Текст книги "Море для смелых"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Четвертая обитательница комнаты – Зоя Стебелькова, студентка последнего курса исторического факультета, по своему обыкновению, методично вышагивая от гардероба к окну и обратно, говорила:
– Мне что в Кубе нравится? Молодость! Фиделю – тридцать четыре года, министру просвещения – двадцать три, начальнику народного ополчения – девятнадцать.
У Зои безупречно правильные черты лица, изумительный цвет кожи, светлые длинные косы толсты и пушисты. Зоя рассудительна и немного… старообразна. На шляпе она носит вуалетку, шерстяная кофта ее длиннее, чем надо. Ее очень ясно представляешь учительницей в классе. И почему-то с платком на плечах.
«Интересно, а получилась бы учительница из меня? – думает Лешка. – Я люблю детей, лажу с ними… Это так привлекательно: день за днем растить человека… Но у меня все же не хватило бы выдержки, терпения».
Лешка увидела на столе письмо от Виктора – наверное, Саша из университета принесла, – и сердце у нее тревожно и радостно екнуло. Что он написал? Но сейчас при всех ей не хотелось читать. Она спрятала письмо под подушку.
Нелли, продолжая наносить на лицо крем, вдруг прыснула от смеха.
– Девахи! – весело блеснула она серыми, широко расставленными глазами. – Мой художник спрашивает: «Ты знаешь, кто такой студент по данным студенческой энциклопедии? Разновидность ящерицы! Потеряв один хвост, тут же обретает новый».
Нелли помотала головой, усыпанной, как репьями, бигуди, словно пытаясь стряхнуть их.
– А время у студента – короткое одеяло. Потянешь к носу – ноги не прикрыты.
– Несерьезный ты какой-то человек! – с досадой говорит Зоя своим низким грудным голосом, недовольная тем, что ее перебили.
– Какая есть! – парирует Нелли и смотрит в упор, с вызовом на Зою. – Не синий чулок и не скорпион.
И переходит к новой теме:
– Да, между прочим, ко мне пристает один пожилой гражданин с осколками интеллекта на лице. Заранее знаю, что будет говорить на втором свидании: «Плохо живу с женой и поэтому сплю на сундуке».
У Нельки полно своих присказок, и она произносит их как-то особенно смачно. Может сказать: «Ну, что ты кричишь во все лопатки?»
Или: «Молчишь злокачественно?», «Видела я такого в гробу в белых тапочках!» Назвать «дефицитным субъектом», пригрозить, что «сотрет с порошком», или пропеть игриво:
Мы заявим в деканат:
Брать нас замуж не хотят.
В деканате разберут —
Всем по мальчику дадут.
– Ей-богу, ты мне напоминаешь Эллочку-Людоедку из «Двенадцати стульев», – сердито говорит Зоя.
– Шутите! – охотно цитирует Эллочку Прозоровская. – Не учите меня жить!
И опять без перехода:
– А какой морячок мне письма из Севастополя шлет! Прочитать?
– Как можно… Если он тебе пишет… – вступает в разговор Саша, подтолкнув очки на переносицу.
– Хвалю за такт и тонкость чувств, – поворачивается к ней Нелли. – Зачисляю на четверть ставки психотерапевтом и прижимаюсь к вам благодарным организмом.
Нет, Нелька невозможная!
– Ну ладно, замри, – умиротворенно говорит ей Зоя. – Хотите, девочки, я вам опишу наш летний поход? Немножко?
Она выжидательно приоткрыла словно подернутые тонкой пленкой губы. Зоя любит рассказывать и умеет это делать. Девчата соглашаются: только вот разденутся и залезут под одеяло.
…Зоя вспоминает туристский поход так, что слушателям кажется – они сами участвовали в нем.
– Вы представляете: собирать грибы под дождем? Или при луне уплетать подгоревшую кашу, заправленную комарами? Есть мороженое из сгущенки и снега? На взятой высоте находить под камнем записку и… конфету «Золотой ключик»? А потом съезжать на пятой точке по ледниковому перевалу Чучхуру? Вот это жизнь!
Ай да Зойка, разошлась! Она, оказывается, совсем не синий чулок. И вообще странно: до университета работала в колхозе, а вот сейчас – совсем горожанка. Руки у Зои хорошие – сильные, работящие… Наверное, в детсадике, где она через день работает нянечкой, ее очень любят…
С нижнего этажа, из комнаты мальчишек, доносится гитарное бренчание.
