Текст книги "Виктор Вавич"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

Шарфик

– ПРЯМО не знаю, как вы один пойдете. Ей-богу, вас еще шатает. – Наденька делала строгие глаза, губами улыбалась, помогала Дуняше напяливать на Башкина пальто. Башкин блаженно щурился и шатался больше, чем шатало. Он никак не мог запахнуться, – заковыривал в петлю пуговку, и она выскакивала, и Башкин слабо хихикал и бросал расхлябанно руку.

– Шарф, шарф! – закричала вдруг Наденька. – Дуняша, мой вязаный.

И Наденька на цыпочках тянулась и обворачивала шею Башкина теплым шарфом. У Башкина губы млели пьяной улыбкой, и он поворачивал шею, – по ней заботливо бегали Наденькины ручки, заправляли шарф.

– Смотрите, не больше пяти минут – здесь, мимо дома, – Наденька погрозила пальчиком, – а то Дуняшу пошлю. Башкин совсем сощурил глаза от улыбки.

– И с лестницы осторожней, – крикнула Наденька в дверях.

Башкин совсем расслабил ноги и шлепал ими вразброд по ступенькам. Дверь захлопнулась. Башкин шлепнул еще раза два ногами и, перегнувшись через перила, лег животом и поехал вниз.

«Что ж? А мне трудно идти, – весело думал Башкин, – пусть даже увидят. Что такое, скажите!»

И он забарабанил губами, как дети. На улице было тепло, только снег не решался таять, и весенним, мутным, задумчивым стоял в улице воздух. Вдруг, среди зимы, замечталась погода. И воздух обнял Башкина, и Башкин сосредоточенно, осторожно зашагал по панели. Он стал глядеть, как воробей клевал на солнце дымящийся навоз, клевал, оборачиваясь, вертя головкой.

«Вот тоже… – прошептал Башкин задумчиво и не мог придумать, что тоже. – Ничего тоже – пусть клюет», – немного обиделся Башкин и зашагал, наклоняясь на каждом шагу.

Улица бесшумно стояла в теплом облаке. И вдруг в конце, – Башкин плохо видел близорукими глазами, – в конце где-то сбилась у забора кучка. Другая быстро пошла навстречу Башкину. Башкин задышал чаше. Кучка шла за человечком. Человечек с ведерком.

«Я больной, я ни при чем», – рассудительным тоном подумал Башкин, поднял брови и стал к стене.

Человечек не дошел до Башкина, он стал, и куча народа обвила его со всех сторон. Башкин осторожно зашагал, он слышал гул людей, и в гуле была тревога, высокой нотой билась тревога над толпой людей.

Человечек наклеил на стене белую бумагу и стал выбиваться прочь. И невнятный шум голосов читал, как молитву, вслух, не в лад, читал и выкрикивал слова, все громче, громче. Башкин протиснулся и, перегнувшись длинным телом через людей, увидал большие четкие буквы: «Высочайший манифест».

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТЪ

БОЖIЕЮ ПОСПЪШЕСТВУЮЩЕЮ МИЛОСТЬЮ,

МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,

ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ

ВСЕРОССIЙСКIЙ,

Московскiй, Киевскiй, Владимирскiй, Новгородскiй; Царь Казанскiй, Царь Астраханскiй, Царь Польскiй, Царь Сибирскiй, Царь Херсонеса Таврическаго, Царь Грузинскiй, Государь Псковскiй и Великий Князь Смоленскiй, Литовскiй, Волынскiй; Подольскiй и Финляндскiй; Князь Эстляндскiй, Лифляндскiй, Курляндскiй и Семигальскiй, Самогитскiй, Бълостокскiй, Корельскiй, Тверской, Югорскiй, Пермскiй, Вятскiй, Болгарскiй и иных Государь и Великiй Князь Новаграда, Низовскiя земли, Черниговскiй, Рязанскiй, Полотскiй, Ростовскiй, Ярославскiй, Бълозерскiй, Удорскiй, Обдорскiй, Кондшскiй, Витебскiй, Мстиславскiй и всъя Съверныя страны Повелитель; и Государь Иверскiй, Карталинскiй и Кабардинскiя земли и области Арменскiя; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанскiй, Наслъдник Норвежскiй, Герцог Шлезвиг-Голстинскiй, Стормарнскiй, Дитмарсенскiй и Ольденбургскiй и прочая, и прочая и прочая.

