Текст книги "Море для смелых"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Уже отметил про себя, что явились и Шеремет, и Соскин, и Иржанов, что холодновато – наверно, окна еще не заклеили, – что в сушилке темень и грязь. «Все-таки девчата в своем общежитии умею из ничего создать уют, – думает он. – Надо их сюда подослать санкомиссией или рейдовой бригадой для пристыжения и помощи».

Он кивнул заспанному Потапу Лобунцу, одобрительно покосился на свежий номер «Нового мира» в руках Панарина, усмехнулся про себя, глядя на Иржанова, небрежно развалившегося на диване.

О чем рассказать сегодня?

А может, устроить вечер вопросов и ответов – экспромт, в котором ребята особенно ясно проявляют себя и свои интересы?

В прошлый раз вон тот паренек, что читает книгу Макаренко, маляр Саша Логвинов, с лицом лукавым и милым, все время воинственно, обличительно выкрикивал:

– Начальство надо критиковать! Скажете – нет?

– Экономите на зарплате?! А зачем?

– Почему президиумы собраний выбирают по заранее заготовленным бумажкам? Это правильно?

– Начальники на государственных машинах в выходной день на рыбалку ездят! Это разрешается?

– Саша, – сказал ему тогда Григорий Захарович, – я вас не узнаю. Чем вы сегодня так взвинчены?

Оказывается, Логвинов болел, ему дали освобождение на месяц от тяжелых работ, а Лясько поставил его помогать кочегарам в ночную смену. И заработок плохой, и устает еще больше прежнего. Хорошее освобождение! Пришлось вмешаться.

Так о чем же беседовать сегодня?

Альзин никогда не боялся острых вопросов и не признавал уклончивых ответов. Он знал: иной раз за показной строптивостью ребят, дерзостью их суждений скрывается пытливость правдоискателей. В дни личных неудач они склонны сгущать краски, в дни острого недовольства собой – по неразумению выражать недовольство другими. И надо честно, открыто идти им на помощь.

Единственный раз он спасовал. «Что хотел выразить художник Крамской своей картиной „Неизвестная“?» Ей-богу, он не знал, что хотел выразить Крамской, и честно в этом признался.

…Беседу начал… Шеремет. Повернувшись к Альзину, он вдруг сказал с вызовом:

– Меня одна знакомая пыталась воспитывать. «Наши отцы и деды, говорит, проливали кровь за революцию. И мы должны все силы отдать, если надо». А я… – Шеремет сделал паузу и раздельно закончил: – не хочу быть затычкой в каждой бочке. Хочу сейчас, немедленно, жить хорошо.

Григорий Захарович почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу. Этот мальчишка, работающий кое-как, смеет измываться над святая святых! Нет, не мальчишка – он прекрасно понимает, что говорит. А может быть, тоже бравада? Или политическое недомыслие? Спокойно, спокойно… Ты здесь не для разносов и угроз…

– Григорий Захарович, – прогудел Потап, – я считаю, в художественных книгах надо в основном о наших недостатках писать. Давать теневые стороны. Выявлять таких, как хапуга Лясько. Из ворованного материала домик себе на пять комнат отгрохал.

Вот, пожалуйста, еще один «философ», теневые стороны ему только подавай.

– Представьте себе: приходит к вам в общежитие писатель, – начал Альзин, – и видит: в сушилке темно – лампочка перегорела. На кровати в верхней одежде храпит Лобунец, Шеремет, скажем для примера, режется в карты…

Все заулыбались. Вот человек – каждую мелочь заметил!

Григорий Захарович посмеялся беззвучно, только задрожали крылья ноздрей да тени прошли по губам.

– И напишет писатель рассказ… Изобразит все эти, так сказать, теневые стороны. Реальность? Вроде. Но разве только это и есть в вашем общежитии? А то, что вы за день сделали? Не вы, Шеремет, вы сегодня, честно скажем, особо не утруждали себя, чтобы жить хорошо. А вот тот же Лобунец. А то, что с десяток ребят из вашего общежития поплыли по грязи в вечернюю школу? Что Панарин готовится в вуз, Саша Логвинов увлекается Макаренко, Иржанов неплохо рисует – это что, не реальность? Или тоже надо затенить? И если правду, Лобунец, писать, так получится, что перегоревшая лампочка – только деталь, хотя, конечно, и о ней надо писать. И хапуг выводить на божий свет… Да ведь мир не только из них состоит.

