Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)
САНЬКА шел домой, и ему казалось, что вот звенит, гремит улица, люди на извозчиках спешат и, запыхавшись, прошагал – старик ведь! – и затылок в поту, головой вертит – воздуху ищет. Полны тротуары, и все не видят, накинуто на них что-то, бьются, как жуки под тряпкой, и небо от них закрыли – и вдруг дернет рука, сорвет – раз! и все станут на миг и увидят небо и что все ерунда, чепуха, бестолочь и суетня. И Саньке совсем стало казаться, что он отделился от всех этих людей, смотрит как иностранец на чужую беготню, как мудрый и добрый иноземец. И Санька старался удержать это чувство и эту походку – походка стала неспешная, спокойная. Саньке этим новым духом захотелось на все, на все переглядеть. На Таню… И он той же прогулочной, чуть усталой походкой пошел на Дворянскую. Тихонько, ровно поднялся на лестницу, медленно нажал звонок. Открыла незнакомая горничная в черном платье.
– Как доложить?
– Татьяну Александровну, – начал было Санька, и вдруг из гостиной Таня – вся в черном блестящем платье: платье блестело и казалось мокрым, и будто мокрое облегает фигуру, и веселый кружевной воротник вокруг шеи. Таня смеется задорно и так приветливо, разбежалась, скользит с разгону по паркету.
– Санька!
А сзади какой-то господин. Высокий, плотный и старается замять в губах смех. Пиджак серый, мягкий, благодушный.
– Знакомься! – кричит Танечка. – Это мой папа! – и тянет Саньку прямо в шинели в гостиную навстречу господину.
– Очень рад! Ржевский. – Танин папа тряс Саньке руку. – Очень рад, потому – вы уж извините, что мы с Танькой спорим тут, деремся даже. Может быть, – говорил уже в передней Ржевский, пока Санька вешал шинель, – может быть, вы нас разнимете. Беда прямо, – и Ржевский стал рядом с Таней и обнял за талию.
Санька вдруг схватился, показалось, что дух отлетел, что некуда его сейчас присунуть.
– Да мы тут об этом ограблении спорили. Читали, что в Азовском банке? Я в вагоне еще прочел. Присаживайтесь. – Ржевский кивнул на диван.
– Нет, нет! – Таня ударяла отца кулачком по руке.
– Да не нет, а просто сознайся, голубушка, что тебе нравится смелость. Какие девицы не мечтали о разбойниках. Верно ведь? Да брось, милая моя, все турниры дамскими взорами держались. А мы, дураки, и рады: садим друг дружку железными вертелами.
– И все че-пу-ха! – говорила Таня, она отвернулась от отца, пошла к окнам, поворачиваясь в такт на каждой ноге. – Че-пу-ха!
– Не чепуха, – говорил Ржевский, – а просто половой подбор. Вы не естественник? – он подался корпусом к Саньке.
– Он не естественник! – вдруг повернула Таня. – Сейчас вот какой-то добренькой старушкой смотрит.
– Ну-ну, – весело закричал Ржевский, – конечно! А вот на коне, – Ржевский оттопнул ногой в сторону, поднял кулак, – с мечом, из глаз огонь, рожа зверская! – и Ржевский скорчил дикую морду. – Трудное наше положение, – и он легко хлопнул Саньку по плечу. – Курите? – Ржевский мягко присел рядом с Санькой, достал черепаховый портсигар.
– Че-пу-ха, – тихо напевала Таня.
– Политика одно, а турниры, милая, и гладиаторы – это altera pars. [13]13
Совсем другое (лат.).
[Закрыть]
– Хорошо, а этот дух не политика, то есть не делает политики? – Санька сразу испугался, не глупость ли, и сейчас же решил – а все равно, так и надо, пусть хоть глупость.
И сразу увидал – Таня глядела на него от окна и руку подняла к подбородку.
– А вы знаете, – и Ржевский сморщил губы и глядел на папироску, – когда, знаете ли, читаешь «приговор приведен в исполнение», у каждого… да у меня хотя бы! – тут вот тошнота холодная… Да у большинства…Это, знаете ли, тоже – дух! И тоже свою политику делает. – И скучным вздохом Ржевский пустил дым в сторону.
