Текст книги "Море для смелых"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Мать тревожно вздохнула.
Севка вертится, хочет спросить об этих катализаторах, но не решается. Отец слушает, не выдавая своих чувств. Думает: «Демонстрирует познания… и уже увлеклась по уши химией».
И верно, увлеклась. Конечно, это вовсе не умаляло достоинств градостроительства. Но, по-честному, что она знала об архитектуре? Только то, что вычитала о кариатидах, Парфеноне да современной крупноблочной стройке. А вот курсы аппаратчиков, шамекинская практика раскрыли перед Лешкой химию по-новому.
Твердо решено, теперь уж твердо-натвердо: она станет заниматься физико-химической механикой – наукой о материалах будущего. О материалах легче пробки, эластичнее каучука. Будет создавать «вторую природу».
Вот получает задание: найти материал такой-то упругости. Начинаются поиски…
Поиски пора было начинать, и Лешка не без активного участия брата решила проводить опыты во дворе, в сарайчике, покрытом толем.
Правда, во время серии широких экспериментов произошел какой-то странный, не предусмотренный программой взрыв: из сарая повалил едучий белый дым. Севка выскочил и как ошпаренный закричал: «Горим!..»
Сбежались соседки, стали шипеть, что она всех поднимет на воздух, что с них достаточно американских испытаний ядерного оружия.
Сравнили!.. Так-таки всех сразу на воздух она и поднимет!
Химики взрывы называют «хлопками». Знали бы эти соседки, какие хлопки иногда бывают – человека выбрасывает в окно.
Это ж какое самообладание надо иметь, чтобы всегда быть в опасности и ничего не бояться! А они дыма испугались.
Отец строго сказал:
– Хочешь уродом себя сделать? Прекрати!
«Но ведь кто не ищет, тот ничего не находит», – хотела возразить она. Однако на время широкие опыты пришлось свернуть и заменить рационализацией мелкого масштаба: Лешка долго изобретала кислотоупорную замазку для труб, чтобы покрывать ею сварные швы.
И добилась своего! Она получила за изобретение шестьсот семьдесят шесть рублей двадцать восемь копеек (особенно поразили ее эти двадцать восемь копеек). Купила модную клетчатую материю на платье, перчатки в сплошных дырочках. Приглядела даже сиреневую шапочку, но приобрести ее решила немного позже. «Варил бы котелок, а деньги будут», – сказала она себе и размечталась, как специально отправится в Москву покупать демисезонное пальто колоколом и туфли на самом тонком каблуке…
От Шеремета писем все не было. Обиделся? Или случилось что? Конечно, она неверно сделала, что не ответила ему. Надо быть терпеливее к людям, даже если они ошибаются. А она всех готова поучать. Легче всего оттолкнуть: «Я хорошая, а до тебя мне нет дела». Философия равнодушных эгоистов. Надо не поступаться своими принципами, но быть человечнее.
Она села писать ему письмо, совсем товарищеское. Что он делает? Не думает ли снова приехать к ним на комбинат?
«Григорий Захарович стал начальником только химкомбината, а Валентина Ивановна заведует центральной лабораторией. Мы же, до пуска главного корпуса, опять „кто куда пошлет“.
Пока присвоили второй разряд аппаратчиков. Оклад – четыреста пятьдесят рублей. Ну ничего, станем за аппараты – будем по тысяче получать.
А Верочку Аркушину – помнишь, подруга моя? – мы попросили начальство в эти дни не гонять подсобницей, пусть дома с дочкой посидит. Гаранжин взъелся: „У нас не собес!“ А Панарин (помнишь, маленький такой, курчавый?) ему в ответ: „Мы ее норму будем выполнять!“.
Тогда Гаранжин вовсе заартачился.
Да Вера и не захотела снисходительности, на работу выходит, как все, только бегает в ясли кормить Иришку!
Ну, я, кажется, разболталась. Наверно, надоела. Приезжай – все сам увидишь».
Поставила фамилию с хвостиком, послюнявила клейкую полоску конверта и понесла письмо на почту.
Перед почтовым окошком заколебалась: не навязывается ли? Что он подумает? Но решительно протянула письмо женщине в очках с поломанной дужкой.
Женщина проштемпелевала письмо, и оно сразу стало чужим.
