Текст книги "Море для смелых"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
«На мою фразу, – писала Вера, – что любить в жизни, наверное, можно только раз, и я эту возможность испортила самым нелепым образом, Федя ответил так (дословно привожу его слова):
„Любовь – чувство живое. И, как все живое, оно рождается, живет, умирает. Живет долго или короткие сроки, умирает медленно, как мелеющая река, или мгновенно.
И оттого, что на месте умершего чувства возникает новое, словно бы и похожее на прежнее, но совсем иное, человек не становится хуже. Утверждение, что он может любить только однажды, придумано ханжами, и не тебе повторять их вымысел.
Сердце способно на большее, его чистые родники от этого не мутнеют. Они мутнеют и затягиваются грязью у пошляков, охотно вы дающих увлечение за любовь, а на самом деле принижающих святое чувство“.»
Лешка несколько раз перечитала эти строки. Она и соглашалась с ними и противилась им.
Они противоречили взглядам прежней Лешки, считавшей, что может, что должна быть одна, единственная любовь на всю жизнь, и отвечали каким-то совсем новым, почему-то возникающим у нее мыслям.
Ведь чувство может быть и прекрасным, но незрелым, детским. Да, есть первая, неповторимая в своей красоте любовь… Но на смену ей может прийти чувство глубокое, взрослое, когда все открывается по-иному… Когда к человеку предъявляешь высокую меру и он выдерживает, не обманывает твоих ожиданий… И в нем ты обнаруживаешь целый мир, ранее тебе неведомый…
Ну, она, кажется, расфилософствовалась.
Почему от Виктора ничего нет? Неужели все зачеркнул и забыл? Нет, нет, он хороший, очень, и не мог это сделать. И разве то, что было у нее к нему… Почему было? Есть, есть!
Она ветреная, скверная девчонка, готовая отказаться от такого дорогого ей… Ради чего?
Лешка резко повернулась и вышла на улицу. Погода за день менялась часто, как настроение у неврастеника. Сейчас подморозило.
Навстречу, как нарочно, шел Багрянцев, радостно улыбался. Но она сухо поздоровалась и прошла мимо. Никого, никого не хочет видеть. Почему нет писем от Виктора?
Ее до слез потянуло домой. Каждый раз, когда она получала письма оттуда, ей хочется реветь. Она представила себе нежную душистую весеннюю степь, протоки луговин, где бегала с Верой босиком, приминая гусиный лук, желтый ямурок с мелкими густым листьями, тонкие стебли дикого овсюга.
А летом пряный запах маслины, отцветающей акации, плетение бахчи. И крик казачки: «Кума, пойдем в степь ляпанцы собирать!»
Под вечер у степных озерков в чакане начинается лягушиная перекличка. Виктор передразнивает:
– Чьи це вентеря? Чьи це вентеря?
– Никита поставил, Никита поставил!
– Не рушь, не рушь, не рушь!
– Никиты нема дома, Никиты нема дома!
Ох, да было ли все это? Было ли?
А вот она, папа и Виктор варят уху в тени вяза, на виду у маяка. Вырыли ямку, собрали хворост. Подпалив его, поставили чугунок водой.
– У кого нос в саже не бывал, тот речной ухи не едал, – говорит папа и начинает чистить и потрошить разнорыбицу: осетра, ласкиря, линя, жереха… Нарезанные куски он кладет на молоденький расстеленный камыш… Потом бросает куски в чугунок. Овеваемые дымком, они принимают как благодать лавровый лист, перец.
Белая пена бурлит, прорывается сквозь жир и зеленые островки лука.
Степной ветер усиливает это бурление, придает свой, особый аромат. Виктор леской привязывает расписную ложку к длинной палке и этим черпаком лезет в чугунок.
Было, было все это… Как хочется домой!
Лешка замедлила шаг. Надо зайти на почту отправить папе очки.
…В небольшой комнате почтового отделения много народу. Старушка в старомодном пальто протянула в окошко заполненный, бланк.
– Неверно написали! – сердито возвратила ей бланк рыжеволосая девушка.
– Ты, деточка, объясни, что неверно, и дай другой, я снова напишу…
– У нас не консультация! – отрезала девушка.
Тут уж Лешка не выдержала, подскочив к окошку, просунула голову:
– Разве так можно старому человеку? Это просто безобразие!