Кто-то безголосый выводит залихватски:
Живут студенты весело
От сессии до сессии,
А сессия всего два раза в год…
– Козел Кодинец упражняется, – замечает Нелли, выпрастывая из-под одеяла точеные белоснежные руки. – Я завтра Крошке Бетти тысячи сдавать не буду…
– Почему? – в один голос спрашивают Саша и Лешка.
«Тысячи» – очередная порция английского перевода, которую надо сдать миниатюрной преподавательнице английского языка, прозванной студентами Крошкой Бетти.
– Я текст залила вареньем, помыла его, и он сохнет, – совершенно серьезно объяснила Прозоровская. – Свет тушить?
– Туши, – разрешает Зоя.
– Ты можешь встать в шесть утра, когда текст твой подсохнет, – коварно советует Лешка.
– Ладно, встану, – обещает Нелли, но все прекрасно знают, что встанет она ровно за столько минут, сколько потребуется, чтобы влететь в аудиторию перед самым носом преподавателя.
Лешка натягивает одеяло, на голову: так лучше думается.
Нелька хотя и безалаберная, а все же симпатичная веселая, добрая. Охотно занимает девчатам деньги, разрешает им носить спои вещи. Только мозги у нее засорены чепухой. На уме одни ухажеры. А все-таки однажды проговорилась: «Нашелся бы человек, который перевернул меня с изнанки на лицевую сторону». Значит, понимает, что есть у нее еще и «лицевая сторона», и ждет этого человека.
Саша рядом в темноте положила свои очки на тумбочку, вздохнула тяжко. Может быть, потому, что мамы у нее нет, а мачеха настраивает отца против нее?
Саша замечательная. Вот только плохо, что зубрилка. Неужели за это получила в школе серебряную медаль?
И потом… старается слыть сорвиголовой, а на самом деле застенчивая.
Кодинцу на днях ляпнула: «Я из всех напитков предпочитаю водку», хотя, конечно, кроме газированной воды, ничего не пила. Она и свистела-то сегодня, чтобы прослыть отчаюгой. Зачем ей это надо? В Саше Лешку привлекало и то, что она немного походила на Алку Звонареву не только внешностью, но и своей деловитостью.
Перед глазами встала улица, по которой шла с Багрянцевым. И его взгляд… Такой странный…
– Нет, об этом не надо. Интересно, что написал Виктор?
Лешка сунула руку под подушку, нежно потрогала конверт. «Может быть, жалеет, что так грубо разговаривал? Прочту, когда все уснут».
– Девочки, – тихо произносит Саша, – вы задумывались: какое из себя счастье?
Лешка вспомнила, как отвечала когда-то на этот вечный вопрос, но сейчас молчит: ждет, что скажут Зоя и Нелли.
– Получать максимум удовольствий! – безапелляционно заявила Нелли. – Знаю, знаю, объявите меня мещанкой, обывательницей, снобом, деградирующим элементом! Все равно стою на своем – удовольствия! Не низменные, конечно.
– Но ведь миллионерша какая-нибудь, – спокойно возразила Зоя, получает массу удовольствий, а, может быть, все-же глубоко несчастна. Нет, я думаю, счастье – в любимом труде на пользу людям.
– А как же личное? – спросила Саша и опять вздохнула, но так тихо, что услышала только Лешка.
Она представила в темноте приподнятую от подушки Сашину голову, и волна нежности подкатилась к сердцу. «Буду с Сашей всегда дружить», – сказала она себе.
– Конечно, если рядом любимые люди, счастье в сто раз полнее, – солидно соглашается Зоя.
– Прописные официальные истины! – подает из темноты голос Нелли. – Ходячая передовица!
– Неправда! – Зоя так решительно села на своей кровати, что она скрипнула. – Я искренне так думаю!
– Слушай, Нелька, – вступила в разговор Лешка, – я с Зоей согласна буквально во всем. Ну так подумай: разве может быть человек отгорожен от людей? Ты не сердись на то, что я скажу: вот ты считаешься комсомолкой, а по правде? Разве у тебя юность беспокойная? Что полезное для людей ты уже сделала? Только не обижайся, я вовсе не хочу тебя оскорбить… Перед прошлым субботником побежала в медпункт: «Горло болит». А потом стала объяснять, что у тебя «клапан в сердце не закрывается». Скажешь, выдумываю?
