Текст книги "Море для смелых"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Наступила ночь. Слышим – идет состав. Дотянул до верха горки и забуксовал. А потом вниз как заскользит, да все быстрее, быстрее. А мы внизу, за поворотом, завал из бревен соорудили. Полетели фрицы под откос… – Отец замолк.
– Хотел бы я на твоего декана посмотреть, – с завистью признается Севка, и этот комментарий Лешка восприняла благосклонно.
– Да и мне с ним встретиться очень хочется, – сказал Алексей Павлович. – Какой он сейчас? Важный? Строгий?
– Ничуть! Совсем простой, к людям с уважением относится. А если требует, то как же иначе?
– Ты ему, доченька, привет передай…
– Ну, пап, неудобно ж мне, – замялась Лешка. – Вроде бы после этого я могу рассчитывать на какое-то особое внимание…
– Глупо! – рассердился отец. – Не хочешь, сам как-нибудь приеду или напишу.
Он ушел после обеда в свою комнату и долго отстукивал там на машинке.
На свидание с Виктором Лешка пришла без десяти восемь, он – в начале девятого. Лешка не придала и этому особого значения: станут они еще минутами считаться, мало ли что могло задержать.
Однако мимоходом подумала: «Игорь Сергеевич извинился бы. – И рассердилась на себя: – Дался мне этот Игорь Сергеевич. При чем тут он?»
На Викторе коричневое драповое пальто, белая мохнатая фуражка. «Принарядился, – с нежностью думает Лешка, – а брюки – прямо матросские, не угнался за модой».
Она взяла его под руку, и они медленно пошли степной дорогой.
Под ногами звонко лопались льдинки. Яркая луна, окруженная желтоватыми космами, освещала степь, и она сине искрилась. Лешка увлеченно стала рассказывать об университете, преподавателях, их факультете, о посвящении в химики, приезде пианиста, проделках Директора Бродвея и его необыкновенных, бесполезных шпаргалках. Запнулась: «Надо ли о Багрянцеве? – Но перешагнула через какой-то рубеж: – А почему бы и нет?»
– Ты знаешь, какой у нас умница ассистент Багрянцев. Совсем молодой, а объясняет – заслушаешься… И, представляешь, он у нас заместитель секретаря факультетского бюро комсомола…
Чем больше она рассказывала о студенческой жизни, тем мрачнее становился Виктор. Когда же она еще стала расписывать этого сверхталантливого ассистента, Нагибов остановился, неожиданно груб сказал:
– Теперь тебя рабочий человек не устраивает. В высшие сферы лезешь!
Лешка отпрянула, как от удара.
– Я никуда не лезу! – немного заикаясь и на самой тонкой ноте произнесла она. – А ты… а ты… Н-недаром Григорий Захарович когда то называл тебя обывателем. Правильно!
Он стиснул зубы: «Вспомнила рассказанное по простоте! Теперь готова все самое плохое припомнить».
– Женщин не бью! – бешено сверкнул он белками и быстро по шел к городу.
Там вдруг потух свет. И было странно, что луна продолжает светить так же ярко, как прежде, но свет ее кажется матовым.
На следующий день Лешка увидела Виктора на другой стороне. Шел, пьяно покачиваясь, свесив голову, словно ища что-то на земле. Жалкий и… противный.
Неужели пропадет? Лешка отогнала шевельнувшуюся было жалость. Почему она должна постоянно быть в ответе за него? Сам себе выдумала долг, а у него и в помине нет этого чувства. Не ценит то хорошее, что было у них. Все рушит…
«ЛИЦЕВАЯ СТОРОНА»
В мартовское воскресенье химики первого курса отправились на каток провожать зиму. Лед был уже по-весеннему мягок, но это никого не смущало, и над катком стоял веселый гомон. Саша Захарой в зеленом свитере и таком же берете, шустро перебирая полными ногами, гналась за Прозоровской, а та, разметав по плечам волосы, визжа от удовольствия, гибкая, яркая, ускользала от преследовательницы.
– Не догонишь, Молекула, не догонишь!
У ограды, возле Лешки, Нелли резко затормозила, так что фонтанчики осколков льда брызнули из-под коньков, энергично закричала кому-то:
– Косточка, я здесь!