– А вы что здесь хулиганите?! – взвизгнула рыжеволосая. – Я милицию вызову!
– Вызывайте! Пожалуйста! – потребовала Лешка.
Но здесь все так зашумели, так рьяно приняли ее сторону, что девица за окном умолкла, сердито протянула старухе чистый бланк. Лешка помогла заполнить его и ушла, решив, что придет в другой раз. А на сердце все же стало легче. Как все сразу восстали против этой чинуши!
…«Запасусь кормом», – решила она и, войдя в магазин, купила несколько пачек киселя – дешево и сердито!
Ничего не поделаешь – студенческая жизнь…
Эх, какой каймак делала мама, когда они жили в станице. Наливала в чугунок литров десять молока, кипятила его на кизяках. Потом сбивала ложкой-чолбой, зачерпывая молоко и с небольшой высоты выливая его. Оставляла чугунок часа на четыре на тлеющем кизячном огне… Остудив, вешала чугунок на ночь под стреху…
Утром снимала душистый, топленый, пальца в два толщиной, янтарно-желтый каймак, клала, как торт, на тарелку…
День воспоминаний!..
А денежные переводы из дому надо прекратить. Мама хворает, Севка так вырос, что ему нужен новый костюм. Папа же из последних сил тянется и присылает ей деньги. Хватит! Неделю с Сашей работали гардеробщицами в клубе электриков, а сейчас нашли и вовсе подходящее: с семи до десяти вечера разносят телеграммы.
Делать это надо быстро, мало ли что: к поезду человека вызывают или на телефонный разговор. Саша сердилась, что Лешка подглядывает в тексты телеграмм, чтобы установить степень срочности. Уставали жутко – попрыгай по этажам!
Не обошлось и без приключений. Как-то часов в девять вечера Лешка позвонила в квартиру на пятом этаже. Дверь открыл парень и узких брюках, спортивной куртке, волосы подстрижены ежиком.
– Вам телеграмма.
Он прочитал.
– Нет, это моему соседу. – Поинтересовался: – Вам не страшно одной вот так вечером ходить?
– Страшновато, – призналась Лешка.
– У вас еще много телеграмм?
– Три…
– Можно я с вами пойду?
Лешка улыбнулась:
– Личной охраной?
– Нет, правда… – парень замялся. – Я боксер…
Лешке и вовсе смешно стало:
– Спасибо… Но думаю, что доставлю телеграммы без нокаутов.
Через два дня она встретилась с этим парнем в театре. Он подошел, назвался Петей. Из разговора выяснилось: студент физкультурного училища. Парень оказался смирным, но прилипчивым. Пришел в общежитие с предложением:
– Давай дружить. Очень хорошо будет. Я тебя заставлю по утрам бегать. Это очень полезно…
– Но у меня есть друг, которому я не собираюсь изменять, – охладила его пыл Лешка.
Петя загрустил, однако объявил, что все равно будет приходить.
В следующее его появление в общежитии Лешка усадила боксера переписывать лекцию, а сама исчезла. Петя старательно выполнил задание, в конце же написал: «Нет, я к тебе ходить не буду… Если понадоблюсь, напоминаю мой адрес…»
…Придя в общежитие, Лешка сначала занялась обновлением своего гардероба. К старому шерстяному платью пришила воротничок, из другого платья сделала юбку. Потом решила, пока никого нет, написать письмо Вере.
Свернув свое добро, сунула его в чемодан и подсела к столу.
«Дорогой Верчик! – начала она. – Давно не писала – завертелась в событиях. Вчера был митинг протеста, и мы скандировали:
– Долой предателей Конго!
– Колонизаторов – в крематорий!
– Да здравствует Патрис Лумумба!
Потом ходили коллективно в театр, а там встретили – ну кого ты думаешь? – Чарли! Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Он у нас в университете, в аспирантуре. Мы с Сашкой в антракте решили эксплуатнуть Чарли, чтобы он быстренько-быстренько сделал перевод задания – английской сказки. А Чарли, сам по-русски не силен, своего друга попросил. Тот, оказывается, преподает русский язык в филадельфийском институте.
Недавно по телевизору смотрели балет кубинцев. Вот, скажу тебе, темперамент!
