Текст книги "Виктор Вавич"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

Мозуоли

САНЬКА выбежал из вестибюля – красный, ужаленный. Спешил скорей к Алешке. Официант сгружал посуду на поднос. Алешка поднялся навстречу Саньке.

– Идем, идем, – говорил Алешка, – или лучше я один пойду. Тут ведь шпиков тоже насажено. Здесь, понимаешь, не тронут, а дорогой. Ты иди…

– Нет, нет, вместе непременно. Ни за что, Алешенька, – говорил Санька, с жаром, с болью, чуть не плача. Алешка сверху глянул на него заботливо.

– Ну, пошли, пошли. У тебя есть на извозчика?

На улице уже дернуло первым морозцем, и лужи трещали и булькали под ногами. У Саньки было в кармане двадцать рублей – те, что он отложил: долг портному. Но теперь было важней всего забыть, залить рану.

– Гони прямо, – сказал он лихачу – одни лихачи и стояли глянцевым рядом вдоль освещенной панели.

Гордо зацокали подковы по мерзлым камням. Алешка оглядывался. Санька ерзал и жался к Подгорному.

– Сколько времени?

Было всего половина одиннадцатого.

– Куда-нибудь, куда хочешь, только бы выпить, выпить скорей, – просил Санька и ежился на морозном ветру, прятался за толстый зад кучера, он шаром вздувался перед носом седоков.

Они свернули в людную улицу, и Алешка дернул кучера за пояс:

– Стой!

Санька сунул трешку. Подгорный быстро шагал.

– Сейчас, сейчас. – Он рядил простого ваньку, – Санька не знал таких улиц.

На извозчике, под треск колес, Санька говорил:

– Положила руки и качает, и глядит, понимаешь, так глядит, дрянь…

Алешка кивал головой. Он не все слышал, но не переспрашивал.

– Нет… Хорошая баба, – говорил Санька, ободрившись.

– Да знаешь ты: заведись скандал с полицией, с околоточными, меня, брат, в участке б и оставили, – сказал Подгорный в ухо Саньке. – А не это, можно лихо было б этого офицюруса разыграть. Я ведь, знаешь, не отстану, раз уж такое дело…

– Да черт с ним… Не офицер меня… Э, все равно. Куда мы? Скорей бы!

Алешка привел Саньку в «Слон». «Слон» торговал до двенадцати. Была суббота, и не только в пьяном низу, но и во втором этаже было полно народа. Слободка пропивала получку.

Около тихой «музыки» сидело двое почтовых чиновников, и один, маленький и бледный, сидя на стуле, прислонился ухом к ее полированной стенке. Он обнял угол руками и, закрыв глаза, слушал. За шумом не слышно было тихих капель «музыки», и казалось – нелепо спит чиновничек, обнявши деревянный шкаф. Кудлатый дядя бил себя в грудь и в чем-то божился своему соседу, а тот тянул из кружки пиво и смеялся, глядя вбок.

Но и за другими столами шел всюду жаркий, до пота, разговор, спор, будто кто-то всем задал задачу, крепкую, путаную, и всякий наперебой тужился высказать, вытрясти наружу ее томящий смысл. Мелькали руки, кулаки стучали по столу – утверждали, требовали, и с треском стреляли по соседству бильярды, как беспокойная пальба.

Алешка огляделся. Ни одного свободного столика. Но он был тут свой и сразу нашел два пустых места у стола. За этим столом сидел солидный рабочий, в усах и с бородкой клинышком. Из-под пиджака выглядывала синяя рубаха с отложным воротником, со шнурочком-галстуком. Он сидел один и пил пиво не спеша.

– Можно присесть? – спросил Алешка. Рабочий с усмешкой глянул, секунду повременил и сказал с расстановкой:

– Покамест присядьте, тут двое еще в бильярдной, – он кивнул на дверь, – а придут…

– Ладно, мы пустим, – сказал Санька.

– Да уж придется, – рабочий снова усмехнулся и округлым жестом поднес кружку ко рту.