– Проработчики! – только и сказала угрюмо Нелли, а про себя подумала, что надо поскорее уматываться из этого общежития на частную квартиру, пока святоши вконец не перекроили ее, Прозоровскую, по своему образу и подобию. Она писала о плане такого перехода родителям в Сочи, и те обещали выделить дополнительную сумму.
– Ну, пора спать, – на правах старшей объявила Зоя, староста комнаты.
ГОСТИ ИЗ ПЯТИМОРСКА
Вот тебе на! Письмо-то, оказывается, не от Виктора, а от Стасика. До чего почерки у них схожи. А Виктор, видно, решил не отвечать на письма. Ну, это дело его, навязывать себя она никому не собирается и хорошо помнит эту его особенность – не писать о себе. Когда он исчез из Пятиморска, так не очень-то баловал ее письмами.
Стасик сообщал, что проездом будет в городе, зайдет в университет в следующую среду, и просил в три часа дня ждать его в вестибюле. Письмо пришло из Шамекино. Странно…
…Лешка поглядела на часы: было без пяти три. В вестибюле – карусель объявлений, призывных, просительных, завлекательных, угрожающих.
Объявления напоминали о взносах в ДОСААФ, приглашали на шахматный матч, в секцию фехтования, в кружки домоводства, парашютистов, эсперанто, назначили день и час репетиций, конференции на весьма привлекательную тему: «Как отличить любовь от увлечения?»
Стасика Лешка увидела еще издали. Но что это такое? По может быть!..
– Верчик! – так пронзительно закричала Лешка, что все, кто был в вестибюле, оглянулись.
Лешка бросилась к Вере, обхватила руками ее шею и, поджав ноги, повисла. А потом стала ее обнимать, целовать, будто век не видела.
– Ну как я, Верчик, рада – передать невозможно!
Наконец несколько успокоившись, окинула подругу пытливым взглядом:
– По-моему, ты немного располнела… И еще больше стала походить на Иришку…
– Может быть, – мягко улыбнувшись, согласилась Вера и подобрала прядь пепельных волос над большим ухом. – Я и Стасик ездили в Шамекино обмениваться опытом и решили заглянуть в университет… Заочники как-никак… А главное – тебя увидеть…
Только теперь Лешка обратила внимание на неловко переминающегося Панарина.
– Стасик, идолище поганое, что ж ты о Вере не написал?
– Сюрприз, – улыбнулся Панарин.
Он все такой же: щупленький, большелобый, светлый вихор волос торчит рогом.
– Пошли погуляем, – предложила Лешка, увлекая гостей за собой. Ей приятно как хозяйке показать город.
Над Москвой, говорят, уже два дня бушуют бураны, превращают за ночь в снежные стога оставленные на улице автомашины, а здесь теплынь, солнце, улыбчивые проспекты, яркие платья. В лучистой осени есть что-то роднящее ее с самой ранней весной: ясность далей, пьянящая свежесть воздуха, нежная дымка тумана…
Только золото осени тяжелее золота весеннего, нет в нем юного обещания, затаилась грустинка. Вон из-за невысокого забора на зеленую вывеску часовщика свесилась багряная ветка дикого винограда. В сквере стройные ясеньки поглядывают сверху вниз на малиновые кусты терна, на загоревшиеся после первых заморозков костры жимолости. Главная улица похожа на золотистую стрелу, устремленную к телевышке. Весело звенят трамваи с неведомо как сохранившимися роликами вместо дуг. И кондукторши на поворотах по-семейному просят:
– Граждане! Подержите там кто-нибудь ролик!
Над зданием цирка сдерживает мраморную тройку мраморный наездник в колеснице. Лезут прямо под ноги прохожим голуби.
На Лешке черное платье с белым в горошину воротничком, похожим на горностаевый. Она оживлена и радостна.
– Ну, Стасик, Стасик, расскажи, что на комбинате? – тормошит она Панарина. – Как вы там? Как Альзин? Валентина Ивановна? Потап? Обо всем, обо всем…
О Викторе она не спрашивает: знает, что сами расскажут, если найдут нужным. Панарин тоже подумал: «Что ей расскажешь о Викторе, если он замкнулся?»
