Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)
ПОМОЩНИК пристава широкой уличной походкой прошел мимо прапорщика, сморкаясь на ходу в свежий платок, прямо в двери и затопал вниз.
Слышно было, как на лестнице стали, и вот ровно, гулко забили два голоса. Говорил помощник, а другой хрипким звоном, как молотком в котел:
– Ага!.. Ага!.. Так! Так…
Прапорщик все поправлял пояс, пока рубили голоса на лестнице, вертел шеей в воротнике.
Дверь распахнули, шагнул, топнул капитан. Он пожевывал усы и прищуренными глазками глядел на прапорщика. Прапорщик держал под козырек. Все молчали. Помощник отошел к барьеру и глядел на прапорщика. Молодой офицер стоял за капитаном и насмешливо мигал рыжими глазками.
– Офицюрус, – шепнул Воронин Вавичу и чуть кивнул на молодого.
– Ну-с! – вдруг крикнул капитан в лицо прапорщику.
– В пятой роте пятьдесят второго Люблинского…
Капитан не брал руку к козырьку, не принимал рапорта, он стоял, расставив ноги, взял руки в толстые бока, выдвинул подбородок в лицо прапорщику.
Прапорщик покраснел сразу, будто красный луч ударил ему в лицо.
– Господин капитан, потрудитесь принять…
– Га-аспадин прапорщик! – крикнул капитан. – Потрудитесь пройтись, пожалуйте-ка!
И капитан сунул рукой вперед, где мутно светилось матовое стекло в кабинете пристава.
– Проводи! – кивнул помощник.
Вавич побежал вперед и распахнул дверь в кабинет пристава.
Прошагал прапорщик, простучал каблуками капитан. Вавич запер дверь. Хотел отойти. И вдруг услышал знакомый хруст новой кожи, а после хляп! – это шлепнула крышка кобуры. И Вавич замер у двери в темноте канцелярии. И сейчас же услышал хрипкий голос капитана:
– Это что ж! Что ж это? Молчать! – и колко стукнуло железо по столу. – Слушать! Измена? Со студентами, значит? А присяга?
– Я всю войну, – напруженным тенором начал прапорщик, – я всю войну…
– Молчать! – как на площади крикнул капитан.
И в дежурной зашел шепот.
И стало слышно, как выпускал шипящее слово за словом, как стукал об стол револьвером. Как горячими каменьями вываливал слова:
– Поднять два пальца! К иконе, к иконе обернуться! Повторять за мной…
– Я не позволю, я присягал, вы не имеете права, – крикнул прапорщик с кровью в голосе.
– Застрелю. За-стрелю, – и стало совсем тихо. Время зашумело в ушах.
Вавич затаил дух, подался вперед. Клякнул взвод курка.
– По-вто-рять! Клянусь… повторять: клянусь! Пальцы выше! И обещаюсь… всемогущим Богом…
И не слышн�� было, как шептал прапорщик.
Вавич на цыпочках прошел в дежурную. Помощника не было. Офицюрус закуривал от папироски Воронина и приговаривал:
– А ей-богу… так и надо. Ей-богу, надо. Набрали каких-то милостивых государей в армию. – Офицюрус пустил дым белым клубом и отдулся брезгливо. – Каких-то статистиков. Нет, ей-богу же, непонятно. – Офицюрус оперся спиной и оба локтя положил на барьер, руки висели, как крылышки.
В это время открылась дверь в кабинете пристава, и капитан громко сказал:
– Нет, нет! Вперед извольте пройти. Офицюрус встрепенулся, швырнул папироску. Прапорщик, нахмуренный, красный, шел из канцелярии, за ним гулко стукал капитан. Он застегивал на ходу кобуру.
– Командует ротой господин поручик. Проверить людей!
Капитан шагнул к двери. Городовой распахнул. Все козырнули. Поручик вышел следом.
Прапорщик зашагал в темноту канцелярии, он глядел вверх, он топнул на повороте в темноте.
– Шляпа, – кивнул на прапорщика Воронин.
– А я б его застрелил, – громко зашептал Вавич, – на месте.
– Ну, стрелять-то уж… воевал ведь он, поди, а мы, знаешь, тут сидели… и досиделись, дураки.
– Я говорю, я капитана застрелил бы, – уж громко сказал Вавич. – Как он смеет, против устава, присяги требовать.
– Кто требовал?
Прапорщик выходил из канцелярии, он делал два шага и круто оборачивался к окнам.
Он оглянулся на слова Вавича, глянул диким взглядом и что силы топнул в пол ногой.
Вавич замолк, глядел на прапорщика, глядел и Воронин всем лицом.