– Да, – крикнула Таня, – а они переступают через это, и это четырежды! – в сто раз политику делает. Да, да! да! – и Таня стукнула рукой по роялю.
– Я ведь был прокурором, – говорил вполголоса Ржевский, – в Киевском округе. И по обязанности пришлось. Публично это устраивали. А он просил меня, чтоб я стал, чтоб ему меня видеть и чтоб я глядел на него до последней минуты, и я обещал, разумеется. И он глядел, держался за меня глазами, не отрывал взгляда, вот как железные пруты протянуты… Прогвождено… Он не слышал, как читали, да и я ничего не слышал и только глядел. Белое лицо, борода как не своя стала, и одни глаза, и из глаз все в меня входило, что в нем делалось. Палач саван накинул. Я дышать перестал и все глядел ему в глаза, то есть туда, где должны быть глаза, и не мог отвести. А-ф-ф! – Ржевский отряхивал голову, глядел в пол.
Таня положила локти на рояль, смотрела в угол.
Ржевский встал, прошел к трюмо, бросил в пепельницу окурок.
– Ну, Господь с ним. Слушай, скажи, пусть нам чай устроят. – Ржевский прошелся по комнате.
– А мы в винт играем, – полным вздохом сказала Таня и вышла, глядела прямо в двери.
– Да, понимаете, – вполголоса говорил Ржевский, шагая по паркету, – что ж мы-то можем? Ну, пусть один, два, три! Ну, пусть тысяча. Пусть с дрекольем, хоть с мечами. Умеем. Гладиаторы пусть все. Ну а что, скажите… Ну, что бы вы думали, – вдруг громко заговорил Ржевский, встал перед Санькой, крепко распер в стороны ноги, – ну, явился Спартак, скажем! Пусть победил бы. Так ведь на другой же день, – Ржевский весь перегнулся к Саньке, – завтра же гладиаторы-то эти сидели бы на скамьях в цирке и смотрели бы, как господ сенаторов рвут звери. Уверяю вас! Нет – скажете? Вернейшими наследниками были бы этого порядка. Поручусь!
– Возможно, что началось бы с этого, – сказал Санька, чтобы начать говорить, потому что бледное лицо, и глаза, и борода как не своя – все стало внутри, как доска, и душно становилось молчать и думать.
– Не только что возможно, а я вам поручусь! – и Ржевский снова заходил. – Не людей убивать, а порядок, и убивать его в мозгах людей.
«Если б Танечка стояла и я б ей глядел, глядел в глаза», – думал Санька и глядел на рояль, на то место, где стояла Танечка.
– А вот каким способом, – и Ржевский развел руками, – но, во всяком случае, не тем, что по канату через Ниагару. Что ж она чай-то?
– Нет, простите, я пойду, – и Санька поднялся.
– Таня, Татьяна! – крикнул в двери Ржевский. – Ну, видно, запропастилась. Душевно рад, что с вами познакомился, – и Ржевский улыбался и очень сильно жал Саньке руку.
В передней сам подал пальто.
Саньке хотелось скорей к себе в комнату, он бегом слетел с лестницы.
Санька хотел скорей запереться в своей компате и наглухо, побыть одному, и оно придет, то, что было в парке и всю дорогу, и все выйдет верно, и опять будет дышаться втрое шире груди, как тогда. И Санька бегом спешил вверх по лестнице. В прихожей стал быстро срывать с себя шинель. Что-то там говорят в столовой, пускай, Бог с ними. И вдруг Саньку дернуло всего: Танечкин голос!
– …rien qu'une provocation!– кричала Танечка. – Je suis sure… pour les idiots que des conspirateurs, sapristi, commissaire de police lui disait, [14]14
…всего лишь провокация! Я уверена… для идиотов конспираторов, черт возьми, пристав ей говорил… (фр.)
[Закрыть]той дуре…
И голоса заглохли и хлопнули двери.
«В гостиной теперь!» – Санька вбежал в гостиную.