– Докладываю, – солидно начинает, как всегда, осведомленный Стасик, – мы теперь вырабатываем такие фракции жирных кислот, что не будем нуждаться в покупке за границей дорогого кокосового масла.
– Ну, это же я прямо не знаю! – радуется Лешка.
– Цех дистилляции пустили… Единственный в СССР. Альзина к званию Героя Труда представили… Валентина Ивановна в Англию на химические заводы поехала…
– Ну-у?! – только успевает удивляться Лешка.
– Потап и Надя недавно поженились, им дали квартиру из двух комнат, – сообщает Вера, сверкнув серебряным зубом. – Потап на свадьбе так отплясывал, что соседи снизу пришли, говорят: штукатурка с потолка обвалилась.
– А как поживает Аллочка? – поинтересовалась Лешка.
Стась как-то странно, криво усмехнулся:
– Поживает…
Вера предостерегающе сдвинула светлые брови, давая понять подруге, что об этом расспрашивать больше не следует.
– Ну, а ты как? – спрашивает Вера.
– Шиканем! – вместо ответа предлагает Лешка, подходя к продавщице мороженого. – Пировать так пировать, чего уж там!
Она ни за что на свете не призналась бы, что деньги у нее на исходе, на неделю остались считанные гроши и что вообще она придумала для себя великолепное, сытное и дешевое меню. Богатейший выбор! Самые разнообразные виды продукции: на завтрак чай и вермишель, на обед чаек и лапша, на ужин чаищи и макаронищи. Или вот еще: на первое каша с солью, а на второе каша с сахаром.
Слизывая острым языком мороженое, Лешка рассказывает скороговоркой:
– Беда! Все делаю бегом, а никак не управляюсь. Взять прошлое воскресенье… Два часа простояла у театральной кассы, правда, английские слова учила. Потом рабочий халат перешила, чтобы моднее был, и лекцию по радио слушала – о международном положении. После этого взялась серьезно за историю. У нас с ней конфуз получился. Понимаете, хотели схитрить, чтобы весь материал не учить, разделили тему «Империализм» на вопросы: кому какой отвечать. А преподаватель наши планы разгадал, стал сам вызывать. И стыдил – ужас! Да так в воскресенье… С Сашей, это подруга у меня здесь, химию готовили. Между прочим, ее лучше в брюках учить…
– Что-о-о? – поражается Стась и даже останавливается.
– Ну да, – со своим обычным смешком подтверждает Лешка. – Как в голову не лезет, станешь вверх ногами, и потом все опять хорошо идет.
– Гениально и достойно патента, – с ноткой преклонения в голосе произносит Панарин.
– И вообще – сообщает Лешка, – я решила стать серьезной… В два раза меньше смеяться.
– Получается? – сочувственно спрашивает Панарин.
– Трудно! – вздохнула Лешка и расхохоталась так звонко, что прохожие стали оборачиваться и улыбаться.
Вечером Панарин пошел к двоюродному брату, а Веру Лешка привела в общежитие.
Саша, Зоя и Нелли встретили гостью радушно, поили ее чаем угощали кто чем мог. Нелька даже сбегала в магазин – притащила гору пирожных, а Саша настояла, чтобы Вера надела ее домашние туфли.
Перед сном девчата засунули за дверную ручку стул – упаси бог комендантша обнаружит Веру в общежитии.
Подруги лежали, обнявшись, шептали на ухо самое сокровенное.
– Виктор твой опять закуролесил. Я его два раза видела у забегаловки, – рассказывала Вера, и пальцы нежно, словно успокаивая поглаживали Лешкину щеку. – Понимаешь, работает за двоих, а колобродит. Потап говорит: «Для запаха пьет. Дури у него и своей хватает». Мы на Виктора насели: «Слушай, ты же всем нам обещал, или нам это показалось?» – «Нет, говорит, не показалось». А потом опять начал…
Сердце у Лешки больно сжалось. Вот беда! Это она виновата, что Виктор так переживает. Надо побороть себя и снова написать ему – оттянуть от страшной дороги. Пусть он приезжает сюда хотя бы на воскресенье.
