Текст книги "Море для смелых"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
Стась нашел глазами Потапа. Хорошо, черт, работает! Научился подниматься без разворота в гору, задним ходом, разрабатывать котлован движением «по восьмерке». А вон и бетонщицы…
Юрасова и Аркушина бетонировали кабельный канал. Панарин оказался достаточно осведомленным – действительно их поставили ученицами к опытным бетонщицам.
Присмотревшись, Вера и Лешка научились разбираться в бетоне, вместе со всеми сердились, если завод присылал не ту марку, со знанием дела рассуждали, что, мол, на некоторых стройках теперь в цементное тесто добавляют известь-пушонку, алюминиевый порошок, и делали для себя множество иных открытий. Вера наловчилась сбрасывать с лопаты смесь «шлепком», Лешка пыталась отремонтировать невыключенный электровибратор, но, к счастью для нее, вовремя подоспел свирепо раскричавшийся монтер.
Сейчас, постукивая снаружи опалубки деревянным молотком – «барсом», Лешка мечтательно сказала:
– Вот бы посмотреть, как бетонируют под водой!
Вера воздержалась от высказываний на эту тему. Ей по горло хватало наземного бетонирования, она считала, что в ближайшее время под водой ей делать абсолютно нечего.
– Внимание! Внимание! Товарищи строители! – раздается из рупора, прикрепленного к столбу неподалеку от ТЭЦ. – Говорит комсомольский штаб стройки.
Лешка распрямилась, краем губ поддула волосы со щеки.
– Вчера хорошо потрудилась бригада Надежды Свирь…
Приятно слышать знакомое имя! Значит, девчата не сдают темпов!
– На участке мастера Лясько плохо используется автокран при монтаже ограды. Не подготавливается фронт работы. Нет кирок. Неужели их надо выписывать из «Посылторга»? Стыдно товарищу Лясько так относиться к труду!
«И здесь отметили Святителя, – думает Лешка. – Мы-то знаем, как он относится к труду!»
Перед тем как бетонировать пол главного корпуса, надо было подвести туда дорогу для машин с бетоном. А когда девчата возмутились, что это не сделано, Лясько ответил: «Вам же лучше – за подноску больше платить будут». Радетель!
– Позор еле слесарю-водопроводчику Шеремету, – продолжал диктор, – грубияну и прогульщику…
Шеремет… Шеремет… Где слышала она это имя? А-а-а, в автобусе. Это тот злой, цыганистый. «Интересно, откуда они узнают обо всем?» – подумала Лешка.
Словно отвечая на ее вопрос, из рупора раздалось:
– Комсомольский штаб стройки просит вас сообщать о недостатках и о хороших примерах в работе. Заседает штаб ежедневно с четырех часов десяти минут дня в комитете комсомола.
«Надо будет зайти», – решила Лешка.
Григорий Захарович Альзин был инженером-химиком, и ему предстояло в дальнейшем возглавить комбинат синтетических жирозаменителей. Но, как человек деятельный, он не мог сидеть и ждать, когда выстроят этот комбинат, а взялся строить его сам.
У него уже был опыт подобного строительства на Украине, а организаторские способности, острота и ясность мысли, ночные бдения над специальной литературой восполняли пробелы в знаниях строительного дела, позволяли вести его энергично, схорошим риском и размахом. Так стал он в одном лице управляющим трестплощадкой и директором будущего комбината. Маленький, толстый, струбкой в зубах, с непокрытой плешеватой, словно бы в выцветших клочках волос, головой, о которой сам он как-то иронически оказал, что природа задумала ее для большего туловища, но в последний момент перерешила, катился он сейчас колобком по двору комбината, сопровождаемый отрядом инженеров-строителей и химиков. Вот остановился у будущего цеха слива и налива, что-то достал из верхнего кармашка пиджака, положил в рот.
– Значит, неважно дела идут, – проницательно заметил своему подручному паркетчик Самсоныч. – Видал, сердечные пилюли глотает…
Движение небольшого отряда походило бы на утренний обход профессором клинических палат, если бы Григорий Захарович с удивительной для его комплекции и пятидесятилетнего возраста легкостью не скакал с досточки на досточку между котлованов, не взбирался по крутому деревянному подъему на четвертый этаж угледробилки, не протискивался на большом животе в термопечь.