На дворе все те же темень и грязь.

Альзин пробирается по лужам, посвечивая жужжащим фонариком.

– Григорий Захарович! – раздается позади.

Лобунец чем-то смущен, в нерешительности. Неужели просьба? Что-то не похоже на этого парня.

– Григорий Захарович! Вы не думайте, что мы обыватели… и не понимаем… Конечно, вы правы, в нашей жизни на каждом шагу такие взлеты – дух захватывает! И глупо все сводить к теням да недостаткам… Глупо и неверно…

Потап шаркает сапогом по луже, словно подбивает мяч.

– Разве же это навсегда?

Альзин смотрит на Лобунца почти нежно.

«Вот, пожалуйста, – говорит он мысленно кому-то. – А в чем и хотели нас уверить?»

Взяв Потапа под руку, он говорит:

– Мы еще, дорогой строитель, пошагаем вместе по залитым огнями проспектам Пятиморска. А?

Булькает, захлебывается грязь под нотами.

Лобунец подтверждает:

– Пошагаем…

КОМСОМОЛЬСКИЙ БАЛ

Ушли последние теплоходы из Пятиморского порта, и присмиревшее море словно задумалось в нерешительности перед зимним сном.

С моря на город неумолимо надвигались черно-синие гряды туч, дул острый ветер, и первые колкие снежинки падали на бурые, распластанные по земле листья клена, на выложенные вдоль дороги красные дерюжки спорыша. Огромные шары курая, неуклюже переваливаясь, как двуколки с отвалившимися колесами, катились по мрачной, безлюдной степи.

Первые заморозки принесли пятиморцам свои радости и тревоги. Радовались, что кончалась проклятая грязь, но тревожились: скоро ли ТЭЦ даст тепло в дома?

Строители срочно оборудовали на площадках обогревалки, одевались потеплее.

Для мерзлячки Веры наступили трудные испытания. Наконец она придумала: наливая в бутылку кипяток, грела перед сном постель. И все же простыла. Дня три ходила на стройку, пересиливая себя. Потов обратилась в поликлинику. Оказалось, температура тридцать восемь. Ей выдали бюллетень, но она продолжала ходить на работу.

Лешка чуть не силой отправила подругу домой, вечерами поила горячим молоком с содой и за неделю одолела простуду.

– Ты знаешь, – тарахтела она без умолку, – с девятнадцатого ноября к зарплате будут плюсовать коэффициент за работу в зимних условиях. Тебе на складе дадут валенки и телогрейку. По колдоговору.

День пробного пуска ТЭЦ стал для строителей праздником предвестником рождения комбината.

Потап, увидя несмелый дымок над кирпичной трубой, соскочил с бульдозера, заорал:

– Ды-ы-ы-ши-и-т!..

Валентина Ивановна позвала к себе Надю Свирь.

– Не организовать ли нам воскресник по уборке строительного мусора?

– Организуем, – кратко ответила Надя. – И городскую молодежь поднимем.

Через день над городом закружил «кукурузник», разбрасывая листовки штаба воскресника, сочиненные Панариным.

«Товарищи пятиморцы! – взывала листовка. – Комбинат – это тепло городу, вода, жилплощадь. Это жизнь города и его процветание. Поможем комбинату своим трудом! Все на воскресник!»

В восемь утра отряды стали собираться на центральной площади города. Ветер, по-степному необузданный, рвал одежду, гремел, лязгал железом. Казалось, со свистом мчатся свирепые орды. Меж колонн клуба, как лопасти о воду, хлопал призывный кумач. Город выставил три тысячи «штыков» и несколько десятков автомашин.

К площади подходили рабочие порта, элеватора, лесобазы, учащиеся школ, работники почты и больницы. Играл оркестр, порывы ветра относили медные звуки к морю, и казалось, они раскачиваются на гигантских качелях.

В восемь сорок отряды получили участки работы возле бакового хозяйства, градирни, у сульфатной площадки. Лешка с девчатами оказалась у насосной.

Ветер, словно усмиренный невиданным нашествием людей, внезапно утих и только гнал низко над землей тяжелые тучи. В кустах вдоль заводского забора кучились, ссорились к ненастью воробьи.

