила женщина, – не впервой забуряется, а сейчас жену с детьми гонит. Одно заладил: «Меня полюбит на десять лет моложе от тебя. И к тому же образованная». Анжелой звать ее…
Женщина ушла, а Валентина Ивановна в перерыв вызвала Анжелу. Та пришла розовая, свежая, с трудом притушила сияние дерзких синих глаз. Из-под халата, делающего ее похожей на медсестру, виднеется серое, в белых лепестках платье, как оперение цесарочки.
Говорили наедине долго. Анжела возмущенно подергивала пышным плечом:
– Он за мной бегает… Письма сует… А мне не нужен и на столько, – она протянула розовый мизинец, показала на его кончик.
– Мама ваша где живет? – неожиданно спрашивает Валентина Ивановна.
– В Воронеже, – удивленно отвечает девушка.
– А что, если завтра я дам вам отпуск, поедете к ней?
Анжела внимательно смотрит на Валентину Ивановну, понимающе усмехается:
– Только спасибо скажу!
С этим девичьим переполохом нужен глаз да глаз. Конечно, отправка Анжелы мало что изменит, но, может быть, охладит пыл «гусара».
ШЕРЕМЕТ У ПРОКУРОРА
Лешку словно окружил тяжелый туман, через который не пробиться. Ей все время казалось – с Виктором уже что-то случилось. То она представляла себе его встречу с бандитами, их расправу над ним, то мысленно видела идущим под конвоем милиционера.
Может быть, все же Виктору лучше куда-нибудь уехать? Ну, а дальше что? Обманывать всех и себя?
Вера сразу заметила: с подругой творится что-то неладное. Догадывалась, что дело, наверно, в появлении этого Шеремета. Девичьи странности – не замечать чудесных парней вокруг и привязаться к такому. Ох, и глупые ж они, сколько раз ученные жизнью и ничему не научившиеся!
– Лё, ты что-то скрываешь? – допытывается Вера.
– Нет, – быстрее, чем надо, отзывается Лешка и отводит взгляд в сторону. – Ну, я пойду…
С кем же еще посоветоваться? Валентине Ивановне она немного рассказала в самых общих чертах, и та обещала помочь. Но Лешка не могла сидеть сложа руки. Надо было что-то предпринимать. Поговорить с мамой? Разохается, всполошится… Скорее с отцом. Девчонки обычно тянутся к матери, а у них в семье наоборот – Севка, как телок, вертится возле мамы, а она ближе к отцу. Конечно, и маму она любит, но с отцом можно лучше обо всем поговорить. Он если сердится – недолго, и в конце концов понимает, когда надо согласиться.
Да, с папой можно посоветоваться.
Но ведь тайна не только ее. А если рассказать отвлеченно, иносказательно, просто как о житейском случае, узнать его мнение?
После обеда Лешка предложила веселым голосом:
– Папунь Павлович, давай пройдемся, погуляем?
Он посмотрел внимательно: не часто в последнее время предлагала ему дочь прогулки. И назвала его так, как называла в детстве, когда хотела заручиться поддержкой. Бывало, придет он с работы – Лешка тут как тут:
– Папунь Павлович, я хорошо себя вела…
Потом начинает дипломатничать. Мать, видно, запретила во двор выходить, так она к нему:
– Можно на пол-полчасика?
…Они идут своим излюбленным маршрутом – степной дорогой к водному каналу.
Хорошо в степи в этот час: спокойно, вольно, иди да иди навстречу вечерней заре, вдыхай запахи осенних трав. На небе – синее озеро в оранжевых берегах; темно-сиреневое море тянется к этому озеру.
Алексей Павлович шагает молодо, распахнув плащ, приподняв не покрытую голову, обычная сутуловатость его почти исчезла.
«Можно ли рассказать ему историю Виктора?» – напряженно думает Лешка, пытливо посматривая на отца.