Объявляемъ всъмъ Нашимъ върнымъ подданнымъ:

Въ заботахъ о сохраненiи дорогого сердцу Нашему мира, Нами были приложены всъ усилiя для упроченiя спокойствiя на Дальнемъ Востокъ. Въ сихъ миролюбивыхъ цълях Мы изъявили cогласie на предложенный Японскимъ Правительствомъ пересмотръ существовавшихъ между объими Имперiями соглашенiй по Корейскимъ дъламъ. Возбужденные по сему предмету переговоры не были однако приведены къ окончанiю, и Японiя, не выждавъ даже полученiя послъднихъ отвътныхъ предложенiй Правительства Нашего, известила о прекращенiи переговоровъ и разрыв дипломатическихъ сношешй съ Poccieю.

Не предувъдомивъ о томъ, что перерывъ таковыхъ сношенiй знаменуеть собою открытiе военныхъ дъйствiй, Японское Правительство отдало приказъ своимъ миноносцамъ внезапно атаковать Нашу эскадру, стоявшую на внъшнемъ рейдъ кръпости Порть-Артура.

По полученiи о семъ донесенiя Намъстника Нашего на Дальнемъ Востокъ, Мы тотчасъ же повелъли вооруженною силою ответить на вызовъ Японiи.

Объявляя о таковомъ решенiи Нашемъ, Мы съ непоколебимою върою на помощь Всевышняго, и въ твердомъ упованiи на единодушную готовность всъхъ върныхъ Нашихъ подданныхъ встать вмъстъ съ Нами на защиту Отечества, призываемъ благословение Божiе на доблестныя Наши войска армiи и флота.

Дань въ Санктъ-Петербургъ въ двадцать седьмый день Января въ лъто отъ Рождества Христова тысяча девятьсоть четвертое, Царствованiя же Нашего въ десятое.

На подлинномъ Собственною Его ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою подписано:

НИКОЛАЙ.

Из домов напротив подбегал народ, без шапок, придерживая на груди одежду. Запыхавшись, совались, протирались сквозь толпу. Башкин глянул: кучками, толпами взлохматилась улица, и говор рос и бился между домами, – и Башкин не мог расслышать, тревога или радость билась в голосах.

Извозчик слез с козел и, подняв по-бабьи полы, затопотал тяжелыми ногами через тротуар.

– Нет, верно, ребята, война? А? – Все оглянулись на мужицкий голос. Башкин тоже оглянулся. Он улыбался и думал, что б такое сказать для всех, веселое что-нибудь. И вдруг он заметил в толпе человека в суконной фуражке, – он глядел прямо на Башкина, подняв брови, широко растопырив веки, и приказательно мотал головой вбок, манил на сторону.

«Нахальный дурак какой», – подумал Башкин, а под грудью екнуло, забилось, и он против воли глядел на глупое лицо и шагал к нему, весь в поту от волнения.

– Пойдем-ка, что скажу, – кивал человек и шел в сторону, и Башкин шел, шел за ним.

– Сесов? – и человек едко глянул в глаза. Башкин не сразу понял слово, но понял, что это оттуда, и стало сухо во рту, в горле.

– Иди являться.

– Я знаю, – хрипло сказал Башкин обиженным голосом, – я знаю, я приду.

– Сейчас, сейчас пошел со мной. Шляется, а тама ждут. Пошел со мной – и квит. Пошел вперед, – и человек придержал шаг. – Куда, куда? Налево ворочай.

И Башкин шел впереди и поворачивал, куда приказывал голос сзади Он шагал, тяжело переводя дух, и не оборачивался, как будто палкой подпихивали его вперед шаги человека сзади.

– Налево, в ворота! Не знаешь?

Им отворили. Человек все шел сзади, теперь уж совсем по пятам, и Башкин взял по двору направо, в ту самую дверь, куда прошел в первый раз с городовым. И по знакомой лестнице, по тем же ступеням, зашагал надерх.

– Как пройти, знаешь? – окликнул снизу человек. – А то провожу, – и человек заспешил, догнал и повернул дверь-зеркало на площадке.

Башкин чувствовал, что был весь красный, горело кровью все лицо. Сердце рвалось, и казалось Башкину, что он только и несет одно сердце, а оно одно без него живет и мечется в груди, как в клетке. Он ничего не видел по сторонам, но без ошибки схватил ручку двери.