Саньке хотелось скорей войти в тот хмель, от которого он ждал, что разрешится боль, – как будто Мирская задрала кусок живой кожи и теперь надо или отодрать его прочь, или приклеить на место. Он жадно глотал пиво, как будто он бегом за версту прибежал сюда, в этот кабак. Рабочий поглядывал насмешливо; он был широкий, с широким лицом, и Саньке даже казалось, что он покачивается от напряженной важности. Санька допивал наспех третью бутылку. Алешка пошел потолкаться в бильярдную, и Санька остался один на один с рабочим. Саньку стало раздражать – с чего это такое презрительное величие: глядит иронически и молчит. Санька поглядел, куда б пересесть. Но сейчас же спохватился: «Ни за что! Подумает, что не выдержал, удрал. Надо спокойно. Спрошу что-нибудь. Просто».

У Саньки мутилось в душе от хмеля, от обиды. Он, глядя рабочему в глаза, сказал:

– Вы на заводе работаете?

– Да, работаем, – сказал, не спеша, рабочий, – не баклуши бьем.

– А кто же баклуши бьет? – Санька нагнулся через стол.

– А те, кто не работает, – с расстановочкой ответил рабочий и солидно чмокнул из кружки пиво. Он все насмешливо глядел Саньке в глаза. Глаза говорили: «Эх, вы, свистунчики!»

– По-вашему, студенты не работают? – спешил Санька. – Нет? Иной студент бедней вашего. По урокам весь день легко, думаете, зарабатывать… и учиться?

– Как мы учились, так одни подзатыльники и зарабатывали, – и он назидательно помотал головой, – вот-с как! Три рубля зря не дадут. Мозуоли. – И рабочий сунул через стол обе ладони к самому носу Саньки. Он подержал их так с минуту.

– Студент тоже, – начал Санька – …вы ведь не знаете… В это время подошел молодой с кием в руке. Он налил себе в стакан пива и залпом выпил.

– Да-с, мозуоли, – сунул снова ладонь рабочий Саньке.

– Ты что, – спросил что был с кием, – форсишь или плачешься? Они тебе все одно не пособят. – Он налил еще стакан. – Дай ты мне еще двугривенный – продулся, понимаешь? Да дай, что тебе – жалко? Я ж тебе в получку отдам… сколько за мной? Шесть гривен?

Но солидный глядел в стол и мотал головой.

– Черт с тобой, – сказал игрок. – На кий, не играю, – он передал кий, и какая-то рука схватила, унесла. Он стал переворачивать себе в стакан остатки из бутылок.

Санька долил из своей.

– Чего ты человеку мозолями тыкал? – заговорил игрок. – Студент только и есть, кто за нашего брата. Тоже высылают, не надо лучше.

– Тебе пива налили, ты и пошел заливать, – сказал солидный.

– Да плевал я на все и на тебя вместе.

Он допил стакан и сорвался к бильярду. Алешка не шел, и Санька не мог сидеть один с этим человеком, – он опять стал с усмешкой нажимать на Саньку глазами. Санька не мог собрать в себе сил, он не знал – заплакать ему или ударить бутылкой по голове этого человека. Санька вскочил, чтобы идти в бильярдную.

– А за пиво ваше мне, что ли, платить? Бутылки подкинут и гайда! – сказал рабочий. – Маменькины сынки!

У Саньки уж были слезы на глазах; он, что было силы, стучал о стол, звал полового.

Санька втиснулся в бильярдную. Народ густо стоял вокруг игры, гудели, подкрякивали шарам:

– А ну-ну. Ну, еще! Ах, черт! Ну, что скажешь?

Игрок прицеливался в рискованный шар, все на секунду стихали, мерили глазами ход, шар с треском бил в лузу, – и опять гам.

– Так его! Теперь туза, туза режь.

– Не учи!

Санька искал Алешкину шинель. Алешка в углу, в табачном дыму, еле был виден за толпой. Он горячо говорил с каким-то рабочим в черной тужурке. Рабочий смотрел вниз, улыбался весело и лукаво и одобрительно тряс головой – круглой, стриженой. Алешка ткнул рабочего в плечо и протиснулся к Саньке:

– Идем, идем, сейчас пойдем, – встревоженно-заботливо сказал Алешка.