Заглянув в глубокий, выложенный из кирпича резервуар, он возмутился неровной кладкой, хотел было громко выругаться, но покосился на инженера Валентину Ивановну Чаругину, бледнолицую женщину, сопровождавшую его, и только сказал мастеру:
– Я не имею возможности, товарищ Жмырь, дать исчерпывающую оценку вашей работе. Скажу кратко: дерьмо. Глядеть стыдно!
Толстая шея Жмыря побурела.
– Гоним же, Григорий Захарович, – извиняющимся тоном произнес он, – к годовщине комсомола…
– Гоните?! – взорвался Альзин. Его глаза под черными, словно смазанными сажей, бровями-наклейками гневно блеснули. – Значит, двадцать девятого октября «ура», а тридцатого «караул»? Сроки должны быть напряженными, но реальными и без ущерба качеству. Вы поглядите, как у вас бросают вниз кирпич! Неужели трудно догадаться и поставить там ящик с песком?
Альзин покатился дальше. Похвалил арматурщиков; заметил инженеру ТЭЦ: «Котлы тоже простуживаются»; измерил спичечной коробкой диаметр трубы, лежащей во дворе, и остановился возле бетонщиц. Юрасова как раз в это время укладывала смесь в опалубку.
Лешка впервые видела так близко Альзина, хотя слышала о нем уже многое.
Рядом с Григорием Захаровичем пытается стоять навытяжку сутулый Святитель, подобострастно заглядывает ему в глаза.
Альзин досадливо морщится:
– Вы, товарищ Лясько, напоминаете мне студента, – с легкой иронией говорит Григорий Захарович, – ему перед экзаменами не хватает всегда ровно одного дня.
– «Промстроймонтаж» неразворотность главным образом проявил, – с приседанием в голосе объяснил Лясько и, отступив на шаг, закончил с напускным возмущением: – Сущая белебурда!
В черных глазах Григория Захаровича заплясали озорные чертики.
– На чужих оглоблях, товарищ Лясько, в рай захотели въехать?
И уже с огорчением Валентине Ивановне:
– Нужен еще один подрядчик – «Стыкмонтаж».
– Скорее «Стыдмонтаж», – тихо ответила Чаругина, и по бледному, с тонкими губами лицу ее прошла тень. – Придется на партбюро вытаскивать кое-кого.
– Непременно!
– Ну, комсомолия, – обратился Григорий Захарович к Юрасовой, Аркушиной и еще нескольким бетонщицам, возле которых стоял, – двадцать девятого октября ТЭЦ пустим?
У Лешки от волнения пересохло в горле.
– Если лучше хозяйничать будем! – воскликнула она тоненьким, прерывающимся голоском и посмотрела прямо в глаза Григорию Захаровичу.
– А именно? – черные наклейки бровей Альзина поползли вверх.
– А вот именно! – возбужденно, скороговоркой повторила Лешка. – В помещении воздуходувки котлован вручную засыпают – это дело? Землю на носилках за сорок шагов носят – да? А рядом ржавеет транспортер. Это что же?
Григорий Захарович теперь уже с нескрываемым любопытством смотрел на эту решительную девочку в красном берете. Маленький детский рот ее в чем-то белом. Мел она ела, что ли? Надо постараться всех девчонок освободить от труда землекопов, грузчиков и перевести на работу полегче.
– Возле главного корпуса ста-а-ит себе кран «Воронежец». Дожидается! А чего, спрашивается? – разошлась Лешка. – А мы в ведрах на веревке раствор на верхние этажи подаем. Как на стройке египетских пирамид! Думаете, не обидно?
– Понимаю вас, – тихо произнес Григорий Захарович, – очень обидно… – и так посмотрел на Лясько, что тот поежился.
– Как начальство из области приехало, – закусила удила Лешка, – пожалуйста! Носилки с пескам исчезают. – Уехало – ага! – опять таскаем песок на носилках. Это же потемкинская деревня! – Она умолкла, перевела дыхание.
Григорий Захарович посмотрел на нее ласково:
– Хорошо, что вы так болеете. А безобразия, – Он повернулся к Лясько, – завтра же ликвидировать и доложить мне…
Лясько сделал почтительно-пустые глаза.