К ней подкатил – Лешка оторопела от неожиданности – Анатолий Иржанов. На нем – серая куртка с «молнией», синие спортивные брюки в обтяжку. При виде Лешки холеное лицо его вытянулось.
– Познакомьтесь, – с веселой улыбкой повернулась Нелли Лешке, словно щедро приглашая полюбоваться открытым ею сокровищем. – Учти, Юрасова, я – ревнивая.
Анатолий, делая вид, что встречает Лешку впервые, протянул было ей руку. Лешка церемонно, с насмешкой в глазах кивнула в ответ, Анатолия окликнул Кодинец:
– Хелло, маэстро станковой живописи!
Иржанов отъехал от девушек неохотно. Наверно, боялся, что Юрасова расскажет Нелли о его пятиморском прошлом.
Но Прозоровская, не придав никакого значения холодности, проявленной Лешкой при знакомстве, затараторила:
– Ты себе не представляешь, какой это самородок. Бездна вкуса! Недавно нарисовал абстракционистскую картину «Внутренний мир художника». Ничего не поймешь, но потрясает.
– Он где работает? – поинтересовалась Лешка.
– Скажу тебе по секрету: подхалтуривает. Поставляет настенные шедевры для колхозных знатоков живописи. Знаешь: Леда и лебедь?
Она пренебрежительно фыркнула, но, словно спохватившись, добавила:
– Это дает ему возможность заниматься серьезной работой.
Нелли умолчала, что позирует Анатолию, что он готовит ее портрет на выставку. Ортодоксальная Юрасова может все понять по-своему.
Ну вот, пожалуйста, она и сказала:
– Сомнительный путь к серьезной работе.
– Таланту надо прощать в меру таланта! – с убежденным пафосом произнесла Нелли. – Базарным собакам несносны борзые!
Лешка внимательно посмотрела на нее. До чего знакомые мотивы. Ну ясно, чья это философия. Неужели и эту девчонку он обманет? А может быть, она из тех, кто с готовностью разрешает обманывать себя? Нет, зачем же так плохо думать о человеке?
Лешке очень захотелось поговорить с ней душевно: может быть, предостеречь, может быть, обратиться к тому лучшему, что есть в Нелли – к «лицевой стороне» ее.
Или не лезть не в свои дела? А почему эти дела не ее?
Иржанов с Кодинцом куда-то исчезли, и Нелли заторопилась домой.
Лешка пошла вместе с ней. Поглядывала незаметно, краешком глаза. Может быть, потому, что Нелли решительно ступала на каблуки, походка ее казалась независимой и при ходьбе над маленьким лбом веером приподнимались короткие светлые волосы.
Вот уж умела Нелька превращать моду в крайность! Если приняты были узкие юбки, она сужала их так, что с трудом поднималась по лестнице. Серьги у нее были сантиметров на пять длиннее, чем у всех. И не странно ли: все это ей идет, иной ее трудно представить. Хотя нет, был случай, когда Нелька выглядела мокрой курицей. В лаборатории ей в глаз попала щелочь. Хорошо, что Лешка мгновенно промыла его водой, раствором борной кислоты и впустила в глаз касторового масла.
Собственно, Лешка подозревала, что Прозоровская больше болтает, наговаривает на себя.
– Нелли, – с дружеской проникновенностью начала Лешка, – если это не секрет, скажи: как ты относишься к своему знакомому морскому офицеру…
Он был у них однажды на вечере в университете. Сверкал кортиком и позументами. Единственно, что Лешка запомнила в его внешности: крутой подбородок волевого человека. Может быть, эта воля и нужна Нелли?
– Ну, помнишь, ты говорила, что письма от него получаешь?
Нелли посмотрела на Лешку с удивлением и даже недоверием:
«Что ей надо?» Но Лешка ответила таким простосердечным взглядом, так убедительно сказала:
– Ты прости, что я напрашиваюсь на откровенность… Можешь мне и не отвечать… Но я просто, как товарищ… Ты его любишь?
Лицо Нелли сразу стало серьезным, естественным, будто стерли с него разрисовку. Возможно, ей самой давно хотелось поговорить откровенно, да она не решалась.
– Слушай… я тебе… признаюсь… Саня мне очень нравится, прямо до затрепанных чертиков.
«Саня – это офицер», – догадалась Лешка.
