Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)
ВАВИЧ начистил ботфорты, натер суконкой. День был ясный, и солнце с неба щурилось пристально на землю. И ласковым блеском плескалось солнце по тонким голенищам. Он шел первый раз в участок, шел представляться приставу. Покачивалась шашка на боку, полоскалась в солнце. Вавич выступал по тротуару и украдкой косился на стекла витрин. И чем больше Виктор взглядывал, тем пружинистей и элегантней шагал. Поворачивался боком, пропускал дам и приподнимал правую руку – не то козырнуть, не то бережно поддержать. Городовые отдавали честь. Виктор деловито принимал, и белая перчатка прикасалась к козырьку. Виктор плыл и плыл, торжественная походка сама несла.
Как рукой, мягко и зыбко подгребала панель подошва, и тротуар упруго уходил назад. Виктор пересек Соборную площадь, чуть запылились ботфорты.
Молча, не рядясь, ступил на подножку пролетки. Извозчик обернулся.
– Куда прикажете?
Виктор, не глядя в лицо, внушительно сказал:
– В Петропавловский.
«Очень, очень натурально вышло», – подумал Виктор.
Очень трясло, но очень лихо подпрыгивали на плечах погоны. Виктор выставил вперед левую ногу, правую подобрал назад, правым кулаком он уперся в сиденье. Когда въехали в Слободку, Виктор почуял, что уж близко, близко.
«Господи, благослови! – молился вдуше Виктор. – Господи, ради Грунюшки моей, помоги, Господи». Хотелось перекреститься. Он с радостью закрестился на Петропавловскую церковь.
А вот, вот он, участок. Городовой ходит у закрытых ворот. Каланча. И вот вывеска:
УПРАВЛЕНИЕ ПЕТРОПАВЛОВСКОГО ПОЛИЦЕЙСКОГО УЧАСТКА
«Не очень ли франтом?» – схватился Виктор. Он поднимался по потрепанной, обшарканной деревянной лестнице. Визгнул блок в дверях. Виктор шагнул, и грубо брякнула сзади дверь.
И сразу запах, кислый запах загаженного пола, прелой бумаги и грязной человечины ударил в лицо. Грузный городовой у дверей потянул руку к козырьку и, насупясь, глянул на Виктора.
Виктор быстро закивал ему головой и махнул белой перчаткой – Виктор искал глазами старшего.
Барьер шел поперек комнаты, липкий, захватанный. Какой-то люд толпился и тихо шушукал у барьера, все без шапок, а из-за барьера над ними торчала старая, обтрепанная полицейская фуражка и хриплый бас покрикивал:
– Не могу, не просите. Да не морочьте мне голову. Ну вас! Извозчик все приглаживал волосы, вставал на цыпочки и через головы охал:
– Дозвольте ехать, за что страдаю?
– Ты почему ж не за решеткой? – крикнул из-за барьера надзиратель. Все примолкли и глядели на извозчика, глядели строго, помогали квартальному. Расступились. И тут Вавич увидал надзирателя: опухлую физиономию, свислые седые усы, потертый, засаленный казакин. Надзиратель мимо извозчика уставился на Вавича и вдруг заулыбался: – Вам господина пристава, наверно?
– Мне идтить? – шагнул извозчик и прижал шапку к груди.
– Пошел вон! – буркнул квартальный и улыбчатым голосом обратился к Виктору: – Пройдите налево в кабинет, – и сделал выгнутой ладонью дугу влево.
– Идтить, значит?
– Иди, ступай, дурак, – зашипело кругом.
– Проводи! – крикнул квартальный городовому.
Виктор шаркнул и козырнул. Все обернулись и проводили Виктора глазами до двери.
Виктор прошел канцелярию, – те же вонь и дым, дым. Папиросный едкий дым щипал глаза. Виктор не глядел по сторонам: впереди на матовом стекле черным было написано:
КАБИНЕТ ПРИСТАВА
Городовой присел, придержав шашку, и глянул в замок.
– Стучите! – шепотом сказал он Вавичу. Вавич постучал, и заколотилось сердце. Сейчас услышит главный голос – и вот, какой он будет? «Вдруг сразу злой, ругательный. Наверно, ругательный, – решил наскоро Виктор. – Сейчас рявкнет». И тотчас услыхал:
– Войдите, кто там? – голос ясный, округлый и спокойный.