ВЕРА ПРОЯВЛЯЕТ ХАРАКТЕР
На следующий день кран «Воронежец» заработал, транспортер поволокли в ремонтную мастерскую, Лешка ходила сияющая, а Лясько – мрачнее тучи.
Правда, к полудню тучи рассеялись: от Лясько потянуло спиртным, и он доверительно пояснил пожилому бригадиру Смагину, что не пьют только телеграфные столбы, да и то по техническим обстоятельствам, потому что у них «чашки висят вниз зевалом».
После обеденного перерыва у деревянной прорабской, похожей на старый вагончик без колес, остановился самосвал. Из кабины выглянула добродушная физиономия Лобунца – на время капитального ремонта бульдозера Потапа поставили грузчиком. Лясько расслабленной походкой подошел к Потапу.
– Уважаемый, – сказал он так, что было ясно его полное неуважение, – тут такая дела… – Лясько начал что-то тихо объяснять, а затем вызвал Аркушину. – Поедешь главным образом с этой машиной, – не глядя на Веру, сказал он, – возле полей фильтрации, на участке Сидорчука, бутовый камень нагрузите. Наряд и так далее оформлю завтра. Я им звонил… Берите побольше.
Вера хотела возразить, почему же все-таки без наряда, но Святитель сделал пустые глаза, и вопрос потонул в этой пустоте. Вера села в кабину рядом с Потапом, машина взревела и тронулась.
Навстречу поплыла полоса молодого леса. Солнце насквозь просвечивало желтые листья клана, опутанные паутинками бабьего лета;.
Выскочив на ухабистую дорогу, машина помчалась вдоль балки, подмигивающей глазками ярких одуванчиков.
Степные травы начали уже буреть. Желтели на склонах кусты грудницы, седела полынь, молодцевато прямился водянисто-фиолетовый бессмертник. Вдали, над посадкой дубков, низко парил орел.
Потап сосредоточенно глядел перед собой синими, детски-простодушными глазами. Вера покосилась в его сторону. У этого парня кисти рук такие длинные, что пиджак кажется куцым.
Они проехали мимо чабана, сидящего на заготовленных кем-то бетонных плитах, чуть не раздавили крохотного желтовато-серого индюшонка. Вера далее вскрикнула от страха.
– Что-то не нравится мне этот рейс, – вдруг сказал Лобунец.
– Со мной? – вскинув неровные бровки, Вера доверчиво поглядела на Потапа.
– Ну что ты! – мотнул головой Лобунец. – Плохо, что наряда нет. Знаю я этого Иесуса.
«Вот и Потап дал Лясько божественное прозвище», – удивилась Вера.
Машина приблизилась к полям фильтрации, остановилась возле кучи бутового камня. Вера и Потап набросали его в кузов уже довольно много, когда откуда-то выскочил приземистый, черный, с искаженным от ярости лицом начальник участка Сидорчук. Подбежав к ним, закричал так, что его, наверно, можно было услышать в городе:
– Жулье! Кто вас послал? Жулье!..
Вера стала объяснять, что есть договоренность по телефону, но Сидорчук, все более распаляясь, так что даже пена выступила в уголках рта, подскочил к кабине и, тарахтя по ней кулаком, завизжал:
– Вор на воре! Сваливай, а то в милицию отведу!
Смущенные Потап и Вера сбросили камень, снова влезли в кабину и, пристыженные, двинулись порожняком в обратный путь.
Никогда в жизни Вера не была так оскорблена, как сейчас. Лицо ее покрылось красными пятнами. Она не вошла, а ворвалась в прорабскую. Лясько, не читая, подписывал какие-то бумаги и невинным голосом спросил:
– Привезли?
Вера остановилась перед его столом, пепельные волосы ее, казалось, развевал ветер, грудь тяжело вздымалась.
– Вы… вы… – начала она и перевела дыхание. – Не заставите нас воровать! Не этому учили нас в школе…
Лясько понял, что камень не привезен, быстро посмотрел через Верино плечо, будто плотнее закрывая за ней дверь.
– Галиматня! – тихо прошипел он. Лысина его вспотела, отечные круги под глазами стали глубже. – Ты меньше рассуждай: тоньше губы – толще пузо. Должон я сэкономить материал? Правдой не обуешься. Это придумано не непосредственно нами. Подумаешь, на благородство претендует! Я тебе прямо скажу, при закрытых калуарах, – он опять метнул вороватый взгляд в сторону двери, – на стройке все на том стоит: кто кого обдурит!