Мы после в красном уголке в настольный теннис играли, и Саша на красной в пупышках резине своей ракетки написала чернилами: „Куба – да; янки – нет!“
А потом мы тоже танцевали.
Кодинец, это наш студент, наступил на ногу Андрею, такому курчавому, с пятого курса. А тот спрашивает:
– Вам сколько лет?
– Девятнадцать, – говорит Кодинец.
– Тогда пора бы научиться стоять на своих ногах».
Лешка спохватилась, что о занятиях еще ничего Вере не сообщила, и дописала:
«А так занимаемся, аж голова пухнет, прямо какие-то ученые степени».
Нарисовала длиннолицых тощих девиц и внизу пояснила:
«Мы – к выпуску из университета».
Ну что дипломатию разводить! Ей хочется, прямо очень хочется, снова написать письмо Виктору. Простое, душевное. Чтобы листок донес до него тепло и Виктор почувствовал: она ладонью провела по его жестким волосам…
«Добрый день, Витя!»
Он непременно получит письмо днем. Солнце будет ярко освещать степь, море, крыши родного Пятиморска… А Виктор, стоя у окна, прочтет ее письмо…
Кончив писать, Лешка набросила пальто на плечи и выскочила к почтовому ящику у ворот общежития. На улице морозно. Она опустила письма в ящик, и ей вдруг стало так жаль, что им предстоит лежать в холоде целую ночь.
Кто знает, быть может, за эту длинную ночь из письма исчезнет тепло и Виктор останется равнодушным к ее строкам?
АПЕЛЬСИН
В самом конце коридора общежития есть комнатка с бездействующей ванной. Лешка любила скрываться здесь. На ванну она клала две доски, и, когда ей хотелось, чтобы никто не мешал, Лешка расстилала на досках одеяло, включала свет – благо лампочка горела, – запиралась, и получался роскошный «салон для чтения»: тихо, тепло и светло. Вот и сейчас она читала в ванной, по своему обыкновению, сразу две книги: биографию чародея экспериментатора Роберта Вуда, написанную Вильямом Сибруком, и научно-популярные очерки «Сто один элемент».
Через полчаса, отодвинув от себя книги, Лешка перевернулась на спину, подложила под голову ладони. «Преподаватели у нас на факультете очень сильные, – размышляла она. – Взять того же профессора Тураева – эрудит. В наше время узкий специалист и узкий человек. Правда, вот Гнутов… предмет свой знает, а что за этим – не поймешь».
Кто-то громко постучал в дверь ванной. Взволнованный голос Саши Захаровой произнес:
– Ты что, забыла про пианиста?
Саша немного пришепетывала, и у нее получилось «пианишта».
Лешка вскочила, открыла дверь. Как же она могла забыть!
Они слушали его позавчера в филармонии, а сегодня он обещал приехать в гости в университет.
– Сейчас, Сашик, сейчас. – Лешка с готовностью сгребла одеяло, спрятала за ванну доски, потушила свет, и они побежали одеваться.
– Прозоровская-то от нас ушла, – сообщила дорогой Саша, сняла комнату возле драмтеатра. За триста рублей в месяц.
– Шальные деньги! – возмутилась Лешка. – И напрасно сбежала. Мы бы на нее подействовали.
– А я нисколько не жалею! – Саша энергично одернула зеленый свитер, плотно облегающий ее полную грудь. – Человек духовного обмеления. Знаешь, что она сказала, уже закрывая чемодан? «Боюсь, мой морячок слишком для меня будничный». Или «обыденный», точно не помню. А? Ей подавай одного из трех лаосских принцев! По меньше.
Ух, как Саша не любила Нелькины штучки! Ведь до чего, бесстыжая, доходит: является на консультацию к Гнутову, усаживается и… коленки свои выставляет.
А последний раз вплыла на факультетский вечер в гипюровом платье на розовом трико. Прямо будто голышом. Саша не выдержала, подошла к ней и потребовала, чтобы она отправилась переодеться.
– Иначе мы выведем тебя отсюда под руки, – решительно заявила она.
Прозоровская и сама почувствовала, что перехватила.
– Псиша, а не лечишься, – огрызнулась она и ушла.
Навстречу Саше и Лешке шел Чарли. Он был чем-то очень расстроен. Глаза его глядели печально, даже жалобно.