Танечка стояла красная, Анна Григорьевна сидела на диване, подняла на лоб брови и снизу глядела на Танечку.
– Вот-вот! – Танечка шагнула к Саньке. – Вот только я пошла тогда, понимаешь, сказать чаю, с черного хода какая-то дура принесла записку – вот эдакий, – и Танечка размахнула руки, – рапорт. Понимаешь, – Танечка горячим шепотом обращалась только к Саньке, – Надька пошла к своему увриеру, а там все готово и засада. Уверяет, что пристав ее отпустил как Кудрявцеву – это по ее дурацкой – уверена! – фальшивке. Убеждена, что дурацкая. И теперь думает, как спасать Филиппа этого. И будет, дурища, ходить по всем своим, такие вот, может быть, корреспонденции рассылать. За ней стаей сейчас шпики. Десяток! Дюжинами послали. Дурища! Ах, дурища несчастная!
– Что же делать? Что делать? – шаталась в тоске Анна Григорьевна.
– Что делать! Теперь вот «что делать»? – Танечка обеими руками показывала Саньке на Анну Григорьевну. Показывала, как союзнику, и Санька горел всем лицом навстречу Танечке. – Да поймать и этапом куда-нибудь, да к черту на рога – «вдеревнюктетке», не знаю! На необитаемый остров. А она же всех провалит, идиотка. Да-да! Идиотка! – крикнула в голос Таня прямо в лицо Анне Григорьевне.
– Знаю, знаю… – с болью шептала Анна Григорьевна. – Ну, найти, найти!
– Как ее найти? Ты можешь ее найти? – Таня глядела Саньке в лицо и так глядела, как своему совсем, как будто ближе сестры, ближе жены, все, все такой можно сказать. Саньке казалось, что душа его выступила наружу из груди, и вот тут вся перед ним, и пусть Таня возьмет, руками прямо возьмет, как пакет, пусть даже не посмотрит, а просто, не глядя, на ходу. – Найдешь ты, что ли? – крикнула Таня.
И Санька испугался, что сейчас отвернутся, и поспешил со словами:
– Башкин разве!
– Ах да! – вскинулась Анна Григорьевна. – Башкин!
– Башкины за ней и ходят! – и Санька браво глянул на Таню.
– Ходят-то, положим, не Башкины… – тихо сказала Таня и посмотрела вниз.
Вдруг оба глянули на Анну Григорьевну. Она тихо плакала, почти беззвучно, с платком у лица, сгорбилась по-старушечьи – устроилась плакать надолго.
Санька сделал шаг, не знал, как Таня, но Таня мигом стала на колени, у Анны Григорьевны поймала руки.
– Слушайте, мусенька, миленькая, мышенька моя, – и она легко обхватила старуху за шею, – честное слово, сегодня же найдем Надьку и упрячем в дебри, в деревню! Жудженька, миленькая! Я папе скажу, папа все для меня сделает! – и Таня прижала лицо и целовала седой висок, ухо, как целуют маленьких, помногу, часто. – У папы есть такие знакомые, он сделает, честное слово!
Анна Григорьевна мокрыми глазами смотрела на Танечку, смотрела, как ребенок, не знала, не решалась утешаться.
– Мусюнечка! – и Таня, смеясь, поцеловала Анну Григорьевну в нос.
Анна Григорьевна улыбалась. Санька сидел рядом, он гладил мать по спине, по затылку и встречал Танины ласковые, нежные руки – только не нарочно! ни за что! – и крал, кусочками крал нежность, и какое может быть горе, если всегда такие руки! И Санька гордился, что, может быть, мама думает, что это его Танечка. Ну, хоть немножко. Его Танечки руки.
Танечка встала. Анна Григорьевна смущенно глядела все еще с улыбкой Тане в лицо. И вдруг платком, что держала в руках, стала обмахивать Танину юбку на коленках и смеялась маленьким смешком – почти счастливым.
– А за вашей квартирой следят. Имей в виду, – сказала Таня, когда Санька подавал ей кофточку.
