Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)
– НЮХ! Ты мне не ври! Нюх! – кричал Грачек. – Нюхни – вот. – И Грачек сунул красный костлявый кулак прямо в нос Вавичу. Вавич попятился. Они одни были в кабинете Грачека.
– Ты говори, какие у тебя нитки были? Ну? Показалось? А вот тебе небо с овчинку, может, покажется. Знаешь? Грачек прошел к окну, не глядел на Вавича.
– А револьвер его ты зачем к полицмейстеру отнес, а не сразу сюда? Финтики? А может, ты врешь, что номер 287940.
Вавич молчал и глядел то в пол, то с темной злостью взглядывал на Грачека. Грачек смотрел в стену.
– Ну так как же?
– Шел за ним до постового… – Виктор поворачивал головой.
– Слышал. Схватил сзади за руки, ногой упер в зад. Постовой обшарил, и вот браунинг! В кармане, через шинель? – бубнил в стену Грачек. – Унюхал? Что у меня в кармане? Ну? – Грачек хлопнул рукой по шинели. – Гадалка! А кто там еще обшаривал? Никто? Врешь. Знаю. Стой здесь.
Грачек шаркал ногами, вышел. И Виктор слышал, как сказал за дверями:
– Не выпускать! Не входить!
«Пусть, сволочь! – шептал Виктор. – Я самому Миллеру скажу». – И для бодрости громко зашагал по кабинету. Вдруг дверь скрипнула, и голова Сеньковского.
– Дурак ты! – громким шепотом говорил Сеньковский, он поминутно оглядывался. – Ведь этот старик-то, староста из Петропавловской, сидит у нас в приемной, – Сеньковский оглянулся и заговорил быстрее, – говорит, видел его на Слободке, на колокольню лазал, платы, говорит, планты… а и ты! – Сеньковский высунул язык и вдруг спрятал голову, прикрыл легонько дверь. – Если номер верный, – вдруг снова всунулся Сеньковский, – ты лучше по-хорошему, – и он мигом захлопнул дверь.
Вавич услыхал, как возил по коридору ногами Грачек.
– И придешь обратно, – услыхал Ви��тор, это Грачек крикнул, и тяжелые шаги затопали к двери. Вошел старший городовой, саженный, на всю полицию – один такой.
– Пожалуйте, полицмейстер требует. Распахнул дверь, стал у двери.
– Пожалуйте, – и крякнул в руку.
Вавич сердитыми шагами вышел. Сеньковский топтался у дверей.
– Петухов-то не запускай, хуже будет, – громко сказал вслед Сеньковский.
– Болван, – пробубнил Вавич. Он быстро шел, нахмурясь, глядел прямо вперед, и чужими мелькали мимо стены участка.
– Тьфу! – плюнул Вавич на лестнице.
Городовой поспевал сзади.
«Что ж это? Сопровождает? Как арестованного?» – Виктор сделал вид, что не замечает.
До дому полицмейстера было два шага. Виктор дернул наотмашь дверь на лестницу.
– В канцелярию приказано-с, – сказал сзади городовой.
– Ага! – и Вавич бросил дверь. Дверь хлопнула. Дверь в канцелярию была рядом. Вавич быстро, усиленно деловитым шагом вбегал на лестницу. Городовой пыхтел сзади.
– Прямо в кабинет, – вполголоса приговаривал по дороге городовой и сам постучал в двери.
– Войдите, – круглым голосом выкатил слово полицмейстер. – Ага! – он медленно покивал из-за стола на поклон Вавича. Городовой остался за дверьми.
– Что ж это вы, голубчик, – и полицмейстер откинулся на спинку кресла, упер перед грудью пальцы в пальцы, – что ж это вы давеча рассказывали и этак… героем этаким представились.
– Я… – начал громко Вавич, решительно крикнул: – Я! Но полицмейстер поднял руку.
– Можно? Я тут ключи у тебя забыла, – и Вавич боялся оглянуться на голос Варвары Андреевны. Варвара Андреевна задержалась на ходу, насмешливо глянула на Вавича и сейчас же стала выдергивать ящики в высоком шкафчике колонкой. – Куда я их сунула?