– Страствуйте. До свитанья, тьевошки!
– Почему «до свиданья»? – удивилась Лешка.
– Янки – домой! – с горькой иронией в голосе произнес Чарли.
– Отзывают?! – ахнула Лешка. – Так скоро!
– Отсыфают, – подтвердил Чарли, скорее догадавшись, что означает это слово, чем зная его.
Ох, как жаль, что этот хороший парень уезжает! Ну ясно, верхи США накалили атмосферу и теперь отзывают американцев из Советской России. Боятся наших микробов. Все равно полицейскими мерами ничего не добьетесь!
– Не унывай, Чарли! – говорит она, сердечно пожимая его руку. – Мы… понимаешь, люди – будем вместе…
– Пудем, мисс Льешка, пудем, – вздыхает Чарли и, огорченно махнув рукой, уходит.
…Получасом позже подруги прошмыгнули в актовый зал университета. Двух свободных мест рядом не оказалось, поэтому Лешка села возле Павлика Громакова, а Саше издали энергично замахал рукой длинный, тощий парень с юридического – Паша Грачев.
Лешка сразу же, как только с месяц назад Грачев появился на Сашином горизонте, окрестила его Студентусом-юрфакусом.
Грачев называл Сашу Молекулой, она же, подняв голову, осведомлялась:
– Какая там, в облаках, погода?
На танцах, в перерывах, Студентус-юрфакус, держа Молекулу за мизинец, провожал ее через студенческую толпу, как ледокол баржу, а Саша снисходительно говорила что-нибудь, вроде:
– Доставлю тебе удовольствие покровительствовать – я хочу пить!
…Пианист (совсем юный, с добрыми, голубыми глазами) уже отвечал на вопросы.
– По существу, конкурс имени Чайковского был конкурсом лауреатов. Жюри затруднялось определить лучших. Поэтому многие из достойных не отмечены премиями: американский пианист Ловенталь, наша пианистка Юзбашева, португалец Серджио де Варелла Сид…
– А с Ваном Клиберном вы встречались? – неожиданно для Лешки выкрикнула с места Саша и пригнула голову, прячась.
Гость повернулся в сторону голоса, разыскивая Сашу, но, конечно, не нашел ее.
– Мало сказать – встречался, мы очень сдружились, – говоря, он подошел к самому краю сцены. – Во время конкурса заболела моя мать… Дома нельзя было заниматься, и я пропадал в консерватории. Там и познакомился с Клиберном. Нам очень хотелось поговорить, но мы не знали языка. Тогда на помощь пришла музыка. Мы начали «эстафетой» исполнять Большую сонату Чайковского… Играли на двух рядом стоящих роялях, по очереди. У Вана выступили слезы на глазах… Мы хорошо понимали друг друга и «наговорились» досыта…
По узкому проходу актового зала почти пробежала пахнущая морозам Зоя, в темной шапочке, усыпанной снегом. Зоя держала перед собой огромный букет чайных роз. Получив этот неожиданный подарок, пианист так растерялся, что только сумел сказать:
– Разрешите, я сыграю «Баркаролу» Чайковского?
Это, наверное, была его любимая вещь.
Часам к десяти, когда стали расходиться, Багрянцев протиснулся к Лешке:
– Давайте… Пойдемте к реке. Ненадолго…
– Сейчас? – поражению спросила Лешка.
Действительно, зимой вечером идти… к реке? Но в голосе и взгляде Игоря Сергеевича было столько смущенной надежды, боязни услышать отказ, самолюбивой готовности немедленно уйти, получим его, что она не смогла, просто не смогла отказать в этой странной просьбе.
Они молча шли заснеженной улицей, еще переполненные музыкой. Она сопровождала их, звучала в них, делала все вокруг каким то особенным – чистым, ликующим, радостным.
Как хорошо, что он молчит! Сейчас нельзя произносить ни слова. Это все разрушит. Они идут, немного отстранясь друг от друга, охваченные волнением этого необыкновенного вечера, останавливаются у скованной льдом реки. Противоположного берега не видно; серебристо-белая равнина уходит куда-то вдаль, сродни тому юному морю с бесстрашным утлым суденышком, которое провожала она глазами когда-то давным-давно, стоя на плотине Пятиморска.