– Имею, – сказал Санька. Таня стояла у дверей боком к Саньке, глядела внимательно в глаза, сторожко, с думой. Протягивала медленно руку.
– Ну, будь… – порывисто сказала Таня, сильно притянула Саньку за руку, прямо в губы крепко, с порывом, поцеловала, закрыв глаза. Повернулась и вмиг толкнула дверь, захлопнула.
Был уже второй час ночи. Виктор сидел перед своим письменным столом, подпер виски руками и глядел на белый лист – как? Как его писать? – и Виктор отхлебнул из стакана холодного чаю.
– Так-с! – сказал Вавич, выпрямился, достал папироску. Курил, хмурился для мысли. Лист смирно лежал на красном клякспапире.
«Знать бы, поедет она к нашим или не поедет? – думал Виктор про Груню. – Нарасскажет там с три короба».
– Да ну, черт! – сказал вслух Вавич и схватил перо.
«Милая и дорогая мамаша, – быстро писал Виктор, – я так занят сейчас, прямо по горло дел и всяких оказий, что даже не знаю, поедет ли Груня к вам. Может быть, поедет, а может быть, не поедет».
Вавич наклонился совсем над бумагой. – И действительно – черт его знает? А эта: вам тут не в отдельном – сволочь! – кабинете! А тот обрадовался и ну водку хлестать. Дорвался. При всех говорит. Дурак, что пошел! – и Виктор стукнул по столу и свалил пепел на лист. Мерзость какая еще, – сдувал Виктор пепел, – все равно сволочь, и теперь начнут все под бока садить и тогда… – и представилось, что снова в Московский перевели, а там уже покажут… А вот к черту!
«Я думаю, что к черту, – написал крепко Виктор, и брызнуло перо, – со всей этой службой и не только что на почту, а мне никакой чести не надо, я могу конторщиком на товарной станции, мне все равно на какой труд божий. И тебя бы посмотреть, как это чудо с тобой такое, прямо понять не могу, и с Грунечкой тогда очень просто, что все ладно будет. Она в сомнении каком-то сейчас, даже непонятно. А евреи некоторые бывают, я даже сам видел, прямо как русские, и даже не обижаются, сами говорят – я жид, и смеются. Бывают славные. И крестятся некоторые, так что совсем как русские, и даже своих жидов ругают. И с Тайкой это все, может быть, даже к лучшему. Я приеду и решим. Поищем должность».
Виктор положил перо, чтоб передохнуть. И представлялось, как приедет, и мама на ногах, и потом старик вдруг видит в штатском… Да, потом по городу – в чуйке какой-нибудь… и все знают, что был квартальным. Выгнали, скажут. Чем больше уверять, больше смеху. А как она тогда-то, с бомбой когда: сумасшедший, что ты делаешь! Бежала, небось, за мной. Надо сделать, сделать что-нибудь, – и Виктор заерзал на кресле и сжал рукой подлокотник. Поймать какого-нибудь, самого отчаянного. Все бегут за углы, а Вавич, вот, пожалуйте! Прет и никаких. Тот пулей ляп! – промах, а тут цап его за шиворот, раз! и об землю, как щенка, – и потрескивал под рукой подлокотник. Ах, ох! – нет-с, ни ах, ни ох – а к черту-с!
– Сумасшедший!
– Ладно-с, знаем вас, сударыня-с. Баста! Пожалуйте-ка того: ухожу. Куда? К чертям-с. – И Виктор злыми глазами обводил комнату.
– Медаль дадим.
– Благодарствуйте! – и Виктор поклонился – совершенно пронзительно.
Полицмейстер к себе на квартиру: Да что вы? Почему? И эта, конечно, тут, смотрит собачьими глазами.
– Поговоримте.
– Мы не в отдельном кабинете, о чем говорить-с, сударыня-с? Виктор долго глядел в штору, и Варвара Андреевна плакала виновато, просительно. И головкой этак вперед.
– Надо было раньше думать! – громко сказал Виктор.
Тускло глянуло письмо со стола. Будто не он писал. Порвать? Виктор сгреб в кулак верх листа. Пустил. Расправил. Кинул в ящик стола. И быстро стал раздеваться.