Неподалеку Лешка увидела Шеремета с ребятами из общежития. Повернув фуражку козырьком назад, Виктор отдавал распоряжения, и ему подчинялись беспрекословно.

Вот поди пойми этого парня – не так давно подбивал не выходить на работу: «Начальники не топят, а нам вкалывай!»

– Шеремет! – крикнула Анжела. – Принимай вызов на соревнование!

– Надорветесь! – так же громко ответил Виктор и с напарником, подняв носилки, бегом потащил их к большой куче.

Смех, шутки не угасали. Кто-то затянул:

 
Только нам по душе не покой —
Мы сурового времени дети…
 

Девчата Нади Свирь на двадцатиметровой высоте начали обмуровку четвертого пускового котла и горланили:

 
Поднимайся в небесную высь,
Опускайся в глубины земные.
Очень вовремя мы родились,
Где б мы ни были – с нами Россия.
 

Радиорепродукторы непрерывно передавали сводки штаба:

– Машинист мехпогрузки товарищ Дальшин за два часа работы погрузил на расчистке угольного поля сто кубометров грунта.

– Десятиклассники отправили двадцать автомашин боя кирпича…

– Бригада путейцев закончила дневную норму на теплотрассе и попросила новый участок…

В три часа дня устроили митинг. К трибуне, сделанной из грузовиков, начали стекаться люди, вооруженные лопатами, кирками, ломами. За ними полукругом замерли самосвалы. Снова заиграл оркестр. Смешались в кругу телогрейки, стеганки, раскраснелись лица. Притопывал кирзовым сапожищем Потап. Тоненькая школьница в курточке «под леопарда» начала наступать на него, и он вдруг тоже пустился в пляс. Казалось, вот-вот запляшут резервуары-пингвины, только ждут свой черед.

Лешка стояла недалеко от Шеремета и так неистово хлопала и ладоши, что они покраснели. Когда же по кругу пошел Потап, Лешка от удовольствия, как мальчишка, уперлась ладонями в колени и завизжала:

– Ас-ас-ас-асса!

Шеремет рядом улыбался…

После митинга Лешка и Вера помчались по магазинам закупить вещи для розыгрыша в лотерее. Предстоял вечер, посвященный сорокалетию комсомола, бал с аттракционами и «танцы до утра». Так, во всяком случае, сообщала афиша. Подруги купили полную авоську календарей, резиновых уток, сахарницу, духи «Гвоздика» («Запах гадость, зато упаковка красивая!») и главный выигрыш – бутылку шампанского.

Торжественную часть вечера открывала Надя Свирь. Перед лицом зала она оцепенела до полного косноязычия, и только подбадривающие аплодисменты помогли ей произнести заплетающимся языком несколько фраз. Из президиума улыбалась Анжела Саблина, за нее прятался Панарин, глазами подбадривала Надю Валентина Ивановна.

Григорий Захарович начал вручать значки «Отличный строитель». К столу подошел Потап Лобунец в серой куртке из чертовой кожи, потом Аллочка Звонарева в очках с новой, еще более широкой оправой.

– Бетонщица Леокадия Юрасова, – вызвал Альзин.

Лешка оглянулась: кого это? И вдруг до нее дошло – да ее ж. Нет, не может быть! Какой она отличный строитель? Лешка оставалась на месте, будто прилипла к креслу.

Вера зашептала возбужденно:

– Иди!

Но Лешка решительно сдвинула брови:

– Не пойду, есть лучше меня!

Вера не на шутку рассердилась:

– Иди сейчас же! – и вытолкнула подругу в проход между кресел.

Лешка идет как во сне. Путь до сцены кажется ей бесконечным, накрахмаленная ситцевая юбка-клеш, не дождавшаяся «ситцевого бала», – неуместной, глупой выдумкой. Знала бы – надела шерстяное платье.

Григорий Захарович протягивает значок и грамоту, хитро улыбаясь черными живыми глазами, тихо говорит:

– Так держать!

Начался бал. В одном углу фойе на избушке с курьими ножками надпись: «Веселая парикмахерская». Висят гигантские ножницы и гребешок – это все выдумки Иржанова. Над прилавком вывеска: «Ювелирметалатутильторг». Здесь за исполненную песенку выдают соску.

На колоннах зала вирши:

 
Оркестр играет – танцуй, не стой,
Не то запишут тебе простой!
 