Как хорошо, что они пришли сейчас именно сюда. Как Игорь Сергеевич мог знать, что надо прийти именно сюда? И музыка все еще слышна. Такая музыка была на корабле, плывущем за гриновской девушкой.
– Как море… – сказала Лешка, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.
Он ничуть не удивился.
– Правда. Бескрайнее. А вон, видите, алые паруса?
Ну подумать только: он тоже увидел именно то море, догадался, что это оно.
– Да, паруса, – прошептала она и, словно очнувшись от сна, весело рассмеялась. – Вот мы фантазеры! Ну, прямо лунатики какие-то.
Почувствовала, что замерзла.
– Побежали!
И первая пустилась стремглав вверх, в гору. Запыхавшись, остановилась над обрывом, чувствуя за спиной у себя, совсем рядом. Багрянцева.
– У вас карман есть? – озадачил он Лешку вопросом.
– Аж три…
– Подставляйте-ка один.
Сгорая от любопытства, Лешка, даже не спросив зачем, оттопырила карман пальто. Он что-то положил туда.
– Что это?
– Дома посмотрите…
– Нет, нет, я не хочу – что это?
И радостно, удивленно воскликнула:
– Апельсин?!
Это было такое же чудо, как море, и Ассоль.
Павел Громаков тоже принес домой апельсин. Сынишка Алик уже спал, а белокурая жена Аня что-то кроила на столе. Она сразу почувствовала, что муж не в духе, но в чем дело, расспрашивать не стала – это всегда лучше сделать после того, как накормишь человека. К подобной нехитрой мудрости ее привел даже небольшой опыт семейной жизни.
И правда, съев две тарелки борща и запеканку («вот беда мне с тобой: кормлю, кормлю, а никак не поправлю»), Павел снял гимнастерку и, оставшись в майке, произнес странную фразу:
– Человек ли я, Анночка?
Она с удивлением подняла на мужа преданные глаза. Сам все скажет.
Павел рассказал историю с заметкой в стенгазете и оскорбительной припиской.
– Я тебе раньше не говорил, чтобы не расстраивать… А сегодня узнал: Кодинец это сделал. Он не видел меня и похвалялся другу своему со второго курса.
Аню словно жаром обожгло от обиды за Павлика. Кто лучше ее знает, какой он человек? Разве он расскажет в университете, что, спасая город, совсем недавно, солдатом, обезвреживал зловеще притаившиеся мины фашистского склада? Или спросили бы у нее, чего стоило Павлику поступить в университет? Даже она не верила, что он выдержит экзамены. А сейчас: ну что ее зарплата – она работает контролером в сберкассе. И Павлик подрабатывает грузчиком, никакого труда не гнушается.
Аня с нежностью посмотрела на худые, мускулистые руки мужа. Если он не человек, то кто тогда человек?
– И ты не проучил его? – с гневом спросила она, сжав кулачок. – Я б его знаешь как!
Эта воинственность не вязалась с нежным обликом Ани.
Павлик притянул ее к себе, уткнувшись носом в ровный пробор волос, вдохнул их знакомый запах: «Как всегда, принимает близко к сердцу все что касается меня. Даже Алику напевает перед сном: „Спи, не то, как встану, позову декана, будешь тогда химию сдавать“. Любонька моя. Какое это счастье вот так чувствовать тебя рядом, торопиться домой, зная, что ты ждешь… Какая б жизнь была без тебя?»
– Неужели ты смолчал? – допытывалась Аня.
– Нет, сказал: «Жизнь покажет, кто человек, а кто – недоразумение».
Он погладил ее по голове:
– А посему – за работу!
Достал из армейской кирзовой сумки конспекты лекций, учебник и пристроился у края стола. Аня знала – это теперь до глубокой ночи.
«НЕДОРАБОТАЛИ, КРАСНАЯ ШАПОЧКА!»
На совещание в область Альзин добрался с трудом. Дорогу развезло, путь был утомителен, не хотелось оставлять комбинат накануне пуска второй очереди, но Григорий Захарович все же не пожалел о приезде: уж больно интересным оказался разговор. Ученые университета докладывали о новых ускоренных методах оптического, спектрального и радиохимического анализов.