САНЬКА в бачках, в пенсне с черной тесьмой, в черной, в шикарной черной шляпе, в штатском элегантном пальто сразу почувствовал, что он уже не он, не Санька, и что в этом надо, неутомимо теперь уж надо делать то, для чего это все. Как вот если б в солдатах и сразу одели бы в форму. И Саньке казалось, что он в чем-то сидит, вроде кареты или ящика, и смотрит оттуда из окошечка, как из бойницы. Санька даже другим, совсем незнакомым голосом позвал извозчика. А холодок внутри как встал, так и держался крепко в одном месте, и теперь надо в этом проехать этот путь и лишь бы скорей кончилось. Он будто ехал с ледяной горы и уж оттолкнулся, и начался разгон, и шибче, шибче летит, и уж теперь не удержать, и уж только держись крепче и жди. «На крайний случай застрелюсь», – и Санька рукой потрогал карман: тяжело и твердо лежал браунинг. Серьезно. Нахмурившись.
Чемодан был небольшой, кожаный, заграничный. И Санька совсем будто и не был тут – кто-то другой за него, вот этот, с заграничными манерами, и даже говорит как-то в нос. Сам без него, без Саньки, спрашивает:
– Проводник! Место номер одиннадцать. Это где же?
И в этом человеке в холодке где-то замер Санька и ждал, что будет с этим человеком – в пенсне, в замшевых серых перчатках.
Прошелся по коридору вагона. Осталось пять минут до отхода. Санькины часы у этого человека, как украл точно. Рядом в купе – офицер. Штабс-капитан… Пехотный. И сердце туго стукнуло. Несколько раз всего, и опять что-то прижало под ложечкой, будто корсет. Тормозной кран сразу увидел, вот он, с красным наконечником. С папироской прошел на площадку – другой. И пломбочка на шпагатике. Он третий в своем купе. Две дамы, одна с ребенком. Девочка лет шести. Девочка уселась, уютится, одевает мишку плюшевого, что-то приговаривает и взглядывает по-картиночному кокетливо на молодого человека в пенсне.
Три звонка. Вот они ударили – внутри стукнули, никогда так звука не слышал – как удар изнутри. Знал уж, не слышал, что поезд свистнул. Тронулся. Санька совсем сжался там внутри, сощурил глаза и замер. А тот, другой человек остался будто совсем пустым и один.
Пошел на площадку. Офицер курил в проходе. С площадки еще раз взглянул: да, стоит. Через десять с половиной минут мостик – осталось восемь с половиной. Фонари реяли в окне, и что за места – как чужие. Поезд шел полным ходом. Надо переложить браунинг из брюк в пальто. Осталось – и на часах, как и в уме, – ровно столько же, будто в голове часы, и стрелка стукает секунды в черепе. У молодого человека дыхание стало, и в тот же миг:
Гуррах! гуррах! – мостик.
И рука дернула ручку крана и не чуяла, как рвался шпагат. Зашумело, завизжало под низом. Осаживало поезд. Надо в коридор. Офицер шагает к той площадке. Выскакивают из купе.
– Что такое? Что?
Уж много народу в коридоре. Надо к офицеру. Фу, дыхания мало. Ну, все равно, все взволнованы, дама в дверях купе, девочку схватила за руки. Почему-то все к той площадке – проводник вон проталкивается к этой, где кран. Успеть можно. И уж на площадке и уж быстро, молнией, рука толкнула ручку крана на место, стоя, как была. Уже толпа на площадке. Трудно выбиться туда, к офицеру. Поезд стоит, кажется.
– Господа? Пропустите, не толпитесь в тамбуре, – и проводник с фонарем над головами тискается к дверям.
И вдруг окрик, резкий, оттуда, снаружи, из темноты. И все равно слышен за говором и через дверь – командный:
– Не выходить никому. Стрелять будем. За сопротивление взорвем поезд!
И сразу все смолкли на площадке. И слышны крики за дверью, там на воле голоса:
– Пятый сюда!
И вдруг крик возник в коридоре.
– Да что за сволочь! Непременно б��ду стрелять!