– Стой! Куда! – крикнул жандарм из конца коридора и зазвонил шпорами, побежал. Дверь не поддавалась, жандарм отдирал руку, дверь тряслась, дрожала.

– Пошел вон… пошел, пошел, – задыхаясь, выкрикивал Башкин.

Дверь открылась, и Башкин чуть не упал. Жандарм поддержал. В дверях стоял ротмистр, ротмистр Рейендорф, блестел пуговками.

– Что, что тут такое? А, Семен Петрович! Пожалуйте! – стал сбоку, шаркнул и сделал ручкой. – Вы бы разделись… Прими! – кивнул жандарму. И жандарм стянул с Башкина пальто, и Башкин цепкими пальцами впился в концы шарфа.

– Калоши скиньте, – сказал вполголоса жандарм. Башкин с трудом поднимал ноги.

– Присаживайтесь, – ротмистр даже подтолкнул навстречу кресло. – Слушайте! Что ж вы нас томите? Мы ж вас ждем!

– Я болен, был болен, – выдыхал Башкин. Он прижимал к груди концы шарфа. – Сейчас еще болен… Я не могу, не могу…

– Надеюсь, вам не плохо было? – ротмистр наклонился заботливо. – Ведь они люди состоятельные и, кажется, очень гостеприимные. Даже, пожалуй, чересчур? А? Как вы находите? Не чересчур ли?

– Не знаю, не знаю. – Башкин мотал головой. Он прикусил складку шарфа и крепко сжал зубы.

– Ну как же не знаете? Позвольте, ведь вы гениально устроились. В самом выгодном положении. Я прямо был восхищен, когда мне доложили. Прямо блестящая идея. Простите мне, но я даже думал, что и болезнь – ваше изобретение.

– Мм! – застонал Башкин сквозь зубы и затряс головой.

– Но у вас, оказывается, действительно случилось воспаление… обоих легких. Так ведь?

Башкин, пригнувшись к коленям, глядел в пол, молчал. Он чувствовал, как сверху глядит ему в темя ротмистр, даже чувствовал место, куда нажали металлические глаза – белые, блестящие, как серебряные пуговки

– Так слушайте, нам ведь многое уже известно. Ведь вы же понимаете, что такой дом мы не можем оставить без наблюдения И вот теперь нам надо приступить к действиям. Ну, та же самая проблема, о которой мы тогда с вами беседовали. Вспоминаете? Что? Нет? Башкин мотал головой.

– Ведь вам же, надеюсь, дороги эти люди, хотя бы та же Анна Григорьевна, скажем, или эта… Надежда… Надежда, кажется? Не ошибаюсь?.. Ведь вы должны тут нам дать нити, чтобы не совершилось жестокой несправедливости. Вот как – надо уж покаяться – произошло с вами.

Башкин поднял глаза. Все еще держа шарф в зубах, он глядел на ротмистра во всю ширь, во весь мах взгляда. Ротмистр замолк. Слышно было, как шумно дышал через нос Башкин. Ротмистр нахмурился. Губы искривились гадливо, и слышным шепотом ротмистр произнес: «Болван!»

– Видите, – начал ротмистр глухим голосом. Он, прищурясь, глядел в стену над Башкиным. – Видите, сейчас объявлена война. Так что нам не! до! шу-ток! и миндальничать нам преступ-но. О вас будет разговор другой, у нас есть ваша подписка, господин Эсесов! А тут, с ними, – он вдруг ударил взглядом в глаза Башкину и круто завернул слова, – отррубим без рразборра!

Башкин откинулся на спинку кресла, опустил голову, глядел в пол и жевал шарфик.

– Так вот, пожалуйста: нам надо бить в корень. Можете мне поверить, что мы не станем бить стекла, если можем войти в дверь. Вот эту дверь вы нам и помогите найти. Ну-с?

КНИГА ВТОРАЯThemistocles

«„THEMISTOCLES Neoch films Atheruensis“ – замечательно, как понятно!» – думал Коля под одеялом и – простыня чистая, скользкая – поерзал ногами

«Themistocles – Фемистокл, Neoch – Неокла, films – сын, Athemensis – значит афинянин Завтра вызовут, и аккуратным голосом начну Themistocles Neoch films – прямо как по-русски Ужасно хороший язык!»