Рассказать Вере о Багрянцеве? Но о чем? Что он хороший, интересный человек? Мало ли в университете таких? Нет, ты сейчас лукавишь. Он тебе очень нравится. Глупости! Уж и очень! Но зачем ты сегодня выкинула этот недостойный фокус с книгами?
Лешка все же поведала взволнованным шепотом подруге и о Багрянцеве и о случае с книгами.
– Понимаешь, несу по лестнице книги из библиотеки – раздать в группе. Целую стопку… Так неудобно, сверху подбородком поддерживаю… А навстречу Игорь… Сергеевич… И я… даже сама не знаю, как это произошло… нарочно… подбородком столкнула несколько книг… А он бросился их поднимать. Я понимаю – это подлая уловка… Я как испорченная женщина, кокетка… Мне стыдно перед тобой…
Вора по-матерински добро гладила ее щеку.
Надо ли знать Лешке, что Анжела, кажется, имеет какие-то виды на Виктора? Нет… это будет походить на сплетню, да может быть и неправдой.
– Учитель с Кубани приезжал? – спросила Лешка и щекой почувствовала, как дрогнули у Веры пальцы.
– Приезжал… Знаешь, какой Федя замечательный?! Все смотрит, смотрит… Вижу – любит. А сказать так ничего и не решился. Только Иришке, когда целовал ее, шепнул: «Мамина копия». Да и то думал, что я вышла из комнаты.
Вера помолчала. Лешка слышала, как учащенно бьется ее сердце.
– И все-таки торопиться не буду… Надо друг друга лучше узнать… Правда?
Лешка порывисто прижала Веру к себе. Правда! Конечно, правда!
– А что у Стасика с Алкой? – спросила она.
– Кажется, разрыв… О ней разное болтают… Я не хочу повторять… Может, он сам тебе расскажет…
– Да я просто так…
– Ты знаешь Стася… Недавно ураган был. Кран сорвало с креплений, он покатился по рельсам, мог завалиться на крышу столовой, бед натворить. Стась зажал тормоза и остановил кран. На той неделе Стася в партию приняли, Альзин рекомендацию дал, и ребята наши… Вот скажи, почему так бывает: хорошему человеку в личной жизни не везет?
– Ну, не всегда…
– Конечно, но часто…
Саша заворочалась: видно, ей мешал шепот или ревновала Лешку к давней подруге.
Они умолкли.
На улице прозвенел трамвай. По гулкому коридору общежития прошлепали чьи-то босые ноги. Луна осветила посуду на столе, Нелькины модные туфли на коврике, задержалась на картине Куинджи, над Лешкиной кроватью. Казалось, именно эта луна, а не написанная художником, прокладывает дорожку ночного Днепра.
Как ни удивляться разнообразию людей?.. И у каждого свое. Хорошее и плохое… А я совсем недавно видела только или хорошее, или плохое… Неверно это. Человек достоин высокого уважения. Но он вовсе не готовенький, однажды и навсегда данный… И надо видеть его таким, какой он есть. Не мириться с плохим в нем, а помогать ему становиться лучше, главное же – самому становиться лучше. Как я прежде не понимала такой простой истины?
И у каждого свой талант. Не в обычном смысле этого слова. Может быть, талант внимательности, стойкости, скромности, преданности… Ну, можно это и не талантом назвать, а какой-то исключительной способностью… У Нельки, например, такой талант жизнерадостности. А у иного он долго не проявляет себя…
Вот так вдуматься: поэма «Евгений Онегин» – это ж… разное сочетание тридцати трех букв алфавита… А такая гамма чувств.
Двадцать четыре различные аминокислоты дают гамму белковой молекул – всю разновидность материальной жизни.
А сколько миллионов человеческих характеров!..
Интересно жить… И чем дальше – тем интереснее… Люди становятся внутренне все богаче, разнообразнее…
Не пойму, как это некоторые ноют, что им скучно. Просто больные какие-то!
Лешка еще плотнее прижалась к Вере и заснула.
СНОВА ЧАРЛИ
Лешка не преувеличивала, когда жаловалась Стасю и Вере, что все делает бегом, а времени не хватает.
Она ведала культмассовым сектором комсомольского бюро факультета, готовила конкурс на лучшее фото, вступила в секцию фехтовальщиков, а по воскресеньям со студенческой бригадой строил новый корпус общежития.