Санька рванулся в коридор.
Офицер колотил ногой в дверь купе. Две дамы хватали его за руки.
– Умоляю! Они взорвут! У меня ребенок! – И девочкин крик поверх голосов. Какой-то мужчина кричит:
– Вы не один, вы не имеете права! Не отпирайте, не отпирайте купе.
Уже плотная толпа сперла офицера. Офицер, красный, кричит, ревет:
– Проводник! Проводник!
«Не пустят, не пустят проводника, и все равно там защелка».
– Шинель мою подайте! – офицер локтями расталкивает пассажиров.
– У него револьвер в шинели, – кричит кто-то впереди Саньки. – Вы никакого права…
Нет проводника, не идет. Санька прошел на площадку. Проводника не было. И от дверей все отсунулись.
– О! Слыхали – два выстрела, – шепотом сказал пассажир возле Саньки и осторожно приподнял палец. – Господа, – громче сказал уже, – лучше сядем по своим местам.
Санька прошел в свое купе. Дама прижимала девочку, бледная, жала ее изо всех сил.
– Они будут ходить по вагонам. Ничего, ничего, золотце мое, они нас не тронут, они не трогают девочек, солнышко мое.
– Нет, нет, не будут, – вдруг заговорил Санька, он гладил спину девочки, – не будут, милая.
– Вот и дядя говорит – дядя не даст девочку. Девочка всхлипывала и вздергивала плечами.
– Не дам, не дам, – и Санька боялся дальше говорить, голос сбивался, рвался, подпрыгивал, еще пустить себя прятаться за эту девочку, и тогда все, все лопнет. Санька слушал, существом ловил звуки снаружи.
Рядом с дверью толпились мужчины, и кто-то повторил хрипло:
– Мы вам не позволим… не позволим. Пожалуйста, арестуйте… Потом, пожалуйста… Пожалуйста… Санька вышел в проход, к площадке. Прежний пассажир перегородил рукой.
– Не ходите, – шептал он с дрожью, – ей-богу, все может быть. В уборную? Кажется, занято.
Скорей, скорей! Санька боялся, что еще минута, полторы, и не выдержит, откроет дверь и ноги унесут вон, дальше, дальше.
– Ломают, ломают. Железо, – шептал пассажир. – Дайте папироску, не знаю, не знаю, где свои дел. Ух! – перевел дух пассажир.
Вдруг Санька услыхал тонкий свист – долгий и потом отрывисто. И в вагоне погас свет.
«Уходят! Как, как теперь?» – Санька ходил на ощупь по кусочку коридора, от офицера до пожилого пассажира – он прошел одиннадцать раз.
– Да я в уборную! – и Санька прошел мимо пожилого. Уборная была заперта. Санька вышел в тамбур.
– Псс! Псс! – звал пассажир. – Не зажигайте спичек. Вы дальше от окна, – он кричал осиплым шепотом.
– А может, никого уж нет, – сказал Санька, проклятый голос становился как свой, прежний. Открыл наружную дверь. Он слышал, как завозил ногами вслед за ним пассажир. Санька спрыгнул со ступеньки. Темной стеной стоял поезд, и только впереди у паровоза краснела земля.
«Вот оно какое!» – Санька глядел, как молчал черный поезд в степи. Готово – и возврата нет. И вдруг страх ворвался сразу во все суставы. Саньку ноги дергали с места.
– А ведь в самом деле, черт его… – Санька узнал голос офицера – он грузно прыгнул на насыпь. – Вы здесь?
– Тише, – шептал Санька. Он слышал, как над ним в дверях вполголоса говорили:
– Я все равно не поеду, я пешком назад пойду, все равно черт знает что.
– Да тише! Христа ради.
Вдоль поезда двигался фонарь.
Санька видел, как в темноте офицер нагнулся, шагнул за буфера. Наверху хлопнули дверью. Санька отошел несколько шагов под откос. Стало видно, что идет проводник с фонарем.
– Фу! Мы думали, они! – крикнул офицер.
– Мы думали – они! – говорил Санька – пусть голос дрожит, у всех дрожит.