Коля перекрестился под простыней, с радостью, с уютом, как в домике Поглядел на образ, завернул назад голову Высоко в углу еще поблескивало из полутьмы золото, и Бог какой милый – и показалось, что дремлет в углу Нет, все равно все видит так, опустил веки и все-таки вниз в щелку все видит И знает, что Коля писал в углу на стенке карандашиком стишки такие глупостные И стихи отбились в памяти и застучали в ногу, как солдаты. Раз, и снова и снова

Коля потерся головой о подушку – и вот это слышит, слышит Бог. И за грехи накажет, и нельзя вытряхнуть из головы стихов, это они сами, сами. А вдруг мама умрет. Сейчас вот шуршит новым коленкором, и видно, как мелькает на светлой щелке от дверей – шьет Живая – шьет. Пока еще живая и вдруг – и вот треплешь за руку «Мама, мамочка, милая, ну, милая, миленькая, родная» – и у Коли навернулись слезы и застыло дыхание в груди. Рвать, рвать за руку, и она молчит, как ни зови; плакать, биться в нее головой: «Мулинька, – сказать, – миленькая мулинька!»

– Мулинька! – задел вдруг голосом Коля. Стул двинула и с белым коленкором вбежала и распахнула за собой свет из столовой:

– Что ты, что ты? – и наклонилась.

Коля жал к себе голову, мамины волосы, судорогой, со всей силы, а мама держала неловко, на отлете руку.

– Не уколись!

А Коля давил губами мамино ухо и шептал:

– Мамочка, милая, не умирай, ни за что, никогда! Я не знаю, что сделаю, не умирай только, мамочка! Пожалуйста! – Коля прижал мокрое лицо и замер. Шептал неслышно: – Не смей! Не смей! Не смей!

Заклинал.

– Больно, задушишь! Не сходи с ума, – высвободила голову, – не умру. Хочешь, чтоб не умерла, – ложись и спи, – и целовала в мокрые глаза.

А когда снова села на стул под лампу, ворохом нескладным встали мысли над головой и два раза наколола палец.

А Коля в темноте сжал, как от боли, зубы и шептал с мольбой и угрозой:

– Дай, дай же, чтоб не умирала… никогда! Дай, Господи, говорю, чтоб никогда, никогда.

Сжал крепко веки, чтобы придавить, прищемить свое заклятье, и темно-синие пятна заплавали в глазах.

И вдруг проснулся: там за дверью отец говорил сдавленным голосом, хриплым шепотом:

– Я ж тебе говорю, говорю, говорю: невозможно! Как же, к черту, я не передам? Ведь говорю же тебе: свои, свои, наши, телеграфные. Питер мне стукает, я же на слух принимаю.

Мать зашептала, не разобрать.

Коля весь вытянулся, сердце сразу заколотилось, умерли ноги, а шея натянулась, вся туда к двери.

Мама шепчет, шепчет, скоро, торопливо. Вдруг отец по столу – охнула посуда – Коля не дышал.

– У других не один, а пятеро ребят. Невозможно! Понимаешь! Сказано: не передавать, кроме своих! Да, да, и буду!.. А будет, будет, что всем, то и мне будет. Сегодня было В. П. Да, да, мне вот, сейчас ночью. Знаешь В. П.? Давай, значит, прямой провод – высочайший приказ. В. П. давай Тифлис… Чего тише? Все равно. Да, да, и шиш, шиш дал. Ну, вот, реви, пожалуйста. Реви, реви!

Мама всхлипывала, папа мешал в стакане. Все мешал скорей и скорей. Вдруг двинул стулом, шагнул, распахнул двери, вошел и волок ногой мамино шитье белое, стал шарить на столе.

– Расстреляют! – всхлипнула мама. Коля дернулся, затряслась губа и заикнулся, весь толкнулся от этого слова, от маминого голоса.

– И к черту! – крикнул папа во весь голос в двери. Стал закрывать двери и швырнул ногой в столовую белое шитье. Лег, заскрипел кроватью, зло заскрипел, показалось Коле. Еще поворочался. Чиркал, чиркал спички, ломал. Закурил. И при спичке Коля увидел лицо отца, как из тяжелого камня, и пегая отцовская борода будто еще жестче – из железной проволоки. Стало тихо, и слышно было, как мама плакала, как икала.