А рядом:

 
Кто скован, тот будет оштрафован.
 

И еще:

 
Предъявите свою улыбку в развернутом виде.
 

Вот где Анжеле благодать! Стоп, стоп, а это что?

 
Запрещается: вносить, сеять, разводить,
Хранить хандру, скуку
И прочую ненужную штуку.
На вечере нашем закон такой: смейся сам,
Не жди, что за тебя это сделает другой.
 

Лешка и не ждала – хохотала от души. Прижав к груди трубочку грамоты, танцевала с Лобунцом танго, по-матросски, немного раскачиваясь, не доставая головой Потапу даже до подбородка, примечая, кто с кем в паре, кто как одет. У Нади Свирь – черный костюм строгого покроя. Ей такой идет. В таком делегатки ходят – представительно. А Зинка напялила оранжевое платье с фиолетовой вставкой, навесила на себя бусы, клипсы, продела сквозь черные волосы нелепую красную тряпочку.

Вот Анжела – красивая. Но все время помнит об этом: то и дело встряхивает головой, покусывает губы, чтобы вызвать на щеке ямочку.

А лучше всех Вера. Она в сиреневом шифоновом платье, пухлая рука ее лежит на узком плече Иржанова.

Лешка фыркнула:. «Отрада жизни!» Потап посмотрел на нее сверху вниз, но, кроме пробора и двух черных бантов, ничего не увидел. Поди пойми, почему вдруг фыркают эти девицы!

Начали новый танец. Анатолий, подхватив Анжелу, закружился.

Вера одиноко стоит у колонны, делает вид, что ей безразлично, с кем танцует Иржанов, но Лешка-то видит, как она переживает, и подскакивает к подруге:

– Пошли, дева!

Вера думает: «Говорят, ревность – пережиток. Но как действительно Анжела противно смеется!..»

Бутылку шампанского выиграл Панарин. Таскал ее под мышкой, не зная куда девать: не то на вешалку сдать, не то в общежитие нести.

Оркестр заиграл танго.

– Дамы приглашают кавалеров!

Лешка подошла к Шеремету. Спросила, глядя с вызовом:

– Разрешите?

Виктор, вспыхнув от неожиданности, протянул руку к Лешке.

Вера, увидев это, поджала губу – невзлюбила хулиганистого парня… Шеремет танцевал старательно, но неумело.

Зинка крикнула ему издали:

– Попался, лабух!

Почти все лица в улыбке хорошеют, а вот Зинка улыбнулась, и, удивительное дело, лицо ее не стало симпатичнее. Может быть, потому, что губы намазала фиолетовой помадой.

Шеремет грозно сверкнул в ее сторону глазами.

Бал закончился глубокой ночью. Ярко светила луна – обходила дозором город от моря к степи, строго посматривала, что успели сделать люди за день.

Виктор Шеремет не решался взять Лешку под руку.

– О чем ты думаешь? – спрашивает она Виктора, замедляя шаг и отставая от Веры и Анатолия.

Шеремет мнется, но честно говорит:

– Думаю: для чего живет человек?

Лешка смотрит удивленно.

– Так ясно же – для счастья! – произносит она убежденно.

И неожиданно вспоминает: позавчера ей приснился Шеремет. Будто едут они на велосипеде. Лешка сидит на раме, и щека Виктора прикасается к ее щеке. Пригрезится же такое!.. Хотя, может быть, потому и приснилось, что накануне переписала стихотворение Николая Асеева «Счастье», даже выучила его. И Лешка читает вслух:

 
Едет счастье, едет, едет —
Еле слышен шины хруст, —
Медленно на велосипеде
Катит драгоценный груз…
 

Шеремет слушает внимательно и недоуменно. Странную власть приобретает над ним эта девчонка с черными бантами, как рожки чертенка, торчащими на голове. Сказать, что она красива? Совсем нет! Сухие губы недотроги, бесцветные бровки. Но есть в ней какая-то притягательная сила. В ее присутствии Виктору хочется быть лучше, чище; он не мог бы рассказать ей о попойках у Валета, о пакостнице Зинке. С Лешкой он охотно вспоминает даже свои школьные годы. Как же это было давно!.. В школе он увлекался Маяковским, хорошо читал его на вечерах и даже на городском ученическом конкурсе чтецов. Неужели это было? И увлечение морем? Мечты стать моряком? Его и в Пятиморск-то потянуло к морю.