– Проводник! – кричал офицер.
Пассажиры начали спрыгивать и сразу кучей голосов, охрипших, сбивчивых, хлынули на проводника. В других вагонах хлопали двери. Санька несколько секунд потолкался и сделал два больших шага в темноту. Он делал их легко по прелой траве и вот быстро, быстрее, и отдал ноги страху, и страх нес его по степи вдаль, все равно, дальше, дальше.
В два часа ночи Санька, уже в студенческой форме, тыкал ключом в парадную дверь, не попадал, пошатывался – очень кстати и шатает, как из кабака приплелся, – Санька оглядывал улицу, пока вертел ключом. Ночной сторож мирно шагал по пустой мостовой. Сторож поровнялся, взглянул, повернул назад.
– Что, дождя завтра не будет? – спросил, не выдержал Санька. Сторож запрокинул голову:
– Не, не должно.
Санька пошатывался по-пьяному на пустой темной лестнице. Пошатывался и дома, один у себя в комнате. Он стал раздеваться, вдруг пошел без сапог в столовую, отпер тихонько буфет, нащупал графинчик. Рука прыгала, когда Санька пил из горлышка. Скорее, скорее. Он выпил все и не чуял водки, шло как вода. Санька лег, не снимая брюк. Потом вскочил. Вынул из брюк браунинг. Огляделся в полутьме. Подошел на цыпочках к шкафу, заложил руку с браунингом на шкаф, подержал секунду, снял. Оглядывал комнату. Сунул браунинг под подушку, разделся и лег. Он положил голову на подушку и вдруг ясно услышал тот самый тонкий, пронзительный свист. Он отдернул ухо от подушки. Кровать опять скрипнула.
Утром Санька, не пивши чаю, прямо из своей комнаты пошел в университет. Санька никогда так не вглядывался в лица – прямо вцеплялся глазами, и хотелось вмиг, одним рывком, ободрать физиономию, узнать – кто? Не шпик? Моментами казалось в людской густоте, что шпики, шпики, как мухи, стаей вьются уже сзади, кругом. Санька замедлял шаг, отходил к витринам. В университете Санька насвистывал повеселее в лаборатории, разговаривал, много разговаривал, и с теми, кого не любил.
«Нет, все же обыкновенно», – и Санька поддавал веселости. Но время шло толчками. Саньке казалось, что уж три, но, наверно, нет двенадцати. Санька выскочил из университета. Но в разгоне веселости прошел два квартала. «Это кажется только, что за мной идут», – но ноги поддавали быстрей, и Санька не оглядывался. На половине лестницы к Ржевским Санька остановился. Прождал минуту – никого.
Танечка завтракала с отцом. Сидела хозяйкой, и Санька не понял, отчего одно Танечкино лицо светит за столом, светит, как в сиянии. Танечка поднялась и незаметно поправила рукой воротничок – это был «цвет», и его первый раз Санька видел на Тане.
Ржевский радушно улыбался, выдернул салфетку из-за борта, здоровался:
– Вот кстати! Садитесь, – он отодвинул стул и давил грушу звонка. – Да чего ж она! Заснула? – и он быстрыми шажками вышел из комнаты.
– Танечка, – выдохнул Санька всем вздохом, – знаешь, мне надо…
Таня глядела в глаза, на секунду затаила дух и вдруг замахала рукой:
– Не говори, милый, не говори никому, и мне не говори. Слышишь?
В это время вошел Ржевский, горничная быстро топала сзади.
– Что же ты прибор-то! Хозяйка! – говорил Ржевский. – Читали нынче в «экстренном»-то! – Ржевский садился, глядел на Саньку.
– Я хозяйка, – сказала Танечка, – и не хочу ни об «экстренном», ни о какой политике, – и Таня стукнула ножом по тарелке, – о веселом, пожалуйста.
Санька заметил, как Танечка поглядывает, как он ест. Четыре надломленных куска хлеба лежали у Саньки под рукой на скатерти.
«„Экстренное“, значит, знает весь город, каждый человек», – думал Санька. И не замечал, что ел.
