Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)
ВСЕВОЛОД Иванович не хотел выходить, не хотел сходить со своего кресла; как взбесились бабы – не повернись, все не так, все дурак выходишь. «Валяйте, валяйте сами… без дурака, без идиота старого. Пожалуйста!»
Всеволод Иванович даже ногу на ногу закинул для независимости и сгреб со стола книгу, не знал еще какая – забыл, обтер пыльный переплет об ручку кресла – поскорей бы раскрыть. Всеволод Иванович без очков, ничего не видя, смотрел в раскрытую книгу, раскрыл, где открылась, серым туманом глядела печать. Глядел, солидно хмурился в страницу. Очки в столовой оставил! Всеволод Иванович пошарил глазами по столу. Ага! Лупа, большая, чуть не в четверть аршина, лупа в оправе, с деревянной ручкой, и Всеволод Иванович рассматривал огромные буквы и мшистую бумагу: «идучи тою линией, браты были перпендикуляры. Так гласит донесение первой российской землемерной партии в царствование…»
Хлопнула наружная дверь. «Ушла. Ну и уходи. Уходи от дурака. Дурак ведь», – вполголоса сказал Всеволод Иванович и положил книгу на стол, стал скручивать папиросу. Огорчительно крутил, не спеша. Заслюнил аккуратно, оправил, вкрутил в мундштук.
– Отчего ж? Можем и болваном жить. И оставьте болвана в покое… – говорил тихонько Всеволод Иванович и шарил в кармане спички. «И на столе нету. И вечно затащут последнюю коробку. Черт их совсем дери! А потом дверью хлоп – и подрала – фюить хвостом. Красавица Гренады!» – и вдруг замкнулась душа; сразу все слезы ударили в горло: ищет бедненькая! Ищет приласкаться, счастья ищет, копеечного, ситцевого…счастья ситцевого… распинает ее всю. Маленькая была – куклу, куклу просила, с волосиками, чтоб причесывать, – куклу ей надо было, чтоб обнять, чтоб прижать, придавить к груди и лелеять до слез, и собирался, собирался – купил, и как вся покраснела, схватила, не глядя, ушла, забилась, не найти, чтоб не видели. Там и любила где-то свою куклу, пеленала, расчесывала. Всеволод Иванович с силой хватил кулаком по стулу, и прыгнули старые сургучики и циркуль без ножки. «А что, что я ей помогу! Сама теперь побежала. Фу, как дурак, на слезы слаб стал. Господи! твоя воля святая!» – вдруг за пятьдесят лет первый раз перекрестился Всеволод Иванович, один у себя в комнате.
И обступило время Всеволода Ивановича, и он раскрытыми глазами смотрел в стены, с шумом летело время мимо ушей голосами, криками. На охоте, тогда – застрелиться хотел. Осенью, на номере стоял. Заряд медвежий – в лоб хотел, и полная грудь сил и воздух сырой с листом палым, и напружились плечи у Всеволода Ивановича… И вдруг топот по мосткам – каб-лучищами во весь мах. Всеволод Иванович вздрогнул – отчаянный стук, и еще, еще вразнобой – эх, топот, как крик. Всеволод Иванович дернулся, рванул дверь, к окну, в столовую – ух, бегут, бегут люди – опрометью вниз мимо окон, лупят по грязи – ребята бегут, гимназистки, бегут как отчаянно – и вот на клячонке вскачь.
– Ах, сукин сын! стражник конный! и прямо на ребят, и плеткой, плеткой! Ой, девчонку по лицу.
Всеволод Иванович застучал, не жалея стекла.
– Что ты, негодяй, делаешь!! – и опрометью бросился на улицу, отмахнул калитку.
Стражник топтался среди улицы и старался садануть бегущих.
– Что ты, мерзавец, делаешь! – заорал Всеволод Иванович, бежал к стражнику, потерял туфли в грязи. – Ты что! Обалдел, прохвост! – Всеволод Иванович без шапки, с бородой на ветру, поймал клячу за повод и дернул вбок, рывом, всем стариковским грузным телом рванул вбок.
– Брось! – крикнул стражник и зубы оскалил на красном лице и нагайку замахнул – Брось, сволочь!
– Арестант! Разбойник! Детей! – хрипел, рвал голос Всеволод Иванович, тянул клячу к воротам.
Стражник окрысил лицо, прянул вперед, достать старика, и вдруг черным ляпнуло в лицо стражнику – черной грязью, комом огромным залепило лицо, сбилась фуражка. Всеволод Иванович глянул – парнишка в картузе уж копал живыми руками, нагребал грязь в мокрой колее, а мимо бежали, бежали всякие, кто-то ударился с разбегу о Всеволода Ивановича. Всеволод Иванович еле поднялся из грязи. И вон с криком, с воем бежит толпа сверху улицы. Всеволод Иванович бросился во двор, еле пробился в калитку, вбежал в дом – старуха стояла в рост у своего окна и дергала рукой шпингалет. Всеволод Иванович даже не удивился, что встала, будто семь лет сном отлетели назад. Всеволод Иванович скользил грязной рукой, рвал, открывал замазанные окна, и все летело под руками, будто картон отдирал. Он бросился к старухе, оттолкнул, рванул раму, ударил ногой вторую – окно распахнулось.