– Он такой… ясный. Без фокусов. Веришь каждому его слову… И совершенно неиспорченный. Ничего лишнего себе не позволяет. Большой… сильный… рядом с ним чувствуешь себя так уверенно. А Косточка…
Нелли умолкла, вдруг вспомнив, как на днях позировала ему, а он бросил кисть, упал к ее ногам, обхватил их, дрожит и бормочет: «Джоконда, жизнь отдам за твою улыбку!» Совсем одурел. Слушать такие вещи, конечно, приятно, но…
– Анатолий в сравнении с Саней жалкий хлюпик, – решительно закончила Нелли. – Когда я и Саня встречаемся, – лицо у Нелли стало милым, мечтательным, – он больше молчит… Но как-то не утомительно. А я трещу, трещу. Однажды натрещалась и говорю ему: «Как с тобой интересно!» Саня усмехнулся, а я как расхохочусь – гречневая каша сама себя похвалила. Он меня на руки взял и понес. И так хорошо… Понимаешь?
«Ух, Нелька, хитрюга! Ну, до того убедительно говорит! И так при этом вытягивает свою лебединую шею, будто вот сейчас целоваться полезет».
Лешка, радуясь, притягивает к себе Нелли:
– По-моему, ты его любишь… Я тебе даже завидую… А от Иржанова держись подальше… Уж поверь мне…
Расставшись с Юрасовой, Нелли продолжала путь одна. Любит ли она Саню? А может, это извечное стремление слабого пола обрести надежную опору? Но Саня действительно отличается от всех, кого она встречала. Его невозможно представить ловеласом, пьянчужкой, пошляком, он подкупает своей порядочностью, тем, что твердо знает, чего хочет от жизни. А что немного неотесанный, медведь – так это ничего, больше будет ценить ее изящество. Забавно глядеть, как он мрачнеет, дурашкин, когда она рассказывает о своих поклонниках.
Быстро стемнело. Зажглись первые огни в домах. Нелли становится тоскливо. Мечтала взмыть… кинозвездой (какая хорошенькая девчонка не мечтает об этом в пятнадцать лет?). Потом мечтала, что к ее ногам падут легионы красавцев… За красавцами, конечно, дело не станет, но нужны ли они ей? Оказывается, не нужны. Сердце просит верного, хорошего человека. Внутренне сильного, достойного уважения.
Откуда-то вынырнул Гарька Кодинец. Короткое пальто распахнуто, меховой пирожок на голове съехал набок. Когда это он успел нализаться?
– Вах-вах! Это ты, беглянка?
– По моим наблюдениям, сбежали все же вы, – довольно нелюбезно ответила Прозоровская, продолжая путь.
– Толик на минутку позвал, – оправдываясь, сказал Кодинец и облизнул пухлые губы.
Нелли усмехнулась:
– Эту минуту вы, кажется, не потеряли даром?
– У тебя тонкое чутье… Поехали мотором?
Он протягивает руку, чтобы взять ее за талию. Нелли не отодвигается, не приостанавливается, только говорит тихо, сквозь зубы:
– Всю жизнь мечтала быть облапанной нетрезвым субъектом.
Кодинец отдергивает руку. Такая может и залепить. Ведь отвесила оплеуху Гошке Гусарову с четвертого курса – пижону экстра-класса.
– Нелечка, Нелли, – говорит он обиженно, – плохо ты во мне разобралась.
– А именно? – покосилась Прозоровская, и в голосе ее уже слышна насмешка, но Кодинец не улавливает этой насмешки.
– Я не такой простак, как кажется на первый взгляд… – говорит он. – «Кодинец – лодырь», «Кодинец – тунеядец», а я принципиально не желаю растрачивать по-пустому свое серое мозговое вещество… Хочу реставрировать время вечных студентов. Слышала, раньше в институтах держали по десять лет того, кто, например, хорошо играл в футбол? А чего мне спешить с окончанием университета, пока жив мой любезный и достаточно сознательный родитель?
Вот когда Нелли остановилась.
– Слушай, Кодинец, – раздельно говорит она, в упор глядя на него широко расставленными глазами, – но ведь серого-то вещества у тебя минимум. Потому и «философия» тебе эта понадобилась. А я советую: иди ударником в джаз. Учти – никаких затрат серого вещества. Или восстанови времена альфонсов: наймись в мужья к состоятельной вдовушке.