Виктор распахнул дверь и шагнул с левой ноги. Шагнул верно и мягко и плотно пристукнул правую пятку. Он сразу вдвинулся в комнату и с рукой у козырька замер перед столом. Стол стоял против двери, и там за столом, с толстенным мундштуком в усах, сидел большой, грузный старик. Он секунду глядел, подняв брови, на Виктора.
– Честь имею явиться, – начал Виктор военным голосом. И старик встал и вынул мундштук изо рта. – Честь имею явиться; по распоряжению его высокоблагородия господина полицмейстера прибыл в распоряжение вашего высокоблагородия.
Старик улыбнулся.
– Фу! Даже напугал!.. Вавич? Господин Вавич?
– Так точно, Виктор Вавич, – отчеканил Виктор и все не отпускал руку от козырька. Это он твердо знал и верил, что не сфальшивит.
– Очень, очень рад, – и старик протянул руку. – Николай Аркадьич прислали?
Виктор снял фуражку, махом сдернул с правой руки перчатку и, пожимая пухлую руку пристава, шаркнул, – и вышло громко, как на бильярде.
– Присаживайтесь, – пристав вставил мундштук в рот. – Курите?
– Так точно, – кивнул Виктор.
– А я вот бросаю, черт его дери, второй месяц бросаю, чертовщина такая, – и вот сосу, сосу вот эту оглоблю, как дурак, – какого черта из нее высосешь? – уж плачущим голосом говорил пристав. – Помог хоть бы кто! Назло дымят анафемы. Давайте вместе. А? Давайте бросать: вы да я. Хоть поддержка. А? Ей-богу! Семечки давайте есть будем? Любите семечки? А я от них хрипну. Голос потом – ну вот, что по лысине щеткой. Что ж, женаты? Гм! Здесь скучновато будет, – старик сощурился. – Это там в городе девочки, у нас заскорузлый товар. Варвару Андреевну давно изволили видеть?
– Кого-с? – наклонился Виктор.
– Варвару Андреевну? Супругу? Супругу господина полицмейстера не знаете? Разве не знакомы?
– Был у господина полицмейстера по приезде, пятого авгу-ста-с, – и прибавил: – сего года.
– Значит, того… не знакомы.
– Так только.
– Угум… – сказал пристав, засосал мундштук и бочком глянул на Виктора. И сейчас же деловито уставился в бумаги на столе. Виктор молчал, с фуражкой на коленях.
Вдруг пристав поднял голову и, насупившись, глянул в двери.
– Тогда приступайте, чего ж сидеть? Ничего так не высидишь, сколько ни сиди. Ступайте к дежурному, – и кивнул бородой на двери. – Скажите, что господин пристав прислал в помощь.
– На пробу, что ли! – крикнул уж пристав в спину Виктору.
Виктор вскочил и красный вошел в дым канцелярии.
В канцелярии все на него глядели и, видно, слышали, как крикнул пристав в открытые двери: «На пробу, что ли!»
Окна были пыльные, на подоконниках, как свалка падали, лежали грязные горбы замусоленных бумаг. Со стенки строго глянул бородатый Александр III. Едва белел из копоти кокошник Марьи Федоровны в золотой поблекшей раме. Вавич толкнул в дверях дворника с книгой и вошел в дежурную. Он не глядел теперь по сторонам, а пробивался скорей к усатому квартальному. Совался вдоль барьера, искал входа.
– Сюда, сюда! – позвал дежурный и открыл барьер.
– Господин пристав, в помощь, – бормотал Виктор. Из-за барьера все глядели на Вавича, глядели с любопытством, как глядят на чужую свадьбу из своих ворот.
– Присядьте, закурите. – Виктор сел за стол. Папироска прыгала в губах. Он так и сидел в одной перчатке. Смотрел в стол и не мог глядеть на народ, что гудел за барьером.
Вдруг голоса замолкли. Виктор не успел поднять головы, как услыхал округлый, ясный бас:
– Все сидите? Покуриваете? Ступайте-ка хоть скажите, чтоб подавали мне.
Виктор вырвался из-за барьера. Хлопнула дверь. Виктор сбежал с лестницы и совался глазами с крыльца. Городовой подбежал от ворот.
– Приставу подавать! – запыхавшись, говорил Виктор. Городовой мотнул куда-то головой, и Виктор услыхал, как неспешно застукали подковы. Без шума, на упругих резинках, двинулась с того края улицы пролетка. Зеленый кучер скосил строгие глаза на Вавича.
А вверху взвизгнул блок, и хлопнула усталая полицейская дверь. Позванивая шпорами, спускался пристав. Не глядя на Вавича, застегивал крючок шинели под бородой и недовольно морщился.
– Подано! – сказал, поровнявшись, Виктор, и сам уж злился, а не мог не сказать. За столом в дежурной он думал:
«Сейчас взять и написать отставку. Цукает меня, сволочь. Зачем при людях?»
Виктор искал, чего бы поделать. Он стал хоть для вида перелистывать бумаги, что лежали на столе.
Дежурный обернулся:
– Пусть, как лежат.
Виктор, как обожженную, отдернул руку.
Виктор не знал теперь, куда глядеть.
«Дотерпеть бы до вечера. Дотерплю, – думал Виктор, – или нет?» Он глядел на перо, что торчало из закапанной чернильницы, и целился. Схватить, написать два слова, и можно бежать, куда хочу, и он смотрел на перо, как на курок, – нажал и конец. Он даже поболтал чернильницу: заряжена ли чернилами? Высмотрел на столе чистый листок бумаги, пересел к краю рядом с ним и прижал рукой.
«Грунюшка, Грунюшка», – в уме повторял Виктор, и очень хотелось плакать.
Вдруг, как сорвавшись, забил во дворе колокол и вслед за ним зашумел тревожный гомон. Все сунулись к окнам. Виктор вскочил и в окно увидал, как пожарные во дворе толкали лошадей, пристегивали постромки, – всполохнулся весь двор, зазвенел, загрохал, и тревожным голосом резанула торопливая труба..
– Во! Во! На извозчика, валите за пожарными. Скорей, скорей, ходом, – дежурный тыкал Виктора в плечо.
Виктор опрометью рванул на улицу.
Пожар спешил, пожар клубил черным дымом над крышами; басом, зычным басом вился черный клуб. Мотался на ветру, на кого бы сунуться, и люди толпой сторонились и шатались на тротуаре. Виктор стоял на подножке пролетки и толкал под бок извозчика.
– Гони, гони! Гони, чертов сын!
Впереди гремела, звонила линейка, и ножом резал воздух медный голос трубы. Вдрызг, в звон, вдребезги все разнесет, летит, дробью, горстью бросает копытами по мостовой. И бегут, отстают взбаламученные прохожие.
Жарь! дуй! – летит бочка. Лестница, насос, скачут тяжелые кони, камни вздыбились, покатились. Неистово бьет колокол.
– Беррегись! – раскатом завернула за угол. Черные прохожие мелись, как пыль следом, – все текло туда, где широким клубом спешил бородатый дым.
В коляске на паре обогнал Виктора брандмайор. В каске, в погонах. Трубач на отлете, на козлах.
– Гони, гони! – вскачь рванула извозчичья кляча. Пожарные тянут рукава, пыхтит паровой насос, и снопом летят из трубы искры
– Не напирай, не напирай, говорю! – орет городовой, а толпа густеет, будто хлынула черная вода.
Виктор соскочил на ходу с подножки и бегом бросился к городовым.
– Назад! Назад! Господа! Осади! – гаркнул Виктор, запыхавшись. Городовые оглянулись. Виктор раскраснелся, разгорелся и белой перчаткой тыкал в грудь людей, не глядя в лица. – Осади! Не напирай! Назад!
Уже трое городовых задами рьяно лягают черный забор людей.
– На тротуар!
И вот первое пламя злой победой рвануло из окна, – и ухнула толпа. Торопливо чукал насос, и поверх гомона ревел женский голос. Что-то бросили из окна, звякнуло, рухнуло. В третьем этаже били стекла, и они с плачем сыпались на панель. Уж слышно стало, как гудел внутри огонь. Заблестела каска в воздухе: пожарный лез по приставной лестнице. Все глядели вверх, как он карабкался. Кто-то выбежал на балкон, глянул вверх и стремглав назад.
И вдруг:
– Дорогу! Полицмейстер!
Коляска парой. Виктор вытянулся, руку к козырьку.
– Безобразие! Всех вон! Очистить улицу, – орал полицмейстер с высоты коляски. – Кто тут?
– Назад! – крикнул Виктор не своим голосом в толпу и схватился за шашку. Передние шарахнулись.
– Пошел! Пошел! – Уж дюжина городовых, красная от натуги, напирала. Толпа не поддавалась. И вдруг высокая фигура в расстегнутой серой шинели замоталась над Виктором. Толпа притихла. Этот человек не глядел никому в лицо, смотрел куда-то поверх и, будто не глядя, тыкал кулаком самых серых. Тыкал будто между делом, походя, равнодушно, но верно попадал в скулу под глазом красным кулаком. Попадал без размаху, спокойно. Он был длинный, высокий, и Виктор не видел его погон. В сумерках при трепетном свете пожара видел Виктор сухое маленькое лицо, слепые глазки, вялые рыжие усы. И все шептали вокруг:
– Грачек, Грачек.
И толпа легко, как пухлое сено, поддавалась, где ее отбрасывал Грачек.
Грачек не говорил ни слова. Рыжая челюсть плотно была прижата. Городовые молча стали вдоль тротуара. Грачек, мотая полами шинели, пошел туда, к пожарным. Он не глянул даже на Виктора, когда тот ему козырнул.
Медь горела ярко на сбруе, на насосе, на касках, и ласково блестела коляска полицмейстера против горящего дома. Молодая дама в кружевной шляпе из-под перчатки глядела вверх на окна на злые языки пламени.
Вдруг рухнула с крыши огненной палкой головня и рассыпалась по мостовой горячими зубами. Кони вздыбились, кучер дергал вожжи, а дама привстала, уцепясь за борт коляски. Виктор подскочил, он вмиг подлетел и уцепился за уздечку. Повис. Фуражка слетела, покатилась.
– Пусти! – орал кучер. Он ударил по лошадям. Вавич отлетел на тротуар, ударился о дерево. Коляска прокатила мимо.
Мальчишка нес фуражку, оглаживая рукавом. Толпа гудела, смеялась.
– Кого там? – знакомый бас. Пристав, старик пристав глядел, как Виктор прилаживал фуражку. – Опять вы! – И пристав отвернулся.
Виктор протиснулся втолпу, расталкивая публику. Все реже, реже стоял народ. Сзади чухал насос, трещал пожар, красными вздохами полыхала улица, а Виктор на тряских коленках шагал, шагал, шашка болталась спереди и била ногу.
В гостинице швейцар низко снял шляпу. Виктор не глядел. А швейцар бежал за ним по лестнице и говорил что-то, совал в руку.
– Да послушайте, господин надзиратель. Вавич стал. Зло сжав зубы, глядел на швейцара.
– Телеграмма-с, господин надзиратель.
Вавич зажал телеграмму в руке и бросился в номер.
«Встречай завтра 8.40 утра. Груня».
– Грунечка, Грунечка, – шептал Виктор и прижимал бумагу к лицу. – Грунечка, все тебе скажу. Грушенька, милая ты моя.
И ему хотелось закутаться в Грушенькину теплоту, во все ее мягкое тело, завернуться, ничего б не видеть. И он крепче прижимал к лицу телеграмму и закрывал глаза.
Догорела свечка, а Виктор все сидел, не раздеваясь. Он положил руки на стол и лег на них головой, с телеграммой под щекою.
АНДРЕЙ Степаныч не пошел своей обычной дорогой домой. Он представил себе обед дома, салфетку. Анну Григорьевну напротив – читала уж, наверно, Саньку – этот уж черт его знает что думает. Совершенно неизвестно, что думает. И он примерил в уме, как он спросит после второй ложки горячего супа:
«Читали?» И если не читали, придется прочесть. И Анна Григорьевна спросит: «А это верно, что ни одного еврея?»
А вот что всякая сволочь дергает его за бороду на этом базаре и нахлобучивает ему шапку по самые усы, – так этого она не заметит. А нахмуриться на этот вопрос – опять: «Не понимаю, чего ты злишься».
И доказывать, что не злится. И сначала, как свернул, Тиктин не знал, куда пойдет, а теперь наверно знал и прибавил шагу, тверже глядел в прохожих. В домах зажигали свет, от этого на улице казалось темней, и звездочками вспыхивали вдали газовые уличные фонари: то справа, то слева. Тиктин шагал по тихой улице – белыми пухлыми подушками лежал снег на подоконниках, мягкие шапки на тротуарных тумбах, спокойным белым горбом стояла крыша подъезда, а на спущенных шторах – тихие тени, и так уютно казалось все за этими шторами: тихий праздник тлеет. Тиктин – в темный подъезд. Направо дверь. Тиктин достал из шубы свежий платок и тщательно вытер усы и мокрую бороду, разгладил, прибрал, потопал, сбил снег и нажал звонок.
– Боже мой, Андрей Степаныч!
Андрей Степаныч в маленькой чистенькой прихожей целовал руку. Марья Брониславна улыбалась довольно и радостно и пожималась в вязаной бугорками накидке. Марье Бронис-лавне сорок лет, она чем-то всегда больна и целый день читает «Вестник иностранной литературы» и «Мир Божий».
Тиктин взглянул, как хорошо на ней, чуть задорно висит на косых плечах вязаная накидка, и умные, умные какие глаза.
«Умная баба!» – подумал Тиктин и с удовольствием стал раздеваться.
«Несомненно неглупая особа», – Тиктину приятно было видеть на стуле у кушетки пепельницу и раскрытый толстый журнал..
«Анна Брониславна глупей, глупей! Это верно про них говорят».
Анна Брониславна подталкивала коленом тяжелое кресло к столу. Тиктин шаркал, – он шаркал замечательно: со старинной кавалерийской грацией.
Круглый стол был накрыт на три прибора. Тиктин знал, что третий для мужа умной Брониславны, и он придет поздно с железной дороги. Умная Марья Брониславна шепнула что-то по-польски сестре, и та стала доставать из буфета еще прибор.
В этой маленькой комнате пахло легким табаком, от натертых полов шел восковой запах мастики, посуда как-то мило и конфузливо бренчала у глупой Брониславны в руках, и глупая Брониславна сразу заходила на цыпочках с припрыжкой и опустила глаза, а умная Брониславна искрила большими зрачками с кушетки прямо в глаза Тиктину, приподняв свое левое плечо. Устроилась, приготовилась и картинно стряхивала пепел в раковину.
– Ну-с, рассказывайте! – И Марья Брониславна на правах больной подобрала ноги, забилась в тень в угол кушетки. Тиктин скорбно нахмурился.
– Да веселого мало.
Марья Брониславна сочувственно сдвинула брови.
– А что случилось?
Глупая Брониславна на цыпочках вышла вон, и слышно было, как затопала на кота в кухне.
– Дети… – вздохнул Тиктин и, подперев подбородок, стал глядеть в угол.
И Тиктину вдруг показалось самому, что именно дети, Наденька и Санька, дети – это и есть его сердечная рана. И он скорбно глядел в угол и краем глаза видел, как Брониславна подалась вперед и, вздохнув дымом, слегка покачала стриженой головой.
Брониславна глядела на папироску.
– Что ж они? – не поднимая глаз, шепотом сказала Брониславна.
И вдруг Тиктин повернулся тяжелым корпусом на кресле и, потряхивая пятерней в воздухе, стал горячо говорить:
– То есть ни секунды покоя, ни единой минуточки, и вот весь буквально как на иголках. Я же совершенно не знаю, то есть вот нистолько, – и Тиктин щелкал, щелкал ногтем большого пальца, – вот ни такой капельки не знаю, что вокруг меня делается. Ни малейшего намека.
Брониславна закинула голову и глядела широкими, возмущенными глазами, чуть встряхивала волосами в такт руки Тиктина.
– Шепоты какие-то, – морщился Тиктин, – таинственные визиты, ночные отсутствия, что-то такое делается… делается… ну, буквально… положительно же… Вот в какое состояние это меня приводит, – и Тиктин, весь красный, судорожно затряс сжатыми кулаками. – Курить можно? – переводя дух, убитым голосом спросил Тиктин и глянул из-под обиженных бровей на Брониславну.
– Что вы? Ради Бога!
Брониславна тянула ему коробочку с тонкими папиросками. Но Тиктин полез в карман брюк за своим черепаховым портсигаром. Молча скручивал папиросу.
– Что ж это? Александр? – спросила Брониславна вполголоса. Тиктин рассыпал папиросу, набрал воздуха и, весь напрягшись, вертел кулаком у жилета:
– Вот, вот, все переворачивают. Издерган до чертиков.
– А потом у вас дома, – шептала вниз Брониславна, – банк… народная библиотека… заседания… Я уж простое человеческой точки зрения… Не понимаю, – раздумчиво произнесла Брониславна и пожала плечом в накидке. Медленно пустила дым в потолок. – Решительно не понимаю, – она энергично тряхнула всеми волосами и с размаху ткнула папироску в пепельницу.
Тиктин думал: «Сказать, что еще эта травля…» Ему очень бы хотелось сказать хотя б в уме: «жидовская травля», но он и в уме не произносил этого вслух. Сейчас придет этот пошляк железнодорожный, и начнется разговор о вегетарьянстве, печенках и «с какой стати Сарасате за один концерт берет пять тысяч?»
– Э, да тут еще всякое, – махнул рукой Тиктин. Подождал. Брониславна молчала.
«Не читала, – решил Тиктин, – не стоит начинать».
Глупая Брониславна принесла одну тарелку супа и поставила перед Тиктиным.
– Пока до обеда. Пожалуйста. Что имеем.
От тарелки шел горячий пар, жирно пахло клецками и какими-то кореньями, чужим домом, чужим варевом, и так пригласительно вкрадчиво.
– Почему ж я один? Не беспокойтесь, – Тиктин даже приподнялся; шатнул стол, плеснуло на скатерть. Но глупой Брониславны уже не было. А умная сказала:
– Почему вы не отдохнете? Хоть месяц… за границу. Можно ведь и самому когда-нибудь о себе подумать…
– Месяц? – крикнул Тиктин и поднял брови. Брониславна ждала. – Месяц? – А чужой дом обвивал съестным паром, мягким, уступчивым. – Се-кун-ды нет! – И Тиктин повернулся к тарелке, машинально схватил спешной рукой салфетку и засунул за жилет. Он слегка обжигался пахучим супом, а клецки услужливо рассыпались во рту. На полтарелке Тиктин опомнился и уж все равно продолжал спешить. Он торопился доесть, глянул на часы напротив на стене – двадцать минут восьмого.
– Анелю! – крикнула Брониславна. – Нема пепшу?
– Бросьте, бросьте, – замахал свободной рукой Тиктин, – надо идти.
– Але тутен достац, – обиделась из дверей глупая Брониславна и бросилась на звонок в сени.
Тиктин наспех ловил последнюю клецку и слышал, как в прихожей топал калошами хозяин, как шептался с Анелей. Тиктин вытер усы и бросил салфетку на стол.
Вошел хозяин, маленький, в длинном обвисшем пиджаке, видно было, как в пустых брюках шатаются на ходу тонкие ножки. И под обиженными, брезгливыми губами деревянной щепкой заворачивала к кадыку пегая бородка.
– Вы только что со службы? – шагнул к нему Тиктин.
– Да, мы с работы. Нам надо работать, – и хозяин глядел маленькими полинялыми глазками на Тиктина: поглядел и брезгливо и зло.
Про него знали, что он был в ссылке в Минусинске, а потом мостил мостовую. И когда познакомили Тиктина, то шептали ему в углу: «он мостовую мостил», со страхом говорили, как будто этой мостовой ничем не перешибешь.
– Да, нам работать надо, – повторил хозяин.
«Мостил?» – подумал Тиктин. Он слышал, как хозяин мыл в кухне руки и ворчал на Анелю.
Брониславна опустила глаза и грустно поднялась с кушетки.
«Черт! надо было пять минут раньше уйти», – и Тиктин злился на клецки.
– Прошу, что имеем, – сказал хозяин. Все молча стукали вразброд ложками.
– Что слышно? – спросил хозяин, не поднимая глаз от тарелки.
Тиктин поспешил с ложкой в рот.
– А на вас уж написали? – продолжал хозяин, втягивая суп. – Теперь вы кланяться или то прощенья просить будете? Я так говорю?
Тиктин поймал взгляд Брониславны и понял, что читала, читала, наверно.
– То есть почему же кланяться? – И Тиктин откинулся на кресле.
– А они все окручивают, окручивают, – и хозяин покрутил ложкой в тарелке, – сами плачут и всех капиталом окручивают, окручивают, а другие работают.
Хозяин на секунду глянул глазами Тиктину в брови.
«Мостил». Тиктин раздражался.