– Выходит, вы все мне тут налгали, – уже покрепче голосом говорил полицмейстер, – ничего вы не унюхали! Да-с! А вас натолкнул старик, господин Фомичев! Ага, знаете!
Варвара Андреевна на миг оглянулась на Виктора.
– …Староста Петропавловской церкви и содержатель трактира второго разряда. Помолчите! – вдруг крикнул полицмейстер. – Вот, извольте, – уже выкрикивал полицмейстер, – он тут бумагу уже подал, – и полицмейстер тряс толстым листом слоновой бумаги, – вот тут излагает и ходатайство тут, просит о награждении.
Полицмейстер стукнул листом по столу.
– Не тебя, конечно! Постовой мог задержать. Герой!
– Револьвер! однако! оказался! – лаем выкрикивал Виктор.
– Что оказался? – полицмейстер нагнулся вперед. – Что? Сороченки? Убитого? Да? Кто сказал? Номер? Это еще проверим, батенька. Может быть, конечно, – тише заговорил полицмейстер.
– Слушай, – вдруг сказала Варвара Андреевна, – скажи, чтоб поискали, где-нибудь они должны быть. Разменяй мне, пожалуйста, десять рублей, – и она рылась в портмоне.
– Да-с, – полицмейстер совал руку в карман брюк, – а зачем это в Московский понадобилось сдать – довести не мог? Тигра, подумаешь, поймал, – полицмейстер доставал деньги, глядел в кошелек, – а револьвер, видите ли, вам понадобилось сдать лично мне, – и он глянул на Вавича. – Как эти фестоны понимать прикажете? – он передавал бумажки Варваре Андреевне. Она заправила их в разрез перчатки, пошла к двери, не глядела на Вавича. – Да! Что это за финтифлюшки, – сквозь зубы заговорил полицмейстер. Он встал и стукал по столу пальцем. – Что? Боялся, что в Соборном отпустят? Что же это? Где слу-жи-те?
Виктор боялся, что могут слезы сами брызнуть, от злости слезы.
– Где служите? – шагнул из-за стола полицмейстер, сделал шаг к Вавичу. – Ступайте вон! – сказал, как проплевал, в самое лицо Виктора полицмейстер.
Вдруг Вавич ударил глазами в полицмейстера, как камнями бросил, весь наклонился боком и ногу сзади отставил, в самой вольной, в самой дерзкой позе. Полицмейстер голову назад вскинул, брови прыгнули.
– На точном основании приказа, – и голос у Вавича, как молотком по железу,
–
его
высокопревосходительства
генерал-губернатора генерала-от-кавалерии Миллера – отвести в ближайший участок! Найденное при обысках оружие сдавать в канцелярию полицмейстера или в комендантское управление.
А служу я Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Второму Александровичу. Присягал! – и Виктор круто повернулся и вышел в двери.
Виктор без дыхания прошагал всю канцелярию – к генералу и застрелюсь!
«Ваше высокопревосходительство! Приказ вашего высокопревосходительства в законной точности, и подвергаюсь», – и Виктор видел, как он стоит по-военному, – а он сразу увидит – военный, – и генерал смотрит строго и поощрительно. – И Вавич быстро стукал по ступенькам лестницы, уже взялся за дверь – и вдруг сверху:
– Надзиратель! Вавич!
Виктор хотел уж не слышать, сунулся в двери и взглянул назад: служитель канцелярский с медалями тарахтел каблуками по лестнице.
– Просят назад господин полицмейстер. Просят. – Запыхался, бежал, видно. Виктор шел назад, весь напружился.
– Вы, кажется, обиделись? – полицмейстер улыбался. – А вы садитесь. Да садитесь же, потолкуем. Виктор сел, вертел головой по сторонам.
– Ведь мы на службе иногда и повздорим, без этого нельзя. Не надо все к сердцу. Вы наверно знаете, что этот номер? Как вы записали? – и полицмейстер шарил глазами по столу.
– 287940! – сказал Виктор.
– Да ведь этот номер был у Сороченки? Так это уж кончик. Подумать только – Тиктин и этакое уж знаете… Вавич кивал головой, глядел мимо, в окошко.
Виктор посидел на бульваре. То сидел, ноги расставив, избочась. То крепко скрестив руки, и ноги вытягивал одна на одну. Заходил обедать в «Южный». Спрашивал самое дорогое. Вечером к одиннадцати часам – пришел домой.
– Ждут уж часов с восьми, – шептала Фроська в передней и кивала на дверь в кабинет.
Но дверь уж приотворилась. Сеньковский выглянул в просвет.
Виктор снимал шинель, будто не видел.
– Ага! Что скажешь? – Виктор, стоя, тер руки и глядел строго на Сеньковского.
– Да черт тебя! Три часа тут, чуть не заснул. А супруга твоя… Что, у вас военное положение?
– Не нравится, я ведь не звал, – и Виктор подошел к столу, открыл коробку с табаком.
– Ты не запускай! – шепотом говорил Сеньковский. – Я и не сидел бы здесь, черт с тобой совсем. – Он подошел к Виктору вплотную. – Она велела, чтоб пришел, до часу будет ждать. Слышал?
– Угум? – промычал Виктор и глядел, как набивалась папироса. Набитая папироса отскочила от машинки.
– Merci-c, – и Сеньковский подхватил папиросу.
– Положи! – крикнул Вавич.
– Пулемет какой! – и Сеньковский положил на стол папиросу. – Ты знаешь что? Черт с тобой, я пойду, а ты петухов не запускай лучше, а то – прямо тебе говорю, живо, брат, тебя, – и Сеньковский оскалился и тер в воздухе между ладо��ями, – фють! – дунул Сеньковский. – Фють и готово.
– Я рапорт подаю генералу Миллеру, – размеренно сказал Виктор и чиркнул спичку.
– Ну и шут с тобой! – и Сеньковский шагнул в прихожую. Виктор слышал, как он сказал: «Не нажгись» – и прихлопнул за собой дверь.
АННА Григорьевна сидела на Надиной кровати и раскладывала на одеяле карты: уж который раз раскладывала на червонную даму, все выходили «дороги», «дороги»… В прихожей позвонили. Анна Григорьевна пугливо дернулась и быстро накрыла карты подушкой. Выглянула в коридор: Башкин стоял, он держал шляпу на уровне лица и шепотом спрашивал Дуню:
– Никого нет? Гостей нет?
– Я одна, одна! – зашагала к нему Анна Григорьевна. – Семен Петрович.
Башкин шел, тихо стукал, озирался.
– Анна Григорьевна! Вы ничего не знаете? – Башкин говорил шепотом. – Пройдемте к вам, я с поезда, на даче живу. Идемте, идемте, – шептал Башкин.
Он взял Анну Григорьевну за руку. Рука Башкина дрожала, и он крепко зажимал руку Анны Григорьевны.
– Сядемте, – все шепотом говорил Башкин. Плотно запер дверь. – Не зажигайте, так довольно света. Он сел против Анны Григорьевны.
– Вы знаете, ваш сын арестован. АннаГригорьевна вся дернулась вверх и как от боли закусила губу.
– И очень скверно арестован, – Башкин не мог смотреть на это лицо, глядел вбок. – Его арестовал квартальный на улице, и у него в кармане нашли револьвер. – Башкин слышал, как мелко тряслось кресло под Анной Григорьевной. – Это ничего, ничего! – говорил умоляющим голосом Башкин. – А квартальный, Вавич, что арестовал его, говорит, что револьвер, – еле слышно шептал Башкин, – с убитого городового.
Анна Григорьевна вдруг схватилась руками за виски, пригнула голову к коленям и тыкалась головой в колени и стукала об пол ногой в отчаянном такте.
– Что ж это? Что ж это? Что ж это? – все громче и громче повторяла Анна Григорьевна.
– Анна Григорьевна! Нельзя! Нельзя! – вдруг крепко сказал Башкин, почти крикнул. Он толкнул в плечо Анну Григорьевну. – Надо сейчас же действовать, действовать!
Анна Григорьевна раскрытыми сумасшедшими глазами смотрела на Башкина.
– Ведь сейчас же, ночью, могут сделать обыск. Надо все, все в его комнате пересмотреть. Сейчас же! Анна Григорьевна встала.
– Боже, Боже! – говорила она и быстро шла с Башкиным в Санькину комнату.
– Дуняша! – крикнул Башкин в кухню. – Никого кроме барина не впускать! Я буду просматривать, а вы складывайте обратно, – шептал Башкин.
– Боже! Боже! – повторяла Анна Григорьевна. Она стояла посреди комнаты, давила ладонями виски, расставив вбок локти.
Башкин зажег обе лампы в Санькиной комнате. Он выдергивал незапертые ящики стола, судорожно быстро перебирал, пересматривал.
– Укладывайте! – командовал шепотом Башкин. И выдергивал другой ящик.
Анна Григорьевна с раскрытыми настежь глазами укладывала аккуратно вещи – ручки, кисточки, стеклянные трубочки – и дышала все с тем же:
– Боже! Боже!
Башкин обезьяньей хваткой перекидывал книги на этажерке. Он дошел доверху: поверх книг, завернутая, толстая. Он схватил, сунулся к столу, к лампе, быстро рвал веревочку, отрывал бумагу. Сверху переплет, от Библии, не приклеенный! И руки сразу почувствовали железо. Башкин осторожно оглядывал, приткнулся близорукими глазами.
Анна Григорьевна оставила укладку, глядела, задохнувшись.
Башкин вдруг переложил железную книгу на кровать, осторожно, бережно.
– Что это? Что? – шепотом спрашивала Анна Григорьевна.
– Я унесу! – сказал Башкин.
Анна Григорьевна глядела на него, на дверь.
– Что? Вы боитесь, что сейчас придут?
– Пусть придут! – выкрикнул Башкин. – Я скажу, что я! Я принес. Да! Вот сейчас заверну в бумагу, – Башкин сдернул синий оберточный лист с письменного стола, – вот! – Он обернул на кровати в бумагу железную книгу. – Вот! и надпишу: Семена Башкина. Прямо распишусь, подпись пусть будет!
Башкин схватил из поваленного стаканчика цветной карандаш и надписал красными буквами – С. Башкин и расчеркнулся.
– Вот, пожалуйте! – он двумя руками осторожно показывал Анне Григорьевне. – Это же бомба! – сказал в самое ухо Анне Григорьевне Башкин. – Я в прихожей положу под стол. Да! И шляпой своей собственной накрою сверху.
Анна Григорьевна молча поворачивалась за Башкиным.
Анна Григорьевна стояла, все глядела на Башкина, когда он вернулся из прихожей, и что-то шептала неслышно.
– Что? Что? – Башкин наклонил ухо.
– Это, наверно, тот оставил… сегодня один заходил без него.
– Я унесу, унесу! Дальше, дальше! – Башкин бросился к постели, отгибал матрац. – Господи! – говорил Башкин. – Господи! Почему у меня, у меня именно, нет матери. Нет, нет матери, – Башкин порывисто откидывал подушки. – На миг, на один миг чтоб была, я все бы отдал, чтоб вот теперь, теперь была б, у каждого прохвоста есть, вот сейчас бы. Нет, нет! Вы ему мать, и вам в десять тысяч раз лучше, чтоб я с десятью бомбами попался, чем он с одним револьвером. Нет, нет! Не то! Не для этого. Не для этого! – почти крикнул Башкин и бросил на кровать Санькин сюртук. – Со мной ничего, ничего бы не было. – Башкин сидел на кровати и говорил, захлебываясь. – Я бы об ней думал бы, вы знаете, мне эту ночь она снилась, как умирала, закрыла глаза и не дышала, а я бросился – мама! и она встрепенулась и схватила меня за голову и прижала губы поцелуем и – рот уже трупный, а я пересиливаюсь и целую, а она меня зубом единственным укусила в губы. Страшно больно, – я проснулся. Башкин поднял к губе руку.
– Кончаем, кончаем, – вскочил Башкин. Он бросился перебирать полотенца. – Все! Все! – говорил возбужденно Башкин. – А ему грозит военный суд. И он, может быть, вас тоже ночью укусит в губу.
Анна Григорьевна в столбняке глядела на Башкина.
– Анна Григорьевна! Вы, вы, вы! верите, что я ваш друг? Анна Григорьевна медленно поднимала, протягивала руки. Башкин взялся за ручку двери. Анна Григорьевна протягивала к нему руки – Башкин вытянул вперед голову:
– А Варька! Варька-то! полицмейстерша проклятая, знаете? Живет с Миллером, – шепотом, ясным раздельным шепотом сказал Башкин, – знайте!
Он вышел. Анна Григорьевна не могла двинуться с места.
Анна Григорьевна у себя в спальне на коленках стояла в полутемной комнате, и святой Николай-чудотворец все держал с иконы руку – будто отстранял – нет, нет, не проси! А она сплела пальцы и до боли выворачивала их друг об друга и била сплетенными руками об пол:
– Яви, яви чудо! Молю! Ну молю же! Жизнь мою возьми, возьми! возьми! – и Анна Григорьевна стукала лицом об пол.
Дуня на цыпочках вошла в столовую и, не звякнув, поставила бурлящий самовар на стол.
– Умоли! Умоли его! – шептала Анна Григорьевна, шатала в тоске головой, и скрипели сдавленные зубы. – Умоли! Она знала, – в этот миг муж там, у генерал-губернатора.
– Умоли! – и Анне Григорьевне всей силой хотелось, чтоб вышла душа с этим вздохом, вышла бы жертвой, и опустил бы святитель неумолимую руку.
– ЧТО же вы этим хотите сказать? – генерал Миллер глянул строгим и рассудительным взглядом на Тиктина. Глянул грудью со строгим Владимиром у воротника, аксельбантами, приличными, аккуратными, и спокойной звездой. Достойно и прямо стояли пиками две мельхиоровые крышки чернильниц по бокам. И серьезная лампа деловым зеленым уютом поддерживала ровный уверенный голос.
Андрей Степанович набрал в грудь воздуху, глянул на громадный кабинет, и в полутьме со стены глянул в ответ большой портрет великого князя Николая Николаевича, в рост; глянул сверху, опершись белой перчаткой на палаш.
– Да я ведь не возражаю, что принципиально вы, может быть, со своей точки зрения абсолютно правы, – Андрей Степанович умно нахмурился. – но ведь вы же допускаете тысячу случайностей, – Тиктин серьезным упором глянул в голубые блестящие глаза, – случайностей, которые могут привести к роковой несправедливости.
– Простите, – прилично и твердо зазвучал в огромной комнате круглый голос, – я военный и сам тем самым ставлю себя в зависимость и постоянную – да-с! – Миллер положил руку на стол, мягкую, с крепкими ногтями, и перстень с печатью на синем камне, – постоянную подсудность военному суду. Я сам ему вверяю себя. Каким же образом я могу…
– Но ведь студент не военный! Простите! Вы скажете, что военное положение и все должны… Но ведь надо же принимать во внимание и молодость и всю ту атмосферу, – Тиктин нагнулся через стол, – из этих же людей выходят деятели, государственные…
И Тиктин увидел на себе взгляд, как с ордена, со звезды – прямой, достойный, твердый и блестящий тем же блеском, и все сразу с генерала смотрело теми же глазами. Тиктин отряхнул волосы, – ведь это же учащийся! – и Тиктин встряхнул рукой над столом, и звякнула запонка в крахмальном манжете – дерзко немного. И вдруг вспомнил, как Анна Григорьевна рыдала в прихожей – «ведь его повесят, Саню нашего повесят, задушат же! Андрюша!»
– Ведь это не военные даже суды! нет! – Тиктин поднял голос. – Это военно-полевые суды, когда все, всякая жестокость замаскирована спехом, совершенно ненужным, которому нет оправданья! Чтоб прикрыть расправу и месть, что недостойно государства. Ведь не война же на самом деле, – Тиктин встал.
– Простите, – твердо сказал Миллер, как будто крепкий, жесткий кирпич положил, и стали слова в груди у Андрея Степановича, – простите! Не война! А как вы полагаете: можете вы гарантировать мне безопасность, если я хотя бы вас сейчас решусь проводить домой. Сейчас выйдем, и я с вами пешком дойду до вашего дома? Вернусь ли?
Тиктин молчал. Он стоял все еще с прислоненной к груди горстью.
– Так-с. А что же вы требуете, чтоб мы были ангелами? Простите, еще не наступило Царство Божие, чтоб ангелы могли управлять государством, – Миллер откинулся на спинку стула, он вытягивал средний ящик стола. Тиктин глядел на ящик.
Миллер вытянул из ящика толстый трос, заделанный крепко с конца проволокой.
– Вот это вам понравится? Так вот этой штукой они – ваши дети – я боюсь верить, – расправляются с нами. И без всяких судов, – Миллер встал и крепко в кулаке держал конец троса под лампой. – Это отобрано у одного, – и Миллер назидательно кивал головой. – А то – бац – и готово! Это в каком суде я приговорен, позвольте справиться?
Миллер стоял с тросом, смотрел в глаза, молчали минуту.
– Так что вот видите, – и Миллер сел. Трос положил на письменный стол поверх аккуратных бумаг. – Я вам гарантирую все от меня зависящие меры соблюдения законности, но если судебное решение… слушайте, – и Миллер заговорил глубоким голосом, – вы же не требовать пришли, чтоб я совершил беззаконие? И если этот человек ваш сын?.. У каждого, знаете ли, есть или был отец… – Миллер отвел руку и слегка шлепнул по ляжке. – Ну, будем надеяться, что все это недоразумение, – живо заговорил Миллер, выступил из-за стола, протягивал руку.
ПЕТР Саввич взял тихую привычку по воскресеньям заходить в городе в чайную. И водочку малым ходом уж подавали ему по знакомству в чайничке. И чаем даже подкра��ена «для блезиру». И Петр Саввич спокойно, с улыбкой, помешивал ложечкой – не в кабаке, не в кабаке, упаси Бог! Увидит кто. И без того разговор, и отламывал потихоньку бубличек, жевал, не торопясь. Людей смотрел, люди в блюдечки дуют, дуйте, дуйте, милые. Вот двое парней зашли, эти уж помоложе – и местов уж нет. – Позвольте присесть? – Ну как не позволить? – А пожалуйста, с дорогой душой. Чаю пареньки спрашивают – хватит места, да, Господи, я и пойду скоро. И вот один говорит чего-то.
– Чего это? – и Петр Саввич улыбается, наверное по-смешному что. И тот, что пониже, чернявый:
– Слушайте. У вас сидит один политический. Петр Саввич огребал скорей улыбку, еле собрал лицо в хмурость.
– Ну-с… не один, – сказал Петр Саввич и поскорей допил стакан.
– Так вот: нужно сделать полет. Не бойтесь, никто ничего знать не будет. Вы можете, он сидит в третьем корпусе. Скажите, сколько вы тысяч хотите.
– Это что то есть… тысяч? – и Петр Саввич уперся из-под бровей глазами в чернявого.
– Господин Сорокин, – говорил ровным голосом чернявый, – мы вам можем за это дать так, что вы вовсе можете уехать, хоть за границу, и мы даем вам паспорт, и можно жить, где хотите и как хотите. Можете в деревне себе малый маентех справить, ну, домик. Вас все равно выбросят со службы, это мы знаем, – и все говорит и наливает чай, и варенья спросил тот, что повыше, русая бородка. Петр Саввич молчал, сердито глядел в глаза чернявому.
«Черт их, кто такие», – думал Петр Саввич, вспомнил, что револьвер-то оставил, висит на гвозде на белой стенке, кобура на ремне.
– Вы будете совсем свободный человек и дочери можете помочь. Понимаете – в случае чего. У ней ребенок будет. А зять ваш…
Петр Саввич вдруг дернулся:
– Это как то есть зять!
– Не кричите, а можно тихо и весело все говорить. Зять ваш мерзавец, вы же к нему даже в гости…
Петр Саввич вдруг замотал вниз головой – хмель вышел было, а сейчас наплыл в голову, Петр Саввич покраснел, вспотел даже – шатал опущенной головой, бормотал:
– Вот и люди знают – подлец он, подлец он есть. Святое слово ваше – подлец.
– А вы ее можете к себе взять! – басовито заговорил что с бородкой. – Нет! И самому-то скоро в сторожа, что ли, ведь выкинут, через месяц, ну два, – выкинут. Вот уже в общую казарму перевели, небось?
Петр Саввич плохо слушал, что говорил с бородкой. Он глядел в сальные пятна на скатерти и думал, как бы этак, верно ведь, пришел этак к зятю: «А ну, Грунечка, может, ко мне? Погостить? А ну, собирайся-ка». Он – «что? куда?» – «К отцу! Погостить!» Почему нельзя? Очень даже просто. А потом назад – а ну-ка! Зови, зови! Беречь не умел, а ну-ка шиш, вот эдакий, – и Сорокин сложил толстыми пальцами шиш и крепко стукнул по краю стола.
– Не хотите? – спросил чернявый. – Вы испугались?
– Я испугался? – вдруг выпрямился Петр Саввич. – Это я-то? А пусть его идет ко всем шутам. Скажи, квартальный, генерал какой!
– Если согласны, то сколько? – чернявый навел глаза, и Петр Саввич заморгал бровями, чтоб собрать ум.
– Пять тысяч хотите?
Петр Саввич вдруг повернулся боком на стуле, хлопнул тяжелой ладошкой по столу.
– Десять!
Он глядел в сторону, все еще моргал бровями и выпячивал губы.
– Слушайте, ребятки, – вдруг наклонился к столу Петр Саввич, он улыбался, и глазки сощурились как на солнышке, – давайте вы мне, ребятки, одну тысячку… да нет! Просто хоть пять катерин мне дайте, и я вам что-нибудь другое. Мне много не надо, не дом строить. А? Ей-богу! Нет? Ну так я пойду!
И Сорокин хотел подняться. Чернявый прижал его руку к столу.
– Выйдете после нас. И подумайте. Завтра в шесть вы можете быть в парке. Мы вас найдем. Только ежели вы чуть что… Ну то-то, вы знаете, конечно, с кем тут есть дело.
И чернявый вдруг улыбнулся белыми зубами и так чего-то ласково.
– Подумайте, – говорит, – вы старый человек, а товарищ наш молодой, и ему, может, придется… Ну так вот, – и он трепал Петра Саввича за руку, и Петр Саввич, сам не знал с чего, все улыбался, пока они расплачивались. И муть рябила в глазах, и все люди будто на ходу через частокол – мельтешат вроде.
– Не придет он, – говорил Алешка дорогой из чайной.
– А если спросит десять тысяч, где возьмем? Ты Левку спрашивал? – Кнэк шагал аккуратно через лужи, глядел под ноги.
– Левка говорит – тысяча, пай мой, я не идейник, я говорил, что иду на дело, а заработаю – еду учиться, в Цюрих, что ли.
– Грузины уже уехали?
– Вчера уехали. Все, понимаешь, уехали домой.
– Ведь не можно, не можно, чтоб за пять этих тысяч вешали человека, – прошептал Кнэк. – Не можно, не можно! Я все одно дам ему знать, что товарищи работают для него. Завтра надо, чтоб были еще пять тысяч.
– У его отца спросить? – вдруг остановился Алешка. – А вдруг старик совсем не придет? Кнэк дернул его за рукав.
– Не стой! А где та книга, что ему дали? То надо узнать досконале.