– Выпить, выпить бы… совсем, – со злой болью сказал Санька; он обиженно, хмуро глядел вокруг.

Алешка кивнул рабочему, который не сводил с него глаз, взял Саньку под руку и потащил вниз. На лестнице рабочий догнал их.

– Знакомься – Карнаух, – сказал Алешка.

Карнаух дружески улыбнулся Саньке, и улыбнулся весело, глянул живыми, умными глазами, будто хотел сказать: «Вот сейчас штуку отдерем, никто не знает, мы одни».

– Выпить хотите? Насовсем? Простое дело: у стойки сотку столбыхнуть, пятак всего, а вино на пиво – диво.

Он распахнул дверь вниз. Внизу стоял такой густой рев, что Саньке показалось, что не пробраться через это орево, будто забит весь воздух криком, и больше места нет. Тут были все в поту, в жару, красные, все орали хриплыми голосами, чтоб расслышать друг друга. Кто-то с��ватил Саньку за шинель и кричал:

– Нет, пусть студент вот скажет, справедливо это или нет. Господин студент! – Пьяный встал, качнулся, сосед толкнул его на стул.

В конце трактира сквозь дым и пар было видно, как человек стоял во весь рост – взлохмаченный. Размахивал шапкой, разевал рот – песни не было слышно за стеной крика.

Карнаух впереди пробивал путь к стойке, и, когда Санька дотянулся до мокрой скатерти с объедками огурцов и колбасы, там уж стоял бокал с водкой – «большая», как звалась эта мерка в трактире.

– Вали и пошли, – сказал Карнаух.

Он следил, как Санька неумело, глотками, пил водку, будто лимонад.

– Огурца пососите, – ткнул пальцем Карнаух. Но Саньке было противно лезть в эту тарелку, где грязными кружочками были навалены резаные соленые огурцы.

У дверей саженного роста швейцар, в пиджаке и фуражке с темным галуном, стоял, лениво прислонясь к притолоке, и сплевывал на пол семечки.

На улице показалось тихо, как в могиле, даже уши тишиной заложило, а свежий воздух холодной водой какой-то чудился Саньке. Алешка вел его под руку и о чем-то говорил вполголоса с Карнаухом. Хмель грузно наседал на Саньку, подкашивал ему ноги. Он уж начинал спотыкаться, и Карнаух взял Саньку с другой стороны.

– Мозу-оли! – вдруг выдыхал Санька слово. – А если у меня… Алеша, пусти руку.

Санька растопыривал пятерню и, выпячивая губы, выводил голосом:

– Мозу-оли!.. Сволочь какая!

– Да ты не ори, – смеялся Карнаух, – мозуоля! Наступил ему кто?

Они с Алешкой вели Саньку по темным слободским улицам. Санька спотыкался о мерзлые комья грязи. Его то бросало вперед, как будто он бежал с крутой горы, то вдруг откидывало назад, и он останавливался. Первый раз он был пьян совсем.

Потом за какой-то порог зацепился Санька, чуть не упал – очень не хотелось вставать. Повис на чьих-то руках. Больно и тошно вонзилась лампа в глаза. Санька сел – черт его знает, что оно под ним было, но мутно голову клонило куда-то в омут, и вот понеслось и закружилось в голове. Санька сжал глаза, съежился, поджался, чтоб как-нибудь укрепиться в этом вихре, и коснеющей рукой поднял ворот шинели, – его трясло от холода мелкой, тошной дрожью. И захотелось согреться, прижаться, и до слез стало жалко себя – как собака в осенний дождь в холодной грязи. И вдруг почудилось, как жарко в ухо говорит женский голос, и где-то внутри тепло запело:

 
Пусть цветы мои,
Нежный аромат.
 

И так захотелось прижаться к теплому и чтоб кто-нибудь согрел и пожалел. Но все это острой секундой промахнуло в груди, и Санька провалился в хмельные потемки.

Сквозь муть, сквозь обрывок сна белой полосой прошло сознание, холодное, прозрачное, как утренняя вода. Санька, не открывая глаз, слушал, как осторожно звякала посуда и глухо говорили жующие голоса. Но думать было больно и тошно: все равно, там увижу, что. И Санька перестал напрягать внимание, и как теплой водой его залил сон.