Он даже трезвеет. С опаской глядит на Нельку: глаза горят, как и у рассвирепевшей кошки – вот-вот царапнет своими малиновыми когтями.
– Совсем рехнулась, – бормочет он и сворачивает в переулок А Нелли с горечью думает: «Я-то сама чего стою?»
Ей делается не по себе. Что-то очень важное она утратила в жизни.
Все-таки слова Нельки задели самолюбие Кодинца. «Не беспокойся, не буду барабанщиком. И проживу, как хочу, а не как велят, – убеждал он себя. Отец правильно говорил: „Пусть работают посредственности“».
Игорь-то видел, как умеет отец устраиваться в своей торговое сети. Он совсем не скуп. Даже когда Игорь учился в старших классах, давал ему в месяц по нескольку сотен.
Как-то на уроке английского языка Кодинец заявил учительнице что опаздывает на киносеанс и потому уходит. Та подняла страшный шум, вызвала отца. Прочитав запись в дневнике, он сказал пренебрежительно:
– Когда ваши шкрабы научатся самостоятельно воспитывать детей? Ты, Игорек, не обращай на них внимания, черт с ними – их дело такое, с них ведь тоже спрашивают. Я понимаю – в школе нудно. Но без нее не обойдешься. Значит, потерпи. Материально я тебя обеспечу до конца жизни. И в вуз устрою. Пригодится.
…Иногда старик говорит гениальные вещи. Как-то они сидели за столом, домработница Гашка подавала обед, Просмотрев газету, Игорь прочел вслух о вечере романтиков в клубе строителей. Отец сказал:
– На романтиках целину пашут!
Игорь долго хохотал.
Еще до встречи с ненормальной Нелькой у него был странный разговор с Анатолием. Когда они выпили коньяку, Иржанов намекнул что можно здорово подработать: «Нужен только маленький риск». Оказывается, дело в том, чтобы сбывать какую-то незаконную изопродукцию. «Везде свои, верные люди».
Ну нет. Кодинец – противник уголовных афер. Он сказал Анатолию, что подумает, лишь бы отвязаться от этого сомнительного предложения.
Кодинец снова припомнил слова Нельки: «серого вещества у тебя минимум». Сплюнул со злостью:
«Еще посмотрим, у кого больше».
ТРУДНОЕ СВИДАНИЕ
Солнце проникло сквозь щель в ставне и отпечатало на стене, над кроватью Виктора, огненную ракету, устремленную ввысь.
Виктор давно проснулся и лежал с открытыми глазами.
Вот так же, наверное, умчался в поднебесье на огнедышащей ракете Юрий Гагарин.
Виктор видел по телевизору, как чествовала Москва своего первого космонавта. Людские потоки походили на морские волны. Особенно много было парней. Наверняка потому, что они считают космос и своим будущим.
Школьник, похожий на Севку, нес щит: «Чур, я следующий!»
Слышались возгласы: «Ай да Юрий!» Иностранцы скандировали: «Га-га-рин! Га-га-рин!» Тысячи людей несли его портреты.
Виктор лег на спину. Ракета на стене обозначилась еще резче.
«А хватило бы у меня решимости полететь, не зная, возвращусь ли на Землю? Конечно, хватило бы!»
Он увидел себя в оранжевом комбинезоне космонавта. Вокруг люди. Кто-то обнимает и говорит: «Вы – настоящий человек».
Он горько усмехнулся: «Какой уж там настоящий». А полететь – полетел бы. Не побоялся.
Вот с Лешкой решительно поговорить трушу. Кажется, начну разговор – и потеряю ее совсем. Сейчас еще теплится какая-то надежда, а тогда…
Виктор рывком вскочил с постели, распахнул окно. Весеннее солнце на мгновение ослепило.
Уже четыре месяца, как он живет у Саблиных. Мать Анжелы обменяла свою воронежскую квартиру на пятиморскую и одну небольшую комнату сдала Виктору. Из его вещей здесь только радиоприемник, одежда в шкафу да книги. Для книг он сам сделал полку.
Виктор платил за комнату и за стол.
Ему было неплохо, вот только Анжела… Она оказывает ему слишком очевидные знаки внимания, дразнит своей ослепительной улыбкой, своей походкой: будто летом идет босиком по нагретым голышам.
Виктора все это только раздражает. Нужна она ему! Женишка ловит, что ли?
