Текст книги "Виктор Вавич"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

Будь проклят!

ТАНЕЧКА ходила по паркету от рояля к двери мимо трюмо. Из двери, из столовой, шел свет, и только ее одну видно в трюмо, когда проходит мимо. И Таня проходила и скашивала глаза в трюмо, и цвет, тот самый единственный цвет, рамкой оттенял шею и бросал на щеки отсвет – чуть страшный, неведомого огня.

– И не надо! – шептала Таня и длинными шагами скользила по паркету и вдруг остановилась, подошла вплотную к трюмо, к самому зеркалу присунула лицо и злыми, ярыми глазами глядела себе в глаза, и как воткнулся глаз в глаз и не оторваться.

– И… не… на-до! – громко сказала Таня и отвернулась. – Бабушка! – крикнула Таня, вышла в столовую. – Бабушка! Да бабушка, черт вас дери совсем!

– Чего? Упало чего? – шлепает на бегу.

– Чаю, я говорю, а никто не подал.

– Да стоит же чай, Бог ты мой, орать-то так… фу, убивают, думала. Чай-то вот. Сослепу-то орать…

– Ну, так и садитесь, пейте. Садитесь, говорю, сюда, сейчас же! Ну! Я вам наливать буду.

– Не надо, не надо крепко так, – и старуха замахала рукой.

– И варенья вот вам. В чайное блюдечко! Чепуха, сожрете. Вот полное блюдечко наложу. Вот! Куда? В рот. – И Таня села, и стул пискнул.

– Куда же столько? – и старуха закачала головой, заулыбалась губами на варенье.

– Бабушка! – Таня кричала, как глухой. Старуха глядела, мелкими складками пошел сухой лоб. – Бабушка! Что, если б муж бы ваш или жених вам на свадьбу газету принес? В подарок?

– Как это газету?

– Ешьте варенье! – крикнула Таня. – Газету, я говорю! С самыми интересными новостями! Что царя убили. Старуха затрясла головой, и глаза в чашку.

– Ну, все равно, с картинками. Газету вот эдакую! – И Таня развела руками круг, и сзади черными крыльями махнула тень, и старуха вздрогнула. – На свадьбу? А? – и Таня встала и со всей силы глядела в старуху. – Что?

– Да не пойму… Газету? Зачем же газету?

– И мне незачем! – крикнула Таня. – И в рожу надо кинуть газету, – и Таня отшвырнула воздух рукой. – Газетчик! С душой надо, а не с… – Таня отпихнула стул назад, с громом, с рокотом, и вышла в гостиную. Села с размаху на диван. Таня бросила взгляд в трюмо. Виден был стол в столовой, старуха без шума доставала ложечкой варенье. Таня стала глядеть в угол в темноту.

– Ой, никак на черном ходу стучат! – И Таня видела в зеркало, как вскочила старуха.

«Стучат, стучат, действительно стучат», – Таня встала и пошла к кухне.

Старуха уж отпирала. Дворник шагнул через порог и стал, придерживал сзади дверь.

– Что вы там шепчетесь? – и Таня твердыми каблуками застукала по коридору. – Что такое?

– А вот говорит, – шептала старуха и наклонялась в такт, – чтоб, говорит, завтра, говорит, иконы на окно поставить, – и старуха выставила ладони, – чтоб знали, что православные, говорит, люди, – дворник глядел старухе в темя, улыбался, кивал головою, – чтоб, говорит…

– А верно, – и голос у дворника вразумительный, – ну, камнем кто. Простое дело…

– Зачем, зачем? – Таня шагнула к дворнику. Но дворник уж всунул спину в дверь, улыбался – такое уж дело… – и закрыл дверь. Таня дернулась к двери, хватилась за ручку.

– Шш! – старуха придерживала дверь. – Он говорит, барышня, говорит, – и старуха зашептала едва слышно, – забастовку завтра делают… русские делают… прямо бунтовать, говорит, все будут.

– Иконы почему? – крикнула Таня.

– Иконы… – но ничего нельзя было расслышать, бился, трепетал электрический звонок в кухне, кто-то часто, прерывисто звонил в парадную дверь. Таня бегом бросилась отворять, и тревожный воздух заходил в груди. Звонок бился, вздрагивал сзади нервной дрожью. Таня быстрой рукой открыла – дама в вязаной шали, улыбается насильно, искательно.

