Текст книги "Море для смелых"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Ей стало страшно от этой мысли: «Да что это я на самом деле?.. Совсем теряю голову… Ведь видела, во что превратилась мама, когда встретила своего Жоржа…»
Но здесь же Вера с негодованием отбросила это сравнение – деликатный, чуткий Анатолий нисколько не походил на отчима.
Небо вдали за бугром посветлело, и снизу, из балки, вынырнули два огненных глаза. Мимо общежития, на секунду заглушив голоса, прогромыхала машина. Розовощекая Анжела Саблина спросила:
– Девочки, а можно полюбить женатика?
– Вали, чего с ним цацкаться! – тряхнув черными патлами, хохотнула Зинка.
Анжелу нисколько не смутила эта реплика, и она продолжала допытываться:
– А как узнать, настоящее у тебя чувство или только показалось?
– Лакмусовой бумажкой, – усмехнувшись, по-матерински снисходительно ответила Надя и строго посмотрела на Зину Чичкину. – Ты все опошляешь!
– Поехала! – недовольно огрызнулась Чичкина.
– Нет, серьезно, – настаивала Анжела. – И потом, если любимый обманет, можно ему прощать?
Неизвестно, что ответила бы Надя, но из-за угла показались Потап и Стась. На Потапе кургузый хлопчатобумажный костюм. Панарин выглядит сегодня роскошно – в свитере всех цветов радуги. Девчата разом завизжали: «Нельзя, нельзя!» – будто кто-то приоткрыл дверь в занятую ими душевую.
– Гордое общежитие, – меланхолично отметил Потап Лобунец, останавливаясь в почтительном отдалении и находя глазами Надю, – Духа мужского не терпит!
– Ходи, дундук, дальше – другом будешь! – выкрикнула Зинка, воинственно скрестив руки под острой грудью.
– Нет, позвольте все же подышать атмосферой изысканности, – картинно шаркнул ногой Панарин и, дурачась, приподнял над хохолком фуражку.
– Стасику можно! – крикнула Звонарева. – А Топтыге нельзя.
– Стасик, цыпочка, садись рядом со мной, я тебя не трону! – позвала Зинка.
– Нет, нет, со мной! – пискнула Аллочка, вероятно желая подтвердить реальность недавно провозглашенных принципов. – Стася я никому не уступаю, и не просите!
Панарина покоробило от этих слов. Он с укором посмотрел на Аллу: «Ну зачем она подражает Зинке, напускает на себя грубость?»
Вера незаметно ушла с террасы.
В красном уголке общежития дивчина из третьей комнаты, запахнув халат, сонно крутила радиоприемник – ловила легкую музыку. На кухне кто-то мыл в тазу голову, кто-то гладил платье, брызгая на него изо рта водой.
В своей комнате Вера не стала зажигать свет. Но даже в сумерках видела над постелью Чичкиной открытку с целующейся парочкой, большую фотографию спортсменки Нины Думбадзе над кроватью Нади Свирь, фотографию Кадочникова в Анжелином углу.
Девчата с террасы куда-то ушли, наверное в парк. Вера разделась, повесила платье в шкаф и нырнула под простыню.
В открытое окно заглядывали далекие мудрые звезды. Вот одна из них, может быть, та, что недавно смотрелась в море, упала. Или это свершал свой полет спутник?
Где-то очень далеко тоскливо прокричал теплоход. Исступленно звенели сверчки. Пахло остывающим асфальтом и едва уловимо – чабрецом. В высоте прощально курлыкали журавли. У них свой путь. А какой путь у нее?
Полотно простыни приятно холодило грудь. «Сейчас подумаю о самом хорошем», – сказала себе Вера и стала думать о маме, о Лешке, об Анатолии.
Иржанов обиделся на Веру, когда она ушла: понял, что девушка избегает его.
Возвратившись в общежитие, он сел писать море. Ребята звали пойти выпить, он еле отвертелся.
В жизнеописании великих художников он читал, как трудились они, и поэтому старался рисовать всегда и везде, где только было можно: на собраниях, в перерывах от работы, вечерами… Над ним подтрунивали, но он рисовал и рисовал… Его и сюда, в Пятиморск, отчасти привлекли краски моря, ковры степных тюльпанов.