– Сволочи! – вдруг крикнул прапорщик и вышел в дверь.
Воронин и Виктор бросились к окну. Прапорщика на улице не было видно.
В городе было тихо, и только изредка лопался легкий выстрел, будто откупорили маленькую бутылочку.
БАШКИН шел с Колей по мокрому тротуару. Улица была почти пуста. Торопливые хозяйки шмыгали кое-где через улицу, озирались обмотанными головами.
А дождик, не торопясь, сеял с мокрого неба.
– Ты воротник, воротник подыми, – нагибался Башкин к Коле, юркими пальцами отворачивал воротник. – Давай я тебе расскажу, тебе полезно, вы же проходите сейчас про Зондские острова.
Башкин нагнулся к Коле и взял его за руку выше кисти и крепко держал:
– Так вот: Суматра, Борнео, Ява, Целебес… Тебе не холодно? Да, так это на самом экваторе, он их так и режет. – Башкин широко махнул свободной рукой. – Ты слушай, так незаметно все и выучишь. Я тебя хочу выручить… я вот вчера одного человека выручил… Суматра огромный остров. – Башкин обвел вокруг рукой. – С Францию ростом, и там заросли тропических лесов, и там в лесах гориллы, понимаешь. Этакая обезьянища, ей все нипочем, никого не боится, идет, куда хочет. На все наплевать. И ни до кого дела ей нет. Живи себе на дереве и ешь яблоки, и никто за ней не подсматривает. Стой, Колечка, слушай. Ты здесь посиди в палисадничке.
Они стояли около церкви.
Мокрая лавочка стояла среди метелок кустов.
– Ты не будешь бояться?
– Чего бояться? Я буду семечки грызть.
– Грызи, грызи, только не уходи, я сейчас. Сию минуту. – Башкин выпустил Колю и саженными шагами зашлепал по лужам. – А про обезьяну доскажу непременно, – вдруг обернулся Башкин. Коля махнул кулачком с семечками.
Башкин завернул за угол. Он задержал шаг, оглянулся и быстро подошел к воротам, нагнул лицо к окошечку в железе. Ворота приоткрылись. Башкин с поднятым воротником быстро перешел двор.
В коридоре было суетливо и полутемно. Башкин сбросил калоши и, прижав воротник к щеке, шагал, толкаясь, вдоль по коридору.
Двери распахнулись, и кого-то вывели под руки. Башкин еще крепче прижал воротник.
– Что, зубы у тебя болят? – спросил жандарм у вешалки.
– Зубы, зубы, зубы, – застонал Башкин и чуть не бегом заметался по коридору.
– Я докладал, – сказал жандарм. – Сейчас, наверно. Звонок круто ввернул дробь. Жандарм метнулся к двери и сейчас же сказал тугим голосом:
– По-жалуйте!
Башкин криво бросился в дверь и тотчас сел на диван, прижался щекой к спинке.
Ротмистр Рейендорф крикнул от стола:
– Сюда!
– У меня зубы, – говорил Башкин и шел, шатаясь.
– Здесь не аптека, – оборвал Рейендорф. – У меня пять минут: что такое за звонок вчера? Кто такой? Ну?
– Сейчас не могу, – говорил Башкин из воротника, – сейчас.
– Что, зубы? Не жеманиться. Военное положение, не забывать. Что за фокусы? – Рейендорф нагнулся, рванул Башкина за угол воротника. – Ну?
– Я не могу, я еще не уверен, я не выяснил себе, ну, понимаете…
– Не врать! – крикнул Рейендорф. – А если это мистификация, то это у нас, брат…
– Ну, просто человек…
– Не мямлить! – и. Рейендорф нетерпеливо застучал портсигаром по столу.
– Я ж говорю – человек, потому что он человек… из трактира и очень ценный. Он много знает, но, может быть, врет. Люди же врут.
– Ладно, что ж он врет?
– Да вот что рабочие много говорят, но он путает, и вообще еще черт его знает.
– Какой трактир, как его звать?
– Да, может быть, он врет, как его звать.
– Нечего мне институтку тут валять. Как он назвался? – Рейендорф взял в руку серебряный карандашик и занес над белым сияющим блокнотом.
– Сейчас, сейчас вспомню.
«Надо в обморок упасть… соврать, соврать, соврать. Нет, в обморок».
Башкин сделал блуждающие глаза и завертел головой. И вдруг ротмистр топнул от стола:
– Да не финти ты, сопля! – он проплевал эти слова и замахнул руку.
– Котин, Андрюша Котин из «Золотого якоря» на Слободке. Это он сказал, но может быть… Он массу ерунды всякой… Рейендорф писал.