Сделав зарядку и одевшись, Нагибов выходит в столовую. У него впереди два свободных дня – дали отгул, и настроение поэтому приподнятое. Матери Анжелы нет, наверно на базаре, накрывает на стол сама Анжела.
– Здравствуй, – добродушно приветствует ее Виктор.
– Доброе утро, засоня! Приятные были сновидения? – ласково спрашивает Анжела. На ней аккуратный синий передник с белой оторочкой, волосы уложены вавилонской башней. Коричневая родинка над переносицей невольно притягивает глаза.
– Спал как убитый, без снов, – прозаически отвечает он, не желая поддаваться тону Анжелы.
Она ставит на стол яичницу с колбасой, нарезав хлеб, садится напротив Виктора. Будто между прочим говорит:
– Юрасова-то наша в университете роман закрутила с каким-то научным сотрудником. Говорят, на пятнадцать лет старше ее…
Нагибов зло сверкнул глазами:
– Яичница пересолена, есть нельзя!
Встал из-за стола. Уже в дверях своей комнаты обернулся:
– Брехня это собачья о Юрасовой. Плюнь в морду тому, кто придумал. Она мне сама все рассказывала, когда здесь была: просто хороший преподаватель… И совсем молодой…
Будто легче ему оттого, что тот, Багрянцев – молодой? Проклятая Анжела нарочно все преувеличила. А может быть, явиться сегодня же туда… К Лешке… Самолетом? Прилететь и сказать: «Ну, мир… Все будет, как прежде…» Плевать на самолюбие – надо бороться за свое…
Трехместный самолет доставил Нагибова на аэродром областного города за пятьдесят минут. Омытый теплым весенним дождем город радостно зеленел. В сквере юноша в комбинезоне, обняв на постаменте статую девушки, заботливо счищал с нее грязь. Молодые мамы устроили смотр детских колясок.
Виктор не сразу отправился к университету, посидел на влажной скамейке, пытаясь представить встречу с Лешкой. Что скажет он ей? Что любит, что трудно без нее? Что зимними ночами вскакивал с постели, распахивал форточку, высунув голову, жадно вдыхал морозный воздух? И курил, курил: до тошноты, до головокружения. Что на каникулы она приехала из мира, завладевшего ею, уводящего от него.
Собственно, зачем он прилетел? Сказать, что был неправ тогда, в последнем разговоре? Но ему претили какие бы то ни было покаяния… Вот и сейчас ребята часто берут его в работу. Он понимает – они правы. Но к чему болтовня, когда нужны поступки?
Чего же он хочет от Лешки? Ведь ясно – она ни за что не оставит университет.
Неужели не все любящие такие собственники, как он? И есть чудаки, способные делить любимую – с миром, ее окружающим?
Нет, ему одному, одному должно принадлежать все! Он один хочет владеть ее мыслями, желаниями… Пусть это деспотизм, как хотите назовите, он должен быть для нее всем. Центром Вселенной. Разве не естественно такое желание? Может быть, переехать сюда, поступить на завод? Тогда они поженятся. Пусть она пока учится, если это так ей надо. Пойдут дети, не до учения будет.
Виктор закурил: «Дождусь ее возле университета».
Но ведь Лешка, наверное, в химическом корпусе. Он узнал, где находится здание химического факультета, и пошел туда. В вестибюле разыскал расписание. Последние часы у нее лабораторные работы. Заканчиваются в три пятнадцать. Надо как-то убить несколько часов. На доске объявлений прочел: «Производится запись в кружок подводного спорта (аквалангистов)». Усмехнулся: «Раненько начинают».
Долго шатался по магазинам, купил себе новый галстук, кашне, бритву, рассовал все это по карманам и к трем часам снова был у химфака, на противоположной стороне тротуара, откуда хорошо видны парадные двери.
Студенты повалили из них сразу. Веселые, куда-то спешащие, с плащами через плечо, на ходу застегивали сумки, балагурили, дурашливо, как школьники, толкали друг друга. Видно, радовались, что вырвались на свежий воздух, что светит весеннее солнце, поблескивают лужицы.
Чувство тоскливой зависти на мгновение овладело Нагибовым, но Виктор подавил его, еще напряженнее стал вглядываться в дверь напротив.
3.30, 3.45 – Лешки все нет. «Может быть, заболела, пойти в общежитие?»– тревожно думает он. Нет, вот появилась. Виктор отступил за ствол каштана.