Наконец Санька открыл глаза. Прямо перед ним на грязных обоях весело и уверенно жило солнечное пятно. Казалось, шевелилась и дымилась мохнатая бумага. Санька, не двигаясь, глядел на живые разводы и пятна и слышал густой, ровный голос колокола, далеко за окном.

Звякнула щеколда, и незнакомый голос осторожно спросил:

– Что, все спит?

– Полным ходом заваливает.

«Где это я?» – подумал Санька. Без страха подумал, с тягучим интересом, и пошевелился.

– Да не! Валите, спите, – услыхал он над собой.

Санька поднял больную голову и огляделся. Совершенно незнакомая комнатка, и совершенно незнакомые люди. Санька растерянно спешил сообразить, как он сюда попал. Он смотрел то на молодого в чистой белой рубашке в полоску, то на другого постарше, что снимал пальто и живыми заигрывающими глазами глядел, теребил Саньку.

– Скажите, вы не знаете, где это я? – сказал Санька и сел на кровать в своей шинели с поднятым воротником.

Оба человека рассмеялись. Молодой парнишка гоготал в голос.

Санька мотал головой, голова трещала, и тошная муть поднималась изнутри.

– Голова? – спросил участливо старший. – Враз поправим. А мозоля не болит? – И он засмеялся.

Как в открытое окно, сразу глянул на Саньку «Слон», гомон и звон.

– А Алешка?

– Алексей ушли, – сказал молодой парень и переглянулся со старшим.

Но старший рылся уж в карманах пальто, лазил по кармашкам тужурки, брякал медяками.

– Сейчас поправим.

– У меня деньги есть, – сказал Санька через силу и полез в тужурку.

– Не надо, зачем? Новое дело. Мы сейчас!

– Сорок семь… Полтинник надо. Да говорю – не поверит она, – слышал Санька, как сговаривались хозяева.

– Ну, давайте три копейки, коли есть, и квит. Санька хотел достать и рассыпал по полу мелочь. Молодой сорвал со стены шапку и выбежал.

– Сейчас я чайник поставлю, – сказал старший и выскочил следом, бренча жестяной крышкой. Санька снова повалился на кровать.

Червяк и машинка

САНЬКА сидел за столом, против окна, на солнце. Он ежился в шинели внакидку. Дмитрий Карнаух сидел в углу, наливал чай. Солнце просквозило золотую струю, и пар, переваливаясь, не спеша, крутясь, поднимался в луче.

Полбутылки водки и толстая граненая рюмка стояли перед Санькой. Ему тепло было смотреть на чай, а Карнаух кивал на бутылку:

– А вы вторую! Ни черта, что не лезет, а вы ее нахально. Ей-богу, налей! – крикнул он парнишке. Санька, содрогаясь, выпил вторую, он никогда не опохмелялся.

– Да, да, – говорил Карнаух, подставляя Саньке стакан, – нарядили мы его в твинчик, поверх надели дипломат, вроде бушлатика, я ему брюки свои дал, шапку-невидимку, и стал наш Алешенька вроде кузнеца Вавила, – и Карнаух загоготал, – смех, ей-богу! Паспортина железный. Он мне в «Слоне» говорит: «Полет надо делать». Я ему говорю: «Вались ко мне и утром шагай до Ивановки», там на машину и понес. Там люди есть.

Санька держал стакан чаю, жег и грел руки.

– Фартовый, – сказал парнишка, дуя в блюдце. – А вы вместе учитесь?

– Да! А стойте, – вдруг живо сказал Карнаух и лукавой искрой бросил на Саньку, – вот-вот. Я про червяка.

– Да ты брось, – сказал паренек, – у человека голова болит, и ты с червяком своим! – И подсунул свою чашку Карнауху.

– Да чего, пускай они пьют, а я буду рассказывать, – Карнаух наслонился на стол. – Вот червяк, – он вытянул указательный палец, – и этого червяка я в землю. – Карнаух накрыл палец другой рукой, крепко прижал ладонью к скатерти. – И вот ему ползти. А, что ты скажешь?

– Да брось ты, пристал! Налей чаю-то!