Начала она издалека. Но получилось совсем не так, как предполагала, – никакой иносказательности не вышло. Свой рассказ о Виктор его беде она неожиданно закончила словами:
– А он мне очень дорог!
Вот тебе на!.. Алексея Павловича будто кто обухом по голове ударил. И опять подумал, как когда-то: растил, растил, гнул спину в бухгалтерии, работал сверхурочно, и кто-то другой, кто ничего этого не делал, сразу стал и дороже и нужнее.
Или это удел всех родителей?
А если «очень дорогой» изломает ей жизнь? Ведь, судя по рассказу, он совсем не то, о чем мечтали они для дочери: ни образования, ни прочного места в жизни. Хотя разве в этом дело? Разве он с Клавой начинал жизнь иначе? Важен человек. Но у этого человека в двадцать один год такой печальный путь за плечами. Страшно за девочку. Кто то пришел и отнимает ее. Сразу! Ничего еще не сделав для нее. И он, отец, беспомощен. Ну, запретит, накричит. Разве это поможет или что-нибудь изменит?
– Ты что же думаешь… выйти за него замуж? – через силу силу спрашивает Алексей Павлович.
Лешка даже приостанавливается, даже начинает немного заикаться от возмущения:
– Ну вот! Какие вы все, родители, поверхностные! Прямо удивительно! Почему обязательно сейчас же и замуж?
«Фу-у!.. Немного отлегло. Но все-таки лучше поглядеть на парня».
– Почему же Виктор не заходит к нам? – как можно спокойнее спрашивает Алексей Павлович.
– Тебя стесняется…
– Неужели я похож на людоеда?
– Немножечко, – с коротким смешком, лукаво улыбаясь, говорит Лешка.
…Виктор уже несколько раз проходит мимо черной вывески с беспощадной надписью «Прокурор». Представил себе: вот он входит, рассказывает, и тут же его берут под стражу, отправляют в тюрьму. Он ясно видит мрачные стены этой тюрьмы, ее решетки и камеры. Вот тебе и новая жизнь и Лешка! Конец всему!
Но порог с этой черной безжалостной вывеской надо переступить. Надо! Так он обещал Лешке.
Виктор поднимается по ступенькам и открывает дверь.
Полутемный коридор. Еще одна дверь. За столом молодой, с гладко зачесанными волосами, кареглазый человек.
– Вы ко мне? – спрашивает он, внимательно разглядывая Виктора.
– Я… рассказать… – с трудом разжимает губы Виктор и садится на предложенное место.
…После того как человек в воображении переживает опасность во всех ее подробностях, сама она, придя, не кажется такой грозной.
Выйдя от прокурора, Виктор почувствовал некоторое облегчение, но полная освобожденность не пришла – сердце продолжало тревожно ныть. Что ждет его? Можно временно снять боль раны, но что сделаешь, если заноза сидит в самой совести? Непростительные поступки, неверно прожитые годы…
Прокурор сказал:
– Мы вас известим о решении…
Беда страшна и своей медлительностью, обыденностью. Ему бы хотелось, чтобы все решилось сейчас же – так или иначе, но сейчас же. Чтобы не было мучительного ожидания, бесконечных дней, пропитанных тревогой. Все вокруг было таким же, как и час назад: обидно обыкновенным. Играли тряпичным мячом в футбол мальчишки, передавали музыку по радио, торговал газетами киоск.
И никто не знал, что решается его судьба. Никто не знал, как она решится. Ну что ж, он будет ждать. А сейчас пойдет к Лешке.
КОНЕЦ БАНДЫ ВАЛЕТА
С некоторых пор в Пятиморске стало неспокойно: начались грабежи, дикие, бессмысленные расправы. Кто-то, обернув рукоятку ножа платком, всаживал его в спину парня, возвращающегося со свидания, кто-то, напав на идущую из вечерней школы девушку, одной рукой зажимал ей рот и глаза, а другой срывал часы.
Тогда рабочие комбината создали народную дружину для охраны порядка в городе. Записались в нее и Лобунец с Панариным. Лешка тоже собралась поступить в дружину, да мать подняла такой шум, что она пообещала «повременить и остаться в резерве».
В тот час, когда Виктор ходил к прокурору, Потап и Стась готовились к вечернему дежурству в штабе дружины. Панарин чистил у веранды костюм, а Лобунец, наведя блеск на ботинки, развлекался во дворе с добродушным Флаксом. Пес явно не лишен был юмора. По утрам он лапой стучал в дверь к Потапу и Стасу, требуя свой паек, а получив, не всегда довольствовался им и снова стучал. Он был любимцем обитателей общежития: его все кормили, ему устроили конуру в чулане за кухней, ему не удивлялись, даже если он появлялся в цехе именно в час выдачи молока рабочим.
Сейчас Флакс хитро поглядел на Потапа и, словно спросив: «Позабавить?»– схватил в зубы стоящий у двери ботинок Панарина. Сделал «вольт налево» и, осторожно положив ботинок на место, снова посмотрел на хозяина: «Повеселил? То-то же».
Флакс отправился с Потапом и Панариным к штабу, разлегся у порога, терпеливо ожидая их.
В длинной, с голыми стенами комнате штаба стоял сейф, чей-то велосипед, грубо сколоченные скамьи да телефон на столе. Начальник штаба, загорелый, коротко подстриженный парень, записывает в журнал участки патрулирования: порт, клуб, ресторан; назначает, кто куда пойдет, выдает красные повязки на руку.
– Сегодня получка, учтите, – заметил он мимоходом.
К девяти вечера группа Лобунца привела дебошира из автобуса.
– Оскорблял пассажиров, – кратко доложил Потап. – При за держании пытался бежать.
Приведенный, пьяненько щуря глаза, шмыгал носом и бормотал:
– Товарищи дружинники, только на производство не звоните. Ну накажите сами, ежели что… По морде дайте, ежели что…
Около одиннадцати надрывно зазвонил телефон. Начальник штаба поднял трубку. Взволнованный, прерывистый голос о чем-то спросил. «Скорей!.. Скорей!..» – расслышал Потап.
– Хорошо. Сейчас пришлем, – сказал начальник штаба и обратился к Лобунцу:
– На Фестивальной, тринадцать, во вторую квартиру ломятся хулиганы. Возьмите человека четыре – мигом туда.
Как позже выяснилось, в этот час Валет, Хорек и кто-то еще третий вышли на ночной промысел. На Фестивальной они остановили Надю Свирь, идущую к Вере. Хорек, узнав Надю, постарался держаться у нее за спиной. Валет ударил Надю кулаком в лицо. Третий, прошипев: «Снимай котлы!» – начал сдирать часы.
Высокая, сильная Надя, расшвыряв не ожидавшую такого сопротивления мелкоту, вбежала в чужой подъезд, заскочила в чью-то квартиру. В ней жила работница почтамта. Она и позвонила в штаб. Когда дружинники подоспели к Фестивальной, бандиты, матерясь, выходили из подъезда дома номер тринадцать. Они только для устрашения побарабанили в дверь, за которой скрылась ускользнувшая жертва, и, понимая, что шумом могут привлечь к себе внимание, решили уйти.
– Стой! – издали закричал Лобунец.
Флакс из любопытства бросился вперед и, захрипев, с перерезанным горлом забился на земле.
Бандиты кинулись врассыпную. Валет, пытаясь проскочить мимо Панарина, хотел полоснуть его ножом по шее, но только оцарапал. Лобунец сбил с ног Валета; придавив его к земле, вырвал нож.
Валету скрутили руки назад. Он извивался, норовил укусить, падал на землю, отбивался ногами, наконец обессилел, и его поволокли в штаб. Здесь же Панарину сделали перевязку, и он с гадливым любопытством начал рассматривать бандита.
Тот сидел спиной к нему. Станиславу видны были только хищно прижатые к буграстой остриженной голове хрящеватые уши, словно вывалянные в серой муке. Панарин почему-то вспомнил: вчера шел он плотиной и заметил, что ее кое-где пробил осот. Он взламывал асфальт, продирался сквозь него, портил труд людей.
Валет, будто почувствовав взгляд Панарина, повернулся к нему лицом. В мутных глазах вскипела злоба, расквашенный рот скривился. Нет, таким пощады быть не может…
ИМЕНЕМ КОЛЛЕКТИВА
Необычайное это время на стройке – предпусковое. Вдруг «вылазят» какие-то, вроде бы пустяковые, но, оказывается, немаловажные недоделки; ставят под угрозу пуск технологической цепочки тряпка или чобик, забытые нерадивыми где-то в тысячеметровой трубе, и эту злосчастную тряпку или чобик надо во что бы то ни стало разыскать. Потом, также вдруг, прорывает прокладку на флянцах, отказывает держать клапан…
Все ходят озабоченные, настороженно-собранные, как люди, продвигающиеся извилистой дорогой, где все будто и знакомо, но и полно неожиданностей, которые надо предугадать.
В эти дни нельзя удивляться очень короткому, как на фронте перед боем, ночному заседанию партийного бюро или тому, что в кинозале во время сеанса раздается властное: «Лобунец, на выход!» – и встревоженный Потап, отдавливая ноги соседям, пробирается к выходу.
Или в квартире Альзина трещит ночью телефон, и глухой, осипший от волнений и бессонницы голос спрашивает:
– Григорий Захарович, что будем делать? Насос отказал!
Неповторимое, тяжелое и радостное предпусковое время!
…У проходной комбината вывесили объявление:
«Сегодня, в 6 часов вечера, в красном уголке слушается уголовное дело слесаря Виктора Нагибова (Шеремета). Приглашаются все желающие рабочие химкомбината и его строители».
Красный уголок – длинная, еще не оштукатуренная комната переполнен. Рабочие стоят в проходах, сидят на подоконниках.
За столом появился невысокий молодой человек в форме прокурора. Гладкие волосы его блестят, карие глаза смотрят пытливо.
Лешка вся напряглась: вот кто решит судьбу Виктора! Добрый он или злой? Справедливый или нет? Если бы знал он, сколько писем писала она ему ночами и уничтожала! А последнее все-таки решилась послать.
«Я понимаю, – писала она прокурору, – никому нельзя переступать закон. Но Виктора искалечила, озлобила ложь самого близкого человека – матери. Он же хочет начать новую жизнь с правды. Поверьте мне, если можете, что Виктор – хороший человек.
Кто я, что Вы должны мне верить? Какое право имею писать Вам? Я – его Друг. Он мне первой открылся во всем, мы вместо решили, что он должен прийти к Вам, потому что нельзя прятаться от людей.
Скажу правду: мне страшно за него. Если ему не поверят, он будет потерян для людей. А я чувствую всем сердцем, что Виктор еще может быть им полезен. Вы не подумайте, что я его оправдываю, нет, но я ему поверила. Поверьте и Вы».
– Товарищи рабочие! – поднялся прокурор. – Нами изучено дело Виктора Нагибова – вашего товарища по работе, и мы хотели бы посоветоваться с вами.
По залу прокатился шум: «Почему Нагибов? Что он натворил?»
Прокурор, не торопясь, обстоятельно рассказал о драме в семье Нагибовых, об участии Виктора в драке, его побеге из колонии, перемене фамилии, явке с повинной.
Напряжение тишины нарастало.
– И вот теперь, товарищи, мы хотели бы узнать ваше мнение: следует ли Виктора Нагибова судить по законам уголовного кодекса, изолировать от общества, или вы найдете нужным и для себя возможным взять его на ответственные поруки? На очень ответственные…
В зале стоит все та же тишина. В открытое окно врываются дальний голос теплохода, двойные удары по рельсу, похожие на вскрики.