Или как не посмотреть репетицию МХЭТа – малого химического эстрадного театра?
Одну из сценок написал Багрянцев, и она особенно правилась Лешке.
Экзамены. Студент отвечает по теме «Сера». Отвечает плохо. Профессор нацелился уже поставить двойку, но декан шепчет: «Его отец дает нам доски».
– А-а-а, – понятливо кивает профессор и ставит тройку.
Подходит второй студент. «У меня „Железо“», – называет он вопрос билета.
– Достаточно, «пять», – останавливает его профессор.
…Но самое главное – и с этого Лешке надо было бы начинать перечень своих дел, – она в научном студенческом кружке облюбовал себе тему реферата: «Редкоземельные элементы».
В этой работе ей помогал Игорь Сергеевич, рассказавший, – между прочим, что недавно ученые Швеции, Англии и США объединенным усилиями искусственно получили новый, сто второй элемент нобелий.
Да, вот еще: узнали, что она умеет печатать на машинке, и сейчас Лешка в деканате отстукивает сатирическое приложение к стенгазете «Химик».
Приложение называется «Сквозь фильтр». Сверху рисунок: через узкое отверстие стеклянной воронки протискивают головой вперед неимоверно вытянутого человечка.
Известно, что хромовая смесь ядовита и вызывает ожоги. Поэтому один из разделов приложения называется «Брызги хромовой смеси».
Лешка печатает:
«Опасный номер!
Студент поднимает тяжести (за неделю практикум по физике и химии). Номер выполняется без сетки и поддержки деканата.
Клоуны-эксцентрики
Танцы между лабораторными столами под центрифугу.
Юмористическая импровизация
Нелепые басни, комические оправдания прогулов…»
Звонок. Значит, кончилось военное дело, которое посещают только ребята, и надо идти в Большую химическую аудиторию. Лешка закрывает машинку, прячет все написанное в шкаф, поднимается на второй этаж.
У лаборатории спектрального анализа почти нос к носу сталкивается – вот чудо из чудес! – с Чарли.
С тем самым студентом из Чикаго, с которым познакомилась когда-то в Пятиморском порту. Сейчас он в черном строгом костюме, белоснежной рубашке, черных туфлях с острыми носками и глядит на Лешку широко открытыми, восторженными глазами, тоже не веря, что это его давняя знакомая.
– О-о-о, мисс Льешка! – изумленно восклицает он. – Я писал вас Пьятьиморьск… Изучал рашэн языка… Приехал университет, на шесть месьяц, аспирантур-физик… Обмен наука…
Жаль, что он еще плохо знает русский язык, а то сказал бы ей: «Вот так бетонщица, вот так рабочий класс! А я-то хотел специально проехать в Пятиморск, найти вас…»
Но Чарли, продолжая ошалело пялить глаза, бормочет:
– Итс дификалт ту белив! [4]4
Трудно поверить (англ.)
[Закрыть]
И потом по-русски:
– Строитель?
– Химик, – отвечает Лешка.
– О-о-о! Конджиниэл сфир. [5]5
Сходная область (англ.)
[Закрыть]
Он, наверное, имел в виду свою область – физику.
В Большую химическую аудиторию Лешка вбежала раскрасневшаяся, в приподнятом настроении.
– Хелло, мисс! – приветствует ее издали Кодинец.
И этот называет ее мисс, но как пошло, нелепо звучит такое обращение в его устах.
Кодинец подсаживается ближе, пренебрежительно кривит толстые губы, отчего темная полоска усиков змеится. Он сейчас чем-то напоминает Лешке Иржанова.
– Эксель-моксель, – говорит он свое излюбленное. – Вызывали в деканат. Объяснили, что я способный.
Ах ты ж, чертов Директор Бродвея, шалопай несчастный – ему объяснили. А сам он пропускает занятия, отлынивает от семинаров, коллоквиумов. Лешка обрушила на него свой гнев, сказала, что думает о нем, бессовестном человеке, и о тех, кто не горит, а тлеет.
Кодинец озадачен – какая муха ее укусила?
– Да тебе-то что до моих дел?
– Как – что? – сердито краснеет Лешка.
Она рассказывает ему о Чарли, о встрече с ним в Пятиморске и сейчас.