И не одна. С ней какой-то подонок в коротком пальто и зеленых брюках. Голова у него не покрыта, на шее бурачный, бабский шарф. Хорош гусь!
Лешка идет рядом с ним, что-то оживленно говорит. Значит, такие у нее дружки завелись! А походочка у Багрянцева, будто коленки внутренней стороной слиплись.
Виктор пошел шагах в десяти позади. Может быть, отвести в сторону этого чувака, посмотреть так, чтоб обмяк, сказать коротко: «Убью!»
Или, может, встать перед ней, выругаться, назвать, как того заслуживает, и уйти?
Но он ничего этого не сделал, отстал от них и поплелся бесцельно, куда глаза глядят. Вот так же бродил, когда сбежал из Пятиморска от Лешки, от себя.
Тогда одно желание брало верх над всеми остальными: уйти от пакостного прошлого, стать лучше. И Лешка была все время рядом… И он был счастливее, чем сейчас, потому что шел к ней…
В павильоне, у реки, Виктор выпил сто пятьдесят граммов водки, и бутылку пива, пожевал сухой бутерброд, вышел, постоял у чугунной ограды набережной.
Гнев и ненависть сжимали ему горло: «Дрянь! Изменила, как мать изменила отцу. Вот жена мне была бы примерная!.. Хорошо, что вовремя разобрался».
Но чувство справедливости подсказывало ему и другие слова «Ты на нее наговариваешь. Она же тебе сама все рассказывала. А если кто ей и понравился… Можно ли сердцу приказать? И почему она не вправе ходить и разговаривать, с кем захочет?»
«Не вправе! Вот возьму и назло ей… женюсь на Анжеле».
Эта неожиданная мысль поразила его самого. Он даже протрезвел. Дуралей, до чего додумался.
Но ты был бы трусом и безвольным человеком, если бы уехал, не поговорив открыто с Лешкой. Поезд в Пятиморск уходит поздно вечером. Надо разыскать Лешку в общежитии. Сначала пойти в баню, принять холодный душ, а то она выгонит, как тогда, в больнице.
Дверь из небольшой кухни открыта, и Саше видно, кто проходит мимо. Вот прошагала Зоя, наверное, отправлялась в магазин; две девчонки потащили коврики вытряхивать на балконе. Поздновато, пожалуй, уже темно, но что поделаешь, если разбирает санитарный зуд.
Саша жарит оладьи. Они получаются румяными, сочными. Девчата пальчики оближут. В прошлую субботу Лешка приготовила вкуснейшую рыбу в томате. Теперь Саше захотелось побаловать подруг оладьями. Вместо Прозоровской у них поселилась Женя – с филологического факультета, высоченная, добродушная. Они завели такой обычай: субботами по очереди каждая чем-то угощает остальных. Женя, например, сделала жаркое из кролика. Ее знакомые мальчишки притащили откуда-то огромный кухонный нож. Потом, дурачась, обмотали его тряпками и сунули под подушку Зое. Она перед сном развернула его и вытаращила глаза.
Сашка двумя пальцами подцепила оладью, подув, откусила. Лешке определенно понравится. Ну, не странно ли, что она стала ей ближе родной сестры? Саша вовсе не закрывает глаза на Лешкины недостатки. Во-первых, очень любопытна, сует свой нос куда надо и куда не надо.
Саша усмехнулась, вспомнив, как Лешка на собрании вылезла с своей критикой программы по неорганической химии и как Тураев деликатно ее осадил.
Второй грешок Юрасовой – слова частенько опережают у нее мысль. Скажет что-нибудь и сама, наверное, не рада, что сказала, и поздно. Вспылит, взовьется там, где следовало бы спокойно взвесить, смолчать.
Саша ей говорила: «Вовсе не героизм подойти, скажем, к малознакомому человеку, который тебе не понравился, и объявить ему, что он тебе не по душе… Это скорее невоспитанность. А житейски мудрость учит…» Но разве Лешка дослушает?
– Не много ли мудрости? – перебивает она.
И все же даже при этих недостатках Саша искренне полюбила ее. Они почти не ссорились. Только один раз, перед экзаменами…
В дружбе часто кто-то кому-то подчиняется. Верховодила и Лешка. Саша не придавала этому особого значения – пусть себе, если нравится. Но однажды между ними пробежала черная кошка.