Коле хотелось встать, пойти к маме, но не смел. Раздувался огонек, и отец дышал дымом.

– Вася, Вася, Васечка! – около самих дверей перебойчатым голосом, жалобным таким, сказала мама.

«Неужели папа…» – подумал Коля и дернулся на кровати навстречу голосу. Но папа уж вскочил, уж отворил двери.

– Ну, Глаша, ну, ей-богу, ну что же в самом деле?

А мама вцепилась в плечо, ухватилась за подтяжку, цепко, ногтями и тычется головой.

Папа одной рукой держит, а другой повернул выключатель. Коля сидел уж на кровати и глядел и шептал то, что папе надо говорить.

Сели на кровать.

– Ну как тебе объяснить? – говорит папа. – Ну все, все же; я ж тебе говорю: завтра конки станут, а послезавтра лавки закроются – ну все, все люди! – и папа уже обращался к Коле.

И Коля мотал утвердительно головой, чтоб мама скорей поверила и перестала плакать.

– Ведь вот ребенок же понимает.

Мама заплаканными глазами глянула на Колю, глянула как девочка, с вопросом, с охотой верить, будто он старше, и Коля закивал головой.

– А спросят, скажу: как все, так и я. Нельзя же весь народ перетопить! Это никакого, знаешь, моря не хватит, – и папа даже засмеялся.

И мама сквозь слезы старалась улыбнуться, все держась за папин рукав. Коля со всей силы весело сказал:

– Ну да, не хватит!

– Спи ты! – сказала мама и махнула на Колю рукой. Коля мигом лег: быстро и форменно, руку под щеку. – Ну не дури! – и уже улыбка у мамы в голосе.

«Слава Богу, слава Богу», – думал Коля и жмурил глаза и задышал, как будто вылез из-под воды.

Семга

ПЕРВЫЙ раз это было давно, в первую же субботу, как только Виктор получил околоток. Виктор шел мимо домов, как по своему хозяйству, и строго заглядывал в каждые ворота. Дворники стряхивали с запревших голов тяжелые шапки и держали их на горсти, как горшок с кашей. И пар шел из шапок. Виктор оглядывал каждого и едва кивал. Сам попробовал замок на дверях казенки. Зашел в гастрономический магазин. Электричество чертовское, кафельные стенки, мраморные прилавки, дамы суетятся и с игрушечной лопаточки пробуют икру. Полусаженные рыбины лоснятся красным обрезом. Дамы косили глаза на Виктора. Вот сняла перчатку и мизинчиком, ноготком отчерпнула масла, пробует, а приказчик, пузатый шельма, в глаза смотрит и уговаривает.

«А если всучает гниль всякую? А они, голубушки, берут. Вот как торопится увернуть, подлец. Чтоб не опомнилась».

– Что это ты заворачиваешь? – покрыл все голоса Виктор. Все оглянулись. У приказчика стали руки.

– Колбасу-с.

– Которую? Покажи! Пардон, сударыня, – и Виктор протиснулся к прилавку. – Гниль, может быть, всякую суете… жителям… города.

Виктор, не жалея перчаток, взял колбасу. Поднес, нахмурясь, к носу. В магазине все притихли и смотрели на квартального.

– Отрежь пробу!

– Здесь пробовать будете? – спросил приказчик вполголоса.

– А где же? На улице? – закричал Виктор.

Приказчик как вспорхнул с испугу, вскинул локтями: брык! – отмахнул тонкий кружок колбасы, протянул на дрожащем ножике. Виктор, глядя на верхнюю полку, важно сосал ломтик.

– То-то! Смотри мне, – и швырнул за прилавок недоеденную половинку.

И тут же хозяин, бородка, тихий голос:

– Не извольте беспокоиться.

– Позвольте, – и Виктор обернулся вполоборота к публике, – на обязанности наружной полиции, – и покраснел, чувствовал кровь в лице, – на обязанности следить за правильностью торговли. А то ведь такое вдруг, что случаи отравления.

– Справедливо-с, – говорил хозяин и кивал туловищем, – совершенно справедливо, бывают такие случаи, но только не у нас. Товар первосортный! – и хозяин провел рукой над прилавком. – Отведайте, чего прикажете.

И убедительно и покорно говорил хозяин. Уж публика снова загомонила. И Виктор слышал, как будто сказала дама:

– Действительно, если б все так серьезно. И ведь в самом деле бывают случаи.