– Ерунду, ерунду! Какую ерунду? – и он хлопал по блокноту. – Ну!
– Оружие какое-то, чуть не артиллерия, бред какой-то. Рейендорф что-то писал, другой рукой он нажал звонок.
– Коврыгина сюда, – крикнул он, не оборачиваясь, когда в двери сунулся жандарм. – Да-с! А вы, фрукт, – ротмистр хмуро поглядел на Башкина, – допляшетесь! Это что ж? Попыточки укрыть? На цыпочках? Мы с вами не в дурачки играем. Это когда вот идиоты наши раскачивают стены… в которых сами сидят. Завалит, так, будьте покойны, им же первым по лысинке кирпичом въедет! Из-за границы их шпыняют вот этаким перцем. – Рейендорф цепкой рукой схватил со стола тонкие печатные листы и совал их под нос Башкину. – Не узнаете? Ой ли? Да, да – «Искра». Смотрите, первые-то сгорите. Болваны. Вихлянья эти мы из вас вытрясем.
Башкин опять натянул воротник на затылок. Он не знал, что будет. А вдруг пошлет ротмистр за официантом и здесь, сейчас, сделает очную ставку. Уйти, уйти, скорей, скорей, как попало. Попроситься в уборную хотя бы и вон, вон, а потом пускай, что угодно.
– Карл Федорович! Меня там мальчик ждет, на дожде. Я пойду, скажу, чтоб не ждал, он простудится, бедняжка.
– Это что ж за мальчики? – вдруг снова нахмурился Рейендорф. – Сейчас не с мальчиками гулять, а дело делать надо живыми руками. Не понимаете еще?
– А, а… – сказал, запинаясь, Башкин. Он вдруг покраснел, встал: – А вы вот, может быть, не понимаете, господин ротмистр, не понимаете, что мальчик, может быть, важнее, важнее нас с вами! Да! И всего.
Ротмистр насторожился и, не мигая, смотрел нахмуренными глазами.
– Чего важнее? – и Рейендорф коротко ударом дернул вперед голову. Он придавил глазом Башкина, и Башкин стоял, шатаясь.
– Я говорю, важней для меня, для нас, что ли, – уж слабей говорил Башкин. – Мальчик проще и правдивей.
– Значит, работаете с ним? – отрезал Рейендорф. – Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?
– Это все равно… то есть в данном случае даже очень важно… В это время вошел чиновник в форменной тужурке.
– Звали?
Ротмистр вырвал листок блокнота.
– Через два часа чтоб здесь был, – и чиркнул ногтем по листку.
Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.
– Э! – крикнул ротмистр. – Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.
Башкин, сделав круг, подошел.
– Порядочные люди прощаются уходя, – ротмистр тряхнул головой, – а потом мальчишка, мальчишка. Ну? Чем же важно?
– Да, да, – обиженно заворчал Башкин, – мальчишка, и очень важный. Его надо направить и…
– Чей? – оборвал Рейендорф.
– Сын чиновника, гимназистик.
– В бабки играть учите? Это теперь? Да?
– Не в бабки, а потом увидите…
– Это не Коля? – вдруг спросил ротмистр. – Отец на почте? Фю-у! – засвистел Рейендорф и зашагал по ковру. – Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш! – вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь. – И послезавтра в пять здесь.
– До свиданья, – буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:
– Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.
– Коля! – крикнул Башкин, едва завернул за угол. – Коля!
Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам,
нарочно ударял в грязь ногами – все равно, все равно теперь.
– Коля! Милый мой!
АННА Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: «Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая… нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет… Сейчас если подбежать, перевязать…» Грудь подымалась, ноги сами дергались – бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась – куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома – вон там, там – Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену – там!
«Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей… Обыск, городовые – бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой… и ведь что они могут сделать с девушкой!»
– Господи! – мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.
– Мум! Чего ты?
Анна Григорьевна вздрогнула.
Из темноты светила Санькина папироска.
– Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.
– Она дура, дура, – почти плача, говорила Анна Григорьевна. – Она ведь вот, – и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, – бревно ведь, вот прямо все, как солдат.
– Да она мне говорила, что если что… самое верное место у Тани, честное слово, говорила, – и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.
Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку – как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.
В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу «История французской революции» Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.
«9-е термидора» – да нет, какой же это термидор? И слы��ал, как будто говорил какой-то чужой голос: ничего ж похожего. Он листал вперед и назад: «Монтаньяры», «Третье сословие», как будто перед экзаменом забыл нужную строчку.
«Ведь происходит величайшей важности общественное явление, – говорил себе Андрей Степанович и делал молча резонный жест, – и надо быть готовым, как отнестись к нему, и сейчас же».