Увлекшись общественными делами, Лешка почти забросила учение. Саша честно сказала ей:
– Ты мало занимаешься. Тебе, наверно, все в жизни легко давалось, ты и теперь думаешь взять с налету.
– Совсем нелегко, и никаких налетов! – возмутилась Лешка. – А зубрилкой не буду!
– Я усидчивая, – обиделась Саша.
Экзамен показал, кто был прав. А тогда Лешка два дня не разговаривала. Видно было, что терзается, а не подходит. Саша нашла в себе благоразумие, после лекции оказала:
– Хватит дуться… Пошли в библиотеку.
Лешка строптиво подергивала бровями, но согласилась.
И правильно, чрезмерная обидчивость не украшает человека.
После этого, познав горечь раздора, они стали и вовсе неразлучны, а Лешка убавила командирский тон.
«…Кажется, оладья подгорела!»
В кухню заглянул невысокий чернявый парень, похожий на цыганенка. Светлую фуражку он держал в руках. Волосы у него, как синеватая стружка.
– Вы не скажете, где живет Юрасова? – спросил парень.
Саша сразу догадалась – Виктор. Она выключила электроплитку, подхватила тарелку с оладьями и со словами: «Пойдемте к нам в комнату. Я сейчас разыщу Лешку», – повела Виктора коридором. Походка у Саши быстрая, немного враскачку.
Лешку она обнаружила в пустынном красном уголке за учебником. «Салон для чтения» комендантша заперла, объявив, что будет чинить ванну. Устыдилась, наверно.
Когда Саша появилась в красном уголке, Лешка как раз думала о Викторе. Разве плохо она относилась к нему? Всеми силами хотела помочь. Знала – это долг ее. Но ведь не всякий долг – непременно любовь. И все же это было светлое чувство.
– На цыганенка похож? – встрепенулась она, услышав рассказ Саши.
– Да, глазищи такие черные… Сидит у нас в комнате – дымит. Я перед ним оладьи поставила…
Вбежать сейчас в комнату и, не стесняясь Саши, обнять, поцеловать Виктора. И все возвратится.
Она тяжело вздохнула. Нет, ничего не возвратится.
– Пойдем, Сашуня…
Но Саша по дороге исчезла, и, когда Лешка вошла в свою комнату, там у стола в пальто сидел один Виктор.
– Здравствуй! – как могла проще сказала Лешка и протянула руку. – Ты давно приехал? Раздевайся. А у нас послезавтра первый весенний экзамен. Я аж почернела, так готовлюсь.
Он хмуро посмотрел: и правда похудела, осунулась, глаза усталые, недосыпает, что ли?
– Ничего, я ненадолго… Сегодня приехал…
Он глотнул слюну, жестко сказал:
– Видел тебя днем с этим… ассистентом.
Лешка сначала не поняла, потом расхохоталась, села на табурет:
– Да это Кодинец! Шалопай из нашей группы. Мы его на комитет вызывали. Пригрозили выгнать из университета, как бездельника. Представляешь, до чего додумался: берет у прокатной станции легковую машину и рыщет по городу в поисках пассажиров. Ну, дали ж мы ему за такой «заработок!» Саша говорит: «А в кочегарке тебе что – аристократическое происхождение не позволяет работать?»
Виктор слушал с сияющим лицом. Фу-у, гора с плеч. А ему-то померещилось!
Лешка продолжала так, будто они только вчера расстались и она все это не успела ему досказать:
– Так ты представляешь, Кодинец сам перешел в наступление: «Вы, говорит, не воспитываете меня, а издеваетесь… Кто мне сегодня в портфель сунул кусок черного хлеба?»
Тут я не выдержала: «Я, говорю, чтобы ты знал цену хлебу…» А Багрянцев улыбнулся: «Нужное знание».
«И все же это мне чужое, – с горечью думает Виктор, – а она живет этим. Но надо задать самый трудный вопрос».
– А ты… Багрянцева… любишь? – совсем неожиданно для Лешки выдавил он из себя.
Она вспыхнула, тихо произнесла:
– Да что ты?!
Пальцы ее трепетно пробежали по скатерти на столе.
Но он-то, он-то видит и знает. До хруста сжал ее руку:
– Отличницей хочешь стать, вот для чего тебе ассистенты-аспиранты понадобились.