– Ты знаешь, – вспоминает он вслух, – у нас в седьмом классе преподавал литературу безграмотнейший человек. Козлом мы его прозвали. И вот он, если не успевал за урок рассказать то, что намечал по плану, обращался к нам:. «Извините, я не уклался». А мы хором успокаивали: «Ничего, Федор Фролыч, укладетесь в другой раз».

Лешка заливается. Ох, уморил!.. Потом спрашивает серьезно:

– Витя, а есть у тебя братья, сестры? Какие у тебя родители? Расскажи.

Зачем ей надо было это спрашивать? Лицо Шеремета мрачнеет. Он, видно, слишком поддался душевной расслабленности, а она ни к чему. Может быть, наивность и непосредственность этой девчонки тоже ложь? Он говорит умышленно грубо:

– Меня жизнь столько раз тыкала мордой о булыжную мостовую, что никакие поэтические слюнки вроде твоего стихотворения уже не проймут. На земле счастья нет. Это я точно знаю… Ну, бывай здорова!

Он поворачивается и уходит.

Прямо бирюк какой-то, вдруг бросает, не доведя до дому…

ШЕРЕМЕТ ИСЧЕЗАЕТ

Опять льет дождь. Понурясь, Шеремет идет мимо городского парка. Вечереет. Тело закоченело от промокшей одежды. На душе скверно. От дождя, грязи или тоскливого ощущения одиночества? Или оттого, что страшный крут, смыкаясь, не выпускает его?

Вчера чуть не подрался с Валетом: тот заставлял пить, а ему не хотелось. Валет кричал:

– Думаешь чистеньким ходить? Так уже обвалялся, никуда от нас не смоешься? Мотали мы таких. Колонию забыл? Кто ты, забыл?

Нет, этого он не забыл. Валет – плюгавая гнида, а пакости в нем – через край. Сидел несколько раз и все не успокаивается.

У Валета бескровное, без выражения, расплывчатое лицо. Ему двадцать один год, но дашь и тридцать пять…

Он зачем-то осмаливает огнем от спички мундштук папиросы прежде чем раскурить ее. Гундося, паясничает:

– Я покинул преступное царство, а мне не создают должных условий зизни…

Валет умышленно коверкает слово «жизнь». Сбросив с колен Зинку, возмущенно выпрямляется:

– Заставляют работать лопатой, а мне это медициной запрещено…

Валет склонен к «загадочности». Так, недавно, объявив себя главой шайки «Голубое кольцо», он приказал своим подданным на указательном пальце вытатуировать кольцо.

Шеремет и здесь не подчинился:

– Я не в твоей шайке и не собираюсь в ней быть.

Валет, надвигаясь тощей грудью, грозил:

– Все пальцы обрежу, в помойку выброшу!

Видно, надо отсюда податься куда-нибудь подальше, иначе пропадешь!

На секунду возникло лицо Лешки. Смотрит с осуждением и надеждой. Такая славная, непримиримая к неправде… Нет, плохой он для нее. А обманывать не станет. Кого-кого, а ее не станет… Лучше уехать… Может быть, так приблизится к ней…

С Лешкой стряслась беда: залезла в главном корпусе на громадный омылитель, очищать его; на аппарате лежал патрубок с фланцем, ей показалось, что он наглухо закреплен. Взялась за него рукой, чтобы держаться, потеряла равновесие и полетела вниз. Сильно ударившись головой и правой нотой сначала о стремянку, потом о выступ омылителя, она, может быть, именно благодаря этому и спаслась: удар как бы расчленился на три, с каждым новым уменьшая резкость.

Григорий Захарович, обернувшись на шум, увидел ее уже на цементном полу. Подбежав, стал ощупывать голову, руки, ноги.

– Ну что ты, Красная Шапочка, разве можно такие виражи делать? Что ты?

Когда он притронулся к правому колену, Лешка невольно застонала, но, собрав силы, приподняла голову:

– Пустяки.

Альзин осторожно взял ее на руки, понес к медицинскому пункту, успокаивая, как маленькую:

– Ничего, ничего, деточка, сейчас йодом тебя смажем, пойдешь вечером на танцы. Больно?