– Сам наливай, – бросил Карнаух, не обернувшись; он в самые глаза глядел Саньке. – И вот сзади тебя земля, спереди земля, с боку, с другого. А ему ползти. Кабы в запасе был кусок пустопорожнего места, так он бы сейчас землю туда бы пересовал и сверлил бы ход вперед. А? А ежели вот вплотную, – и Карнаух прижал со всей силы палец, так что скрипнул стол. – Поползет он? Нет? – И он щекотал Саньку своими живыми зрачками.

– Должен поползти… – сказал Санька, помедля.

– Должен! – крикнул Карнаух. Он вскочил со стула. – А если я тебя в кирпичную стенку замурую и должен ты ползти, – куда ты, к черту, сунешься? Ха!

Карнаух весело и задорно глядел на Саньку.

– Замуруют тебя, погоди, – бормотал парнишка, тянулся за чайником.

– А он ползет, стервец. Ползет, как прожигает. Я опробовал. – Карнаух сел. – Выбрал я такой, сказать, ящик, – он огородил на скатерти руками четырехугольное место. – Земли туда натрамбовал, поймал червяка, туда его, сверху опять землей. Намочил, нагородил три кирпича. – Карнаух показал над столом рукой. – Дал ему сутки сроку, – пусть, как хочет.

– А он, скажи, у меня и подох наутро, – ворчал парень.

– Ну, скажите, прохвост! Уполз ведь в самый угол, – еле сыскал, – в самый, что есть, низ прокопался. Жрет он эту землю? Черт ведь его знает. Вот вы скажите, – знаете, как это он? А?

– Понемногу, расталкивает кусочки… – начал Санька.

– Да нате вам червяка, – Карнаух заерзал на стуле, огляделся, нет ли где, – возьмите вы его, растолкайте-ка червяком, не то землю, а вот хлеб, сказать, этот. Он же тля-мля, вроде ничего – кисель. А вот, гляди! – Карнаух весь засветился. – А вы говорите тля-мля, вот и тля!

– Не знаю, – сказал Санька, глядя как в блюдечке, в чае, жмурится солнце, – не знаю, не читал как будто про это. Наверно, есть где-нибудь в книгах.

– А самая лучшая книга, – вскочил Карнаух, – во! – Он повернулся к полке и достал толстый переплет, из которого торчали замусоленные углы страниц. – Во! – Карнаух хлопнул ладонью по книге. – Книга Верна. Уж верно, не верно, а что здорово, так да. Читали?

Санька открыл книгу и узнал знакомые картинки из «Капитана Немо» Жюля Верна.

– Вот бы такую штуку смастрячить. Набрать ребят – уж чтоб во! – Карнаух выставил кулак. – И пошел под воду. А?

– А там здорово набрехано? – заглядывал Карнаух Саньке в глаза, когда тот переворачивал страницы; милой и сердечной казалась е��у эта книга на скатерти с синими линялыми кубиками. – Вот мне Алешка говорил, – продолжал Карнаух, – что вы там в лаборатории все. Да?

– Да, я химик, – сказал Санька, едва отрываясь от затасканных иллюстраций.

– Это что же?

– Да вот узнаем, что из чего состоит.

– Состав?

– Да, да, состав. Разлагаем.

– А вот лист – тоже можно знать, из чего составлен? – Карнаух сорвал листок герани с подоконника и расправил на скатерти перед Санькой.

– И лист тоже.

– Разложить?

– Да, разложить.

– В пух? А потом снова скласть, чтоб обратно лист вышел? – Карнаух совсем зажегся и, запыхавшись, спрашивал Саньку.

– Нет, не можем.

– Вот что, – сказал упавшим голосом Карнаух и бросил лист на подоконник.

– Нет, некоторое можем. Вот можем запах сделать. Фиалковый или ландышевый, и никаких цветов за сто верст пусть не будет. Все в баночках, в скляночках.

– И настояще фиалками будет?

– В точности, – сказал Санька с удовольствием.