Андрею Степановичу хотелось выпрямиться, встать и выставить грудь против этих выстрелов, пуль, нагаек. Ему казалось, что сейчас он найдет эту идею, твердую, совершенно логичную, гражданскую, честную идею, и она станет внутри, как железный столб. И он чувствовал в ногах эту походку, поступь в подошвах, твердую, уверенную, и готовые в голосе крепкие ноты. И тогда, прямо глядя в лицо опасности, с полным уважением к себе и делу, которое делаешь, Тиктин хмурился, листки стояли в руках.
«Еще раз обдумать, – говорил в уме Тиктин. – Что же происходит? Взрыв протеста со стороны общества – с одной стороны. Раз! Борьба за свое существование со стороны правительства – с другой…»
– Два! – прошептал Тиктин, глядя в угол гравюры. На гравюре сидел среди пустыни Христос на камне, глядел перед собой и думал. – Два-а… – задумчиво произнес Андрей Степанович.
«А вот решил, – подумал с завистью Тиктин про Христа. – Решил и начал действовать. И не по случаю какому хватился. Кончил… на кресте. Да, и этот крест на каждой улице. Да не для этого же он все это делал», – вдруг с сердцем подумал Андрей Степанович, он резко повернулся со всем креслом к столу, опер локти, упер в виски кулаки.
В это время во дворе затрещал электрический звонок – это над дворницкой. Настойчиво, зло – нагло в такой тишине. И стук железный о железную решетку ворот.
Тиктин слышал, как Санька и жена подбежали к окнам, потом в кухню, чтоб видеть во двор.
Тиктин встал, набрал воздуху в грудь и спокойной походкой прошел кухню.
Кухарка, накинув на голову одеяло, шарила на плите, брякала спичками.
– Не надо огня, – спокойным басом сказал Тиктин, и воздух из груди вышел. Сердце билось, как хотело. Тиктин тяжело и редко дышал. Он глядел через плечо Анны Григорьевны в полутемный двор.
Где-то в окне напротив мелькнул свет и погас. Дворник зашаркал опорками и бренчал на бегу ключами.
Санька быстрой рукой распахнул форточку. Жуткий воздух стал вкатываться в комнату и голоса – грубые окрики из-под ворот.
– Тс! – шепнул, затаив дух, Тиктин.
Слышно было, как дворник торопливо щелкнул замком и дергал задвижку; вот визгнула калитка, и топот ног, гулко идут под воротами.
– Ну, веди! – И дворник вышмыгнул из пролета ворот, и следом черные городовые, четверо. Куда?
Санька совсем высунул голову в форточку, и в эту минуту в прихожей раздался звонок и одновременно стук в дверь.
Санька рванулся:
– К нам обыск!
– Господи, спаси и сохрани, – перекрестилась Анна Григорьевна и бросилась отворять.
– Attendez, attendez, [6]6
Подождите, подождите (фр.).
[Закрыть]– крикнул Андрей Степанович.
– Да, Господи, все равно, – на ходу ответила Анна Григорьевна.
И Андрей Степанович слышал, как она открыла дверь. Андрей Степанович зашагал в переднюю, но уж стучали в кухонную дверь.
– Кто такие? – кричала через дверь кухарка.
– Отворяйте, – скомандовал Тиктин.
– Ну ладно, оденуся вперед, – кричала в двери кухарка.
Санька глядел, как распахнулась дверь, настежь, наотмашь, и сразу всем шагом вдвинулся квартальный. Анна Григорьевна пятилась, но не отходила в сторону, как будто загораживала дорогу. А квартальный нахмурился, смотрел строго поверх Анны Григорьевны.
«Прет, как в лавочку, как в кабак», – Санька чувствовал, что все лицо уж красное, и это перед квартальным, и Санька крикнул:
– Чего угодно-с, сударь? – И вдруг узнал квартального – тот самый! Тот самый, что на конке менял ему рубль – «для женщины». Вавич секунду молчал, глядя на Саньку, и приподнял нахмуренные брови. И вдруг резким злым голосом почти крикнул:
– Кто здесь Тиктина Надежда Андреевна?
– Вы можете не кричать, – Андрей Степанович достойным шагом ступал по коридору, – здесь все отлично слышат. У вас есть бумага? – Андрей Степанович остановился вполоборота и, не глядя на Вавича, протянул руку за бумагой. Другой рукой он не спеша вынимал пенсне из бокового кармана.
Санька секунду любовался отцом и сейчас же топнул ногой, повернулся и пошел по коридору.