Они пригласили инженеров-практиков к себе в университет и показали им недавно полученную первоклассную аппаратуру – рентгеновские установки для исследования. Альзин от удовольствия только поцокивал языком. Позже, сидя с Тураевым в его кабинете, говорил:
– Экспресс-анализы, Николай Федорович, нас очень выручат. Мы завалим вас заказами…
С Тураевым Альзин обычно встречался на областных конференциях, партийных активах, и ему нравился этот ученый, умеющий держать себя с людьми просто, но и без похлопываний по плечу, предлагающий в своих выступлениях всегда вещи разумные и предельно ясные. При первом знакомстве с Тураевым тот показался Альзину несколько замкнутым, но потом Григорий Захарович понял, что это сдержанность человека, на долю которого выпало много нелегких испытаний. На самом же деле он приветлив и сердечен.
Услышав о заказах экспресс-анализов, Тураев улыбнулся, и на его удлиненном смуглом лице отразилось удовольствие.
– Рады помочь. А мы можем рассчитывать на практику студентов-химиков четвертого курса у вас? – решил и он воспользоваться удобным случаем.
Альзин метнул на Тураева быстрый, понимающий взгляд, пыхнул трубкой: «Ишь ты, подстерег, модник, подходящий момент».
Модником Альзин добродушно назвал про себя Тураева потому, что тот, видно, любил одеваться не без щегольства. Сейчас на нем светло-синий, безукоризненно отутюженный костюм, белоснежная с широкими накрахмаленными манжетами рубашка, черный галстук, и весь он, сухопарый, со своим ровненьким пробором, действительно походил на тех «безупречных мужчин», каких изображают ателье мод.
Давайте, давайте ваших студентов, – легко согласился директор комбината. Сегодня он был добр и покладист. – Ими у нас займется опытный химик Чаругина.
– Валентина Ивановна? – живо спросил Тураев и весело посмотрел на Альзина. – Так она в феврале будет защищать в университете диссертацию и, значит, – в наших руках.
Дверь кабинета приоткрыл Багрянцев.
– Вы меня, Николай Федорович, хотели видеть?
– Да, заходите. Хочу расспросить о комсомольских делах. Познакомьтесь, – обратился он к Альзину.
– А как у вас учится студентка Юрасова? – поинтересовался Альзин, когда Багрянцев сел в кресло у стола декана. Этот вопрос был настолько неожиданным для Игоря Сергеевича, что он невольно смутился. Чувствуя, что безбожно краснеет, приказал себе: «Спокойно! Что же тут такого… Она работала на том комбинате».
– Успешно, – ответил Багрянцев. – Из нее получится химик.
В его устах это была высшая похвала человеку, и Григорий Захарович так его и понял. «Нагибов-то оказался не по ее полету, – подумал Альзин, – хотя, кто знает, как еще сложится его жизнь».
– При случае скажите Красной Шапочке, мы так называли Юрасову, что пятиморцы ждут ее на зимние каникулы.
– Непременно скажу…
– Постойте, постойте, – вмешался в разговор Тураев, – Юрасова – это малышка, которая на последнем вечере выступала с матросским танцем?
– Она самая, – подтвердил Багрянцев.
– Морская душа! – улыбнулся Тураев. И вдруг быстро спросил: – А как зовут ее отца?
Багрянцев пожал плечами, а Григорий Захарович ответил:
– Алексей Павлович.
– Сутулый такой, со впалыми щеками? – все более волнуясь, расспрашивал Тураев.
– Да.
– Командир нашего партизанского отряда! – воскликнул Тураев. – Пожалуйста, передайте ему привет от разведчика Николая, что мазал рельсы салом.
– Салом? – удивился Григорий Захарович.
– Всяко бывало, – уголки тонких губ Тураева дрогнули, но в подробности он вдаваться не стал.
Григорий Захарович начал расспрашивать, каким оказался новый набор.
– Иные из нас склонны побрюзжать: «Ну что за молодежь ныне пошла, то ли мы были», – живо откликнулся декан. – А ведь поклеп! Заявляю с полной ответственностью: подавляющее большинство – племя здоровое, боевое. Если же говорить не только об университете… На семьсот тысяч населения нашего города, может быть, наберется несколько сот пустоцветов. Да и это много. Но потому, что они мельтешат перед глазами, в центре у парка, иным кажется, что их – тьма.