– Простите, одну минутку, на пару слов, – дама озиралась в передней, – я внизу живу. Лейбович. Идемте на минуту, – и она тащила Таню в гостиную, – слушайте, умоляю вас, – шептала Лейбович, – вы же интеллигентный человек.

– Да сядьте, сядьте, – говорила Таня.

– Ой, милая, я не могу. Вы знаете, – и вдруг голос осекся, охрип, Лейбович глотала сухим горлом, – дайте мне выпить глоток, – хрипло говорила Лейбович, и Танечка видела в полутьме, как трясется шаль на голове.

Танечка выпрыгнула в столовую, схватила свою неначатую чашку, и чашка дробно билась о зубы в руках у Лейбович. Она с трудом глотала, поставила чашку на рояль.

– Я вас умоляю, – свежим голосом говорила Лейбович, – дайте нам на завтра, только на завтра, пару икон, вы же понимаете? Только поставить. Вы знаете, что делается на Слободке? Ой! – и Лейбович сцепила обе руки и била ими себя в лоб. – Я не знаю, если есть Бог, то как он может смотреть на это, когда человек, человек не может… человек не может это видеть. Господи, Господи! – и Лейбович с судорогой подняла стиснутые руки. – Это христиане! Это русские! Православные убивают! Стариков убивают… женщинам… беременным… – Лейбович захлебнулась, она вдруг села на стул, вцепилась пальцами в голову. Она вскочила. – Будь проклята, проклята! Проклята эта страна! – крикнула исступленным голосом. – Тьфу, тьфу, тьфу на тебя! – и она плевала как будто в кого-то перед собой и снова бросилась на стул и вцепилась, точно хотела содрать с себя волосы, и, скорчившись, все ударяла сильней и сильней ногой об пол.

– Слушайте, слушайте, – Таня наклонилась, трепала за плечо Лейбович, – кто же это, кто?

– А! Все! Все! Негодяи! – выкрикивала Лейбович.

– Ведь не может быть! Слушайте, я вам – говорю: не дадут.

– Когда! Когда! Кто не дал? Жить не дадут! – и она вдруг остановилась и вдруг подняла на Таню лицо и большими, выпученными глазами смотрела на Таню. Она приоткрыла рот, как будто подавилась. Таня ждала – и вдруг из полуоткрытого рта вышел вой, как будто кто внутри поднялся к горлу и кричал изнутри, громко, на всю квартиру, одной волчьей нотой.

– Воды! воды! – Таня побежала за стаканом, Таня впопыхах смутно слышала, как отпирала старуха парадную. – Валерьянка, где валерьянка? – громко повторяла Таня, хватала баночки в шкапчике. Таня бежала назад, какой-то мужчина уж стоял над Лейбович, старуха с кухонной лампой в руках стояла в дверях гостиной, кисло хмурилась. Мужчина, видно, зажимал ладонью рот Лейбович, и глухо выла спертая нота.

– Простите, – говорил через плечо мужчина, – я муж, я слышал… снизу. Фанечка, тсс-тсс! Не надо. Там же Яша остался…

Но Лейбович мотала головой, и к спинке стула прижимал ее голову муж.

– Пусть выпьет, – совала стакан Таня. Но Лейбович встала.

– Что же, что же это? Что это? – повторяла Лейбович, задыхалась, поматывала головой. – Ой, что же это? Наум! Она стояла растрепанная, озиралась.

– Ша! – и Наум махнул сердито рукой. – Тихо! – он обернулся к Танечке, он схватил ее под локоть и быстро пошел к столовой. – Понимаете, идет погром. Да, да, настоящий погром. Я зубной врач, внизу. Так я вас прошу, мы в первом этаже – Наум Миронович Лейбович… у меня дети. Сейчас, каждую минуту, – шептал Тане Наум Миронович, – они же не смотрят – дети, не дети…

– Идите сюда, сюда ко мне, сейчас. Скорей! Таня недоговорила, Наум Миронович зашагал к дверям. Но вдруг остановился, вернулся.