РЕШЕНИЕ ПОТАПА
Утром Панарин и Лобунец поссорились. Проснувшись, Потап увидел у себя в ногах, на спинке кровати, нарисованный автомобильный знак: «Скорость – 5 км». Он сразу сообразил, что это значит, и заявил Стасю, что решение его непоколебимо – свой бульдозер он не оставит, даже несмотря на его малую скорость.
Панарин возмутился:
– На тебя, как на аппаратчика, уже потрачены деньги! А главное, что прискорбно, – у тебя нет крылатости!
– Зато есть колесность! – возразил Лобунец. – На бульдозере я – академик. Не всем же химиками быть. Если шеи нет, у рака не займешь.
– Ты не понимаешь…
Потап рассердился:
– Почему ты навязываешь свои взгляды?
– Нисколько! Я хочу убедить! Комсомол взял шефство над химией…
– Между прочим, и над стройками. Ты любитель поучать и спорить.
– Друг спорит, недруг поддакивает, – вспыхнул Стась. – Как же ты будешь дальше?
– Николы так не було, шоб нияк не було, – спокойно ответил Потап, – якось буде.
Панарин ушел.
Лобунец после завтрака достал из чемодана свой дневник. Работать сегодня предстояло во второй смене, а дневник он изрядно запустил. Не торопясь, Потап прочитал страницы, написанные до отъезда в Шамекино:
«Начал на кухне стирать рубаху, а дежурная, тетя Паша, подняла крик: „Не дам воды, уже был отбой – ложись спать!“ Выстирал ночью холодной».
«Исправил девчатам утюг».
«Маленько выпил по случаю получки. Стась чехвостил, говорит: „Старорежимные замашки“».
Ну, это все ерунда записана. А вот здесь поважнее.
«Главное в девушке не внешность красивая, а душа, отношение к людям. Я ведь Стасю нарочно о Звонаревой, что некрасива – рыжая, губастая. Разве в этом дело?»
Он задумался. Вот Надя Свирь. Скромная. Умница. Волевая. Нот, это плохо, если начинаешь перечислять, что нравится. Все.
Он прочитал в дневнике: «Надо быть с характером, а не Тишей из „Грозы“».
Ниже латинскими буквами написано: «Hotcu pozelowat».
Подумал озорно: «Вот бы здорово было: приходить каждый вечер с Надей к теплоходам, в порт, и, будто прощаясь, целоваться. При всех, вполне законно».
Да, это вопрос: достаточно ли твердо проявляет он свой характер?
Еще до отъезда на практику после «вечера химии» пошел он провожать Надю домой. Хотел взять под руку. Надя отстранилась:
– Не люблю ходить под ручку!
«Ну что ж, может быть, и правильно – нашему брату нельзя давать потачку».
Надя за то ему и нравится, что держит себя с достоинством. Не то что зубоскалка Анжела – «веселый ветер», «голубая мазурка».
– Надя, ты с кем-нибудь встречаешься? – спросил он тогда.
– Странный вопрос! Со многими, – ответила она, усмехнувшись.
– Нет, я не о том. А со мной встречаться будешь?
– Странный вопрос: встречался, встречался – и на тебе!..
Дипломатка. Сделала вид, что не поняла, о чем говорит. Она потому к нему так относится, что он неинтересный человек: читает мало, музыку слушает редко. Речь у него корявая. Ругается.
Условились с Панариным штраф брать друг с друга по рублю за бранное слово, так он уже пятьдесят семь рублей должен.
А Юрасова, когда однажды при ней вырвался мат, сказала: «Еще раз услышу – пеняй на себя, поставлю вопрос на комсомольском собрании. Это не угроза, а первое и последнее предупреждение».
Нет, несерьезный он человек!
В общежитии недавно концерт устроил: Стасик бил столовой ложкой о дно стула, а он – о графин. Валентина Ивановна зашла в самый разгар концерта, когда Потап разбил графин и стоял с одним горлышком в руке. Несолидно!
Но, с другой стороны, Надя не отказывается вечером пройтись с ним по плотине – значит, не считает никудышным.