– На комбинате, правду сказать, таких и не встретишь… Не до того ребятам, – заметил Альзин.
– Вот-вот, – радостно подхватил Тураев, – а в деревне тем более. Все эти, – он теперь обратился к Багрянцеву, – кодинцы, прозоровские выдают себя за «соль земли». Но ведь только выдают… К счастью, только выдают… Я недавно беседовал с Прозоровской и Кодинцом. Понимаете, какая-то опустошенность в них чувствуется. Бескрылость. Утрата большой цели, что ли, истинного идеала. Они падки на фальшивые ценности. Я тогда еще почему-то подумай «Но если мы, мы сами, хоть на капельку изменяем своему идеалу, это – отвратительно… это – гибель воспитателя».
– Тут возражать не станешь, – соглашается Альзин. – Но я, Николай Федорович, размышлял вот еще о чем: у нас не всегда хватает способностей к боевой контрпропаганде. А надо не бояться споров, искать их, наступать, не уходить от прямого ответа, не отделываться лозунгами.
«Эх, рассказать бы тебе, милый человек, о профессоре Кузьме Семеновиче Гнутове, – подумал Тураев, – да не хочется выносить сор из избы… Вот уж кто далек от боевой контрпропаганды».
Сейчас Кузьма Семенович болеет, а перед этим у Тураева была с ним очередная стычка.
– Мне недосуг формировать у студентов еще и литературные вкусы, – недовольным голосом сказал Гнутов, когда Тураев спросил что из художественной литературы читают сейчас его студенты. – Пусть этим занимаются на литфаке. Там хлеб коллегам дается куда легче нашего.
Невысокий Гнутов несколько пыжился, словно приподнимал себя на невидимых каблуках.
– Химия – соль, остальное все – ноль? – насмешливо прищурился Тураев.
– Напрасно вы представляете меня таким примитивным, – сердито ответил Гнутов и вытер пот, постоянно проступающий у него на лбу, – разве малого стоит на химфаке знающий химик? Или меня уже нельзя к ним причислить?
– Многого, – охотно подтвердил декан, – но еще большего – знающий химик-воспитатель. Вы вспомните, дорогой Кузьма Семенович, свою молодость. Вас, студента, не волновали вопросы искусства, жизненного назначения, наконец любви?
Гнутов мрачнеет. О любви, кажется, упоминать не следовало. Года три назад его бросила жена. Какая-то таинственная история: забрала сына и уехала.
– Ваши стремления, Кузьма Семенович, сводились тогда только к поиску нового химического элемента? И у вас не было любимого наставника, мнением которого вы бесконечно дорожили?
Кузьма Семенович приумолк, что-то вспоминая, глаза его под очками потеплели, но он, видно, не разрешил себе «слабости».
– Все это, батенька, тоже от святой литературы… А в жизни мне некогда уклоняться от прямого долга… Самого прямого… Дать сумму специальных знаний.
– Но вы наговариваете на себя! – протестующе воскликнул Тураев. – Разве ботаник Тимирязев не воспитывал у студентов и гражданские качества? Вспомните его беседы с ними…
Гнутов отчужденно молчал.
– Простите примитивный вопрос, – посмотрел Тураев прямо в глаза Гнутову. – В этом учебном году вы в общежитии студентов были?
– Нет, – отрезал Гнутов. В ответе явно слышалось: «И не собираюсь».
– Вы знаете, что ваш студент Павел Громаков работает то грузчиком, то кочегаром?
Гнутов продолжал молчать.
– А ваша студентка Саша Захарова мучительно переживает, что месяцами нет писем от ее отца?
– Воспитательный час кончился? – с вызовом спросил Гнутов.
Тураев, вспыхнув, с трудом сдержал себя.
– Я настаиваю, профессор, – сказал он, – на том, чтобы вы пересмотрели свое отношение к студентам.
Гнутов ушел, а Николай Федорович с горечью подумал: «Он стар душой. И это, кажется, порок органический. Вряд ли такими нажимами привьешь вкус к воспитательной работе. Студентов надо любить».
В огромном читальном зале университетской библиотеки устоявшаяся тишина. Только чуть слышно шелестят страницы книг да поскрипывают перья, Сашино – особенно трудолюбиво.