– Очень, – призналась Лешка жалобно, с трудом приоткрывая побелевшие губы.

Нет, йод не помог. Нога стала вдвое толще, приобрела зловещий сине-зеленый цвет. В больнице, куда отвезли Лешку, она пролежала двенадцать дней. Перелома не было, но рваная глубокая рана не сразу затянулась. Правда, на седьмой день Лешка уже смеялась и заявила Потапу, пришедшему с Верой и Надей, что присмотрела в магазине, еще до своего полета, мотоцикл.

– Люблю скорость! – пояснила она свое желание купить мотоцикл.

– Да уж видели, что любишь, – добродушно буркнул Потап.

Вообще посетителей у Лешки в эти дни множество. Вот не предполагала, что ее падение вызовет такой переполох. Кроме родителей и Севки, приходили Анжела, Аллочка Звонарева, Валентина Ивановна, Панарин.

А Лешка все поглядывает на дверь палаты, словно ожидает еще кого-то, В дверь неловко входит Шеремет, неуклюжий, в белом широком халате не по росту. Еще издали, разыскав ее глазами, спрашивает:

– Летчица здесь лежит?

Лешка вспыхнула от радости: пришел-таки!

– Здесь, здесь, – откликнулась она. – Садись вот на стул. А у меня сегодня уже были ребята… Садись же…

Шеремет присаживается на край стула. И вдруг… Нет, не может быть! Да, она не ошиблась – от Виктора попахивает водкой Совсем немного, но попахивает. От ее радости не остается и следа. Лицо бледнеет, глаза становятся холодными.

– Ты меня ни капельки не уважаешь! – гневной скороговоркой произносит она.

Шеремет сразу понял, в чем дело.

– Да я один глоток… Ребята затащили…

Превозмогая боль, Лешка садится. Смотрит на Шеремета непримиримо.

– Уходи! – требует она. – Такого я не хочу видеть!

Шеремет поднимается, ошеломленный этим взрывом негодования, пятится к двери.

– Я попрощаться… Уезжаю навсегда… Не сердись… – И исчезает.

А Лешка, уткнувшись в подушку, ревет. Ревет долго, растирая кулаками слезы. И все же решает, что поступила правильно, что нельзя мириться с таким безобразием, особенно если человек тебе не безразличен.

Шеремет бредет с потертым чемоданчиком к вокзалу. Так уходил когда-то отец. Может быть, тогда, лишившись матери, надо было в знак протеста против лжи покончить с жизнью? Нет, мать не стоила этого. Поглощена собой, только собой. Пропитала дом ложью. У них в семье никто не играл на пианино, но оно всегда стояло открытым, с развернутыми на пюпитре нотами.

Для чего теперь жить?

Эта глупышка говорит: «Для счастья». Ну, а если его нет? Вовсе. В прошлом веке были никчемные Печорины, Райские, Онегины. Может быть, он забрел в век атома из прошлого столетия?

Лешка говорит: «Людей хороших на свете гораздо больше, чем плохих». Сама хорошая, потому и о других так думает. Даже о нем. Хотя нечего сказать – хорошая! Выгнала ни за что!

Шеремет бредет к вокзалу мимо обмелевшего залива, где печально и покорно стынут лужи, мимо свинцового коченеющего моря с сиреневой кромкой у берега. Жизнь походила на это море герое, неуютное, безрадостное.

КУРСАНТЫ

Григорий Захарович бывал дома не более пяти-шести масон и сутки. Строители работали в три смены. С полотнищ во дворе кричал призыв: «Сдадим досрочно газогенератор и термопечь!»

Ночью при свете прожекторов, залепляемых снегом, на высоте десятиэтажного дома бригада Нади Свирь завершала кладку главного корпуса. Снизу казалось: оттого что наверху много света, там теплее. Но ветер еще злее обжигал там лицо, скрючивал пальцы, леденил душу, свистел меж труб, обернутых войлоком, похожих на неведомо как занесенные сюда стволы нелепых пальм. Корпус готовился принять пар; на участке окисления «отревизовали оборудование», как с апломбом говорили молодые инженеры.

Лешка с подругами бетонировала пол в насосной, когда появились Альзин и два молодых инженера.