Вот недавно гуляли втроем. Он, Надя и эта Анжела. Саблина все напевала:
В любви надо действовать смело,
Вопросы решать самому,
И это серьезное дело
Нельзя поручать никому…
Потом ушла, – бросив недовольно:
– Ну вас, молчальников! Наглоталась скуки!..
Потап сказал себе: «Как дойдем до поворота плотины – обниму…»
Но не решился: Надя может навсегда рассердиться. Или характер у него действительно Тишин?
Так нет же. Когда надо, умеет на своем настоять, не сдать позиций. Ведь схватился на собрании с подлюкой Лясько, когда тот еще работал.
Потап нахмурился, вспомнив слова Стася: «У тебя нет крылатости».
Разве кто-нибудь мог предположить, что Лобунец неисправимый, отчаянный романтик! Наоборот, все считали его парнем, довольствующимся немногим. И никто не знал, что он собирался после десятого класса на целину, что недавно написал в Москву письмо с просьбой включить его в список первых астронавтов, что и в Пятиморск-то привело его стремление к трудным дорогам, желание быть на ветру, под открытым небом, держать в руках рычаги послушных машин! В этом его призвание.
Потап стыдился своих взвихрений, прикрывался обстоятельными разговорами о нормах, заработке. О химии сказал Стасю: «Производство вредное, а заработок будет не больше, чем сейчас у меня».
В действительности чихать ему на то, получит он на триста рублей больше или меньше. Разве в этом дело? Главное – жить на полную мощь. Чтобы сердце пело и было ощущение стремительного движения вперед. Главное – быть прямым, иметь чуткую совесть.
Вчера купил в киоске книгу Герцена и прочитал в ней: «Сделаться большим не так трудно, как начать расти».
Здорово сказано! Он сам думал об этом: ведь день рождения человека – это совсем не тот день, когда он появился на свет, а день, когда стал Человеком, стал понимать, что надо жить гордо, ярко, а не существовать кое-как.
Когда он почувствовал это рождение? Да вот во время первомайской демонстрации. Он нес знамя стройки, а навстречу шла колонна школьников. И вдруг подумал: давно ли сам был школьником, а теперь – рабочий! И все вокруг – его, сделано им. Он частица рабочего класса и за все в ответе. Разве это малое дело – до тонкостей разбираться в грунтах, в том, как надо идти под уклон и на подъем, разрабатывать косогоры, профилировать полотна дорог?.. Он вел переписку с вьетнамским бульдозеристом Нгуэнем, делился своим опытом, приглашал к себе в гости. Недавно получил от Нгуэня фотографию с надписью на обороте: «Брату и другу».
Лобунец пододвинул ближе дневник и, словно продолжая спор с Панариным, твердым размашистым почерком написал: «Остаюсь бульдозеристом. Рабочие люди нужны везде!»
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕГЛЕЦОВ
На комбинате к Вере Аркушиной все относились хорошо: трудно ей одной с малышкой, но не жалуется, не хнычет, изо всех сил старается не отставать от других.
И такое честное, ожесточенное упорство невольно вызывало уважение.
Она могла бы устроиться в управлении комбината, настоять на работе в дневной смене, но отдала Иришку в круглосуточные ясли, убедила себя, что именно ради нее должна в совершенстве овладеть профессией аппаратчика, что нельзя отрываться от бригады, в которой Лешка, Стась, Надя. Валентина Ивановна поддерживала ее в этом решении.
…Совершенно неожиданно для самой Веры ее портрет появился на доске Почета, а затем ее избрали в завком.
Вера восприняла свое выдвижение как странное и недолгое заблуждение людей, которые скоро поймут, что ошиблись, потому что она из-за своей неопытности и бесхарактерности не сумеет оправдать, их доверия, помочь им. Но вскоре оказалось, что у члена завкома Аркушиной, кроме исполнительности, есть еще и настойчивость. Та некрикливая, немногословная, спокойная настойчивость, которой отличаются люди скромные, твердо решившие кому-то помочь, уверенные в справедливости своего желания. Когда к Вере обратился за поддержкой электросварщик Зубавин, живший с женой и тремя детьми в старом, протекающем бараке, и стал объяснять, что никак не может устроить меньшую дочь в детский сад, Аркушина пошла туда, звонила председателю горсовета, впервые в жизни выступила на большом собрании, говорила неловко, стесненно, но добилась для Зубавиных не только разрешения отдать дочь в детский сад, но и ордера на квартиру в новом доме.