– Не сходите с мест, – закричал Виктор. – Задержи! – Из-за спины протиснулся городовой, он беглым шагом затопал по коридору. Анна Григорьевна спешила, догоняла городового.
– Мадам! Стойте! – кричал Вавич.
Но уж из кухонной двери вошел городовой, он загородил дорогу, растопырил руки.
– Нельзя-с! Назад, назад.
– Не идет! Вести? – крикнул Вавичу городовой из конца коридора.
– Стой при нем! – крикнул Вавич.
– Да я его уговорю, и он придет сюда, пропусти, ох, несносный какой! – говорила Анна Григорьевна.
– Arretez et taisez-vous! [7]7
Прекратите и замолчите! (фр.)
[Закрыть]– сказал Тиктин.
– Не переговариваться! – крикнул Вавич и ринулся вперед.
– Бумагу! – упорным голосом перегородил ему дорогу Тиктин, рука требовательно висела в воздухе.
Вавич глянул на руку. Она как будто одна, сама по себе, висела в воздухе, она была точь-в-точь как рука его старика, когда он кричал: «Витька! Молоток!»
Вавич расстегивал портфель на коленке, наконец, вынул бумажку.
– Вот: по распоряжению… – тыкал Виктор пальцем.
– Виноват, – прервал Тиктин и взял бумагу из рук Вавича. «Чего я, дурак, дал! – озлился на себя Вавич. – Сам бы огласил, и вышло б в точку».
Тиктин накинул на нос пенсне и вполголоса читал:
– «Произвести обыск в помещении, занимаемом Тиктиной Надеждой Андреевной».
– Ага! Так вот пожалуйте в помещение, занимаемое Тиктиной Надеждой Андреевной.
Вавич минуту молчал и, краснея, застегивал портфель и глядел на Тиктина и не попадал замком.
– Прашу не учить! – вдруг крикнул Вавич на всю квартиру.
– Стой около него, и чтоб ни с места, – и Виктор ткнул пальцем на Тиктина. Городовой придвинулся.
– Дворник! Сюда! – командовал Вавич, идя по коридору. – В лицо знаешь?
– Как же-с, известно.
– Я вам говорю, ее нет! – говорила вслед Анна Григорьевна. Вавич с городовым и дворником ходили по квартире. Городовой взял лампу Андрея Степановича и носил ее за Виктором.
– Бумагу! – зло сказал Виктор. – Тут народ стреляют, а он – бумагу! Не бумагами, небось, стреляют-то людей при исполнении… долга.
– Оружие есть? – рявкнул Вавич из спальни Анны Григорьевны.
Никто не ответил. Виктор вышел в коридор, вытянулся строго и произнес крепко, по-командному:
– Оружие есть? Если будет обнаружено обыском, то ответите по законам военного времени.
– Да нет, ни у кого никакого оружия. Саня! Ведь нет же оружия?
– Не переговариваться, – крикнул Вавич. – Значит, заявляете, что оружия нет.
– Я бы вам еще раз советовал быть скромнее, – сказал Андрей Степанович. – Да! Тоже имея в виду законы военного времени.
Городовой, что стоял рядом, придвинулся к Тиктину.
– Прислугу сюда и понятых! – командовал Вавич.
– Слушайте, молодой человек, – сказала Анна Григорьевна, – вы ведь не к разбойникам в вертеп пришли, зачем же так воевать? Ну, пусть ваша обязанность такая, но ведь видите же, что пришли к порядочным людям.
Вавич отвернулся и уж из Наденькиной комнаты громко ворчал:
– За порядочными людьми нечего следить жандармскому управлению. Это ее комната? – спросил Виктор прислугу. – Ее это шкаф? Отпереть! Спроси ключи или сейчас вскроем. Гляди под кроватью! – крикнул он городовому.
Понятые – соседние дворники – стояли у притолоки с шапками в руках.
– Можно закурить? – шепотом обратился один к Вавичу.
– А что? – вскинулся Виктор. – Курите! Курите, черт с ними. Да нет, я не имею права вас стеснять – понятые. Курите вовсю.
– И под постелью, под матрацем, – командовал Вавич. Горничная трясущейся рукой спешила отомкнуть Наденькин шкафчик. Ключ был у Наденьки, горничная не могла подобрать.
– Дай сюда, – и Вавич вырвал из рук Дуняши ключи. Он тыкал один за другим, ключи не входили. – Ну-ка, кто из вас мастер? – крикнул Виктор дворникам и бросил ключи на подоконник.
Понятые спросили ножик, они кропотливо отдирали планку – важная вещь – чистый орех!
– Ну, ну, орех! – покрикивал Вавич. – Будет на орехи, ковыряйся живей!