Рисунок не получался – может быть, потому, что мысли все время возвращались к Вере: что она делает? Он думал о ней с неясностью… Нет, рисунок определенно не получался. Настроение не то, что ли?
Да и день выдался утомительный: ломило, спину, раскалывалась голова. Почему он избрал профессию паркетчика? Потому что узнал: хороший мастер вполне прилично зарабатывает да еще «налево» в частных квартирах может кое-что перехватить.
В школе и дома Анатолия хвалили за рисунки. Он уверенно считал себя сложившимся художником и решил, что сможет со вкусом набирать из клепок и щитков ковровые, листовые полы.
Попав к мастеру Самсонычу, Анатолий на первых порах заинтересовался рассказами старика о мозаичной укладке: инкрустированном паркете, заполненном березовой фризой, о жилках из искусственного мореного дуба. Старик оказался забавным, добродушно ругался: «Пес с ним!» Часто в разговоре произносил скороговоркой «понимаешь», а получалось «паишь». Как-то сказал: «Без чтения, паишь, спать не ляжешь».
Но скоро Анатолий сделал неприятнейшее открытие – труд паркетчика-то нелегкий. Часами лазай на корточках, – вдыхай запах мастики. Да одна натирочная машина «Малютка» чего стоит – потаскай ее! Кроме того, Самсоныч решительно возражал против «левых» приработков и был требователен.
Нет, видно, следует поискать иную работу.
И снова он подумал о Вере: «Хорошая она, чистая… Такую нельзя обидеть…»
ГИМН ХИМИИ
По селектору Альзин вызвал начальника производственно-технического отдела Платона Яковлевича Гаранжина.
Гаранжин, с лицом усталого Мефистофеля, в это время звонил на бетонный завод.
– Черт возьми, – сильно картавя, кричал он в трубку, – почему вы не присылаете бетон?!
Гаранжин во всем старается подражать Григорию Захаровичу – чертыхается, курит трубку, говорит так же, как Альзин: «В каждом вопросе должна быть логика». Но все это у Платона Яковлевича смахивает на игру: ругается он совсем мирно, курит не затягиваясь, что же касается логики, то и она его нередко подводит.
Кабинет Альзина Гаранжин пересек быстрой походкой человека, спешащего на службу, а опустившись в кресло у стола Григория Захаровича, с готовностью посмотрел на него.
– Предупреждаю вас, Платон Яковлевич, – с металлической хрипотцой в голосе сказал Альзин, и правая бровь его сердито поползла вверх, – если вы не будете через каждые три часа докладывать мне, как идут дела на ТЭЦ, я отстраню вас от ее пуска.
Будущая начальница центральной заводской лаборатории Валентина Ивановна Чаругина, сидящая сейчас в кресле напротив Гаранжина, посмотрела на него сочувственно.
Затрещал телефон, Альзин взял трубку.
– Да? Прочитал ваш смутно-финансовый расчет. Что за политика «ни мира, ни войны»? Должен быть не беллетристический разговор, а разговор цифр, и плана. Да! На бумагу надо отвечать бумагой, а вы – эмоциями. Не все бумаги вредны, и полезна не только та, в которую мы заворачиваем селедку. Поняли? Ну вот, хорошо. Нет, нет, нужна не пожарная команда, а плановая. Завтра в девять тридцать жду ко мне.
Альзин нажал кнопку селектора.
– Я вас слушаю, Григорий Захарович, – произнес юношеский голос.
– Вы сделали выставку безобразий?
Селектор молчал.
– Чувствую по затянувшейся паузе, что нет… А я сегодня утром видел в главном корпусе заржавленные фланцы и грязный вентиль на полу. Где? Найдите сами. На то вы инженер по технике безопасности будущего комбината, чтобы все видеть и знать. А над выставкой сделайте надпись: «Кто виноват в безобразиях?» И призыв – не допускать их. Все!
Повернувшись к Валентине Ивановне, Григорий Захарович показал на целый набор антигриппозных средств на своем столе.
– Чем лучше лечиться на ходу?
Валентине Ивановне лет тридцать, лицо у нее узкое, тонкогубое волосы невьющиеся, но есть в ней что-то вызывающее симпатию при первом же взгляде. Может быть, серьезность спокойных, приветливых глаз?