И, уже не в состоянии сдержать гнев, выкрикнул:
– Шкура!
Она выдернула руку, встала. Вот как он заговорил! Если до этого и была к нему жалость, сейчас все отлетело прочь.
– Я тебя не боюсь… Ни звериных повадок твоих, ни оскорблений…
Он спохватился. Что сказал? Что наделал? Ведь хотел по-хорошему…
Рука его бессильно упала на колено. На руке знакомая татуировка: бубновый туз, водочная бутылка, женщина. И нравоучительная надпись, которая всегда смешила Лешку: «Это нас губит».
– Ты прости… Я не знаю, что со мной… Это во мне Шеремет говорил…
Она сердцем поняла, как ему сейчас тяжело, как трудно было сделать это признание, и тоже смягчилась:
– Я, Витя, хочу уважать тебя, не вспоминать плохо…
– Вспоминать? – он поднял глаза, в них была боль.
– Знаешь. Витя, очень мы разные люди.
Посмотрела прямо в глаза.
– Ну, совсем…
– Разве это плохо? – как-то вяло, уже ни на что не надеясь, спросил он и отвел глаза – не мог больше смотреть в беспощадную глубину.
– Я не так сказала – несовместимо разные… Я очень хочу тебе добра, готова для тебя на многое… Но того, что на всю жизнь… единственного… нет. Я путано говорю?
– Нет, я все понимаю. – Он поднялся. Уйти. Уйти, но так, чтобы не быть жалким, выпрашивающим, сохранить гордость. Счастье не вымаливают. – Ты не думай. Я тебя не виню. Я ведь зашел сказать… что женюсь на Анжеле…
Виктор еще с секунду поглядел на нее, словно вбирал навсегда и этот решительный овал лица и растерянные глаза.
– Прощай, – сказал он и пошел к двери.
Лешка долго сидит одна у стола. Как все это больно. Хочется реветь, а слез нет, и потому еще тяжелее. Пришла Зоя, принесла банку инжирного джема, потом заявилась как ни в чем не бывало в сопровождении своего Студентуса-юрфакуса Саша, заглянула в комнату да так и осталась Нелька, а вслед за ней Павел и со старшего курса Андрей, что когда-то прославился забавной эстафетой. Этот, кажется, имел какие-то виды на Зою.
Сначала говорили о предстоящих экзаменах, потом, покончив с оладьями, – о литературе.
– Сейчас почти все книги серые, на одну колодку сделаны, – безапелляционно заявляет Прозоровская, подчесывая гребешком волосы вверх, – с первой страницы знаешь, чем закончится.
– Ты какие читала? – настораживаясь, спрашивает Павел, и желваки начинают играть под его туго натянутой на щеках кожей.
– Миллион, – вздергивает голову Нелли, и Павлу становится ясно – читала она не ахти сколько.
– Не могу с тобой согласиться, – начинает было он, но Прозоровская перебивает:
– И вообще не хочу, чтобы писатели кормили меня с ложечки наставлениями, как несмышленыша. Не все же «Как закалялась сталь» читать. Надо что-нибудь и для души….
Лешка слушает этот разговор безучастно, еще переполненная горечью разрыва. Даже последние слова Нелли, в другое время вызвавшие бы бурю негодования, сейчас проходят мимо ее сознания.
– Надо читать только то, что отражает нашу жизнь, – ища глазами поддержку у Зои, говорит Андрей. – Пушкин и Софокл отомрут… Чему мне учиться у старика Державина?
Но Зоя категорически не соглашается.
– Сейчас в Москве Охлопков ставит «Медею», написанную Еврипидом две тысячи четыреста лет назад, – говорит она. – Козырева играет Медею. Самойлов – Ясона, Ханов – Креонта. Что же их привлекло к этой пьесе? Думаю – сила характеров! Страстность чувств!
В комнату вошел декан. Он часто бывал в общежитии, но к его визитам все же никак не могли привыкнуть. В последний раз приносил две пластинки пианиста Глена Гульда, привезенные из Канады. Ребята вскочили, предлагая стулья. Зоя метнула встревоженный взгляд хозяйки на кровати, стол: не слишком ли большой раскардаш?
– О чем шумите вы, народные витии? – садясь рядом с Павлом, спрашивает Тураев.