Лешка сидит у большого окна, лицом к нему, и делает выписки из «Двух тактик социал-демократии в демократической революции».
Работа так увлекает ее, что она утрачивает ощущение времени.
«Никогда масса народа не способна выступить таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции», – перечитывает Лешка и поражается простой мудрости строк.
Это ведь и о ней. Она – кроха, клеточка народной массы. И действительно, им самим предназначено творить новые общественные порядки.
Саша спрашивает:
– Ты что, здесь ночевать решила?
Лешка очнулась.
– Идем, идем!
Неорганической химией можно заняться и в «салоне для чтения», кое-что посмотреть еще к экзамену. Он через три дня.
…Сбросив туфли, Лешка в шерстяных, маминой вязки, носках забралась на доски, прикрывающие ванну, и, сидя по-турецки, немного раскачиваясь, стала зубрить формулы.
Вот уже несколько дней и ночей она, как проклятая, вгрызается в эту химию. Даже забыла, что сегодня день ее рождения. Об этом напомнили письма и телеграммы. В родительском письме Севка сделал приписку – «братеня».
Под телеграммой с комбината стояла подпись: «Твоя бригада». Только Виктор отделался официальным «желаю счастья». Она достала из книги его телеграмму, перечитала: «Не нашел слов теплее. Стандарт».
Итак, ей двадцать лет. Старая дева. «Наши бабушки в этом возрасте, – размышляла она, – имели по двое детей. И я уже не девчонка. Ну, хватит рассуждений. Пройдусь лучше еще разок по нуднейшему разделу „Углерод“, чует сердце – он мне достанется… Ох, чует сердце…»
В день экзаменов она вышла из общежития на час раньше обычного. На факультете – всеобщая взбудораженность.
Директор Бродвея – в вельветовых брюках и оранжевой рубахе под клетчатым пиджаком – старается скрыть за своими остротами тревогу. Потрясая газетой «Известия», где опубликован новый после реформы бюллетень курсов иностранных валют, Кодинец спрашивает Нелли:
– Синьора, не нужны ли вам бирманские кьяты, иранские риалы или венгерские форинты? Доллар – девяносто копеек…
– Мне нужна хотя бы троечка в зачетке, – откликается Прозоровская, – учти, только троечка.
– Необычайное зрелище, парадокс, – продолжает балагурить Кодинец, – студент и… кошелек.
Кодинец достает из кармана брюк новенькое коричневое портмоне.
– Жаль, я не запасся заранее медяками, теперь останусь в стороне от личного просперити.
«Остроумец, – сердито смотрит на него Лешка, – только и разговоров, что о медяках. Посмотрим, как твои карандаши тебе помогут на экзаменах».
Кодинец на гранях нескольких карандашей нацарапал самые трудные формулы, а карандаши сунул в верхний кармашек пиджака остриями вверх.
– Я прочел в учебнике только напечатанное петитом, – доверительно признался он Лешке, – вверну при случае и, гляди, сойду за умного.
Экзамены начались. Лешка мучительно решала: когда лучше идти сдавать – сейчас или позже? Верх взяла совершенно несвойственная ей осторожность: «Чего торопиться? Узнаю, как спрашивает, какие вопросы задает… Лучше позже пойду! Экзаменатор устанет, не будет мучить дополнительными вопросами».
Правду сказать, она была не очень уверена в себе. Подготовка походила на аврал, а экзаменовал… Багрянцев. Гнутов болел, и его курс дочитывал Игорь Сергеевич.
Лешка успела подглядеть в щель двери – Багрянцев сидит за столом чужой, строгий. На каждого выходящего оттуда она налетает с расспросами:
– Ну как, здорово гоняет? Настроение свирепое? Подумать дает?
– Сорок минут обдумывал ответ, – степенно говорит Павел.
– Измором взял! – съязвил Кодинец.
– Было бы что продумывать, – нахмурившись, с достоинством ответил Павел, – четверка – тоже оценка…
– А у меня перед глазами все двоилось! – чистосердечно рассказывает Саша неведомо откуда появившемуся здесь Студентусу-юрфакусу. – Я как начала тарахтеть, как начала! С перепугу. Багрянцев говорит «довольно», а я остановиться не могу… Сама себя не слышу.