Она всматривается в «аптечку»: ментоловые пастилки, агрофен, пирамеин… Что ни посоветуй, этот человек все равно не будет щадить себя, потому что убежден, что болеть не имеет права, и просто не умеет болеть!
Позвонили из совнархоза.
– Привет, Иван Иванович! Привет! – обрадованно закричал Альзин. – Что у вас там – всеобщий диабет?
– Почему? – недоуменно проурчал голос в трубке.
В живых, умных глазах Альзина заплясали смешинки, губа едва заметно дрогнула.
– Как – почему? Вы строите сахарные заводы, а нас забыли! – воскликнул он. – То, что вы нам присылаете, нас не устраивает ни в какой мере. Не страшно? В наш век страшна только атомная бомба, так что присылайте обещанное. Если лебеду пропускать даже через лучшую вальцовку, она не станет крупчаткой. Нет, нет, дорогой, хоть и трудно, но к двадцать девятому октября мы ТЭЦ пустим. Что ж, даром называемся молодежной стройкой? Приезжайте – увидите.
В приемной раздались какой-то шум, громкие голоса. Григорий Захарович позвонил секретарше.
– Что случилось? – спросил он, когда чем-то возбужденная секретарша появилась в дверях.
– Девчонка безобразничает! – тяжело переводя дыхание, произнесла секретарша. – Хочет на дверях кабинета Платона Яковлевича привесить оскорбительную бумажку.
Гаранжин на руках приподнялся в кресле:
– На мою дверь?..
Григорий Захарович, как гуттаперчевый мяч, пересек свой длинный кабинет и выглянул в приемную. Девушка в красном берете, стоя спиной к нему, старательно вдавливала кнопки в лист, вывешиваемый на дверях кабинета Гаранжина. Альзин подошел ближе. На верху большими синими буквами было написано: «Комсомольский меч!» Восклицательный знак действительно походил на короткий меч. Немного ниже шел текст:
«Товарищ Гаранжин! В ТЭЦ задерживаются работы, потому что отсутствует техническая документация. Нужны чертежи перемычек и спецификация оконных и дверных блоков. Вы срываете план!
Комсомольский пост»
И совсем внизу мелкими буквами сделана приписка: «Этот лист могут снять только члены комсомольского штаба».
«Здорово придумали! – Григорий Захарович весело потер макушку. – Положеньице у Платона Яковлевича, прямо скажем, щекотливое: сними „Меч“ – обвинят в зажиме критики, оставь – то и дело приходят посетители, подчиненные, будут натыкаться на этот острый меч. Хотя комсомольцы вывесили его немного не по назначению: если уж вешать, так на мою дверь».
Альзин улыбнулся: пусть-ка Платон Яковлевич сам теперь выкручивается. Да, эта Красная Шапочка не боится никаких волков!
– Уже и сюда Юрасова добралась? – шутливо спросил Григорий Захарович.
Лешка быстро обернулась.
– У меня сейчас перерыв, – ученической скороговоркой произнесла она.
– Тем лучше… Прошу, зайдите ко мне.
Секретарша враждебно посторонилась, пропуская «пост».
Григорий Захарович представил:
– Прошу познакомиться – бетонщица Юрасова. Справедливо критикует нас за неполадки на ТЭЦ. «Комсомольский меч» можно лицезреть на дверях кабинета Платона Яковлевича.
Гаранжин опять тревожно приподнялся в кресле: «Завели моду всюду и везде вывешивать свои „сигналы“. Добрались даже до двери председателя горсовета, требуя подачи воды на площадку. Правда, воду быстренько дали, но вообще – безобразие!»
Гаранжин брезгливо-болезненно опустил уголки губ. Валентина Ивановна рассматривала Лешку с удовольствием. А Лешка неловко переминалась у двери. От волнения веснушки на ее маленьком носу проступили явственнее.
Сначала, когда Григорий Захарович прочитал «Меч», его немного задел тон этого послания. Неужели нельзя было комсомольцам поговорить с ним, разобраться? Он бы объяснил, что чертежи есть, а «мечи» и «молнии» надо метать в адрес поставщиков и пользоваться оружием, не притупляя его.