– Позвольте, – и он видел, как Брониславна провела по нему глазом, – то, что написано, написано пошло. Пишется пошлостей много, говорится их еще больше… Не кладите мне второго – я сыт… Может быть, пошлей всего то бесправие, в котором находится почему-то целая группа населения… связанная по рукам и по ногам. И может быть, – Тиктин уже говорил полным голосом, как в зале городской Думы, – может быть, нужно совсем не так много мужества, чтоб плюнуть в физиономию связанному человеку.
Хозяин брезгливо сматывал мокрую ниточку со зразы и не давал Анеле помочь.
– Когда даже право передвижения, – возвысил голос Тиктин, – которым пользуется всякий…
– Например, в Минусинский край, – хозяин аккуратно резал зразу, не отрываясь от тарелки.
– Эта-то дорога, знаете, и им не заказана, – потряс головой Андрей Степаныч и повернулся боком к столу. Увидал, как рябила в дрянном зеркале над кушеткой его физиономия, – уродливая выходила и смешная. Тиктин нахмурился. – А когда вам всюду тычут: «жид! жид!» и у вас нет лица, а с рожей, с харей, мордой жидовской вы должны всюду являться, посмотрим, что вы тогда запоете!
– Вы на бирже попробуйте сказать «жид», и тогда вот посмотрим.
– А вам хотелось бы, чтоб вы кричали: «жид», а вам: «кшижем, кшижем, падам до ног», чтоб еще стлались перед вами? – Тиктин уж не глядел на Брониславну. – Не много ли? – раскачивал головой Андрей Степаныч. Он уж поднял голос до зычной высоты и угрожающе глядел на хозяина.
Хозяин старательно вытирал бородку, обернув руку в салфетку: ловил в горсть и вытягивал.
Андрей Степаныч поднялся и вынул часы из жилета. Тиктин теперь чувствовал, что вот сотни еврейских глаз глядят на
него с благодарным удивлением и с раскаянием за эту статью, и хотелось просто подойти. И как это сейчас можно! И тепло и вместе! И как достойно! Хозяин встал со стула и, не распрямляясь, как сидел, вышел в дверь всем своим пиджаком.
– Табак здесь, – встала ему вслед Брониславна. Анеля опустила шепотком ложечки в стаканы.
– Ну-с, надо идти, – сказал Андрей Степаныч. – Благодарю вас, – шаркнул Брониславне. Шаркнул с грацией.
Анеля обтерла руку чайным полотенцем, протянула Тиктину.
– Честь имею кланяться, – шаркнул Тиктин в темную дверь, где скрылся хозяин.
– Стасю! – сказала Брониславна. Ответа не было. Тиктин шел в сени.
– Холодная шуба, – говорила Анеля.
– Ничего, ничего, – бодро приговаривал Тиктин. – Ничего, – искал калоши. – Отлично, – сказал Тиктин весело и накинул свою большую шапку.
На ступеньки навалило по щиколотку снега, белым горбом вздулось крылечко. Щупая палкой снег, Тиктин спустился по ступенькам. В ровный, пухлый снег бесшумно уходила вся калоша, как в воду, и белыми брызгами отлетал снегу носка.
«А черт с ним, – подумал Тиктин о хозяине. – Клецка!»
Он шире зашагал и размашисто отворачивал вбок палку на ходу. Расстегнул внизу шубу. Шагал молодцом.
В улице было совсем тихо и пусто.
Андрею Степанычу хотелось теперь встретить кого-нибудь. Дома не светились, и даже себя, своих шагов не слышал Тиктин. И только одни фонари горели на улице, стояли светлыми головами. Для себя жили. Ногами в снегу. Тиктин сбавил шагу.
«Пожалуй, про детей я зря, – сказал Тиктин. Стал на минуту, слегка запыхавшись. – Не надо было!»
Тиктин по глубокому снегу подошел к фонарю и прислонился виском к мерзлому столбу. Шапка съехала набок, и чугун холодил Тиктину волосатый висок.
Мысли выравнивались, светлые, ясные, с теплым пламенем, живым и верным. Вытягивались в спокойный ряд.
Тиктин хотел застать дома самовар и Саньку, и Надю, и с веселым теплом подебатировать национальный… да и всякий… какой-нибудь вопрос.
Черт! Ни одного извозчика.