Они долго ходили вокруг моторов, любовно, испытующе оглаживали их, припадали к ним ухом, прислушиваясь – не вибрируют ли, ощупывали – не нагреваются ли? При этом глаза у всех троих были настороженные и счастливые. Лешка подумала: «А трудно командиру! За все отвечай».

Альзин приветливо улыбнулся ей:

– Как курсы?

– Постигаем, – весело ответила Лешка.

После рабочего дня на ветру и морозе, наскоро похлебав в столовой борщ из кислой капусты, съев неизменный гуляш, ребята шли в «класс», оборудованный ими в складском помещении.

Комнату обогревал мангал. На длинных скамьях, за грубо об тесанными столами едва умещались все желающие учиться. Доску сделали из коричневого линолеума.

И все же это был настоящий класс, где они часами списывали с доски схемы, формулы, где отвечали и спрашивали.

Вот клюет носом Потап, но спохватился, виновато поморгал глазами, снова уставился на доску. Вот пытается подсказать Анжела Саблина, но тут же ее уличают.

Первой в журнале курсантов записана Аркушина, последней – Юрасова. Между ними – Звонарева, Панарин, Свирь – всего тридцать семь человек. Анатолий Иржанов, поступивший, как он уверял, из-за Веры, больше двух недель не выдержал, бросил курсы, решив, что они не для него, потому что «всю жизнь дышать химическими отходами он не собирается».

Преподаватели – свои инженеры: Валентина Ивановна Чаругина и темноглазый, с буйной шевелюрой, густыми черными бровями холостяк Андрей Дмитриевич Мигун – объект тайной влюбленности по крайней мере двадцати девчонок.

Если Андрей Дмитриевич, глядя своими ласковыми глазами, говорил с плохо дающейся ему строгостью: «Вы слабо разбираетесь в коммуникациях и арматуре… Пойдемте в цех», – то почти все девчата старались стоять в цехе поближе к учителю, на лету схватывать каждое его слово, почаще обращаться с вопросами: «Андрей Дмитриевич, а вот это что за штука? Андрей Дмитриевич…»

В таких случаях Мигун со строгостью человека, неуверенного в своих педагогических способностях и поэтому особенно придирчивого и недоступного, говорил:

– Какая же это «штука», товарищи курсанты, если это вваренный штуцер?

И девчонки с особой почтительностью глядели на симпатичнейший вваренный штуцер.

О своей учительнице – Валентине Ивановне курсанты знали, что она член партийного бюро, что муж ее тоже инженер, что у них двое маленьких детей и что она пять лет тому назад окончила с отличием Харьковский политехнический институт.

Валентина Ивановна чем-то располагала к доверчивости – скорее всего улыбкой, какая бывает только у хороших, честных людей.

Есть такие неброские, «обыкновенные» лица. Они не врезаются в память с первого взгляда, но чем лучше узнаешь человека, его духовный мир, тем привлекательнее, красивее кажется его лицо, и уже милы эти едва заметные темные волоски над верхней губой, синяя жилка у виска.

Как бы там ни было, девчата считали свою Валентину Ивановну красивой и – кто знает – быть может, не ошибались.

…Зима выдалась щедрая, укутала снегом степь, море, лес на дальнем берету реки. Задумчиво белеют стволы тополей, старая ива протянула над белым оврагом жемчужную сетку ветвей, похожих на струи замерзшего дождя, нахохлившись, сидят снегири.

Лешка и Вера на лыжах вырвались из леса, промчались балкой и выскочили на снежную целину.

Занималась заря. Степь становилась то розовой, то желтой. В небе громоздились синие торосы, источали холод. Уходили вдаль, к комбинату, снежные копны.

– Аркуша-гаркуша, подтянуться! – кричит Лешка.

Из-под синей вязаной шапочки Веры выбиваются заиденевшие пряди.

Лешка похожа на хлопца: в ушанке, ватных брюках, заправленных в сапоги, в синей, туго перепоясанной стеганке, с тетрадями, засунутыми за борт.

Вера ни за что не хотела идти на эту прогулку, думала понежиться в постели лишний часок, но Лешка мертвого поднимет.

Вот она остановилась, подождала, когда приблизится Вера, и вдруг напала на нее, начала натирать ей снегом щеки, приговаривала:

– Не хотела, соня, не хотела? Плохо? Скажешь, плохо?