– Неправда! – гневно закричала Вера, и уши ее из розовых стали красными. – Раз вы сами такой, так думаете, все такие же. И сейчас водкой несет.
– Да я тебя!.. Да я тебе! – наливаясь бурой краской, скверно выругался Лясько и поднялся. – Такую преспективу дам…
Дверь прорабской открылась, на пороге появился Потап, глухо, медленно произнес:
– Нет, мы тебе «преспективу» дадим! Пошли, Вера!
Во дворе, когда они были уже далеко от прорабской, Вера вдруг разрыдалась, Лобунец смятенно уставился на нее.
– Ну чего ты? Ты ж здорово шакалюгу отхлестала! Чего ж ревешь?
– Я… все равно… после работы… в комитет… и к Григорию Захаровичу, – всхлипывая, пообещала Вера.
– Правильно! – одобрил Потап. – И я с тобой.
Получив зарплату, подруги отправились домой.
– Раз Григорий Захарович пообещал разобраться – разберется! Сразу позвонил секретарю партбюро! – ликовала Вера.
– А Лясько-то у Григория Захаровича раньше нашего побывал, слыхала? – напомнила Лешка. – Наговорил, что мы лентяйки, приказу не подчиняемся… Грубиянки… Вот сволочь!
Степная ширь, синее море вдали действовали успокаивающе. Ничего! Все будет по справедливости. Дружелюбно гудели провода, добрым взглядом провожал подрастающий комбинат.
– Ты куда вечером собираешься? – спросила Вера.
– Здрасьте-пожалуйста! – Лешка сделала насмешливый реверанс. – Я куда? Мы же вместе договорились в порт пойти.
– Я не смогу… – Вера, краснея, опустила глаза.
– Ясно! – вспыхнула Лешка. Она еще вчера, как только зашла в комнату подруги, почувствовала что-то неладное. Во-первых, Верка была надушена сверх всякой меры «Крымской розой», во-вторых, у нее над постелью появилась странная вещь – прикрепленный кнопками листок из ученической тетради, а на нем карандашный рисунок: заяц-пикадор в широкополой шляпе, с пикой наперевес, вздыбил коня. На листе надпись: «Ковер». А сбоку, сверху вниз, пояснение: «Сделан из лучших сортов древесины». Понятно, чьих это рук дело! Художник от слова «худо»… Просто шутовство! Она уже навела справки у Панарина. Анатолий Иржанов за полгода переменил три профессии. Теперь – ученик паркетчика Самсоныча. Думал, легкий труд, а труд-то оказался ого какой!
Ну разве не безобразие, что какой-то «тип» затмил Верке весь мир и даже ее лучшую подругу! Батюшки! Да она еще и брови намазала сажей!
– Откуда ты ее взяла? – грозно спросила Лешка, проведя пальцем по бровям Веры.
– Из мотоцикла… из выхлопной трубы, – сгорая от стыда, обреченно призналась Вера, усиленно вытирая брови.
– Докатилась!.. – Лешка повернулась и, хлопнув дверью, ушла.
Дома она не могла найти себе места. «В конце концов подруга она мне или нет?» – ревниво думала она, бегая по комнате из угла в угол.
Мать даже встревожилась: «Ты не заболела?»
Заболеешь!..
А сегодня утром она прямо выуживала из Веры подробности вечера.
– Ну, мы гуляли… Ну, конфеты кушали… Ну, в кино пошли… – тянула подруга.
– Занукала!.. – вспылила Лешка.
Услышав, что Вера не хочет идти с ней в порт, она спросила как можно спокойнее:
– Ты что особенно ценишь в нашей дружбе?
Вера с робкой надеждой подняла преданные глаза.
– Что ты всегда говоришь правду, и о недостатках… – вздохнула просительно. – И без ехидства в голосе… – Поинтересовалась несмело: – Чем ты недовольна?