– А старуха? Я говорю – старуха, я вижу, чем она дышит, пойдет скажет… дворнику, я знаю… Надо запереть, на ключ надо тот ход.

Таня мотнула головой, пошла в кухню, старуха встала с табурета, глядела тревожно, сердито на Таню. Таня подошла к дверям, повернула два раза ключ и засунула себе в декольте.

– Бабушка! Ко мне в спальню, – Таня вытянула приказательно руку, – сейчас же. Если выйдете – я вас убью! Таня пропустила старуху мимо – все не опускала руки.

– Не закрывайте дверь, – шептал в прихожей Наум Миронович, – мы по одному и тихо! Ти-хо! – он поднял к уху палец, и Танечка видела, как вздрагивал рыжеватый ус над губой и мелкой рябью трепетало пенсне.

Таня заглянула в гостиную.

– Жена уже пошла, – он осторожно вышел на темную лестницу, шагнул осторожно, как в воду.

Танечка высунула голову в двери. Лейбович шарила ногами ступеньку, и снизу Таня ясно слышала шепот:

– Яшенька, Яшенька, держись за меня, Яшенька, держись, мой мальчик. Там хорошо, хорошо будет. Хорошо, мое золотце!

– Тсс-ссс! – тонко засипел Наум Миронович. И Таня слышала, как маленькие ножки оступались на каменных ступенях.

«52»

САНЬКАТиктин стоял на посту. На главной улице, против городского сада. Ходил мерно по асфальтовой черной мостовой. Пустые тротуары замерли по бокам, и укатывал в темноту черный асфальт. Санька вслушивался – тишина, покойницкая тишина будто выдула все звуки из темных улиц, и замерли глухие фонари. Санька ходил против высокой «Московской» гостиницы – два окна еще светились в пятом этаже. Санька глянул вверх – уж один только огонь остался.

«Ну и тухни, что, я боюсь, что ли? Пройду вот в переулок, и ничего».

Санька нахмурил брови и крепким шагом пошел в узкий, как щель, проулок. Прошел до угла. Каменно, не по-жилому, стояли дома, и злой губой выставился балкон на углу. Санька свернул по тротуару. Потухло последнее окно в гостинице, и весь темный фасад черными окнами глядел вверх, туда, за городской сад. Мелкий дождик неслышно засеял, шепотком, крадучись, мочил асфальт.

Санька глянул на большие часы, что торчали на кронштейне над часовым магазином, – половина четвертого. Санька стал читать стеклянные блестящие вывески, и тупо смотрели слова, без зазыва, как в азбуке: серебро, камни… Санька огляделся и плюнул в стеклянную вывеску.

«Тьфу! И на всякие фигели-мигели! „в шапке не входят“ – да-с. И вот, в шапке выходят и в этой же шапке на посту стоят».

И Санька вышел и стал посреди мостовой… Едут! Санька услыхал далекий стук по мостовой. Вот ясно, громко – подводы, в проулке. Санька двинулся навстречу. Ломовые остановились на углу в проулке. Кто-то соскочил и дернул звонок у ворот. Санька подошел.

– Э, не беспокойтесь, господин студент, – еврейский голос, – я управляющий. Могу показать, хотите, документ – с ювелирного магазина. Да вот дворник, так пусть он скажет.

Дворник уж ворочал ключом.

– Это управляющий Брещанского? – Санька сделал твердый голос.

Дворник не отвечал, он пропускал управляющего, пропускал возчиков.

– Да я спрашиваю, – крикнул Санька, – управляющий прошел?

– Знаю, кого пускаю, – буркнул дворник и хлопнул калиткой.

Санька неистово задергал звонок.

– Сейчас сказать, кого пустил, – кричал Санька. – Сейчас же дам знать в комитет! А черт тебя! – и Санька с яростью дергал звонок.

– Тс! Тс! Не шумите! – и снова управляющий выбежал на улицу. Санька бросил звонок. – Андрей, Андрей! – звал управляющий. Дворник нехотя шагал. – Вот скажите им, кто я. Скажите! Что? Вам трудно?

– Да говорено – управляющий. А он кто здесь, нехай скажет.