Вера визжала, отбивалась, схватив горсть снега, тоже совала его Лешке за шиворот. Утихомирившись, они продолжали путь. Лешка посмотрела на часы:

– В столовой успеем позавтракать? Ты технологию учила?

– Немножко, вчера перед сном…

– А я сегодня утром просыпаюсь, – зачастила Лешка, – и думаю: «Почему у меня такое хорошее настроение? Ну почему?» И вспомнила: Святителя-то выгоняют!

Комсомольцы потребовали от управления треста заинтересоваться Лясько – и добились своего.

– Ты знаешь, – ораторствовала Лешка, – чем скорее искореним нечисть, тем скорее к коммунизму придем. Ненавижу хапуг! Это мои личные враги!

На заводском дворе, возле продовольственного ларька, повстречали Анжелу. Закутанная в серый шерстяной платок, она уплетала… мороженое.

– Чудеса! Все лето мороженого не было, а сейчас из области самолетом привезли, – сообщила Анжела. – Веселись, душа!

– Гримасы торговли, – согласилась Лешка и побежала добывать мороженое. Тут уж не до завтрака!

Курсанты толпятся у расписания.

– Понедельник… – читает громко Панарин. – Теплотехника, общая химия, пожарное дело, планирование. Вторник: техника лабораторных работ, политзанятия, спецоборудование…

Все как в настоящем учебном заведении. Есть предметы, которые аппаратчики изучают отдельно, а лаборанты – отдельно, а есть занятия общие.

Потап сидит на скамье с печальным лицом: не по душе ему проклятая химия! Сердце лежит к бульдозеру, к машинам, работающим открыто, без этих таинственных соединений. А Панарин заладил одно: «Ничего, пойдет!» И Потап тянется. Кто знает, может быть, действительно дальше притерпится?

В углу класса Лешка торопливо пробегает глазами формулы и задачи – не хочется конфузиться перед Валентиной Ивановной.

«Какова должна быть концентрация раствора перманганата, если его в одном литре содержится сто граммов?.. А все-таки, – размышляет Лешка, – многие школьные знания пригодились! Например, в электротехнике закон Ома, правило Кирхтофа…»

Наверно, есть на свете какой-то закон сохранения полезных знаний. Еще когда она училась в четвертом классе, они сидели в той же комнате, в которой во второй смене занимались выпускники. Над доской висела невольно заученная таблица Менделеева. До сих пор остались в памяти надписи: иридий – астатин – ванадий – радон… А на шестой линии, справа – палладий. Лешка, глядя тогда на незаполненные квадраты таблицы, думала: «Чего ж они до сих пор беленькие? Вот вырасту и напишу». Да, есть какой-то закон сохранения полезных знаний. Вероятно, не напрасно проштудировала она в десятом классе трехтомник истории музыки, а потом прочла книгу Плеханова «О роли личности в истории». Когда-нибудь это все же пригодится.

Лешка задумчиво перелистывает свою тетрадь. Строго говоря, порядка в ней мало. Рядом с рисунками центробежного насоса и объяснением, как смазывать сепаратор, записано: «Планирование возможно только в том случае, если пролетариат безвозвратно возьмет в свои руки экономику страны». А после таблицы экономического развития мировой социалистической системы стихотворение:

 
Где любимый мой живет?
У какой калитки ждет?
Ты имей в виду:
Я тебя найду!
 

«Найдешь его! – вздыхает Лешка. – Куда-то уехал. Зачем я грубо разговаривала с ним? Ведь он хороший, только стыдится показаться таким. Бесстрашный, независимый, правдивый. А что скрытен, так это потому, что нет у него близкого человека.

Чудак-чудачок! „На земле нет счастья!“ Что ты знаешь! Да есть же!

Если у Виктора много недостатков, так что же, значит, я – хорошая, и ты ко мне не подходи, мне до тебя дела нет? Что же, человек исправиться не может? Закоренелый преступник? Но вот вопрос: хочет ли он быть лучше?..»

В класс входит Валентина Ивановна.

К десяти часам вечера за Верой пришел Иржанов, дождался у ворот, взял ее лыжи и, к великому возмущению Лешки, увел подругу степной дорогой.

«Ох, не кончится это добром!..» – сердито думает Лешка.

Ее лыжи джентльменски несет Панарин, увлеченно разглагольствует, обращаясь к Лешке и Потапу: