Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)
АННА Григорьевна сама открыла двери, она глянула на мужа. Андрей Степанович сдержанным взглядом водил по стене, снимая крылатку.
– Ведь его же повесят! Повесят! – крикнула Анна Григорьевна и тряхнула за плечи Андрея Степановича. – Саню, Саню, моего Саню!
И вдруг она быстро стала хватать со столика шляпу, перчатки, сдернула с вешалки пальто.
Анна Григорьевна почти бежала по городу, толкалась о прохожих, сбегала на мостовую, чтоб без помехи, скорей, скорей, спотыкалась. Люди на нее оглядывались, глядели, кого она догоняет: Анне Григорьевне не приходило в ум взять извозчика. Совсем запыхавшимся голосом она кричала через стекло дверей унтер-офицеру в парадной генерал-губернатора:
– Впустите, голубчик, впустите.
Солдат шатался за стеклом, вглядывался в лицо.
– Кто такая? Кому?
– К Миллеру! Тиктина! Скорее, голубчик, – и она мелко барабанила пальцами по стеклу, как бабочка крыльями.
Солдат пошел. Анна Григорьевна видела, как седой камердинер с галунами слушал солдата, как пошел.
– Господи, помоги! Господи, помоги! – шептала громко Анна Григорьевна. Парные часовые по бокам, у будок, смотрели молча, недвижно. Анна Григорьевна в тоске вертела головой, терлась плечом о стекло. «Идет, идет! Слышно, идет». Унтер-офицер сбегал по ступенькам.
– Не приказал принимать! – крикнул солдат через двери и, сморщив брови, глядел на Анну Григорьевну.
– Пустите! Пустите! – закричала Анна Григорьевна, и она старушечьими кулачками забила в стекло.
– Держи! Держи! – крикнул унтер. Часовой шагнул и, придерживая винтовку, отгреб рукой Анну Григорьевну от дверей.
– Пустите! – вырывалась Анна Григорьевна. Короткий свисток круто дернул сзади, и вот уж кто-то сзади обхватил за талию, тянет назад – квартальный.
– Я не уйду! Не уйду! – и Анна Григорьевна вырывалась, шляпка трепалась на голове, волосы лезли в глаза. Анна Григорьевна отбивалась, а он оттаскивал, оттаскивал.
– Сударыня, не скандальте! Ну-ну, не скандалить, ей-богу, в участке ночевать будешь, верно говорю.
– Пусти, – рванулась Анна Григорьевна. Но квартальный уж свистнул, и дворник подбегал от ворот.
– Отведи, отведи! – И дворник крепко и больно взял Анну Григорьевну за локоть, толкал плечом.
– Пошли-пошли-пошли! – приговаривал дворник.
Анна Григорьевна перестала рваться, она семенила ногами, покорно шла перед дворником, он вел ее по мостовой, вел уже второй квартал.
– Ну-ну, ступай, бабушка, а то будешь враз за решеткой. Иди! Иди! – дворник подтолкнул Анну Григорьевну и пустил. Сам стоял, смотрел, куда пойдет старуха.
Анна Григорьевна долго шла по мостовой, потом ступила на тротуар. Она на ходу прибирала волосы, заправляла их под шляпку. Зашла в какой-то подъезд, поправила на себе пальто. Вышла. Пригладила прическу перед витриной магазина. На углу села на извозчика.
– На Соборную площадь, – ровным голосом сказала Анна Григорьевна.
«Как, как ее по отчеству?» – Анна Григорьевна вдруг дернула за пояс извозчика:
– Стой!
Анна Григорьевна соскочила.
– Сейчас, я в магазин, жди! – она проюлила сквозь прохожих в книжный магазин, знакомые приказчики кланялись. – Адрес-календарь, ради Бога, скорее.
Ей совали, – сейчас закрываем, мадам Тиктина, – без пяти одиннадцать.
– Андреевна, Андреевна!! – шептала Анна Григорьевна на ходу.
Но Анна Григорьевна уж летела к выходу. У полицмейстерского дома Анна Григорьевна остановила извозчика.
Городовой прохаживался у освещенных дверей. Анна Григорьевна неспешной походкой шла к дверям.
– Голубчик! – окликнула самым гостиным, самым дамским голосом городового Анна Григорьевна. Городовой бойко подшагнул.
– Голубчик! Доложи Варваре Андреевне, что госпожа Тиктина, – и Анна Григорьевна тыкала вниз серебряным рублем. Городовой быстро спрятал рубль в руке.
– Не могу-с от дверей отлучаться, извольте сами позвонить, пройдите наверх.
«Дождь, дождь! – обрадовалась Анна Григорьевна. – Когда я шла сдавать первую часть фонетики – дождь, и как ��частливо вышло», – и вспомнилась на миг мокрая панель на Десятой линии и волнение, когда не чувствуешь походки, и Анна Григорьевна поднималась по ковровой лестнице. Нажала звонок. Перекрестилась.
– Варвару Андреевну можно видеть? Доложите, Тиктина. – тихо сказала горничной Анна Григорьевна.
Горничная ушла. Анна Григорьевна огляделась и быстро перекрестилась еще раз. И в тот же миг горничная из дверей сказала:
– Просят. Пройдите за мной.
Анна Григорьевна шла по незнакомым натертым полам и по мебели, по буфету хотела скорей узнать, какая, какая она, эта полицмейстерша; она носом тянула запах этой квартиры, и беспокойный запах духов слышала Анна Григорьевна в коридорчике – горничная стукнула в дверь.
– Войдите! – здоровый, кокетливый голос, и точно то же, что говорил голос, Анна Григорьевна увидела.
Хорошенькая румяная женщина с веселым любопытством глянула с диванчика. Она даже не привстала, а снизу рассматривала Анну Григорьевну во все глаза, ждала сейчас интересного.
– Садитесь! – хлопнула Варвара Андреевна по диванчику рядом с собой. – Это вы мать того студента, что Вавич арестовал? Ну рассказывайте, рассказывайте, – и полицмейстерша усаживалась поудобней. – Слушайте, это правда, что он убил Сороченку, городового Сороченку? – и полицмейстерша вытянула вперед сложенные губки, будто сейчас скажет «у»!
Анна Григорьевна, задохнувшись, смотрела, секунду молчала и вдруг бросилась на пол на колени.
– Господи, если вы женщина, если есть у вас сердце, женское сердце… Я ведь мать, клянусь вам всем, что есть дорогого, кровью моей клянусь – он не убийца, мой сын не убийца, он никого не убивал, клянусь вам, чем хотите, – и Анна Григорьевна сдавила руки, прижала к груди, хрустнули пальцы.
Варвара Андреевна откинулась назад и блестящими любопытными глазами глядела, что будет дальше.
– Нельзя, нельзя, чтоб сына моего… – задыхалась Анна Григорьевна, – пове… повесили. Нет! Этого не может, не может быть, – и она сложенными руками ударила по коленям Варвару Андреевну. – Варя! Варенька!! – вдруг вскрикнула Анна Григорьевна, на миг испугалась: порчу, кажется, порчу, а все равно! – Никогда, никогда, – мотала головой Анна Григорьевна.
– Нет, нет, – сказала вдруг Варвара Андреевна, – садитесь, садитесь, я боюсь… вам нехорошо станет. – Она потянулась к звонку.
– Не надо! Умоляю! – схватила ее за руку Тиктина и прижала эту руку к губам, со страстью всасывалась в нее поцелуем.
– Садитесь, садитесь, – не отрывала руки Варвара Андреевна. Другой рукой она подталкивала старуху под локоть. – Ваш сын юрист? Он что же…
– Нет, нет, он естественник, он хороший, милый мальчик. Он учится, – говорила, перебивала себя Анна Григорьевна, вся в слезах.
– Мальчик? А он-то героем каким тут. Вообразите, – перебивала Варвара Андреевна, – он так тут рассказывал, будто кавказского абрека схватил. А револьвер?
– Нет… нет! – мотала головой Анна Григорьевна. – Не револьвер…
– А, может быть, он выдумал револьвер? – вдруг вскинулась всем лицом Варвара Андреевна. – Подложил! Подложил! Нет! Серье-о-озно! – пропела Варвара Андреевна. Она за плечи повернула к себе Тиктину, глядела ей в лицо. – Ведь мо-о-ог! Он наха-а-ал!
Анна Григорьевна ничего не понимала.
– Нет, нет. Он скромный…
– Да не сын, а Вавич, Вавич, квартальный! И он дурак. Ах, дурак! А я знаю, а я знаю! – вдруг вскочила с дивана полицмейстерша, она топталась, вертелась по ковру, пристукивала ногой. – Знаю! – и хлопнула в ладоши.
Анна Григорьевна следила за ней, за радостью, искала глазами помощи в вещах – они, чужие, упористо стояли на своих местах и улыбались с хозяйкой. У Анны Григорьевны бились губы и не выходили слова, она хотела снова стать на колени. А полицмейстерша вдруг схватила ее за голову, нагнулась и быстро заговорила в ухо.
– Да… есть, есть… – бормотала в ответ Анна Григорьевна, – кажется… наверно, наверно, браунинг.
– Только тсс! – подняла мизинчик полицмейстерша. – Только сегодня. Сейчас! – Она глянула на фарфоровые часики на полочке. – Ой, без четверти, после двенадцати ходить нельзя. Городового… Нет! У меня есть пропуски, Настю, моя Настя с вами пойдет. И только, – таинственным шепотом заговорила Варвара Андреевна, – только тихо, тихо и оберните, лучше в коробку. Нет! В картонку, как шляпу! и бумагами, бумагами! – она месила руками в воздухе, затыкала бумагами.
Анна Григорьевна убитыми глазами с мольбой ловила взгляд полицмейстерши, а она что-то лукаво думала и водила глазами по обоям.
– Ну, а сын мой, сын… – прошептала Анна Григорьевна.
Полицмейстерша вдруг глянула в глаза старухи и на миг остыла улыбка. Она быстро наклонилась и крепко поцеловала в щеку старуху.
– Все, все будет хорошо, честное слово, милая. Замечательно. – И Варвара Андреевна лукаво засмеялась. – Только идите, идите! – заторопила Варвара Андреевна, она подхватила под локоть Анну Григорьевну, поднимала ее с диванчика, нажимала звонок. – Настя! Настенька! Ку-ку! Ку-ку! – кричала в двери Варвара Андреевна.
– РУЧАЮСЬ вам, – говорил Ржевский Наденьке, – чем угодно ручаюсь, что за нами никто не следит.
Ржевский плотней уселся на сиденье пролетки и плотней взял Надю за талию. Надя повернулась к нему, мазнула перьями шляпы по лицу.
– Виновата!
– Это в порядке. Смотрите, какая вы шикарная дама. Да нет! С таким солидным кавалером! – Ржевский, смеясь, подкинул вверх подбородком. – А там, в пути, шляпку эту за окошко. Это в чемодан и простушкой. К доктору Кадомцеву. Там подводой двенадцать верст. Сестрой в больницу. И прошу – под своим именем. Пожалуйста. Вас все равно ни одна собака там… А потом… уляжется, знаете. И передачи и письма – не беспокойтесь.
И у Наденьки стало на минуту спокойно на душе. И все у него выходит как-то кругло, обкатано, как вот голос у него – ровный и катится спокойно, округло.
Пролетка мягко подскакивала на резиновых шинах.
– Но вы меня простите, – Ржевский чуть придвинул лицо к Надиному уху, – ну неужели вам нравятся эти люди? Нет, нет, я понимаю, даже при разности культуры – в разбойника можно влюбиться, каким-нибудь, черт возьми, пиратом увлечься, ей-богу… даже тореадором. Но ведь тут же…
Наденька резко повернулась, завернула голову, глядела в глаза:
– Разве вам противен, что ли, рабочий класс! Пролетариат? Наденьке вдруг стало противно, что она успокоилась на тот миг, что она пользуется услугами этого адвоката с бархатами в голосе.
– Да, милая, – и Ржевский мягко и осторожно придавил талию, – ну, скажем, рабы. Класс? И есть же свои классовые рабские неприятные черты. Да-да, от рабства, мы же говорим про классовые… Ну а если б это классовое вам нравилось, – налево, извозчик! – крикнул Ржевский, – нравились бы вам рабы, так неужели вы старались бы, чтоб их не было.
– Рабства! Рабства! – крикнула Наденька.
– Ну, так слушайте – ведь без рабства и рабов бы вам не найти.
– Они бы изменились.
– Так я не знаю, понравились бы они вам тогда, ведь вы же рабов любили, а от них бы ничего не осталось – классового-то, что вам было… Да-да! К вокзалу! – опять крикнул Ржевский. – Я ведь вас провожаю до Ивановки, непременно, непременно, – шептал Ржевский на перроне, и Наденьке опять стало покойно, и руке было легко и мягко под ручку с Ржевским.
В купе Ржевский постелил Наденьке плед.
– Таня вам там конфет положила, давайте угощаться. – Наденька достала конфеты.
– Пожалуйста, – Ржевский ловко держал перед Надей коробку. – Да-с, – говорил Ржевский, поглядывая на дверь, – вам, может, конечно, нравится героизм борьбы…
– Да оставьте! – Наденька раздраженно бросила коробку на столик. – Они борются, да, за дело пролетариата.
– Не так громко, – сказал вполголоса Ржевский, – да, конечно, борются за свои интересы. За свои интересы борются все – и правительство и мои клиенты. Надежда Андреевна, вы не сердитесь на меня, если я такой необразованный, – и Ржевский так искренне и прямо поглядел на Надю, что вдруг мелькнули Танины глаза, и Наденька улыбнулась, даже сконфузилась, отвернулась, раскрыла коробку, сунула в рот конфету.
Ржевский с детской гримасой глядел на Надю.
– Ну, ну! – весело сказала Надя. – А кто же не борется за свои интересы, своего класса? – Надя сама не ожидала, что выйдет с такой добродушной насмешкой.
– Да вот интеллигенция, к которой я не смею, конечно, себя причислить, – наклонился к Наде Ржевский, – умирает за интересы чужого класса.
– Она не класс! – присасывая конфету, совсем налегке говорила Надя.
– Ну и не рабочий же класс? А если никакой, так могла бы и не бороться и не лезть в петли. Поезд тронулся.
– Мы вдвоем? – оглядывалась Надя.
– Билеты куплены, но пассажиры не поедут, – улыбнулся Ржевский. – Слушайте, в конце концов можно даже и бороться за то, чтоб класс перестал быть классом – какие же классы при…
– Слушайте, это папа вам велел агитировать меня или это Танечкина затея? – и Наденьке самой понравилось – так у ней насмешливо, по-дамски, вышло.
– Вот что, ведь мне скоро выходить. Билет у вас до самого конца, а выйдете на разъезде за Павловкой. И этот Кадомцев – чистейшей души старик. Вот интеллигенция уже коренная – тридцать пять лет в трущобах и талантливейший хирург. И жена из учительниц каких-то или фельдшериц… Ну, я собираюсь. Ну, дайте вашу ручку.
Наденька держала, тянула к себе руку, чтоб Ржевский не поцеловал. Ржевский не выпускал из своей.
– Подводу всегда достанете, торгуйтесь, это совсем придаст натуральности.
Наденька слушала, и Ржевский незаметно наклонился и поцеловал руку.
– Ну, успеха, – он помахал шляпой в дверях купе.
– Отвратительно, отвратительно, – шептала Надя, когда поезд катил дальше. Она сдернула шляпу, пыталась открыть окно, затолкала ногами под сиденье: к черту! К черту. – Котик такой, ах, скажите, – громко под шум вагона говорила со злобой Наденька и затискивала манто с черным кружевом в чемодан, – ноту в горле перекатывает: рабство! рабы-ы! – передразнивала Наденька.
Она села в угол, к стенке, плотно, гвоздем. Узлом скрестила руки, кинула ногу на ногу, нахмурилась со всей силы, чтоб избавиться от досадного чувства, что вот как барыней какой тогда на пружинах пошатывалась перед Ржевским.
«С ним там черт знает что, может быть, делают, – выговаривала Наденька в уме сердитыми словами, – а тут извольте…» Наденька выпрямилась на диване – «вернуться, к черту все!» – она вскочила на ноги. Вспомнила, товарищи, большие, главные даже, сказали: провал – вон из дела, в другой город. Наденька в тоске делала два шага к двери и назад, сильно вдавливала каблуки в линолеум.
– Вы любите рабо-очий класс? – передразнила Наденька. – Еще спорила с ним! Дура! Дура! Дура! – ударяла Наденька кулачком об столик.
«НАДЗИРАТЕЛЬ Московского полицейского участка Александр Васильевич Воронин» – еле прочел Вавич на дверях на темной лестнице. Никогда Вавич не бывал у Воронина: лестница крутая, узенькая и перила как острожная решетка. От грязной лампочки с потолка ржавая муть – какая помощь? Вавич хотел повернуть назад. И вдруг тоска, глухая, ровная, накрыла душу, будто небо серое сверху, и сырой ветер катит навстречу, и грязная дорога под ногами и впереди, и без конца впереди, и дождик поплевывает – все равно и придешь в невеселое место.
«Позвонить, что ли?» – Виктор поднял руку, держал на кнопке.
«Еще попрекать станет», – думал Виктор и обозлился на Воронина, и звонок позвонил – сам не заметил, как ткнулся палец, со злости, что ли.
– Да не ори, Сашка! – слышал Виктор за дверьми голос Воронина. – Да тише ты.
Воронин сам приоткрыл дверь.
– А! Ну вались, вались, – и распахнул дверь. – Да тише вы, черти! – крикнул Воронин назад – детские голоса с воем унеслись вдаль с топотом, с визгом.
Вавич снял шинель, шагнул в комнату. Женщина проталкивала в дальние двери детскую коляску. Кивала, не глядя на Вавича:
– Здравствуйте, здравствуйте. Да помоги же, Саша, стал как пень, ей-богу.
– Семейство, понимаешь, – говорил Воронин, когда остались одни. – Семейство, сукиного сына, полон дом этого семейства. Чего ты утюгом таким глядишь-то?
– Я, видишь, за официальной справкой, – Вавич сел на диван; важно хотелось сесть и ногу на ногу уж положил и – что это, черт! – вынул из-под себя детскую кеглю.
– Кидай на пол, ничего, – говорил Воронин и собирал с рваного сиденья игрушки. – В чем дело-то? – Воронин сел рядом.
– Слушай, – начал Вавич, глядел в пол, морщился, – ты засвидетельствуешь на бумаге, что револьвер, что найден был у этого, – я ж к вам его привел, ты же и говорил, – и Виктор, весь сморщившись, глянул на Воронина, – ты же и говорил, что Сороченкин, так вот подпишешь ты мне, что револьвер был Сороченкин, то есть просто: удостоверяю, что номер был 287940?
– Ну да, то есть сейчас не помню, сличал тогда, где расписка-то Сороченкина, тот самый, Сороченкин. А в чем дело-то?
– Так вот больше ничего. – Виктор тряхнул в пол головою. – Вот и заверь, что револьвер, найденный при обыске… при личном обыске у студента, арестованного квартальным надзирателем Вавичем, обнаружен был, – говорил Виктор, как диктовал, – револьвер системы браунинг фирмы эф-эн, заводский номер 287940. Так вот, напиши.
– Да зачем это? – Воронин быстро достал папиросу, зачиркал спичкой, через папиросу быстро бубнил вниз: – На какой предмет это? Куда представлять? Сдал ведь ты револьвер? – сказал Воронин и выпустил дым.
– А хоть бы и сдал, так тебе-то трудно написать? Правду ведь! Трудно? Ты ж сам кричал, чтобы Сороченке не наган, а браунинг. Опасный-то пост. Помнишь? Ну?
– Кому ты револьвер сдал? Грачеку? Что, другой уж номер?
– Ты напишешь? – досадливо крикнул Виктор.
– Да что они с ума, что ли, посходили, – вскочил Воронин, пошел в двери, – да угомонитесь вы, Христа-Господа ради, оглашенные какие-то. Брось ты этот колокольчик дурацкий, – и слышно было, как Воронин погнался за ребятами.
– Тоже сволочь! – шептал Виктор, переминал ногами, стукал подошвами о пол.
– Что, у тебя с Грачеком что вышло? – говорил Воронин и запирал за собой дверь. – А? Слушай, брат, я, тебя жалея, не советую, ой, не советую тебе с ним… и ни тебе и никому… Это брось, брат, – Воронин ходил по комнате, взял со стула крышку от швейной машинки, накрывал, налаживал, потащил машинку на подоконник, – нет… брат, брат ты мой! нет, дорогой, это, прямо говорю, брось, и брось, и брось. – И Воронин хлопнул машинку на подоконник. – Прямо-таки не советую, – он стоял боком против Вавича, – не рекомендую, сукиного сына, и, как друг, того…. как это? Предуведомляю.
– Значит, не напишешь? – и Виктор встал.
– Не, не, брат, – тряс головой Воронин, – и тебе говорю: брось.
Виктор зашагал в переднюю, натягивал шинель, не глядел на Воронина.
– И чего лез ты в этот, в Соборный-то, – шепотом приговаривал Воронин.
Виктор шагнул на лестницу и вдруг повернулся. Воронин держался за ручку двери, глядел ему вслед опасливыми глазами.
– Ну, смотри ж, твою в желчь – веру мать! – и Виктор оскалил сжатые зубы и тряс кулаком. – Попомнишь! Воронин захлопнул дверь.
– Вот стерва, вот сука паршивая, – говорил Виктор на улице, – ты у меня, погоди, завертишься, сволочь! – и Виктор поворачивал с силой зажатый в воздухе кулак. – В ногах будешь валяться, рвань! – И Вавич шаркнул на ходу по панели, откидывал ногой Воронина. – Все уж, небось, погань вынюхала, и хвост под лавку!
У своей двери Вавич тыкал узким ключом, не попадал в щелку французского замка.
Не позвонил, а стал дубасить кулаком в дверь.
– Отворяй! – крикнул че��ез двери Фроське. Фроська придерживала одной рукой у живота тряпки какие-то. В коридоре валялись скомканные газеты.
– Что за кабак! – и Виктор пошел по коридору в кухню – да просто руки вымыть! – он видел свет из Груниной двери. Заглянул боком глаза. Горели обе лампы, гардероб стоял настежь.
И ветерок продул под грудью. Виктор все еще хмурился, стал мыть под краном лицо, шею. – Барыня ужинали? – спросил Виктор с зубной щеткой во рту.
– Чего-с? – подскочила Фроська.
– Барыня, – крикнул Вавич, – ужинали, я спрашиваю?
– Барыня уехали, – и Фроська вывернулась на месте. Виктор ткнулся к крану и пустил воду вовсю.
– Часа как не с два, как уехали, – слышал Виктор сквозь шум струи, и Фроська тарелками бренчит для виду, проклятая. – На вокзал извозчика рядили.
Виктор вышел из кухни. Фроська закрыла кран – так и бросил.
И сразу показалось, что пусто стукают шаги по квартире, фу, даже жутковато будто стукают.
На Грунином зеркале не было флакончиков. Синими полосами глянул с кровати пустой матрац.
– НУ ЧТО такого, что револьвер, – кричала Таня, – ведь он же не стрелял ни в кого, это ж доказать еще надо! Да! – И Ржевский видел, что пламя, черное пламя ходит в глазах.
– Да, милая моя, ведь отлично ж ты знаешь, что запрещено при исключительных положениях и хранение и ношение.
– А у тебя? – крикнула Таня.
– Так у меня ж с разрешением, – и Ржевский вытягивал из кармана замшевую маленькую, как портмоне, кобуру, – и всегда оно тут со мной, вот изволь, – и он вытащил из кобуры из карманчика бумажку, – и вот револьвер, – он вертел в руке маленький дамский браунинг, – у меня клиентские документы, я с ними езжу – понятно. Это ж для самообороны, но им, конечно, можно убить человека наповал – и понятно, что без разрешения…
– Да, а ведь там они пытают! Они там такое делают, мерзавцы, связанному человеку…
– Ну-ну-ну! – и Ржевский приподнял руку. – Отлично они знают, с кем… – и Ржевский повернулся и старался спокойными шагами идти к этажерке, зацепил пальцем книгу.
– Да, а они там глаза давят, выдавливают глаза, свяжут и… да что ты мне говоришь, – Таня вскочила с места, – Саньке сам товарищ рассказывал, студент, ему самому давили! Полицейский! И что угодно делают.
– Не отрицаю, – раскачивался на ноге Ржевский, глядел на корешки переплетов, – попасть, конечно, в этот застенок – тут уж власть защищает самое себя, – и он повернулся к Тане, развел руками. – Но ведь он в тюрьме, а не в участке. Вот только что мне удалось узнать. – Ржевский говорил тихим матовым голосом.
Таня насторожилась, она глядела отцу в лицо, но глаз его не видно, смотрит с серьезной печалью в угол.
– Да узнать пришлось, если это правда, конечно, – громко сказал Ржевский и твердо глянул на Таню, – что револьвер-то этот какой-то очень нехороший…
– Что? С убитого городового? – быстро сказала Таня. Ржевский печально закивал головой, глядел из-под низу на Таню, и Таня видела, что высматривает, как она.
– Кто это говорит? – крикнула Таня, совсем подступила к отцу, и Ржевский не мог не поднять глаз – и он заволок глаза стеклом и глядел, как с фотографии.
– Да видишь ли, тут трудно знать точно что-либо. Но вот будто бы номер, оказывается, револьвера не сходится с номером, что у этого убитого, и будто бы как его? – Ржевский сморщился, чтоб опустить глаза. – Да ну? – он щелкнул пальцами. – Ну, тот, что арестовал его, околоток этот – Вавич!..
– Что? Что? – Таня уперлась коленями в коленки отца и пристально глядела ему в глаза. – Что Вавич?
Совсем как жена глядела, когда пришлось – постоянно почему-то приходится вот такие комиссии принимать! – пришлось рассказывать, как погиб ее отец в крушении в вагоне, – от старика каша одна осталась, по запонкам только и опознали, – ах, Господи!
– Ну, – вздохнул Ржевский, – ну так тот утверждает, что номер тот самый, чем-то там доказывать собирается.
– Ну и что? Что тогда?
«Ну как – спокойное лицо было у него, спокойное? – вот жена так спрашивала, а там мозги со щепками».
– Да, очевидно, суд будет, вероятней всего.
– Ну, а докажут? Докажут? – дернула Таня за пиджак. Ржевский глядел в сторону.
– Если этот квартальный докажет?
– Да ведь почем тут, милая, гадать можно? – и в голосе у Ржевского нетерпение.
Таня отошла, с руками за спиной заходила по комнате, глядела на ноги.
«Совершенно как мать!» – и Ржевский встал, обнял Танечку за плечи.
– Танюшка, Танюшка, – повторял Ржевский и целовал Таню в висок. Таня глянула – слезы у отца в глазах.
– Нет? – вскрикнула Танечка. – Неужели нет никакого, никакого спасенья? Мы же можем, мы же двигаемся, – Таня широко замахала руками в воздухе, – а он связан там, у! – Таня подняла плечи, вздрогнула головой, как от холода. – И хоть бей, бей эти стены, – и Таня била воздух кулаком, – и потом придут. Папа! Папа же! – вдруг крикнула Таня, она трясла за рукав отца, будто с отчаяния будила мертвого от сна.
Андрей Степанович слышал возню, хождение. На кухне, что ли, или вернулась? Вышел из кабинета, глянул в коридор. В прихожей по-прежнему горел свет – нет, не она. Андрей Степанович снова сел на кожаный диван и снова – который раз! – он старался собрать эту почву под ногами – не почва, а отдельные положения, ровные и несомненные, как натертые квадраты паркета, – они расползались под ногами, и Андрей Степанович снова старался их сдвинуть вместе, а они скользили врозь, будто паркетины лежали на гладком льду, и Андрей Степанович мучился и снова вдруг выскакивала мысль: «Да-да! Андрушевич даже родственник Рейендорфам – черт! Поздно, ехать сейчас нельзя. Не забыть! Не забыть! Андрушевич» – и для памяти вслух говорил:
– Андрушевич!
«К профессорам? Господи, нелепость какая!»
И опять Андрей Степанович в двадцатый раз отвечал Миллеру то, что нужно было. Ах, дурак какой! Вот что нужно было, и виделось в уме, как Миллер озадачен. «Позвольте, ваше превосходительство, я не вижу логики! Да ведь не отказываетесь же вы признавать логику? Мы же рассуждаем в сфере…» – И Андрей Степанович бросился к письменному столу – сейчас же написать Миллеру, точно, строго, и вот именно в этих местах. Дурак я, дал ему повернуть!
«Ваше высокопревосходительство! – написал на большом листе Андрей Степанович. – Вчера, рассуждая по поводу случая с моим сыном, мы, мне кажется, допустили ряд…»
Кто это, в спальне, что ли?
Андрей Степанович положил перо, выглянул в двери.
– Я, я! я сейчас, – крикнула жена из темноты, из столовой.
Андрей Степанович сел на диван – откуда она? Значит, черным ходом, без звонка. Андрей Степанович ждал на диване, густо дышал. Анна Григорьевна не шла.
Андрей Степанович пошел по квартире. Подошел к комнате Анны Григорьевны. Попробовал двери – так! заперлась. Молится, должно быть. Андрей Степанович вздохнул и пошел в кабинет.
Он понял, что далеко в душе все надеялся, что Анна Григорьевна… да что Анна Григорьевна? – конечно, ничего абсолютно – молится, конечно…