Григорий Захарович, приглядываясь к Аркушиной, думал с удовольствием: «Вот тебе и платьице кисейное и персиковый пушок на щеках. Определенно у нее в характере есть железо».
Рабочие, уверовав в нее, стали обращаться с десятками просьб и заявлений. Лешка везде, где только могла, отмечала этот отрадный факт.
– Ясно, кого избрали? – говорила она так, что было несомненно: и она причастна к отработке кое-каких высоких качеств члена завкома.
Но однажды Вера сорвалась.
Она проходила заводским двором и повстречалась с Зинкой-Кармен, какой-то обрюзгшей, с нездоровыми отеками под глазами.
– Наше с кисточкой матери-одиночке! – хриплым голосом насмешливо бросила Чичкина, недобро посмотрев рысьими глазами.
– Здравствуй, – сдержанно ответила Вера, проходя мимо.
Зинка, подмигнув Хорьку, выгружавшему неподалеку кирпич из машины, запела громко:
Брошу я хорошего,
Выйду за поганого.
Пусть увидят сразу все,
Какая я Гаганова.
Вера резко повернулась, подошла к Зинке, гневно сказала:
– Ты… ты… Для тебя нет ничего святого на свете!
Зинка, отступив на шаг и подперев кулаками бока, завизжала:
– Может, вдаришь? Подумаешь, святая нашлась! Шипит… Знаем мы святость твою…
– Грязью забросаешь? – с укором спросила Вера, и столько боли послышалось в этих словах, что Чичкина пробурчала:
– Уж и пошутить нельзя с паразитами сознательными.
Через несколько дней после этого случая на комбинат приехал корреспондент центральной газеты – большой, грузный, с седеющей шевелюрой. Спросил в партбюро, о ком бы из молодых рабочих написать очерк. Ему назвали Аркушину, рассказали о том, как нелегко далась ей профессия, о ее общественной работе. Корреспондент загорелся – вот то, что надо! Но из разговора с Верой у него ничего не получилось. Она отмалчивалась, отвечала односложно, просила написать не о ней, а о Наде Свирь или Стасике Панарине, лучше же всего о Леокадии Юрасовой. Или вот есть замечательный бульдозерист Потап Лобунец – по две нормы выполняет.
После работы Вера улизнула от корреспондента и, взяв в яслях Иришку, пошла отсиживаться к Лешке, чтобы очеркист, чего доброго, не застал ее дома.
Но, несмотря на все эти ухищрения, очерк в газете появился. В нем описывались и поездка на практику, и Химичка, и история с семьей Зубавиных, и многое такое, от чего Вера, читая, морщилась, как от зубной боли, думала с тревогой, как будет она теперь смотреть в глаза товарищам – ведь на смех поднимут! Корреспондент называл ее волоокой, статной, женственной, приписывал ей слова, которых она не произносила, и даже поместил ее портрет. И уж, конечно, Вера не могла предположить, что появление этой статьи приведет к ней Иржанова, маму, что она получит множество писем от совсем незнакомых ей людей.
Писали из Архангельска, Иркутска, из воинских частей, малоизвестных поселков. Из всего этого потока писем одно – от молодого учителя кубанской станицы – особенно растревожило Веру. Оно не походило на письма, предлагавшие заочное знакомство и переписку.
Учитель рассказывал о своей нелегко сложившейся жизни, о детдоме, где воспитывался, о том, как в трудное время пришли к нему на помощь товарищи. Написанное в дружеском тоне, без навязчивой участия, письмо тем не менее было сердечно и как-то по-хорошему участливо.
Одно место в нем Вера перечитывала несколько раз:
«В поисках личного счастья мы подчас слишком доверчиво впускаем к себе в душу плохих людей и потом горько сетуем. Наверное самое тяжелое в жизни – обманываться в человеке. К этому нельзя привыкнуть. Это всегда нестерпимо больно…»
Он желал ей добра, сил, радостей, но не ждал ответа.
На конверте был обратный адрес, и Вера подумала, что на такое письмо хорошо бы ответить…
Иржанов прочитал очерк на улице, у газетной витрины.
Верочка глядела на него с листа большими доверчивыми глазами.