– Ах ты, черт! – Карнаух отвалился в угол на стул и с треском тер рука об руку. Он уж с благодарным восторгом глядел на Саньку. – И до листа дойдут. Дойдут. – Он стал искать лист на подоконнике. – А вот что я вам покажу…

– Я пойду, – сказал парнишка и встал. Он протянул Саньке руку, уважительно и крепко пожал. – Ты с ключом, Митька, не мудри, ну тебя к дьяволу, а положи просто под половик. Что у нас брать-то? А то сезам устроишь, хоть у соседей ночуй.

Карнаух рылся в крашеном шкафчике, что висел в углу на стенке. Наконец он вернулся к Саньке и поставил на стол машинку. Она была тонко и мелко сделана, отшлифованные части сияли на солнце. Санька с любопытством оглядывал машинку и чувствовал, как напряженно глядит из-за спины Карнаух.

– Что это, по-вашему? А? – спросил, наконец, Карнаух. Санька молчал и заглядывал сквозь рычажки и колесики.

– Ну, а так? – Карнаух пальцем шевельнул в машинке, и она сделала движение. – Что? Не понимаете? Ну, ладно. Она не кончена. Как готова будет, позову смотреть. – Он бережно взял машинку и, любуясь дорогой, поставил в шкаф.

Солнце стало уходить со стола. Санька поднялся идти.

Он теперь оглядел всю комнату. Две узких кровати, стол, три стула, полка и висячий шкафчик, – Санька все уж тут знал. Он заметил на стене вырезанный из журнала портрет Пастера и рядом с ним голландской принцессы Вильгельмины.

– А красивая баба, – сказал Карнаух, – мухи уж только попортили, сменить пора, – и содрал Вильгельмину. Карнаух проводил Саньку до конки.

– Уж слово дали, так буду ждать, – он до боли даванул Саньке руку.

Седьмая

ПО ПУСТОЙ, блестящей от дождя мостовой трясся на извозчике Башкин с городовым. Городовой сидел, съехав на крыло пролетки, оставив сиденье Башкину. Рукой он держался за задок и подпирал спину Башкина. От этой мокрой, твердой, деревянной шинели, от крепкой, как спинка, руки городового, от толстого красного шнурка, тяжелого, как железный прут, и от мокрых, как будто металлических, голенищ на Башкина вдруг пахнуло твердой силой, силой кирпичного угла. Первый раз Башкин был рядом с городовым и подумал с тоской, с почтительным страхом: «Вот они какие, городовые-то».

Извозчик методично и лениво подхлестывал клячу. Холодный дождь с ветром резал навстречу. Башкину стало холодно, и он калачиком засунул руки в рукава. Он не решался заговорить с городовым – нет, ни за что, такой не ответит.

Башкин не знал, как ему сидеть: то он наклонялся вперед, то отваливался на руку городового. Наконец он съежился и вобрал голову в плечи, поводя спиной от озноба.

– Ничего, недалече уж, сейчас приедем, – сказал городовой. – Погоняй, ты. – Городовой сморкнулся и подтер нос дубовым мокрым рукавом шинели.

Извозчик стал перед воротами большого дома.

– Пожалуйте, – сказал городовой. Калитка отворилась им навстречу в железных воротах и резко хлопнула сзади.

– Прямо, прямо, – командовал сзади городовой, – теперь направо.

Башкин вошел. Каменная лестница вела вверх – обыкновенный черный ход большого дома. Два жандарма и какие-то хмурые штатские стояли внизу.

– Прямо, прямо веди, – сказал жандарм; он ткнул маленькими глазками Башкина. Городовой сзади слегка подталкивал Башкина в поясницу, чтоб он шел скорее. По коридору Башкина протолкал городовой до конца и тут открыл дверь.

В большой комнате с затоптанным полом стояли по стенам деревянные казенные диваны. За письменным столом сидел в очках толстый седой человек в полицейской форме, с бледным, отекшим лицом. Он едва глянул на Башкина и уперся в бумаги.

– Привез с Троицкой… – начал хрипло городовой.

– Обожди! – сказал полицейский в очках. Он переворачивал бумаги. Городовой вздохнул. Они с Башкиным стояли у дверей.

Двое штатских в пиджаках поверх косовороток стояли, заложив руки за спину, и деловито и недружелюбно щурились на Башкина.