– Тем, что ты меня на Иржанова променяла! – выпалила Лешка неожиданно для самой себя и тут же пожалела: ну к чему она так наскакивает? – Ладно, – примирительно закончила она. – Если хочешь, конечно, иди в порт сама, а хочешь – заходи за мной. Я не помешаю. Тоже цербера нашла…
Вера посмотрела обрадованно:
– Нет, я так не думаю…
«МИСС ЛЬЕШКА»
Придя домой, Лешка оставила какой-то сверток у себя в комнате и, повалившись на табурет в кухне, вытянула ноги.
– Запарилась! Наша бригада сегодня полторы нормы дала! Даже перекуры сократили.
– Какие еще перекуры? – поразилась Клавдия Ивановна, расширив и без того большие глаза.
– Ну, это мы так перерывы называем, – пояснила со смущенным смешком Лешка.
Мать не утерпела:
– Кто же виноват, что ты так устаешь? С твоим здоровьем…
Лешку словно сдуло с табурета. Она исчезла из кухни, а через минуту положила на стол перед матерью получку и подарки: чернильницу с крышкой в виде Царь-колокола – отцу, отрез штапеля на платье – матери, шахматы – Севке.
Клавдия Ивановна прослезилась от радости: первая получка!
Лешка потерлась щекой о ее щеку, протянула ладонь.
– Потрогай!
Ладонь у нее, как напильник, в насечках.
Сердце у Клавдии Ивановны дрогнуло. И жаль девочку, и, кто знает, может быть, она, мать, действительно не понимает, а так надо.
Все еще делая вид, что она очень недовольна работой дочери, Клавдия Ивановна пробурчала:
– Разве такие руки должны быть у девушки?
«Вот мамка чудачка», – ласково подумала Лешка и стала рассказывать о случае с мастером, о комитете комсомола, о том, какой настоящий, самый настоящий Григорий Захарович. Он один только сумел прочитать сложнейшие чертежи котлов, недавно «на минутку» слетал в Ленинград посмотреть там что-то на заводе.
– А знаешь, какой справедливый!
– Ну ладно, – перебила ее мать, – садись обедать, а то совсем в скелет превратишься.
После первого она пододвинула дочери любимое блюдо – тыквенную кашу с рисом и молоком. Набив ею рот, Лешка раскрыла книгу «Гранатовый браслет». Знает, что вредно читать во время еды, но ведь жаль каждую минуту.
Она даже любит читать сразу две книги: остановится на самом интересном месте и отложит, чтобы подольше не знать, что будет потом, а сама тут же открывает другую. При чтении светлые волосы Лешки спадают на лицо, но она ничего не замечает.
Истребив две тарелки каши, Лешка помыла посуду, починила распроклятые босоножки, сделала новую обмотку у электроутюга и тихо – отец спал – взяла у него на столе пишущую машинку. Отец купил ее недавно по случаю, за бесценок. В ней не было буквы «е». Отец печатал двумя пальцами свои партизанские воспоминания, чтобы отдать их потом в областной музей. Сначала он написал от руки и попросил дочь перепечатать. Лешка взялась было, да бросила.
– Не хочу!
– Почему? – изумился Алексей Павлович.
– Вымысел!
– Какой такой вымысел?! – оскорбился отец.
– Партизан было двадцать, а фрицев целая рота, и они разбежались!
– Что ты в этом смыслишь! – повысил голос отец, что с ним случалось очень редко. – Фрицы так нас боялись, что, когда спать ложились, бомбы к дверным ручкам привешивали. Ну, я тебе и не дам печатать этот материал. Критик!..
Он сердито унес свои листы и машинку. Сейчас Лешка утащила машинку к себе в комнату и стала отстукивать стихотворение Есенина:
В прозрачном холоде заголубели долы…
Потом, достав томик Льва Толстого, перепечатала из него понравившееся ей место: «Человек есть дробь. Числитель – это, сравнительно с другими, достоинства человека; знаменатель – это оценка человеком самого себя. Увеличить своего числителя – свои достоинства не во власти человека, но всякий может уменьшить своего знаменателя – свое мнение о самом себе, и этим уменьшением приблизиться к совершенству».
«Здорово сказано! – Лешка приостановилась. – Надо будет завтра девчонкам в перерыве прочитать. Вот только неверно насчет числителя. Разве не во власти человека увеличить свои достоинства? Нет, Лев Николаевич, тут я с вами категорически не согласна!»
Она вставила в машинку новый лист бумаги и отстукала вопрос: «Для чего мы живем?»
Потерла нос в темных крапинках и решительно напечатала: «Чтобы улучшать жизнь и приносить людям счастье».
Склонив голову набок, перечитала: «Верно. Это – главное». И напечатала следующий вопрос: «А что такое счастье?»
Она бы продолжила свои философские размышления, но проснулся отец и отобрал машинку. Теперь можно было заняться фотографией. Лешка влезла в платяной шкаф – «полевую лабораторию» – заряжать аппарат.
В комнату вошла Вера. Увидя босоножки подруги возле шкафа, поскреблась в дверцу. Из шкафа глухо донеслось:
– Иди на улицу, я сейчас!
«Все-таки зашла», – удовлетворенно подумала Лешка.
Платье цвета пенки вишневого варенья – через голову, нить «жемчуга» – на шею, лаковые босоножки тридцать третьего «размера Золушки» – на ноги, волосы на затылке узлом – и Лешка сразу превратилась в маленькое, изящное создание, немного строгое и очень женственное.
Покрутилась у зеркала, покусала губы, чтобы стали ярче, – и на улицу.
Вера покорно ждала возле ворот, ничего не видя, уставилась на железное кольцо калитки. Лешка хитро улыбнулась, от носа к щекам залучились, как у котенка, морщинки: ясно, почему уставилась! Вокруг кольца белой масляной краской нарисовано сердце. Сердце!..
– В порт? – невинным голосом спросила она подругу. Там наверняка будет этот Иржанов. Неспроста Верка вырядилась в желтое платье, которое ей так к лицу.
У причала собралось много народу встречать теплоход «Узбекистан». Мимолетный дождь пролил скупой ковш на ступеньки пристани, и они довольно поблескивали.
Анатолия не было видно, Лешка повеселела, болтала без умолку.
– А-а, вон и Потап со Стасем. Тоже, нашли место для прогулок! Ясно: будут запасаться пивом в буфете теплохода, – безошибочно определила Лешка. Прошлый раз набрали бутылок, да не успели сойти на берег, теплоход отшвартовался. Она хохотала тогда до упаду.
«Узбекистан» издали весело предупредил о своем приближении. Словно встречая его, пробежал катерок «Филин», поднял синий гребень за кормой.
Началась обычная суматоха, сбросили сходни.
Теплоход – большой, белый – наполнен музыкой.
По сходням на берег стали выходить иностранные путешественники.
– Смотри, смотри, – с острым любопытством приглядываясь к ним, прошептала Лешка, – американцы!
Впереди шел, вяло переставляя ноги, юноша со впалой грудью, нежной кожей красивого породистого лица, с тонкими, беспомощными руками. Белый шарф висел на его тонкой шее, белоснежная рубашка облегала сутулые плечи, узкие брючки обтягивали длинные худые ноги.
– Вырождающаяся аристократия! – презрительно сказала Лешка Вере. Они стояли в тени густой акации. – К нам бы на комбинат бетон класть – сразу б здоровым стал!
С теплохода сошел седой чопорный джентльмен в очках без оправы, в зеленоватом пиджаке, в туфлях на толстенной подошве.
– Миллионер, – мгновенно определила Лешка, – кандидат в президенты. Лидер консервативного большинства в сенате.
Она подошла к знакомому моряку, Сергею Долганову, – он учился в их школе года два назад. Показывая глазами на седого иностранца, спросила тихо:
– Везете?
– Везем, – весело подтвердил Сергей, ухарски надвинув на лоб короткий козырек фуражки. – Знаменитый архитектор.
Лешка недоуменно цокнула языком: вот бы не поверила! Посмотрела теперь на иностранца иначе. «Тоже архитектор», – подумала она почтительно, как о знатном коллеге.
– А вон в черном, видишь, – сказал Долганов, поведя глазами в сторону пожилой худой женщины в шелковом платье, – так то – миллионерша. В люксе едет. Специальная переводчица к ней приставлена. С остальными американцами в ресторане есть не хочет, зараза!
– Классовое расслоение! – пояснила Лешка, но втайне удивилась, что сама не признала миллионершу. Ясно ж видно хищное выражение лица.
По трапу сошли на берег тощая, с остро проступающими ключицами американка в купальном костюме и толстый, волосатый, в одних трусах ее спутник. Шли, ни на кого не глядя, будто не было вокруг людей, прорезали толпу своими некрасивыми телами.
Старуха с кошелкой в руках, брезгливо посторонившись, сказала сердито внуку:
– Говорит «гуд бай», а выходит – бугай.
– Свинство! – возмутилась и Лешка. – Распоясались!..
К ней подошел паренек в клетчатой ковбойке навыпуск, располагающе улыбнувшись, сказал по-английски:
– Май ригад энд бест уишиз! [2]2
Мой привет и лучшие пожелания (англ.)
[Закрыть]
Лешка еще в школьные годы пыталась читать в подлиннике «Приключения Тома Сойера». Сейчас, тщательно подбирая слова, ответила:
– Приветствую и я вас.
Юноша был приятно поражен: оказывается, эта изящная мисс знает английский.
– Я студент Чикагского университета, Чарли, – представился он, немного склонив голову с аккуратным пробором, – а вы, если это не секрет?
Он пытливо посмотрел на нее веселыми глазами.
Девушка вздернула светловолосую голову, улыбка скользнула по ее губам.
– Рабочий класс! – не без гордости сообщила она. – Строитель. – И после секундной заминки: – Лешка.
Студент поразился еще более:
– О-о-о! Вери-вери гуд! Бетон!
– Ага! – подтвердила Лешка. Сама же краешком глаза отметила, что Анатолий все же пришел и Верка стоит с ним возле почтового отделения, млеет, вот-вот растает.
– Скажите, – обратилась Лешка к Чарли, – по-честному, что вам у нас не понравилось?
Студент замялся.
– Нет, правда?.. Мы не обидимся, если правда…
– Некоторые у вас одеваются безвкусно… – с запинкой произнес Чарли. – Нет, не вы, – вконец смутился он, – а вообще… иногда…
Лешка вспыхнула.
– Да разве ж это вкус? – Она сердито посмотрела вслед одной из путешественниц в платье, почти совсем открывающем ее цыплячью грудь. Крашеные волосы прямыми струями спадали на плечи. Как у Зинки Чичкиной, только рыжие.
– Пожалуй! – усмехнулся Чарли, сам не любивший таких «кукомен», как называл он их. Ему определенно нравилась «мисс Льешка».
А она окинула каким-то особенным, глубоким взглядом пристани, синее море, совсем недавно сделанное человеческими руками.
Легонько били о причал волны, из шлюза вышел электроход «Максим Горький». Стайка барж, груженных утлем, потянулась в открытое море. На пирсе расчерчивали сиреневое небо портальные краны; грейфер «Кировца», прожорливо разинув пасть, захватывал добычу, нес ее к трюму. Тащили из воды связки бревен козловые краны, покорно тяжелела хлебом огромная баржа у элеватора.
И все это, вся жизнь вокруг, знакомая и дорогая сердцу Лешки, наполняли сейчас ее душу гордостью и счастьем. Как хорошо, что она не эта спесивая миллионерша, не эта дохлая герл [3]3
Девушка (англ.)
[Закрыть], выставляющая напоказ свои костлявые коленки, а просто Лешка – рабочий человек, знающий, для чего он живет и чего хочет от жизни.
Чарли, видно, хороший парень, и там у них, наверно, немало таких, как он. Жил бы у нас, был бы добрым товарищем.
Предупреждающе загудел «Узбекистан». И тотчас заторопились пассажиры, а Чарли с непонятной, вдруг нахлынувшей на него грустью сказал:
– Прощайте, мисс Льешка…
Поддаваясь порыву доброго чувства, Лешка неожиданно для себя протянула ему маленькую шершавую руку.
– Приезжайте к нам в гости еще, – пригласила она по-русски, забыв, что он не понимает.
Но Чарли закивал головой, приложил руку к сердцу и потом все время, что теплоход отчаливал, медленно, задумчиво уходил в открытое море, Чарли раскачивал над головой сжатые ладони, не отрываясь глядел, пока совсем не исчезла маленькая «мисс Льешка».
ВСЕ О НЕМ И О НЕМ…
Ну, это уже настоящее безобразие! Стоило ей немного поговорить с Чарли, как Верка со своим «художником» куда-то скрылась.
Лешка, заглянув в зал ожидания, пробежала по небольшому скверу возле набережной – нет нигде! Улетучились!
Но ее опасения оказались напрасными: Вера была не с Анатолием. Сославшись на нездоровье, она распрощалась с ним еще в порту и уехала одна. Боялась показаться навязчивой, нескромной, недостаточно гордой…
Выйдя из автобуса недалеко от плотины, Вера пошла к шлюзам. Осенний ветерок приятно Обвевал лицо. Пунктиром зажглись огни мола и кранов. Величаво проплыл теплоход, отсвечивая в тихой воде веселыми, разноцветными бликами, похожими на ломкие весла. На теплоходе снова заиграла музыка, но теперь, скользя по воде, она приобрела какую-то особую мягкость.
Издали доносились глухие удары, словно в металлическую бочку бросали обернутые чем-то мягким камни. Одна-единственная звезда гляделась в море. Залив со светящейся лунной полоской походил на черную патефонную пластинку.
Лешку, наверно, обидит это бегство. Но она объяснит, что ей просто очень захотелось побыть одной.
Вера шла плотиной все дальше. Нравится ли ей Анатолий? Да… Очень… Такой вежливый, предупредительный, деликатный. Он показывал ей свой альбом с рисунками. Замечательные! Она уверена: он талантливый. А как читает стихи Блока:
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать.
С ним так интересно. А на душе и хорошо и тревожно. Все дни окрасились тревожной радостью. Разве могла быть интересной для него она – простенькая, глупышка? У такого и подруга должна быть умной, талантливой. У нее же весь талант – в преданности.
Вера повернула к городу. Неужели сейчас в сердце ее прокралось то, о чем столько мечтала?
В школе она относилась дружелюбно к мальчишкам своего класса, но старалась все же держаться от них подальше.
Вера питала отвращение к цинизму, пошлости, особенно возненавидела их после приставаний отчима. Умение Иржанова держать себя, его внимательность, мягкость очень нравились Вере. Анатолий не разрешал себе ничего лишнего, был искренен, прост, даже беззащитен перед грубостью других.
Ей все время хотелось видеть его, делиться с ним своими радостями и горестями. А вот ушла и бродит сейчас одна…
Она успела полюбить этот город, доверчиво прильнувший к морю, его улицы с громкими названиями – Фестивальная, Гоголевская… Улицы только рождались, стояли первые дома, а на стенах, едва поднявшихся из земли, уже были выписаны метровые цифры – количество будущих квартир.
На веревках, протянутых во дворах, развевались разноцветные платья, белые паруса простынь. В окнах теплились светляки абажуров. Вот дом напротив общежития. Утром, когда она уходила на работу, строители только начали покрывать его белым шифером, а сей час дом уже светил новой крышей.
Верой иногда овладевала тоска по домашнему уюту, по маме. «Нам внушали в школе, – думала она, – уважай старших. Хорошо! Ну, а если этот старший похотлив и нечестен, как отчим, или безволен, слеп, как мама? Нет, нет, маму я все равно люблю! И если понадоблюсь…»
На крыльце общежития сумерничали девчата, вели очередной диспут. Вера села на порожек, прислушалась.
– Я считаю, что девушка не должна первой объясняться в любви, – веско сказала высокая, плечистая Надя Свирь.
– Ерунда! Представления прошлого столетия! – категорически отвергла эту точку зрения маленькая Аллочка Звонарева и подтолкнула на переносицу огромные выпуклые очки. – Почему я не имею права бороться за свое счастье? Догонять его? Что же, сидеть и покорно ждать, когда тебя изволят выбрать? Нет! Я могу сказать о своем чувстве и не уронить достоинства.
Волосы Звонаревой казались сейчас темно-бронзовыми, а вся она походила на какую-то воинственную взъерошенную пичужку.
– В теории у нас все хорошо получается, – посмотрела на Аллу сверху вниз Надя. В вечерних сумерках ее профиль еще более напоминал классический профиль эллинок: линию лба легко продолжал прямой нос. Только великоватый подбородок несколько огрублял лицо. – А вот на практике вся рассудительность порой идет под откос…
«Это верно, – подумала Вера. – Разве не слишком легко вошел Анатолий в мое сердце? Что знаю я о нем, о его жизни? А тянусь к нему всей душой, и, кажется, позови – пойду за ним на край света».