Но, поглядев там, в приемной, на эту девчушку, вспомнив разговор с ней возле ТЭЦ и потом приход ее с подругой по поводу Лясько, Альзин понял, какая отчаянная смелость понадобилась ей, чтобы идти прикреплять «карающий меч» на дверь самого Гаранжина.
В какую-то долю секунды перед Григорием Захаровичем возникли картины его собственной комсомольской юности: работа учеником на мыловаренном заводе, рабфак, где, учась на третьем курсе, он преподавал химию на первом, антирелигиозный карнавал с факелами и песней «Сергей – поп, Сергей – поп…» – и он понял, как ему надо действовать. Хозяйственную инициативу комсомольцев поддержать, на открытом партийном собрании похвалить их, наедине своих помощников пристыдить, а «Меч», после того как он отвисит положенное время, отослать с юмористической припиской в Москву директору Гипрожира, чтобы не запоздали чертежи следующей очереди.
Григорий Захарович отпустил Гаранжина, а Юрасову подозвал поближе к себе. Интересно, о чем мечтает вот такая Красная Шапочка? Ну, скажем, он сам мечтает о времени, когда пустят комбинат и можно будет в свободные часы писать книгу о будущем химии, о не давних поездках на химические предприятия ГДР. Валентина Ивановна, конечно, мечтает о цехе экспериментальных установок. Ну, а эта пигалица?
– Да вы что стоите? Садитесь! – предложил он, показывая на кресло, и Лешка с опаской опустилась в него.
– Слушайте, Юрасова, – обратился к ней Григорий Захарович, скажите, о чем вы мечтаете?
– На завтра или через десять лет? – ни секунды не задумываясь, спросила Лешка.
Альзин и Валентина Ивановна рассмеялись.
– Ну, через десять лет…
– Я буду архитектором! – с жаром сказала Лешка. – Построю целые кварталы домов, рабочие клубы, стадионы…
Хотя Григорий Захарович сам немного «изменил» химии со строительством, но ему захотелось сейчас сказать слово в защиту химии.
– Ну что же, – откликнулся он живо, – строительство – это великое дело. Но вы знаете, какие горизонты раскрываются перед большой химией?
И, увлекшись, он стал рассказывать о жаропрочных сплавах для межпланетных кораблей, о машинах из легких материалов, о шерсти и коже из синтетических волокон, об одежде, что будет дышать воздухом, но не пропускать влагу.
– Не эрзацы, не суррогаты, а совершенно новые материалы! Мы создадим химические соединения, превосходящие природные. За десять лет химия обует, оденет всех, даст жилища всему человечеству. Шелк – из дерева, краски и лекарства – из каменного угля. С помощью ничтожных примесей радиоактивных элементов мы добьемся невиданных урожаев, научимся управлять живой природой – вот что такое химия! И все для человека, понимаете – все! Ну что за кустарщина – нынешние кирпичики, из которых собираетесь вы строить дома! Жилищному строительству химия даст пластмассы; они не горят, не ржавеют, не гниют, сухи и легки, как дерево, прочны, как сталь, не пропускают звук и тепло. Веку металла приходит конец. Бетону мы придадим новую прочность!
Зазвонил телефон, Альзин отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
– Да и только ли на земле у нас дела? Мы используем морские растения – в их тканях ценнейшие химические вещества, изучим состав горных пород Луны, минералы Марса, химические реакции на звездах. Это уже – космохимия!
Лешка слушала, затаив дыхание. Так слушала она в детстве бабушку, старую революционерку, приезжая к ней на каникулы в Каменск. Бабушка часами рассказывала ей о царской каторге, о подпольщиках, о том, какой будет жизнь на земле через пятьдесят – сто лет. Ее боязно было прерывать, ее хотелось слушать бесконечно.
Внизу, на заводском дворе, покорно ждала Альзина «Волга», но Григорий Захарович забыл обо всем.
Черт возьми, надо объявить поход молодежи города в большую химию! Сделать для комсомольцев доклады и здесь, и в общежитиях, и в школах. Не ему одному, а мобилизовать на это инженеров.
– А когда мы построим наш комбинат, что он будет делать? – наконец осмелилась спросить Лешка.