– Понимаешь, Игорь, как они смотрят на нас? Чего ждут? Щедрой души! Или ты думаешь, корчагинские времена прошли? Ты ведь на октябрьской демонстрации отказался транспарант нести – руки у тебя, видишь ли, мерзнут! Эх, ты-ы-ы!
Это «эх, ты-ы-ы» произнесено с таким сожалением, презрением, укором, что Кодинец скисает. И потом она его назвала просто Игорем. Все: «Гарик», «Директор Бродвея», «Кодинец», и только эта девчонка – Игорем.
– Ну что ты так кипятишься? – бормочет он. – Поднажмем. Все в наших руках.
Лешка добреет:
– И в голове! – весело говорит она, согнутым пальцем постукивает Кодинца по темени.
– Точно, – добродушно соглашается Гарик. Он вообще легко соглашается и не обидчив.
«А может, это Кодинец насвинячил с газетой?» – приходит к Лешке неожиданная мысль. На прошлой неделе они поместили в стенгазете статью о Павле – «Человек работает», его фотографию. Чья-то рука приписала к слову «человек» частицу «ли» и поставила после нее во просительный знак.
«Нет, не он это сделал», – отвергает предположение Лешка.
В аудиторию входит профессор Кузьма Семенович Гнутов, не торопясь поднимается на кафедру.
Вот странно: известный ученый – Лешка видела – его статьи по неорганической химии в журналах, – а лектор какой-то холодный, читает «от» и «до».
Гнутов старательно вытирает цветным платком крупные капли пота на бледном лбу. Сверкнув золотым изломом очков, начинает бесстрастно:
– Сегодня мы вспомним картину свойств и взаимоотношений химических элементов, основанную на периодическом законе Менделеева и на современных представлениях о строении вещества…
Кузьма Семенович начинает писать на доске. Шея его расчерчена спад и складками, как шахматное поле. Когда он поворачивает лицо, очки так сверкают, что это мешает слушать.
Грешно первокурснику быть судьей профессора, но справедливость требует сказать: нудно читает Гнутов. Пусть они щенята в науке, «приготовишки». Но здравый смысл и у них есть. И они в состоянии разобраться: что хорошо, а что плохо.
Даже не веришь утверждениям старшекурсников, что Кузьма Семенович любит музыку. Говорят, один студент пришел к нему домой сдавать экзамен. Дома – книги, книги… Все стены в стеллажах. Отец профессора тоже был ученым… Гнутов дал студенту лист бумаги – написать какие-то формулы, а сам начал играть на виолончели. Студент писал долго, но написал мало. Гнутов пробежал глазами скудные записи и вдруг спросил бесцветным голосом:
– Вам моя игра понравилась?
– К-к-онечно, – пролепетал студент.
– Тогда повторите курс и приходите снова послушать.
Надо ж такое! Нет, наверное, придумали… Уж больно это похоже на дореволюционные замашки.
…Узкая туфля невыносимо жмет ноту. Лешка сняла ее под столом и с облегчением вздохнула. Но мерзкий Кодинец, изогнувшись, подцепил туфлю и поставил ее на подоконник.
Гнутов, конечно, ничего не заметил. Заслышав звонок, стал втискивать свои бумаги в портфель.
В аудиторию вошел Тураев и сразу же все приметил.
– Кто же эта новоявленная Золушка? – спросил он насмешливо.
Багровая Лешка поднялась. Он даже не спросил ее фамилию. По расстроенному лицу понял, что она, вероятно, мало виновата. Сделав объявление, декан вышел вместе с Гнутовым, а Лешка, сунув ногу в злополучную туфлю, набросилась на Кодинца:
– Надо было тебе это делать!
– Эксель-моксель! Маленький лирический антракт. Даже шеф воспринял все юмористически.
Кодинец, гримасничая, с ужимками, запел:
Зимою, весною
Застигнуты бедою,
Готовимся мы к бою
С профессорской ордою…
Если бы он знал столько формул, сколько знал строк студенческого фольклора.
Кто сочинял эти шутки, веселые и забавные песенки? Неведомо. Но они старательно передавались из поколения в поколение, выписывались в тетради, обрастали новыми строфами. Неистребимое племя шалопаев напевало свое: «Кто учит, кто учит, себя напрасно мучит»; любители выпивок обещали спустить на веревке с того света бочонок водки; университетские мушкетеры браво чеканили: «Кто идет? Мы идем – яркие таланты! Кто поет? Мы поем – дипломанты!» А во всем разуверившийся донжуан меланхолично предполагал, что если невеста уходит к другу, то еще неизвестно, кому повезло.