– Тс! Тс! – управляющий присел, прижал ладони к уху. Он быстро взял Саньку под руку. – Слушайте, все может быть. Мне сказали, что все может быть. Одним словом, надо перевезти немного товару на склад. И не надо шуму, не надо из этого делать тарарам.

– Почему тайком? – Санька стал, они были на углу.

– Ой! – вздохнул управляющий. Он снял котелок, обтер лоб. – Ну, вы не знаете, так я удивляюсь. А я не могу говорить. Идемте, я покажу документ, и ей-богу же я не имею времени, там товар. Вы же понимаете, какой наш товар? Раз – в карман! – и я знаю? Тысяча рублей! – и он тянул Саньку назад к воротам.

Возчики уж носили забитые ящики, тихо ставили на подводы. Еще какие-то люди в шляпах суетились около подвод. Подводы отъезжали не гремя, шагом, в воротах с фонарем стоял дворник. Санька глядел с угла на работу.

«Черт его знает, а вдруг кража? Спросить, спросить документы? Непременно».

Санька сунулся в ворота.

– Куда? – и дворник взял Саньку за рукав. Санька вырвал руку.

– Да ты!..

– Тс! Ша, ради Бога, – и управляющий бегом подбежал к Саньке. – Что? Что скажете? Документ? – и он бросился рукой в карман. – Вот, вот! – и он тыкал под фонарь паспортную книжку – Гольденберг.

– Да на черта вы стараетесь, квартальный какой, самого в участок…

– Тс! – Гольденберг замахал руками.

– Пятьдесят два! – мазнул дворник фонарем у Санькиного лба. – Скольки вас на фунт? – ворчал дворник.

– Только не надо шуму! – шептал управляющий, и он побежал в глубь двора к освещенной двери.

Было уже почти светло, когда тронулась последняя подвода. Санька прислонился к стене, глядел, как дворник приподнял шапку, поклонившись управляющему. Потом обернулся к Саньке, глядел сощурясь и накосо погрозил толстым ключом, как палкой. И вдруг Гольденберг соскочил с подводы, побежал, придерживал на бегу котелок. Он схватил за руку Саньку:

– Покойной ночи! Я говорю – идите спать! Идите спать, дорогой студент. Ради Бога, идите скорей спать. Ой, честное слово вам говорю. – И он повернулся и быстро засеменил, догонял подводу.

Совсем рассвело, проснулись вывески, заговорили слова. Из большой двери, из «Московской», вышел швейцар. Глянул, сморщась, на небо и перевел глаза на Саньку.

– За городового! – крикнул швейцар через улицу и улыбался, пока Санька кивал головой, что да, да, за городового. Швейцар в пиджаке поверх ночной рубахи, с галунами на фуражке, вот идет к Саньке, стал на краю тротуара, Санька зашагал навстречу.

– А что, ночью тихо было? – швейцар ежился на холоде, совал руки все глубже в карманы. – Тихо, значит. Надрались-то за день. Иди греться, – и швейцар кивнул на дверь. – Аль проверки ждешь? Ну, посля заходи. – И швейцар бежком поспешил к дверям.

Санька бодро зашагал по мокрому асфальту, шлепал в лужи полной ногой. Вот просеменил по панели какой-то в пенсне, спешит куда-то, шеей на ходу вертит. Мальчишка вон какой-то почти бежит. Санька смотрел вслед. Мальчишка оглянулся – еврейчик – кричит что-то Саньке, завернул голову назад. Не понять. Санька улыбался ободрительно, кивал головой. Помахал рукой – вали, вали, мальчик! Мальчишка побежал, заработал локтями. Подвода с грохотом пересекла улицу, ломовой нахлестывал лошадь – та задробила мохнатыми ногами. Было восемь часов, Санька ждал смены. Вон бегут какие-то. По тротуару. Душ пять. Сюда, сюда бегут. Санька остановился, смотрел им навстречу. Они махали руками и запыхавшимися голосами кричат что-то. Сворачивают за угол, кричат что-то Саньке и машут, машут. И вдруг из дали улицы флаги, толпа ровным строем перегородила улицу, идут, идут, все простонародье будто. Широко, спешно идут, вот уж голоса слыхать, вскрики. Санька стоял посреди улицы, не отрывая глаз, глядел на толпу. Вон впереди в бороде машет на ходу палкой, все, все с дубинами.

