Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)
ПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.
Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой – не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: «Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват».
Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.
Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.
Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.
– Ну что скажешь? – и пристав ковырнул где-то далеко во рту.
– С добрым утром! – сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.
Пристав опять заглянул и поморщился:
– Вчера ж… я тебе сказал, – и пристав стал тереть губы салфеткой, – говорил уж… куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку? – и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.
Сорокин снова сморщил улыбку.
– Конечно-с.
– Что «конечно»? – подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал. – Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?
– Да никак нет, – Сорокин попробовал посмеяться.
– Ну вот, – сказал пристав с расстановкой, – никак нет. На стенку ты не влезешь, – пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.
– Позвольте подсоблю, – и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.
– Да пусти ты… а, черт! – и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу. – А, дьявол! Тьфу! – Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.
Сорокин пятился к двери.
Он шагнул уже в сени. Но вдруг остановился. Пристав перестал пыхтеть и слушал. Сорокин решительным шагом вошел снова в комнату, подошел к кровати.
– В чем мой грех? – крикнул Сорокин.
Пристав поднялся в одном сапоге, другой он держал за ухо.
– Грех мой в чем? – крикнул еще громче Сорокин.
– Да я тебе не судья, не судья, Христос с тобой, – скороговоркой заговорил пристав.
– Не можешь сказать? Нет? – крепким солдатским голосом гремел Сорокин. – А нет, так к чему поношение? Поношение зачем?
Пристав краснел.
– Взятки кто брал? – Сорокин топнул ногой вперед. – Не я! Вот он крест и икона, – Сорокин махнул шапкой на образа, – поджигательством я не грешен, сам ты, сам ты… – задыхался уж Сорокин, – сам ты… знаешь, сукиного сына, кто поджигает. Не знаешь? Сказать, сказать? Я двух арестантов поставлю – они тебя в плевке, прохвоста, утопят! Господину прокурору! Что? Сам, стерва, на стенку полезешь! Полезешь! Ах ты, рвань! – и Сорокин замахнулся фуражкой.
Пристав, красный, с ярыми глазами, мигом махнул сапогом, и сапог стукнул по крепкому плечу, отскочил, а Сорокин уж толкнул, и пристав сел с размаху, и ахнула кровать. Сорокин уж ступил коленом на толстую ляжку, но пристав, плюя словами, кричал:
– А зятя, зятя твоего? Кто? Кто? А?
Сорокин вздохнул в��ем телом и выпученными глазами глядел на пристава.
– Что? Что? – кричал уж пристав, вставая. – А ты в морду лезть. Сол-дат!
У Сорокина были слезы в глазах.
– Вон! – заорал всем нутром пристав и размахнулся ботфортом, и полетела чернильница со стола.
Сорокин бросился в двери, в сенях уж торчали двое городовых. Сорокин нахлобучивал фуражку.
– Вон его! – орал вслед пристав, и сапог пролетел в сени. Городовой звякнул дверью, и Сорокин махнул одним шагом через всю лесенку.
Сорокина понесли ноги по улице, завернул в переулок, еще влево, на людей не глядя, где б их поменьше. Сзади как ветром холодным мело и гнало. И вот уж липкая грязенка и мокрые прутики, голые кустики. Сорокин не узнал городского сада, как по чужому месту заходил, и, когда три раза прошел мимо заколоченной будки, увидал, что кружит. Сел на скамейку, отломил прутик, зажевал, закусал вместе с губами. Опять вскочил и уж не по дорожке, а сквозь кусты пошел напролом. Но идти было некуда – черная решетка расставилась за кустами, а за ней проходят люди. И глядят. Сорокин повернул назад, цеплялся полами за кусты, вышел вон из сада и пошел наискось по площади, в глухую улицу, зашагал по ней ходко, вниз. И вдруг сзади:
– Петр Саввич!
Сорокин прибавил шагу и вобрал голову в воротник, по самые уши.
«Бежит сзади. Не признаюсь, – решил Сорокин, – дураком так и пойду, будто не я».
– Петр Саввич! – совсем забежала вперед, в самое лицо. Какая-то… улыбается.
Петр Саввич моргал бровями и не узнавал.
– Ну? Не узнали? Тайку Вавич не узнали? – и Тайка бежала, пятясь задом, и глядела в самые глаза Сорокину. – Вы не к нам, Петр Саввич? Идемте… Это ничего, что никогда не бывали!
Сорокин вдруг встал. Он узнал Тайку. И сразу покраснело серое лицо. Он замахал рукой вперед:
– Я туда, туда… Туда мне надо. У Тайки осунулось лицо.
– Куда? – тревожным шепотом спросила Тая.
– Туда… к чертям! – и Сорокин шагнул решительно. Застукал тяжелыми сапогами по мосткам. Он вышел на порожнее место. Двойным звоном постукивал молоток в черной кузнице на отлете, и тощая лошаденка на привязи стояла недвижимо, как деревянная. Петр Саввич стал загибать влево, топтал грязь по щиколотку.
«Губернатору сказать. Прийти и сказать: ваше превосходительство… все напраслина…» – И тут вспомнился сапог. «Никуда, никуда! А вот так и иди, сукин сын, – думал Сорокин, – иди, пока сдохнешь. Идут вон тучи: куда-нибудь, к себе идут. И церковь вон стоит – при месте стоит и для чего… А ты иди, иди и все тут! – подгонял себя Сорокин. – Никуда, иди, сукин сын. Греха нет, а все равно сапогом».
Он сам заметил, что взял направление на церковь – белую на сером небе. Он уж шел по кладбищу, по скользкой дорожке, и смотрел на понурые, усталые кресты. И вот решетчатый чугунный знакомый крест. Женина могилка. Спокойно и грустно стоял крест, раскрыв белые объятия.
– Серафимушка! – сказал Сорокин и снял шапку.
Холодный ветер свежо обдул голову. Он смотрел на белый крест, казалось, что стоит это Серафима, стоит недвижно из земли и без глаз глядит на него: что, дескать, болезный мой?
Сорокин сел на край могилы. И вдруг показалось, что один, что нет Серафимы, а просто крест чугунный, и белая краска облезла. Он сидел боком и глядел в грязь дорожки. И вспомнил, как в родильном лежала уж вся простыней закрыта. Как туда вез и руку ему жала от боли, «Петруша, Петруша» – приговаривала. И опять боком глаза видел белые Серафимовы объятья и – двинься ближе и обоймет. И слезы навернулись, и дорожки не стало видно, а вот близко-близко руки Серафимушкины.
– ВСЕ равно фактов нету! – Филипп сказал это и кинул окурок в стакан. Наденька сидела, не раздеваясь, в мокром пальто, и глядела в пол. – Разговоров этих я во как терпеть не могу. – Филипп встал и провел пальцем по горлу, дернул. – Во как!
Он шагнул по комнате и без надобности крепко тер сухие руки полотенцем.
– Убитые, убитые! – иронически басил Филипп. – Я вот пойду сейчас или тебя, скажем, понесет – и очень просто, что убьют. Вот и будут убитые, а это что? Факт? Пойдет дурак вроде давешнего и давай орать: вооруженное восстание! Трупы на улицах! Баррикады! Такому пулю в лоб. Провокатор же настоящий. А он просто дурак… и прохвост после этого.
Надя все глядела в пол. Молчала. Скрипнула стулом.
– Конечно, с револьвером против войск не пойдешь… – пустым голосом сказала Надя.
– Так вот нечего, нечего, – подскочил Филипп, – нечего языком бить. И орать нечего!
– Я ж ничего и не говорю, – пожала Надя плечами.
– Ты не говоришь, другой не говорит, – кричал Филипп, – а выходит, что все орут, дерут дураки глотку, и вся шушваль за ними: оружия!
– Ну а если солдаты… вон в Екатеринославе в воздух стреляли…
– А народ врассыпную? – Филипп присел и руки растопырил. – Да? Так на черта собачьего им в них стрелять, их хлопушкой распугаешь. В воздух! А трупы? А трупы эти со страху поколели? Да?
Наденька подняла огонь в лампе. Огонь потрескивал, умирая.
– Я пойду! – сказала Надя и вздохнула. Она встала.
– Куда ты пойдешь? Видала? – и Филипп тыкал пальцем в часы, что висели над кроватью. – Сдурела? Половина десятого. На! – И Филипп снял часы и поднес к погасающей лампе. – Во! Двадцать семь минут. Какая ходьба? Шабаш! Сиди до утра.
– Ну это мое дело. Чепуха, ну переночую в участке и все. – И Надя решительно пошла к двери.
– Да слушай, брось. Ей-богу! Валя! Товарищ! Да я силом должен тебя не пустить. – И Филипп загородил дверь. – Давай сейчас лампу нальем, самовар взгреем. Верно! И за мной чисто – никто сюда не придет. Брось ты, ей-богу! – и он тихонько толкал Надю в плечо назад.
Надя отдергивала плечо, отводила Филиппа рукой и двигалась к двери.
– Ладно мне трупы строить, – вдруг зло сказал Филипп и дернул Надю за плечо рывком, и она повернулась два раза в комнате и с размаху села на кровать. Она подняла раскрытые глаза на Филиппа и приоткрыла рот, и вдруг ярое лицо Филиппа стало в мелких улыбках – все лицо бросилось улыбаться, и Филипп быстро сел рядом. – Наденька! Голубушка! Да не могу ж я этого! Не могу я терпеть этого! Господи Боже ты мой! Да нет. Не могу… чтоб в такой час. Да ведь я ж отвечу за это! Наденька, на самом деле.
Лампа трескала последним трепетом огня и вздрагивали вспышки. Филипп то обнимал Надю сзади за плечи, то вдруг бросал руку. Он подскочил к лампе, поднял огонь и снова уселся рядом – Надя не успела привстать.
– Да побудь ты со мной! Что же я, как шельма какой, выходит, в участок, что ли, от меня… так выходит? Не веришь, что ли, выходит? Выходит, я тебе верю во как! – И Филипп сжал Надину руку повыше кисти. Надя задохнулась, не крикнула. – А ты мне, значит, никак. Наденька! Слышь, Наденька, – и он крепко тряс ее за плечо. – Надюшка, да скажи ты мне: вот побеги ты, Филька, сейчас через весь город и принеси мне… с дороги камушек, и я тебе побегу, босой побегу, и через всех фараонов пробегу, и сквозь черта-дьявола пройду. Хочешь, хоть сейчас? Пропади я пропадом! – И Филипп отдернулся, будто встать. – И смотрю я на тебя, ей-богу, маешься, маешься, родная ты моя, за чего, за кого маешься? И чего тебе в самом, ей-богу, деле, чего тебе! И куда тебе идти? Сымай ты салоп этот, ну его к черту, – и Филипп в полутьме рвал пуговки с петель на Наденькиной застежке. Он почти сдернул его с плеч, вскочил волчком. – Я сейчас лампу на щуп налью. Один момент… Момент единственный… – и Филипп звякал жестянкой, присев в углу с лампой. – Эх, Наденька ты моя! – вполголоса говорил Филипп; уж лампа горела у него в руках. – Эх, вот она: раз и два, – и он обтер лампу и уж брякал умывальником в углу у двери. – Да скидай ты салоп этот.
Наденька все недвижно сидела и следила глазами, как во сне: и видела, как чудом завертелся человек и как само все стало делаться, что он ни тронет, и не понимала слов, которые он говорил.
– Давай его сюда, – говорил, как катал слова, Филипп, и салоп уж висел на гвозде. – Сейчас самовар греть будем. – И он выкатился в коридор, и вот он уж с самоваром и гребет кошачьей хваткой красные уголья из печки. – Давай, Надюшка, конфорку, давай веселей, вона на столе! Эх, мать моя! – Филипп дернул вьюшку в печке, ткнул трубу самоварную, прижал дверкой. – Чудо-дело у нас, во как! А чего у меня есть! Знаешь? – и Филипп смеялся глазами в Надины глаза, и Наде казалось – шевелится и вертит все у него в зрачках: плутовство детское. – А во всем городе хлеба корки нет? Да? А эвона что! – и сдобную булку выхватил из-за спины Филька. – Откеда? А вот и откеда! Бери чашки, ставь – вон на полке.
И Надя подошла к полке и стала брать чашки – они были как новые и легкие, как бумажки, и глянули синими невиданными цветами и звякали внятно, как говорили. А Филипп дул в самовар как машина, и с треском сыпались искры из-под спуда. Проворной рукой шарил в печке и голой рукой хватал яркие уголья.
– Вот оно, как наши-то, саратовские, вона-вона! – кидал уголь Филька. – Хлеб-то режь, ты хозяйствуй, тамо на полке нож и весь инструмент.
Наденька взяла нож как свой, будто сейчас его опознала.
Анна Григорьевна стукнула в дверь.
– Андрей, не спишь?
– Кто? Кто? Войдите, входи, – торопливым голосом отозвался Андрей Степанович.
Анна Григорьевна тихонько открыла дверь. Муж стоял на столе, другая нога была на подоконнике. Он сморщил серьезную мину и замахал рукой.
– Тише, Бога ради, я слушаю. – И он весь присунулся к окну и поднял ухо к открытой форточке.
Сырой тихий воздух не спеша входил в комнату, и Андрей Степанович выслушивал этот уличный воздух.
– Андрей… – шепнула Анна Григорьевна.
– Да тише ты! – раздраженно прошипел Андрей Степанович. Анна Григорьевна не двигалась. И вот, как песчинка на бумагу, упал далекий звук.
– Слыхала? – шепнул Тиктин. – Опять… два подряд. – Тиктин осторожно, на цыпочках, стал слезать со стола.
Анна Григорьевна протянула руку, Тиктин молча оттолкнул и грузно прыгнул на ковер. Он сделал шаг и вдруг обернулся и выпятил лицо к Анне Григорьевне:
– В городе стрельба! – он повернулся боком.
– Я говорю: Нади нет, Нади дома нет. Двенадцатый час, – голос дрожал у Анны Григорьевны.
– Черт! Безобразие! – фыркнул Тиктин. И вдруг поднял брови и растерянно заговорил: – Почему нет? Нет ее почему? Совсем нет? Нет? В самом деле нет?
И Андрей Степанович широкими шагами пошел в двери. Он оглядывался по сторонам, по углам. В столовой Санька. Курит.
– Надя где? – крикнул Андрей Степанович. Санька медленно повернул голову:
– Не приходила, значит, теперь до утра. С девяти ходьбы нет. – Он отвернулся и сказал в стол: – Заночевала, значит, где-нибудь.
– Где? – крикнул Тиктин.
– Да Господи, почем я-то знаю? Не дура ведь она, чтоб переть на патруль.
– Да ведь действительно глупо, – обратился Тиктин к жене, – ведь не дура же она действительно. И Тиктин солидным шагом вошел в столовую.
– Если б знать, где она, я сейчас же пошла бы, – и Анна Григорьевна заторопилась по коридору.
– Да мама, да что за глупости, ей-богу.
Дробные шаги сыпали за окнами ровную дробь, и Тиктин и Санька рванулись к окну, рота пехоты строем шла по пустой улице и россыпью отбивала шаг.
– На кого это… войско?
Тиктин хотел придать иронию голосу, но сказал сипло.
– В засаду, в участок, – сказал Санька и сдавил брови друг к другу.
– Пойди ты к ней, – сказал Тиктин и кивнул в сторону комнаты Анны Григорьевны.
– Ладно, – зло сказал Санька. Он все глядел на мостовую, где прошла пехота.
Самовар пел тонкой нотой.
– А ну-ка еще баночку, а ну, Наденька, – Филипп тер с силой колено.
Надя глядела, как он впивал в себя чай с блюдечка, через сахар в зубах.
И все веселей и веселей глядел глазом на Надю. А Надя не знала, как пить, и то нагибалась к столу, то выпрямлялась к спинке стула.
Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками – откашливался:
– Ах ты, черт… ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: «Ай! Батюшки, убивают!» – и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: «Филька, – кричит, – стреляют». – «В кого?» – кричу – «В меня!» – кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. «Где стреляют?» – «У нас, в кухне, – кричит, – стреляло, еле живая, – кричит, – я выскочила». Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе! – Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко. – Ах ты, дура на колесах!
Наденька улыбалась. Потом подумала: «А вдруг это действительно смешно!»
– Я выношу этую бутылку, – и Филипп толкнул Надю в плечо, – выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!
Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.
– Наливай еще! Ну тебя к шуту, – Филипп толкнул Наде свой стакан.
И вдруг самовар оборвал ноту.
Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.
– А где Аннушка сейчас? – Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.
– Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс… Разговор все.
Надя остановила палец.
– Почему же? Идут же люди…
– А идут, так… так, – Филипп встал, – мой посуду и все тут.
Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.
Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.
– Да что ты? Голубушка ты моя! – И уж обнял стул за спинку и тряхнул сильно, так что Наденька покачнулась. – Да размилая ты моя! Я ж попросту, по-мужицки, сказать. Да ты что, в самом деле, что ли? Ведь верное слово. Шут с ней, с посудой этой! Да я ее побью, ей-богу!
Надя чуть улыбнулась.
– Ей-бога! – крикнул радостно Филипп, схватил чашку и шмякнул об пол. Сунулся к другой. Надя отвела руку.
– Да что ты, да вот он я! – говорил Филипп и уж взял крепко за плечо, через кофточку, горячими пальцами. Совсем руки какие-то особенные и как у зверя сила. И у Нади дунула жуть в груди, какой не знала, дыхание на миг притаилось. Ничего не разбирала, что говорил Филипп, как будто не по-русски говорил что-то. И Надя неловко уперлась ладонями в Филькину руку, и все говорили губы:
– Не надо… не надо… не надо…
А под колена прошла рука, и вот Надя уж на руках, и он держит ее, как ребенка, и жмет к себе, и Надя закрыла глаза.
ПЕХОТА шла по пустой улице – одни темные фонари. Дробь шага ровной россыпью грохала по каменьям. Прапорщик запаса вел роту мимо запертых домов. Солдаты косились на дома. Прапорщик сошел с тротуара и пошел рядом с людьми. Рота все легче и легче стучала и стала разбивать ногу – не дробь, а глухой шум. Штыки стали стукать друг о друга, и солдаты стали озираться, – прапорщик вскинул голову, обернулся и резко подкрикнул:
– Ать, два, три!.. ать, два, три!.. ать, два!.. Рота ответила твердым шагом.
– Тверже ногу! – крикнул прапорщик в мертвой улице. Рухнул шаг и раз и два. И снова уж глухой топот – идут и «не дают ноги».
– Ать! – крикнул последний раз прапорщик, будто икнул, и не стал подсчитывать.
Лопнул пузырьком где-то справа револьверный выстрел. Шаг роты стал глуше, и вдруг один задругам треснули винтовочные – как молотком в доску – дам! дам! дам-дам! И далекий крик завеял в улицах – рота совсем неслышно ступала. И крик ближе, и слышен справа топот в темноте, и вдоль улицы справа:
– Держи! Держи!
– Тра-а! – сыпанул справа выстрел.
– Стой! Стой! – крикнул прапорщик. Стала рота. А те бежали, и криком и топотом осветилась темная улица.
– Держи! – крикнул прапорщик, а быстрые шаги споткнулись в темноте. Упал, и вот снова затопали, вот из улицы тяжелым градом топот, и щелкнул затвор, и голос хриплый:
– Кто есть? И что ж вы… сволочи… смотрели! Бежал!.. Рот разинули! Бычки!
– Что? Ты кто? Поди сюда! – прапорщик широким шагом пошел вдоль фронта на тротуар.
Но шаги в темноте уж топали дальше, и куда-то вкось мимо роты раскатился в улице выстрел.
Прапорщик отдирал застежку кобуры, вытащил наган и выпалил вдогонку. Выпалил, подняв на аршин выше. В это время из-за угла тяжелым шагом выбежал еще человек.
– Стадничук, держи! – заорал прапорщик. – Первый взвод ко мне!
Сорок ног рванули с места.
– Ты давай винтовку! Давай же, сука! – кричал солдат.
– Да я ж городовой, братцы, очумели?
– Арестован! – рявкнул прапорщик и рванул из рук городового винтовку. – С нами пойдешь, марш! Первый взвод, стройсь! Рота-а! шагом… арш!
Рухнул шаг, и бойко пошла рота.
– Ругаться, мерзавцы, воинскую часть ругать, а?
– Какого участка! – кричал в темноте прапорщик. – Вот мы в Московский и идем. Номер твой, сукин сын! Рота рубила шаг.
– Тебя на штыки поднять надо, знаешь ты это?
По роте прошел веселый шум.
А в улицах было пусто, и рота снова стала слышать свой шаг. Черные дома мертвыми уступами стояли как наготове, и снова ослаб солдатский шаг.
Прапорщик не командовал, люди сами кашей повалились в ворота участка, в темный двор; в полуподвале горели на стенке два керосиновых фонаря, от них казалась темнота еще гуще, и люди, войдя в подвал, только шептались и никто не топнул.
– Пожалуйте со мной, – Вавич тронул впотьмах свой козырек и пригласил рукой. Прапорщик не видел.
– Кто такой? – спросил прапорщик вполголоса. Но в это время из дверей подвала хриплый, с ругательной слезой, голос крикнул:
– Да скажите, господин надзиратель, нехай меня пустют, когда арестовали без права при исполнении. Да стой, не держи, у меня шинель тоже казенная!
– Да, – сказал прапорщик и откашлялся для голоса. – Тут вот, черт его, ругался, ругал воинскую часть – городовой. Ваш это будет? А то сдам в комендантское.
– Ах вот как! – крикнул Вавич. – Скажите, мерзавец. Давайте его сюда.
– Выведи! – скомандовал прапорщик. Виктор шел рядом с офицером, а сзади шагали трое: городовой и двое солдат.
– Молчать! – крикнул, обернувшись, Вавич, хотя городовой не говорил и молча шагал между двух солдат. – Не внедришь! Не внедришь, – горячо говорил Вавич.
Прапорщик спотыкался в темноте и чертыхался под нос.
– Наверх, что ли? – досадливо сказал прапорщик.
Виктор пробежал по лестнице вперед. «Эх, так бы я мог привести роту – вот как будто взял весь участок под свою руку». Он оглянулся на офицера и тут при свете на лестнице метким глазом увидал погон с одной звездочкой и лицо, главное, лицо.
«Шпак! Милостивый государь», – сразу решил Виктор, плечом толкнул входную дверь и не придержал за собой.
– Учитель географии, должно быть, – ворчал Виктор. Помощник пристава с черными усами.
– Ну, – крикнул он Виктору.
– Идет! – и Виктор небрежно мотнул головой на дверь.
– Прапорщик Анисимов, прибыл с ротою, а вот этого молодца арестовал, – прапорщик показал большим пальцем за плечо. – Ваш?
Помощник хлопнул бровями вниз.
– Не разберу! – сказал, щурясь, помощник. – Японец? Японца в плен взяли, позвольте узнать?
Прапорщик покраснел, поднял брови, губы раскрыл над зубами:
– Я вам, милостивый государь, официально заявляю и прошу слушать…
– Мне известно-с! Все-с! – откусил слова помощник. – Официально, когда стрельба! – повернулся и твердо застукал ногами вон из дежурной, через темную канцелярию, и хлопнул вдали дверью кабинета, звякнули стекла в дверях, и слышно было, как залился звонок телефона.
– Отвести и держать в роте! – крикнул прапорщик солдатам. – Кто у вас старший? Пристава мне! – крикнул прапорщик Вавичу.
– Пристава нет, – сказал Вавич глухо и отвернулся к окну и сразу же увидал толпу и услыхал гомон. Вавич вышел деловитой походкой, слегка задел офицера. – Виноват, позвольте, – и быстро проскочил в двери.
На улице цепь городовых прижимала в калитку ворот захваченных облавой.
– Считай! – крикнул Вавич, чтоб распорядиться.
– Ребра им… посчитать, – сказал близкий городовой, – в двух револьверы були. Самая сволочь!
– Этих отдельно, сюда давай.
– Не, тех уж прямо до Грачека свели. Куда! – замахнулся городовой прикладом. Человек метнулся и вжался в толпу.
Прапорщик затопал с крыльца.
Вавич обходил полукруг городовых, косился боком на прапорщика – «подождешь, голубчик». Виктор, не спеша, стал подыматься на крыльцо.
– Вавич! Ва-вич – сукиного сына, да где ж ты? – сверху кричал запыхавшийся Воронин. Вавич рысью вбежал на лестницу.
– Поймал! Поймал двоих, двоих, сукиных сынов… револьверщиков… никто, а я вот этой рукой вот схватил, как щенков… помог Господь, его воля… вот крест святой, – Воронин перекрестился. – Вот гляди, – Воронин оттопырил полу шинели. – Видал? Пола навылет, а сам – вот он я – пронес Господь, стрелял ведь, сука, стрелял! Господня воля, сукиного сына, только и скажу: Господня воля.
Вавич почтительно слушал.
– На вот тебе целый город, – Воронин махнул рукой в окно, – найди вошь в овчине.
– Как же это вы?
Воронин вытянул голову вперед и три раза хлопнул себя ладонью по носу:
– Вот! Вот! И Господня воля.
– Кто ж оказались, не известно?
– Это уж скажут… – Воронин сел на подоконник. – У Грачека скажут, – сказал он тихо. – Дай закурить! Этот умеет… Бог ему судья – полено у него заговорит… Да, брат, – совсем тихо сказал Воронин, – одного-то подранили, так не в больницу, а велел прямо к нему… Пока, значит… фу, не курится… пока, значит, не помер.
Воронин замолк и переводил тяжело дух и дул дымом перед собой.
Из открытой форточки среди далекой тишины заслышался рокот извозчичьей пролетки. Оба слушали и мерили ухом, далеко ли. И как редкие капли дождя падали по городу выстрелы.
И вдруг ясно, как проснулся звук: из-за угла раскатились дрожки и стали у ворот. И при свете фонарей от крыльца видно было – сошел плотный офицер; с другой стороны спрыгнул и обежал пролетку другой, потоньше.
– Капитан! – первый увидел погон Вавич.