Да, живуч, искрометен, зол, добродушен, насмешлив, беспардонен студенческий фольклор!
…Кодинец, взойдя на кафедру, начал ораторствовать:
– Братцы! Я открыл сто третий элемент! – и глядя на, Прозоровскую – Неллин! Отличается редкостным непостоянством свойств, хрупкостью, издает пискливые звуки.
Нелька ринулась на него и стащила с кафедры.
Чарли весь этот день был под впечатлением встречи с Лешкой. Удивительный и непонятный народ! Собственно, нет, почему же непонятный? Добрый, талантливый, полон хороших неожиданностей. И люди здесь так же, как и мы, любят, страдают, веселятся, плачут, хохочут…
Он ехал в Советский Союз с любопытством и невольной настороженностью, внушенной ему отцом – почтовым чиновником. Еще в первый раз, когда Чарли был в России путешественником, возвратясь домой, восторженно рассказывал о том, что увидел, отец возмутился его фразой:
– В твоей личной карточке в ФБР теперь появилась опасная запись: «Был у коммунистов».
Нелепо. Это просто нелепо! Ну был, и хорошо, что был. Неужели же обязательно переходить в их веру? И почему мы должны враждовать: я и… Льешка? А если вот так, по-хорошему, с открытым сердцем? Они смелы. Возможно, даже смелее нас… Удивительно оптимистичны… Наверное, мои предки, открывая Новый Свет, были не таким вялыми, не с такими куцыми интересами бизнесменов, как наше поколение….
Хотя, быть может, я грешу, так обобщая. Есть ведь здоровые силы и сейчас в нашей стране!
Вскоре после приезда он часа полтора беседовал с профессора Тураевым, свободно владеющим английским языком. В блеске глаз, жестах, речи Тураева чувствуется сдержанная страстность человека, влюбленного в науку.
Во все время беседы Чарли не оставляло ощущение, что профессор… его ровесник.
Он, между прочим, сказал:
– Мы несем молодость миру…
Нет, право же, приезд сюда очень важен и нужен Чарли…
После лекции Лешка задерживается на несколько минут в коридоре у доски вырезок статей «Комсомольской правды», приклеенных под заголовком: «Твое мнение, химик?»
Кодинец, видно желая загладить неловкость, которую все же чувствовал, подходит к Лешке, небрежно кладет руку на ее плечо:
– Не прошвырнуться ли нам, малютка, на концерт ансамбля? Сплошной смак и феерия!
В городе уже третий день гастролировал западный ансамбль.
Лешка движением плеча сбрасывает руку Кодинца:
– Видела! Суррогат искусства…
– Ну-ну, легче на поворотах… – оскорбленно произносит Кодинец. – У нас свобода совести, значит, не тронь веру другого.
– А пропаганда антирелигиозная не отменена? – невинненько спрашивает Лешка, но серовато-зеленые глаза ее лучатся насмешливо.
– Ладно, приветик, – недовольно говорит Кодинец и отходит.
ПИСЬМА, ПИСЬМА…
Ящик для писем в вестибюле университета – видавший виды заслуженный ветеран. Сколько посланий от друзей, родителей, знакомых принял он в свои широкие деревянные кармашки; сколько наставлений, признаний, гневных и добрых строк хранил до поры до времени! Края деревянных кармашков поистерлись от прикосновения нетерпеливых рук, многие буквы алфавита на ящике уже трудно различить, и все же каждый студент безошибочно тянется к своей букве…
«Ю», выведенная белой масляной краской, гипнотизирует Лешку. Сколько бы раз за день она ни пробегала мимо ящика, неизменно запускала в него руку. Вот и сейчас сунула руку и среди нескольких писем обнаружила два, адресованных ей; от мамы и Веры. Она пробежала письма здесь же. Ну, мама обычно: спрашивала, хорошо ли питается? Не садится ли на ходу в трамвай? Ясно – мама.
А Вера сообщала, что на комбинате начали строить корпуса второй очереди, что с Кубани собираются приехать в январские каникулы, а пока чуть ли не каждый день шлют оттуда письма.