– Что это? Что это? – кто-то бросился вбок, бежит наискосок, а впереди маленький, как мышь, бежит – мальчик, мальчик!

Ахнула вскриком толпа – догонит, догонит! Санька бросился вперед, глядел на мальчика, видел, как оскалилось лицо, и вмиг мелькнула дубина, и мальчик с красным потоком из головы пролетел мимо Саньки, и красная полоса за ним на черном асфальте.

– Бей! Бей студа! – и сразу вырвалось много, и Санька глянул в глаза – все, все могут, и живая предударная радость.

Санька стал на бегу, и вот один уж набежал, стал в одном шагу и замахнул за спину железную полосу, глазами втянул в себя Саньку – миг – тянет назад – далеко замахнул – тяжелая, от ставней. И еще бегут. И вдруг сама нога Санькина брыкнула, ударила в живот того, что с полосой. Санька не чуял силы удара, его повернуло и понесло прочь, будто не ноги, а сам несся, ветром, духом, свистело в ушах, и страх визжал сзади.

– Бей! Бей жидов!

Санька видел только впереди швейцара у дверей, будто манит рукой – у «Московской», он влетел, внесло его в двери, он не заметил, как внесло на третий этаж. Он слышал, как страх грохотал у дверей, кто-то бежал по лестнице, и хлопали испуганные двери в коридорах. Какой-то военный бежит по коридору, застегивается.

– Туда! Туда! – машет Саньке в конец коридора, и Санька побежал по коридору, и вон дверь открыта, женщина, дама в дверях, отступила, пропускает.

– Сюда! – как издалека слышит Санька. Он сел на диванчик, глядел на даму и на все вокруг, и тер руки, и как будто сто лет уж эта дама смотрит на него, сдавила брови, рассматривает. Говорит что-то. Непонятно. Не слышно.

– Шинель, шинель скиньте! Шапку сюда! – Она сама сняла шапку, и Санька сдирал с себя шинель, как в первый раз в жизни, отдирал рукава от рук, как приросшую шкуру.

– Хорошо, что штатское на вас.

Санька вертел головой, оглядывал все, и глаза не могли остановиться.

Дама вешала пальто в шкаф.

– Мой муж сапер, подполковник, никто не посмеет! Сядьте! Сядьте же! – и она пригибала за плечо Саньку к стулу.

И вдруг с улицы крик ударил в окно. Дама проворно вертела ручку, распахнула балкон, и свист и вой полохнул в комнату.

– Прошли! Прошли! – крикнула дама Саньке и помахала рукой.

– Фу! Не могу! – вдруг крикнул Санька. Он, как был, без шапки, бросился вон из номера.

Он сбегал вниз по лестнице, – перегнувшись через перила, саперный подполковник громко говорил, отдувался:

– …и никого не выпускай тоже!.. Вовсе… дверей не отпирай! Понял?

И он поднял голову, увидал Саньку, пошевелил бровями.

– Дай-ка лучше ключ сюда!.. Мне дай ключ! Давай!

Швейцар подымался вверх, подбирая спереди полы ливреи.

Заперли! И радость тайком пробежала под грудью, и Санька неспешно шагнул с последних ступенек в шум голосов внизу в вестибюле, люди быстро, глухо говорили все вместе, в пиджаках поверх ночных рубашек. В купальном халате, с актерским лицом, толстый тряс серыми щеками и говорил: «Погром, погром, кишинев��кий погром… кишиневский…»

– Где же полиция? Где полиция? – дама дергала Саньку за руку, придерживала на груди капот. – Скажите, что же смотрят?

Мужчины теснились к стеклу двери, присели, головы в плечи.

– Да не напирайтеся на дверь! – вернулся швейцар. Он отталкивал, пихал ладонью в грудь людей, а они не отрывали раскрытых глаз и пятились. – Да камнем кто шибанет, и тогда… – швейцар вдруг оглянулся на топот за окном.

– Казаки! Казаки! – крикнули сзади.