– Башкин? – оторвался от бумаг полицейский и глянул поверх очков брезгливым взглядом. У Башкина не нашлось сразу голоса.

– Ба-башкин, – сказал он, сбиваясь, хрипло, невнятно.

– Бабушкин? – крикнул через комнату полицейский. – Не слыхать. Подойди! Башкин зашагал.

– Я в калошах, ничего?

– Подойдите сюда, – сказал полицейский, разглядев Башкина. – Так вы кто ж? Башкин или Бабушкин? Как вы себя называете?

– Моя фамилия Башкин. – Башкин снял, подержал и сейчас же опять надел шапку.

Полицейский макнул перо и стал что-то писать.

– Принял, иди, – сказал он городовому. Городовой вышел.

И Башкин почувствовал, что теперь он стал совсем один, он даже оглянулся на дверь.

– Обыскать, – сказал полицейский. Оба штатских подошли к Башкину.

– Разденьтесь, – говорил полицейский, не отрываясь от писания.

Башкин снял пальто, шапку, – их сейчас же взял один из штатских. Он вынимал, не спеша, все из карманов и клал на письменный стол перед полицейским: и хитрые старухины ключи, и грязный носовой платок, и билет от последнего концерта.

– Вы раздевайтесь! Совсем! – покрикивал полицейский, рассматривая ключи. – Все, все снимайте.

– Сюда идите, – сказал деловым, строгим голосом другой штатский и показал на деревянный диван.

Башкин покорно пошел. Он то бледнел, то кровь приливала к лицу. Он остался в белье.

– Ничего, я так посмотрю, – сказал штатский и твердыми тупыми тычками стал ощупывать Башкина.

– Я прочту, распишитесь, – сказал полицейский. – «Задержанный в ночь с 11 на 12 декабря у себя на квартире и назвавшийся Семеном Петровым Башкиным…»

– Я в самом деле Башкин, я не называюсь…

– А как же вы называетесь? – перебил полицейский.

Башкин стоял перед ним в белье, в носках, на заплеванном, затоптанном холодном полу, колени его подрагивали от волнения, от конфуза, он не знал, что отвечать.

– Ну! – крикнул полицейский. – Так не путайте, – и он продолжал читать: «При нем оказалось: носовой платок с меткой В…»

– Это французское Б! – сказал Башкин.

– Чего еще? – глянул поверх очков полицейский.

Штатские прощупывали швы и ворот на пиджаке и зло глянули на Башкина.

– «…И один рубль восемьдесят семь копеек денег». Подпишите! – И полицейский повернул бумагу, сунув Башкину ручку.

– Где? Где? – совался пером по бумаге Башкин.

Башкин оделся – он едва попадал петлями на пуговицы. Полицейский позвонил, и в дверь шагнул служитель в фуражке, с револьвером на поясе.

– В седьмую секретную! – кивнул глазами полицейский на Башкина.

Служитель отворил дверь, и Башкин, запахнувши пальто, – он отчаялся застегнуть, – зашагал впереди. Он плохо чувствовал пол под шаткими ногами. Он ослаб всем телом, и ему хотелось скорей лечь и закрыть глаза. Он шел, куда его подталкивал служитель, куда-то вниз, по подвальному коридору с редкими лампочками под потолком. Направо и налево были обыкновенные двери, с большими железными номерами, будто это были квартиры. Около седьмого номера служитель стал, быстро ключом открыл дверь и толкнул Башкина.

Здесь было почти темно, тусклая, грязная лампочка красным светом еле освещала камеру. Башкин повалился на койку с соломенным матрацем и закрыл глаза. Он натянул шапку на самый нос, чтоб ничего не видеть. Его било лихорадкой.

«Заснуть, заснуть бы», – думал Башкин. Он не мог заснуть. Он чувствовал все те места на теле, куда его тыкали при обыске, чувствовал так, как будто там остались вмятины.