И Виктор с серьезным видом наклонился над стеклянными вазами, а хозяин приподнимал крышки, как будто шапку снимал перед начальством.

– Семужка. Отведаете?

Виктор кивнул головой. Тонкий ломтик душисто таял во рту.

– Нет, уж у нас, знаете… Виктор кивал головой.

– А то ведь, – шептал хозяин, – для публики ведь смущенье, помилуйте! За что же скандал делаете? Виктор глянул на хозяина.

– Слов нет, бывают случаи, – шептал хозяин. Обиженно вздохнул.

– Семга замечательная, ей-богу, замечательная, – сказал Виктор.

– Плохого не держим, – надуто говорил хозяин. Глядел в сторону и ножиком барабанил по мрамору. Виктор вынул платок и обтер губы.

– Помещение смотреть будете? – Хозяин уж кивал распорядительно приказчикам: дергал вверх подбородком.

– Нет, уж другой раз.

– Как угодно-с, как угодно-с. А то можно. Как вам время. Очень приятно.

– До свиданья! – Виктор боком кивнул и стал протираться сквозь публику. На дам не глядел.

– Честь имеем. Очень приятно. Очень даже великолепно-с, – говорил вслед хозяин.

«Надо было додержать до конца строгость», – думал Виктор на улице и от досады ступал с размаху. Стукал панель.

«Вышло, будто он меня объехал, – думал Виктор, – все дамы так, наверно, и подумали», – Виктор вынул из кармана свисток.

– Т-р-р-р-рук! – и прикрыл пальцем дырку: благородно, коротко и приказательно.

Городовой сорвался с перекрестка, подбежал, вытянулся.

– Смотри мне. Чтоб в одиннадцать все лавки крыть. Ни минуты мне, без затяжек! – И сам не знал, что кивал свистком на лучезарную витрину, на серебряные колбасы. – Где народу натолклось, предупреди, пусть как хотят там, черт их дери: в одиннадцать – шторы и на замок. Порядок нужен.

– Слушаю, – сказал городовой. – Всех крыть прикажете?

– Всех! – крикнул Виктор. – К чертям собачьим, – сказал Виктор уже на ходу.

Груня к вечеру ждала гостей. Новые знакомые. Все было новое. Новые часы в кухне помахивали маятником, чтобы не стоять на месте, когда все весело суетятся. Груня приседала около духовой, а Фроська держала наготове полотенце: а ну пирожки поспели – вынимать. На полке новые кастрюли, казалось, звенели отблеску. Из духовки горячим ароматом крикнули пирожки.

– Давай! – Груня дернула полотенце, шипела, обжигалась и тащила лист из духовки. – Фрося! Фрося! Фрося!

Фроська махом брякнула табурет. Пирожки лежали ровными рядами и дышали вкусом, сдобным духом.

Груня, красная, присела над горячим листом, замерла – любовалась на пирожки, как на драгоценные камни. Фроська, наклонясь из-за плеча, тянула носом.

В дверь стукнули. Обе дрогнули. И сейчас же незапертая кухонная дверь распахнулась, и шагнул мальчик в белом фартуке поверх тулупчика. На голове доска.

– От Болотова это. Надзиратель здеся живуть? И мальчик сгрузил доску на стол, снял длинный сверток, увесисто шлепнул сверток об стол.

– Это чего это там? – Груня тыкала пальцем сверток.

– Надзиратель заходили, сказали на дом снесть. Не знаю, как бы не семга.

Груня нюхала: сверток пах морозом, бумагой, приятной покупкой.

– До свиданьице! – мальчик взялся за дверь.

– А сколько следует? – крикнула Груня.

– В расчете-с, – сказал мальчик и улыбнулся лукаво и весело Груне в лицо.

– Пирожочков, пирожочков! – Груня схватила пару пирожк��в, перебрасывала их из руки в руку и кричала: – Ну скорей! Фартухом, фартухом бери: обожжешься. Как не требуется? Бери! Ой, брошу!

Мальчик, смеясь, подхватил пирожки в передник и бойко выбежал за порог, застукал по ступенькам и с лестницы крикнул:

– Очень вами благодарны!

– На морозе не ешь, простудишься, – крикнула Груня в двери и поспешила к свертку. Не терпели пальцы, срывали бумагу.