– О-о-о, это надо знать! – опять воспламенился Альзин. – В производстве наша продукция заменит растительное масло и сэкономит населению за семилетку сотни тысяч тонн пищевых жиров. А вы, инженер-химик, – Альзин уже произвел Лешку в этот ранг, и она приняла его, – доживете до того времени, когда здесь будут заводы с электронными приборами, автоматическим управлением целыми комплексами технологических процессов.
Григорий Захарович приостановился. «Прочел страничку из будущей книги», – подумал он весело и уже деловито закончил:
– Так вот, дорогой товарищ, мы сейчас организуем курсы аппаратчиков и лаборантов будущего комбината. Пойдете?
Лешка мгновенно отрезвела. А градостроительство? Но в конце концов чем она рискует? Заработает стаж аппаратчиком, а потом пойдет своей дорогой. Аппаратчиком, наверно, работать не менее интересно, чем бетонщицей.
– А Веру примете? – спросила она.
Григорий Захарович догадался: Вера – это та самая подруга Юрасовой, с которой она прибегала к нему, тоже бетонщица с десятилетним образованием.
– Хорошо, и Веру примем, – согласился он. – Вот, Валентина Ивановна, ваши первые слушательницы, – обратился Альзин к Чаругиной.
Когда Юрасова ушла, Григорий Захарович подошел к окну. На мгновение внизу исчезли котлованы, груды мусора, горы кирпича, бетонных плит. Перед глазами возник весь комбинат – все семь его будущих заводов. Удивительная это человеческая способность – внутреннее зрение. Она разрешает учителю в сорванце рассмотреть подрастающего Чкалова, начальнику аэропорта увидеть ту пору, когда его порт – сейчас один домишко в степи – начнет принимать самолеты всего мира… И важно, очень важно всегда держать себя на жизненном ветру. Ждать с нетерпением завтра. Если нет этого ожидания, человек перестает жить.
Он повернулся к Чаругиной:
– Вы знаете, кажется, грипп исчез. Или это Красная Шапочка придала мне бодрости?..
ГОРЕ ШЕРЕМЕТА
Весь день Лешка была под впечатлением разговора с Григорием Захаровичем. На курсы аппаратчиков они с Верой решили идти. Дома Лешка прожужжала всем уши, рассказывая об этих курсах. Мать сразу встревожилась:
– У химии вредный воздух…
Отец же сказал:
– Все-таки это лучше, чем месить бетон.
Под вечер Лешка отправилась с пустым ведром к морю: принести пресной воды помыть голову. Миновав редкую лесную полоску, она пересекла высокое полотно железной дороги и стала спускаться с насыпи вниз.
В синем мареве неба плавал багряный край заходящего солнца. Старательно пыхтя, протащил вязку плотов с сеном буксирный катерок, и в плотину забила волна, вдруг запахшая лугом.
Лешка вспомнила то время, когда на дне нынешнего моря были станицы. Их перевезли, перетащили, переселили на новые места, а вместо них появились несметные полчища машин. Люди рыли котлованы, возводили плотину, ГЭС. А потом появилось море. Настоящее: глубокое, с крутой волной, штормами.
В степи, под солнцем, веками иссушавшим землю, могучий великан создал это чудо-море, и оно теперь временами не повиновалось даже ему: сердилось, выбрасывало в непогоду катера на берег, проявляло свой необузданный, неуемный характер.
Но зато в солнечный день какой нежной синью разливалось бескрайнее, спокойное приволье! Синь подступала к берегу, наполняла глаза, затопляла сердце.
Набрав воды, Лешка медленно двинулась в обратный путь. «Ничего, скоро построим фильтры, – успокаивала она себя, – и тогда пустим морскую воду в кварталы».
Вообще она любила помечтать о будущем – от этого всегда становилось легче. И разве это несбыточно: через несколько лет здесь вырастет огромный город и будет институт. А вокруг сады, виноградники… Вот тогда пожалуйте, Чарли, к нам снова.
Она остановилась передохнуть. Над городом стлался синий дым – жгли в степи осенние травы. Степь не хотела покидать город и посылала ему то собачий лай с ближних хуторов, то гусиный гогот, то вот этот дымчатый шарф. Казалось, ожили трубы ТЭЦ.
С Лешкой поравнялся Шеремет. Волосы его были мокры, пиджак небрежно наброшен на плечи. Он узнал ее, усмехнулся, хотел пройти мимо, но раздумал – шатнул к ведру:
– Давай, воспитательница, помогу.
Лешка уцепилась за дужку ведра.
– Без грубиянов обойдемся!
Они были одни, и поэтому Шеремет стерпел резкий тон.
– Давай, давай, – добродушно произнес он и, отняв дужку, пошел мягкой, крадущейся походкой, легко неся ведро.
– Как там дяревня-то поживает? – спросил он насмешливо, имея в виду, конечно, Потапа Лобунца.
Лешка сочла своим долгом заступиться за него.
– Кулаки точит! – с вызовом сообщила она.
– Не умаялся бы, – продолжая сохранять добродушие, заметил Шеремет.
Они приближались к окраинной улице, и он протянул Лешке ведро. Видно, боялся, что кто-нибудь из знакомых увидит его в этой несвойственной ему роли.
– Мне сюда, – кивнул он влево.
– И на том спасибо. – Лешка насмешливо посмотрела на него, поняв, что именно страшит парня.
– Тебя… вас как зовут? – приостановившись, стесненно спросил Шеремет.
Суховатые губы Лешки дрогнули, зеленые с золотинкой глаза – казалось, сквозь густую листву пробился тонкий луч солнца – прищурились.
– Нас зовут Леокадией Алексеевной, а вас?
Он тоже улыбнулся, неумело, с трудом, как улыбаются люди необщительные, старательно скрывающие внутреннюю боль.
– Нет, правда? Меня Виктор…
– Ну, если правда, – Лешка.
Шеремет движением плеч поправил пиджак и быстро ушел. Отвык он от таких нежностей, отвык. А ведь когда-то знал их. Была хорошая семья. Так по крайней мере думал он тогда. Мать работала конструктором, отец заведовал гаражом! Виктор боготворил мать, считал ее самой красивой на свете. И правда, она была статной, с соболиными бровями, толстыми черными косами, собранными в тяжелую корону. Да, он боготворил ее. Во всем помогал – ходил на базар, мыл полы. Все соседи говорили матери: «У вас золотой сын».
Беда подкралась неожиданно, и все рухнуло, придавив его обломками. Он учился тогда в десятом классе.
Отец уехал в командировку за машинами. Мать стала почти каждый вечер приходить домой поздно. Виктор сначала не придал этому особого значения, верил объяснениям, что было производственное совещание, затянулось собрание. А в воскресенье… Это был страшный вечер… Виктор возвращался из кино аллеей парка и вдруг впереди себя увидел мать и какого-то чужого. Высокого. В пыжиковой шапке. Он шел, обняв ее. Потом поцеловал… И она к нему прильнула… Его мать!.. В темной аллее обманывала отца, его, Виктора, весь свет! Виктор не возвратился домой, пошел ночевать к товарищу, а когда приехал отец, сказал ему во время обеда, при матери:
– Она тебя обманывает!
Мать крикнула лживым голосом:
– Неправда!
А отец побледнел, встал, хотел что-то сказать и не смог: лишился от волнения голоса. Потом все узнал. Еще кто-то рассказал. Собрал чемоданчик – и на вокзал. Оставил записку. Мать прибежала на пять минут до отхода поезда. Виктор крался за ней в отдалении. Отец стоял на перроне, бледный, небритый, щеки втянуты, курил папиросу на папиросой. Мать, не стесняясь народа, кинулась к отцу, охватила его руками:
– Прости… Ваня, не могу без тебя… Прости…
«Не, могу!» – Шеремет, вспомнив эту сцену, жестоко усмехнулся. Сердце его тогда не выдержало, он подбежал к отцу. Отец, решившись на что-то, шепотом произнес:
– Будет, как скажет сын.
Паровоз дал свисток. Тонко зашипели тормоза. Мать метнулась к нему:
– Витенька!..
Глаза жалкие, умоляющие, волосы разметались, как у безумной. Что-то дрогнуло у него внутри.
– Не уезжай, папа…
Может быть, не надо было просить? Скорее всего не надо. Отец вскоре умер. А мать продолжала встречаться с тем… Дети не судьи родителям? Не судьи? А если подлость?..
Он скрипнул зубами, засвистел какую-то злую, отрывистую песенку.
Эти взрослые, по существу, обманщики, притворщики, считают, что мы ничего не видим, не понимаем. Тайно разрешают себе делать то, что громко, при молодых, называют бесчестным. Он дал себе слово делать все им наперекор, Грубить, хамить, никого не уважать.
Ушел из дому… Два года бродяжничал. Рыбачил в артели, был электромонтером, грузчиком. Хорошо, что в школе научили слесарить, сейчас пригодилось. У него предосудительные знакомства? Карманщик Хорек, распутная Зинка-Кармен, бандиты Валет, Ус… Ну и что же? Кому до этого дело? Сам себе выбирает дружков – «по Сеньке и шапка». Зато у них что на уме, то и на языке.
Он засвистел еще резче, еще ожесточеннее, свернул с дороги к «Шанхаю» – окраинному поселку, беспорядочно застроенному небольшими домишками.
Вымыв голову, Лешка распушила «по-русалочьи» волосы и ходила из комнаты в комнату, чему-то улыбаясь и придумывая себе занятия.
Она решила скроить юбку неимоверного клеша из синего в белый горошек ситца. Пятиморские модницы по примеру Москвы готовили в клубе «ситцевый бал». Юбка получилась такая, что даже, до отказа разведя руками, невозможно было бы растянуть ее во всю ширину.
Лешка кроила в столовой. Все здесь с детства знакомо ей и дорого. Над диваном с полкой, уставленной безделушками, – вышитый мамой портрет Горького, рядом фотография молодого моряка – двоюродного брата Лешки, погибшего в Отечественную войну на Малой земле. Над письменным столом отца – картина. За синей печкой крестьянской избы стоит юный партизан, сжав в руке красную гранату. В хату вошли фрицы… И надпись в правом углу картины: «Командиру партизанского отряда Алексею Павловичу Юрасову от учеников Пятиморской средней школы к сорокалетию Советской власти».
«Как бы папка отнесся, – неожиданно подумала Лешка, – если бы я пригласила в гости… Шеремета?»
Она громко расхохоталась, и родители в соседней комнате удивленно переглянулись.
Нет, правда, Шеремет не такой уж плохой. Может, многое даже напускает на себя. Но почему он грубый, озлобленный? Есть у него мать, сестры? Как трудно он улыбнулся, будто первый раз в жизни… Может быть, он перенес много тяжелого…
Лешка оставила кройку, взобралась с ногами на подоконник и ?поджав колени к подбородку, задумалась.
На следующий день море было безмятежно-спокойным, блаженно потягивалось на припеке, вкрадчиво мурлыкало.
Перед заходом солнца Лешка решила поплыть к маяку. Он походил на белую, окруженную хороводом топольков башню с выступающими из стен полубаркасами. В нижней пристройке к маяку жил сторож Платоныч, очень любивший, когда Лешка приплывала к нему. Он старался угостить ее ухой, припахивающей дымком, развлекал немудрящими побасками.
Лешка спрятала платье в кустах, за плотиной, в полосатом купальнике бросилась в море.
Над шлюзами, казалось, пошел красный дождь, солнце исчезло, и темнота стала подниматься из моря. Лешка легла на спину.
Насмешницы звезды подмаргивали с высокого неба, сонливо дышало море.
Вдруг рядом раздался всплеск, и знакомый голос произнес:
– Леокадии Алексеевне бьем челом о воду!..
Откуда здесь Шеремет? Только его не хватало! Лешка хотела ответить поязвительнее, но сдержала себя.
– Как жизнь? – спросила она совершенно светским тоном, ни чуть не выказывая удивления, словно встретились они в городском парке.
– Развивается, – в тон ей ответил Шеремет. – Куда держим путь, если это не военная тайна?
– К маяку, – неохотно ответила Лешка и саженками устремилась к мысу.
– Поплыли! – сказал Шеремет, как будто у него спрашивали со гласил и он его дал.
Маяк притягивал зеленым зрачком.
Когда вылезли на берег и оглянулись на город, он показался Лешке яркой ниткой жемчуга, сложенной в несколько рядов. Она не удержалась и сказала об этом.
– А вон зарницы, – тихо ответил Шеремет, глядя на то вспыхивающие, то затухающие огни сварок.
На дальней барже залаял пес. На мгновение показалось – где то притаился хутор.
Сторож Платоныч, видно, уже спал, и Лешка даже обрадовалась этому.
Шеремет ей нравился все больше. При свете луны темные глава его стали огромными.
И он подумал, что бесстрашная девчонка, пожалуй, лучше других, хотя все они…
По-своему истолковав ее заинтересованный взгляд, распространяя и на нее свое полное пренебрежение к женщинам, только и думающим, как бы кого-нибудь «завлечь», Виктор взял ее руку выше кисти и притянул к себе.
Лешка задохнулась от возмущения, вырвала руку.
– Человек называется! – сказал она со слезами обиды в голосе и, подбежав к дамбе, бросилась в воду.
ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР
Уже много суток льет дождь, и Пятиморск утопает в свирепой грязи. На городских дорогах она жидкая, глубокая, в котлованах, балках – липкая, вязкая. Она забивает наглухо трубы, которые волочит по земле трактор, яростно стаскивает сапоги с ног, зло въедается в тело и самую душу. Чтобы дойти до столовой, надо пересечь озеро грязи.
Вечером, возвращаясь домой, шлепать в кромешной тьме, с трудом вытаскивая ноги.
Грязь – личный враг, проклятие, наказание жителей Пятиморска. Она отрезала их от проселочных дорог, станиц – рынок пустел; вползала на посадочную площадку для самолетов – и они переставали прилетать; втрое-вчетверо удлиняла путь от города до комбината.
Почти возле каждого дома выставлены железные корыта, веники, скрёбки. Скребки прогнулись под тяжестью сапог и грязи, вода в корытах превратилась в жижу, а дождь все льет, и грязь торжествует. Она сладостно чавкает, влезает по ступенькам в общежитие, неохотно уступая воде в умывальной, теплу в сушилке; требует дополнительных часов, чтобы ее счистить, отмыть, соскрести, хотя бы ненадолго отбросить от себя. Но потом снова облепляет одежду, доски, кирпичи, колеса, портит настроение, вызывает желание яростно проклинать ее.
Куда пойдешь в такой вечер? Танцевать в грязных сапожищах? Или в кино? Но желающих много больше, чем может вместить пока что единственный в городе клуб. Только ученики вечерней школы ушли на занятия, невзирая ни на что, а остальным надо развлекаться кто как сумеет. В одном конце общежития тренькает балалайка, в другом – пишут письма домой; два парня в красном уголке сражаются в шахматы, Панарин решает задачи по математике, Лобунец богатырски храпит, повалившись навзничь в брезентовом костюме на свою койку, свесив ноги в сапогах на пол.
В дальней комнате Шеремет и Хорек (его настоящая фамилия Соскин) режутся в очко. Денег нет, проигравший получает щелчки в нос. Шеремет зол и поэтому с особым остервенением отсчитывает щелчки. Зол из-за голодухи: с утра почти ничего не ел. А получка только послезавтра. Ему и в летнее время денет хватало дней на двадцать – любил пропылить их.
– Зинка-то сейчас у Валета, – получив очередную порцию щелчков, сообщил Соскин. – Пол-литру понесла. Огневая девка!
– Дрянь, – брезгливо поморщился Шеремет. – Меня озолоти, я к ней не притронусь. Это она уже какой раз «сходила замуж»?
– Слабая резинка! – хихикнул Соскин. – На кого повесилась, то и любовь. – Шмыгнув носом, задумчиво спрашивает Шеремета: – Податься на Дальний Восток, что ли?
– Все ищешь, где рубль хоть на сантиметр длиннее.
По коридору, опираясь на клюшку, пробежал хромоногий воспитатель по прозвищу Мероприятие, прокричал возбужденно:
– Все со своими стульями в красный уголок – лично товарищ Альзин будет проводить беседу!
Бесед вообще-то не любили. Не любили, может быть, потому, что чаще всего их проводил сам Мероприятие, человек хороший, но нудный. Услышав же, что пришел Григорий Захарович, повалили в красный уголок.
А Григорий Захарович уже снял кожаную куртку, уже подкатился к пареньку, сидящему на диване:
– Что читаете? А-а-а, «Флаги на башнях». Чудесная вещь!