Швейцар схватился за вторую дверь, Санька помог отодвинуть людей и помог припереть дверь, хоть и не надо было. Швейцар вертел ключом, он глянул на Саньку и чуть мотнул головой, сказал тихо:

– Пятьдесят второй? – и мотнул головой, чтоб идти.

Санька шел за швейцаром, и мутный воздух бился в груди, и как будто задохнулась голова и ноги не свои, чужие пружины. Швейцар снял с доски ключ, пошел на лестницу. Санька шел рядом, и ноги поддавали на каждой ступеньке. Швейцар открыл номер, пустой, прохладный, и вот дверь, угловой балкон.

– Отсель видать, – сказал швейцар тихо. Санька глядел из безопасности, со второго этажа, швейцар стоял рядом.

– Скамейку из сада волокут, ух ты, мать честная!

Казаки стояли в строю на той стороне у городского сада, казачий офицер переминался на лошади, а впереди густая толпа, и вон сквозь толпу колышется на руках скамейка, тяжелая, серая – вон четверо несут, к магазину, к ювелирному, Брещанского. И от крика загудели в номере стекла.

– Гляди! Гляди! – швейцар встал на цыпочки. – Ух ты! Раз!

«Грум!» – ухнула железная штора в окне магазина. Санька смотрел, как четверо размахивали скамейкой, били, как тараном, другие садили ломами под низ, видел, как стервенели, краснели лица, тискались к окну еще и еще.

– Собьют, собьют, истинный крест, собьют, – шептал швейцар, – сносчики, ей-богу, сносчики это… вот истинный Господь, собьют…

Вдруг камень ляпнул в большие часы над тротуаром, и стекло дребезгом посыпалось сверху, и пустота с палочкой оказалась в часах, как обман. И в часы полетела палка – обрезок трубы, под часами уж пусто, и еще, и еще летят камни в часы, и вдруг все сперлись, хлынули к окну.

– Говорил, собьют! – кричал швейцар. – Ух лезут!

«Что ж я мог бы сделать? Что сделать? – и Санька топнул ногой, и нога дернулась и подкинула Саньку. – Фу, черт!» – Санька отошел от окна, шагнул шаг и снова круто повернул к окну.

– Пойду, пойду! – громко заговорил Санька. – Есть ход? Есть? – дергал он швейцара за плечо. Швейцар глядел.

– Чего это?

– Ход, ход! Ну, черный ход, есть? Есть же? Я не могу, понимаешь?

– Насчет чего идти? – Швейцар мигал глазами. – Куда же идти?

– Пошли! – Санька схватил швейцара под локоть.

– Ну-ну… чего? Не надо.

Они вышли на лестницу, снизу подымался густой говор, крик, и колкой икотой всхлипывала женщина:

– Айп!.. айп!

Санька рвался за швейцаром через людей, сквозь слова и крики, мимо этого вопля женского.

– Да здесь, здесь, в двух шагах, на Круглом базарчике убивают! – губами выпихивает слова совсем белый человек. – Пойдите, – мотнул вверх головой, – от меня видно, – и сверху втек холод в Саньку, но он рвался за швейцаром.

– Да не лезь так, – и швейцар в узком коридорчике рвал пальцем за крахмальный воротник, и Санька срывал, выпутывал воротник, галстук. Остановился, обрывал манжеты.

– Стой! Картуз, сейчас картуз! Стой тут! – и швейцар бросился бегом назад. Санька чувствовал, как руки то слабели, то рвали полотно, как бумажку; швейцар уже надевал картуз Саньке на голову.

– Ворот вздыми – так! Хорош! – Швейцар отомкнул дверку, ступенька вверх, вот дворик, и вон через забор высокий дом в проулке и люди во дворике вверху – там балкон, и люди мечутся на балконе в четвертом этаже, в высоте. Санька подошел к воротам, и вся кучка людей присунулась к нему, вцепилась глазами. И дворник, с бляхой – дворник.

– Кто есть?

– Пусти, по делу, ведено! – Швейцар, должно быть, кричит. Санька смотрел только на ворота, и дух колом стоял в горле. Дворник лез ключом в замок и прицеленным взглядом держал Саньку. – Пущай смело, свой человек!