«Пускай скорей, скорей делают со мной, что им надобно», – думал Башкин и сжимал веки. И мысль сжалась, замерла и где-то смутно, несмело копошилась. Он услышал ровные, скучные каблуки по каменному коридору, они становились слышней. Стали около его двери. Вот что-то скребнуло. Башкин еще крепче зажал глаза и вытянулся, задеревенел. Шаги не отходили, и Башкин, напрягшись в вытянутом положении, ждал. И вдруг ясно почувствовал, что на него глядят. Он не мог этого вынести, он сдвинул шапку с глаз и посмотрел.

В двери – кругл��е отверстие. Башкин глядел прямо туда, не отрываясь, и вдруг разглядел в этом круге прищуренный глаз с опущенной бровью. Глаз едко, будто целясь, глядел прямо в глаза Башкину. Башкин дрогнул спиной и не мог оторвать испуганного взгляда от круглой дырки. Глаз исчез, круглым очком мелькнула дыра, что-то скрипнуло, и заслонка снаружи закрыла отверстие. А шаги снова лениво застучали дальше. Башкин понял вдруг, что это номера, железные номера на дверях прикрывают эти дыры, что каждую минуту глаз оттуда может посмотреть на него. Один глаз – без человека, без голоса. Это мучило. Мучило все больше и больше, взмывало обиду, завыло все внутри у Башкина, он сел на скамейку, он нагнулся к коленям и обхватил голову. Жест этот на секунду прижал боль, но Башкин глянул на кружок – увидят! Он вскочил, и притихшая боль заклокотала, забилась внутри.

«Как зверя, как мышь», – шептал Башкин сухими губами. Он вскочил, шагнул по камере, задел боком стол, вделанный в стену, ударился больно ногой о табурет. Подвальное окно высоко чернело квадратом под потолком, и противная вонь шла от бадьи в углу. Башкин стал шагать три шага от стены к двери, мимо стола, мимо койки.

И никто не знает, где он, и сам он не знал, где он. От волнения он не заметил дороги, по которой вез его городовой. Никто не знает, и с ним могут сделать, что хотят. Секретная! Который час, когда же утро? Он сунулся за часами. Часов не было – они остались на столе у чиновника. Он с обидой шарил по пустым, совсем пустым карманам. Лазал трясущимися, торопливыми руками. «С. и С.» – вспомнилось Башкину, но оно мелькнуло, как сторожевая будка в окне вагона, и мысль, хлябая, бежала обиженными ногами дальше, дальше.

«Что за глупость? – бормотал Башкин. – Ерунда, форменная, абсолютная, абсолютная же». Башкин притоптывал слабой ногой.

Но шаги за дверью снова остановились. Башкин с шумом повалился на матрац и натянул пальто на голову.

Башкин ждал утра, – он не мог спать, – мысль суетливо билась, рыскала, бросалась, и отдельные слова шептал Башкин под пальто:

– Назвался!.. Абсолютно, абсолютно же!.. Чушь!.. женским полом!.. дурак!.. – И он в тоске ерзал ногами по матрацу.

Застучали бойкие шаги, захлопали в коридоре двери, замки щелкают. Вот и к нему. Вот отперли, – Башкин разинутыми глазами смотрел на дверь. Вошли двое. Один поставил на стол большую кружку, накрытую ломтем черного хлеба, другой в фуражке и с револьвером у пояса, брякая ключами, подошел к Башкину. Он был широкий, невысокого роста. Сверх торчащих скул в щелках ходили черные глазки. Он ругательным взглядом уставился на Башкина, поглядел с минуту и сказал полушепотом, – от этого полушепота Башкина повело всего, – сказал снизу в самое лицо:

– Ты стукни у меня разок хотя, – он большим ключом потряс у самого носа Башкина, и зазвякала в ответ вся связка, – стукни ты мне, сукин сын, разок в стенку, – я те стукну. Тут тебе не в тюрьме.

Башкин не мог отвечать, да и не понял сразу, что говорил ему надзиратель, а он уже пошел к дверям и с порога еще раз глянул на Башкина.

– То-то, брат!

Башкину было противно брать этот хлеб.

«Ничего, ничего от них брать не буду, ничего есть не стану – говорил Башкин, – и умру, умру от голода». Он снова повалился на койку.

Это было утро. Но свет – все тот же: мутный, красноватый свет от лампочки, которая гнойным прыщом торчала на грязном потолке. Окно было забито снаружи досками.