Интересно, любит ли она его еще?.. Ведь первое чувство стойко. Кто-то из поэтов сказал: «Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь твоя верна…»
Значит, все-таки родила. У него дочь. Это звучало дико. Хотя почему бы и нет? Поехать к ней?
Вера – специалист высокой квалификации. Всеми уважаемый человек. Вот пишут, квартиру получила, готовится на заочный химфак университета. Оказалась стойкой.
На поверку вышло, что она ему больше нужна, чем он ей.
Особенно сейчас…
Под родительским кровом ему далеко не сладко. Вчера слышал, как отец говорил матери в соседней комнате:
– Засиженное яйцо – болтун, занянченный сынок – шатун…
Афоризмами забавляется. Недоволен, что он часто меняет работу; был учетчикам на автобазе, пробовал работать учеником в типографии. Все не то! Он способен на большее – дайте только срок. Собственно нужен ли ему этот пресловутый рабочий стаж? Да и вообще институт? Может быть, лучше самому развивать свои способности художника? Мало ли известных самоучек знает история?
А почему бы не возвратиться в Пятиморск? Милая, доверчивая Верочка – теплая, нежная, податливая. Ну, эта Химичка, вероятно, уже оторала полагающийся ей срок. В конце концов он может и сейчас не регистрироваться. И Анжела… Афродита, выходящая из волны…
Он стал собираться в путь.
Отец хмурился:
– Ты как перекати-поле. Неужели так и не будет у тебя прочных корней?
– Корни уже есть, – тонко улыбнувшись, непонятно ответил сын, приласкался к всхлипывающей матери и с небольшим чемоданчиком в руках, с плащом, небрежно переброшенным через плечо, зашагал к пристани.
Еще в дороге он решил, что адрес Веры узнает в местной редакции. Там поинтересовались: кто он?
– Родственник, – ответил Анатолий и отправился разыскивать дом на Фестивальной.
Этот городок даже за полгода, что он здесь не был, заметно вырос. Шла к вокзалу новая улица, на Фестивальной высились белые трехэтажные дома из крупных блоков.
Номер пятнадцать. Кажется, вот этот дом. В нем он когда-то с Самсонычем укладывал паркет, тогда дом назывался седьмым. Где же третья квартира?
У Вериной двери Анатолий перевел дыхание – все-таки волновался. Как встретят его? Тихо постучал. Потом громче. Нет дома. Посмотрел на часы. Скоро пять. Пора бы и явиться с работы. Где это она пропадает? Может быть, пойти к ребятам в общежитие? Нет, кроме неприятных расспросов, это ничего не сулит.
Анатолий постучал в соседнюю дверь. Открыла женщина в синем фартуке, довольно миловидная блондинка.
– Простите… Я к Аркушиной… Вы не знаете, где она?
– С дочкой, наверно, гуляет, – не скрывая острого любопытства, разглядывала его соседка Веры. Догадка мелькнула в ее быстрых, с хитринкой глазах: – Да вы заходите…
Анатолий уже шагнул было в дверь, но заметил за спиной соседки мужчину.
– Благодарю… Вы разрешите на час подкинуть вам вещи?
Поставив чемодан, вышел на улицу, неторопливо зашагал к степи.
Все-таки хорошо здесь!
Дальний луг затопила синька цветущего кермека. Ласточки, усевшись на телеграфные провода, неторопливо обсуждали планы предстоящих перелетов. Пальцы заныли – захотелось взять карандаш.
Левее футбольного поля рыл траншею канавокопатель.
Девчата сажали вдоль дороги фруктовые деревья.
«Фантазеры, – снисходительно подумал Анатолий. – Ведь плоды оборвут еще зелеными. Очередная романтическая затея».
Он улыбнулся:
– Салют!
Девчата проводили его недоуменными глазами, расхохотались вслед.
Собственно, зачем он приехал? Обрести новую жизнь возле Веры. Она оказалась цепкой. Ему же цепкости не хватало. Конечно, он не думает навсегда оставаться в этой дыре, но как трамплин…
Когда он еще работал здесь, Валентина Ивановна как-то сказал «Не обижайтесь, но я думаю, что, если вы не избавитесь от мусора, художника из вас не получится».
Признаться, он и сам понимает, что мусор есть, но вряд ли это так опасно, как они предполагают. А у кого из больших людей нет мусора?
Анатолий долго шел степной дорогой к морю. Оно открылось внизу – огромное, сумрачное, пустынное, угрюмо глядело на него. Темно-серые волны с шумом накатывались на плотину. Иржанов поежился, надел плащ, медленно повернул к Фестивальной.
Почти у дома повстречал Веру. Она испуганно, побледнев, прижала к груди Иришку, будто Иржанов собирался отнять ее.
– Здравствуй, – виновато сказал он. – К тебе зайти можно? Не выгонишь?..
Знал, конечно, не выгонит. До чего она хороша! Полные плеч стали еще более покатыми, свежее лицо не нуждалось в пудре. Даже медлительность движений шла ей. И эта голубая воздушная косынка на голове. Пожалуй, сейчас она привлекательнее Анжелы, хотя… ноги грубоваты.
Вера молча прошла вперед, коленкой поддержав спящую Иришку, отворила дверь.
Анатолий был приятно удивлен: в комнате даже уютно. Занавески на окнах. Скатерть на столе… Правда, бедненько: голубой шелковый плащ Веры висит на двери – шкафа нет.
Под ножкой кровати пластинки паркета поднялись, как клавиши. Анатолий мысленно усмехнулся: «Здесь работал не очень старательный паркетчик».
Вера, укладывая дочку в кроватку, лихорадочно думала: «Как быть? Что говорить? Может быть, ради Иришки пойти на примирение, ведь он для этого приехал. Меньше всего я должна думать о себе, о попранном женском самолюбии. У Иришки нет отца, вместо него прочерк в метрике. Пойдет в школу – будут дразнить: „Пустая метрика“. И потом, ведь были чудесные дни, были!»
Анатолий подсел к столу. Его «Ковра из лучших сортов древесины» на стенах не оказалось. Плохой признак…
– Ты можешь меня выслушать? – начал он вкрадчиво и, достав папиросу, закурил.
Она хотела запретить, но раздумала, только скупо сказала:
– Говори.
И тоже села за стол, напротив Анатолия, сцепив на скатерти пальцы, смотрела на него спокойно.
Одет, как всегда, со вкусом. Костюм цвета мокрого песка, бордовый галстук.
Анатолий, выигрывая время, приложил платок к губам. Нет, она была какой-то другой, совсем чужой, и это сковывало его.
Иржанов заговорил о себе, о своих неудачах. Выходило так, что он даже страдал, мучался разлукой, но не решался подать о себе весть, сознавая свою вину перед ней и не рассчитывая на снисхождение. Да, он поступил некрасиво. Но не потому, что злой и вконец испорченный человек. Может быть, и на этот раз его подвела художественность натуры…
Вера продолжала внимательно смотреть на Иржанова, не опуская глаз. Думала с горечью и недоумением: «Как могла я верить ему?! Ведь он только о себе, только о себе… Даже не подошел к кровати дочери».
– Ты, может быть, посмотришь на Ирину? – холодно спросила она.
– Да, да, – засуетился, вставая, Иржанов.
– «У нее в метрике нет отца, – снова царапнула Веру мысль. – Неужели взрослой она осудит меня?»
Девочка во сне старательно жевала соску. Возле ее правого уха темнела родинка. На том же месте, что и у него.
У Анатолия внутри что-то затеплилось. Пожалуй, он готов зарегистрировать этот брак. Там, конечно, будет видно, подходят ли они друг другу. На два-три месяца можно подбросить Иришку деду и бабке. Они размякнут. Правда, первое время Вере придется работать за двоих, пока он станет на ноги. Можно будет начать большую картину. И что-нибудь для клуба…
Иржанов возвратился к столу, сел.
– Ты хочешь, чтобы мы зарегистрировались? – словно решившись на самоотверженный поступок, спросил он.
У Веры гневно дрогнули ноздри. Она хочет! Она!.. Он готов облагодетельствовать ее. Нет, жизни не будет – ни опоры, ни доверия. Ей противно сейчас было в нем все: холеное лицо, аккуратный зачес, тяжелый, как у маминого Жоржа, подбородок.
– Вот что, – глухо сказала Вера, поднимаясь, и губы у нее сразу побелели, – будем честны: я тебя не только не люблю, но даже не уважаю.
Иржанов встал.
– Ну, Верочка, ты слишком строга ко мне, – еще на что-то надеясь, жалобно сказал он. – Ну, я оступился. Это может случиться с каждым. Что же, нельзя человеку протянуть руку? Тем более что я люблю тебя, как никогда никого не любил.
Анатолию и самому сейчас казалось, что это все так. Но она-то теперь ясно чувствовала фальшь. Он говорил ей тогда, – ох, да как же это было давно! – что полюбил с первого взгляда и навечно, что до встречи с ней ему казалось, мол, богаче человек увлекающийся, но теперь он понял – в одной любви может быть найдено все. Он при девчатах в общежитии – пытался, стоя на коленях, шнуровать ей туфли, хотя она противилась этому. А через полчаса приставал к Анжеле…
Жалкий человек! Обкрадывал себя и будет обкрадывать всю жизнь. Никогда не узнает настоящего счастья, потому что не способен на верность, цельность чувств, занят только собой.
Вера сдвинула неровные светлые брови.
– Все это я уже слышала. От забот о дочери я тебя освобождаю. Прокормлю ее сама. А ты – уходи.
Она подошла к Иришке, положила руку на спинку кровати, словно вбирала силы, которые могли вот-вот иссякнуть. Стояла так до тех пор, пока за Иржановым не захлопнулась дверь.
Мама приехала на следующий день. Расплакалась еще на пороге. И сразу стало видно, что очень постарела. А позже Вера разглядела и предательские корочки на локтях, и дряблые складки шеи. «Вот, мамка, и весь твой бабий век», – с грустью подумала она.
Вера, конечно, писала в свое время матери о рождении ребенка, но тогда Ирине Михайловне было не до нее: грубо развязывался семейный узел. Жорж нашел себе в Кемерово молодую жену, а Ирину Михайловну бесцеремонно выгнал из дому.
Вера, узнав об этом, дала телеграмму: «Приезжай немедленно!», но ответа не получила.
– Кто бы мог подумать, что он такой негодяй? – страдальчески говорила сейчас Ирина Михайловна, и ее глаза молили о сочувствии.
Вера не стала вдаваться в воспоминания об отчиме: зачем растравлять рану?
Ирина Михайловна пришла в восторг от Иришки. Особенно растрогало, что внучка названа ее именем. Она даже нашла, что девочка похожа на нее.
– Ты знаешь, носик наш, аркушинский… Девушки со вздернутыми носиками в жизни не пропадают!
А вечером, сидя за столом, недоуменно думала, как прихотливы превратности судьбы: она бросила дочь, а та приютила ее. Она подкармливала этого мерзавца Жоржа, а Верочка стала ее кормилицей.
МАГАРЫЧ ПАНАРИНА
Панарин возвратился на комбинат с победой: выдержал экзамены на заочный факультет университета. Конечно, сыграли свою роль и характеристики. Комсомольскую утверждало общее собрание. В ней было написано: «Честным трудом заслужил право учиться». Это дьявольски приятно.
Провожали его на экзамены всей бригадой. И Алла была.
Валентина Ивановна сунула ему в дорогу бесподобные пирожки.
Мысль, что за тебя «болеют», всегда подбадривает – это он испытал на себе.
Сейчас Панарин обходил заводской двор. У задней стены – стойбище велосипедов и мотоциклов.
Куда ни посмотри, все подросло. Лезла к небу оранжевая башня для сушки порошка. «Новость». Строили контактную печь для сжигания вредных газов – значит, в городе исчезнет запах парафина. А вон показался из земли фундамент цеха опытных установок – база будущего исследовательского института в Пятиморске. Давно ли они закладывали этот цех!
В памяти Стася встала картина: глубокий котлован окружен земляными насыпями. Наверху, на них, – строители-химики. Оркестр лихо играет: «А мы монтажники-высотники…» Комсорг Надя Свирь подходит к нему:
– Стась, от комсомола выступать будешь ты.
У Нади такие серьезные глаза, что отказаться просто невозможно.
Он влез на трибуну – грузовик в кумачовых полотнах. Синело море вдали. По двору гуляли белые смерчи. Застывшие краны, казалось, приглядывались к тому, что происходит. Нещадно палило солнце. Пахло нагретым крашеным железом.
– Товарищи строители! – сказал Панарин, и микрофон, подбадривая, отозвался металлом. – Разве можем мы забыть этот день?
Клали первые камни фундамента Потап, Юрасова, Валентина Ивановна…
Григорий Захарович, побагровев от натуги, взял камень побольше, придерживая его животом, потащил к обшитой досками траншее.
…Надо разыскать комсорга и отрапортовать ей о поступлении в университет. Стась заскочил в цех: может быть, Надя здесь?
Рабочие в резиновых фартуках, сапогах и перчатках перекачивали серную кислоту, разгружали плиточный парафин.
Стась прошел мимо «капитанских мостков», под извивами толстых труб, миновал маленькие баки, похожие на шлемы с забралами или верхние части скафандров, наткнулся на Юрасову.
– Стась, приехал! – обрадовалась Лешка, – Ну как?
– Все в порядке! – Панарин лихо надвинул на лоб картуз. – Принят.
– Поздравляю! – Лешка затрясла его руку. – Знаешь что? Завтра суббота, наша бригада выходная. Давайте вечером у меня соберемся? Отпразднуем.
Она помолчала, хитро сузив зеленые глаза; мимоходом сообщила:
– Между прочим, и Звонарева будет.
Стась покраснел.
– Во сколько?
– Да часов в семь приходи…
Субботнее утро принесло радость: московское радио сообщило с ракете, заброшенной на Луну, в район морей Ясности и Спокойствия. Лешка ликовала:
– Наши-то ученые какие молодцы!
Вспомнила Чарли: «Он, наверно, тоже радуется».
Чарли недавно прислал письмо с невероятным адресом: «Пятиморск. Мисс Льешке».
Прямо «на деревню дедушке» – вот умора!.. Кто-то помог ему написать по-русски. Газетчики выудили на почте это письмо и опубликовали. Чарли писал: «По-хорошему завидую Вам. Хочу приехать в Вашу страну учиться».
Ну и приехал бы! Что ж нам, жалко? Подучим!..
В честь лунника Лешка решила до вечернего сбора гостей провести крупную реконструкцию в оборудовании квартиры. Люди до Луны дотянулись, а она уже полгода собирается слетать в областной центр и все откладывает. Безобразие!..
Ни слова не сказав матери, Лешка на «кукурузнике» совершила рейс, купила гардины, багеты и к обеду приволокла это добро домой.
Когда отец пришел с работы, все висело на предназначенных местах, а Лешка ходила по комнатам с видом волшебника, совершившего пустяковое чудо и замышляющего еще не такие преобразования.
– Ты бы себе на осень плащ купила, – заметил отец.
– Повременю, – отозвалась дочь. – Только серые были.
– А тебе какой надобен?
– Синий.
«Подумаешь, модница какая! – удивился Алексей Павлович. – Она даже у рабочих сапог норовит подворачивать голенища не без кокетства».
За обедом Лешка сообщила:
– Родители, я нашла себя окончательно.
Алексей Павлович поглядел молча: что еще такое?
– Людям нужны мыло, кинопленка, пластмассы, – она загибала пальцы левой руки. – Мы дадим все это!
– Кто – мы? – поинтересовался отец. Он не любил длинных речей, не задавал длинных вопросов и умел слушать.
– Химики!
Алексей Павлович сосредоточенно поковырял вилкой горошины на тарелке. Он был очень недоволен тем, что дочка и в этом году не поступала в институт: упустит все сроки, примирится с тем, чего добилась, утратит желание учиться дальше.
– Скоро дадите? – иронически спросил он.
– Постараемся поскорей, – принимая вызов, ответила дочь. – Вот еще год поработаю у аппарата, приоденусь получше, подготовлюсь имеете с Верчиком и поступлю на химфак.
– Ну, если с Верчиком, – Алексей Павлович иронически приподнял бровь.
Он осуждал Верино материнство, боялся дурного примера для дочери.
– Сомнительная последовательность: сначала родить ребенка… – Кадык на его тонкой шее запрыгал, жена делала Алексею Павловичу знаки, прося остановиться, показывая глазами на прислушивающегося Севку, но Юрасов ничего не видел или не хотел видеть.