– Сюда! Сюда! – кричит Всеволод Иванович, машет, гребет воздух рукой из окна и бросился в Тайкину комнату – открыть, открыть, вмиг. И уж не слышно голоса – крик в улице. Лезут, лезут, двое лезут. Всеволод Иванович бросился, тянул за руки, скорей, скорей! Не видел лиц, руки ловил, дергал вверх. Что это? Назад бегут! Сбились все, и ревет, плачет куча, вон напротив на забор лезет, срывается, ох, опять слетел. Ворота заперли!
– Бей стекла! Лезь! – крикнул Всеволод Иванович. – Бей им стекла! – Но не слыхать за ревом голоса, он отскочил от окна, уж валят в окна, один через другого, навалом, кашей, и уж замешали, затолкали в комнате Всеволода Ивановича: не лица, изнанки одни, глаза на них и рты трясутся. Не разобрать кто – старые или молодые, все лица, как одно. Всеволод Иванович пробивался к окну – нет, не лезут больше – Всеволод Иванович отгребал людей назад, кричал:
– В коридор, во двор!
В улице уже мало крику, нет крику, стражник вон и машет, грозит нагайкой в окно Всеволоду Ивановичу.
– Ракалья! – крикнул Всеволод Иванович, и оборвался голос. – Мерзавец, – кричит Всеволод Иванович, и нет голоса. – Еще чего-то грозит, мерзавец. – Всеволод Иванович глотнул слюну. – Глаша! Ружье! – еле слышно. – Ружье! Дай! – огнем режет горло.
Дальше поскакал мерзавец. Всеволод Иванович кинулся к себе в комнату, сорвал со стены двухстволку, хватал из патронташа пустые медные гильзы, бросал на пол.
– Черт проклятый! – Всеволод Иванович с силой шваркал гильзы о пол.
И вдруг дверь распахнулась – урядник какой-то, ух, рожа злая, нащетиненная.
– Это ты, это ты, – и войти боится, ружья боится. И Всеволод Иванович задохнулся, застыл на миг, бросил с силой ружье об пол и кресло, свое кресло дубовое схватил, как палку, и без весу оно, как во сне бывает, и одной рукой занес и швырнул в стражника без надежды, как бумажкой. Всеволод Иванович глянул в дверь, и не было стражника.
Глаша, жена, Глафира Сергеевна, в белом, как в саване, стоит в белой рубахе, в кофточке. И Всеволод Иванович не слышит слов – кровь в голове, задавило уши, и кресло поперек коридора в дверях, а стражника нет.
И Глаша руки протягивает с мольбой. Всеволод Иванович вдруг заметил, что он все дышит, дышит, часто, воздуха побольше, скорее.
– Глаша!.. – дохнул Всеволод Иванович. – Ничего!.. Ничего! Выйди! – и Всеволод Иванович отмахнул рукой, чтоб ушла.
Всеволод Иванович отвернулся к столу, оперся кулаками, нагнулся и дышал, дышал. Не оборачивался, слышал, как жена возится, расшевеливает тяжелое кресло, силится пройти и зашлепала прочь босыми ногами. Всеволод Иванович все шире и шире качал воздух, во всю силу размахивал грудь. «Стоять, стоять так надо, быком стоять, и дышать. Шевельнусь – сдохну», – думал Всеволод Иванович и слышал, как стучит кровь во всем теле.
– Испей, испей! – и Глаша стакан тычет, белая рука какая, пальцы сухонькие.
Всеволод Иванович головой помотал. А она тыкала стаканом в губы.
ПЕТР Саввич стоял в толпе, все густо, плотно сжались, но к театру не пройти. Петр Саввич протолкался вперед – кольцом стоят… а черт их знает кто? Слободские, что ли? С дубьем все. Узнал двоих – в «пятой общей» содержались. Красные все. Свистят. И вон дым! Дым от театра. Сволочь какая! Солому жгут под стеной, под каменной, под окнами. Пожарная часть рядом. И никто ничего. Вон конные стражники торчат – чучела, и хоть бы что.
– Эй, черти! – крикнул во всю хриплую глотку Петр Саввич. И оглянулись, что с дубьем двое.
– Статистик, сукин сын? А ну давай! – и дернул один за плечо.
Петр Саввич рванулся, ткнул ладошкой в морду – отпихнулся в толпу. И тут все заорали, двое выбежали из театра, заметались в густом кругу, вон еще, еще повалило из театра, выплевывало людьми из дверей черными кучками, и кучки рассыпались.
– Бей статистиков! Жидову пархатую! Петр Саввич сунулся снова вперед, но его чуть с ног не сбило народом; все ринулись вбок – конные стражники табуном прут.
– Что ж это! Да куда! На народ! Черти, сволочи! – кричал Петр Саввич, но ничего не слыхать – визг, орево, завертело, забило уши. И пуще крик оттуда, из круга. Петра Саввича повернуло – ух, дым столбом над театром. – Владычица, да что же это? Что же это такое, Господи? – шептал Петр Саввич. – Конец, дыбом все… Остолопы!! – еще раз крикнул Петр Саввич, и тут больно под ногу поддала тротуарная тумба, и Сорокин сел, и уж кто-то коленом с размаху протер по лицу, и Сорокин зажал голову меж локтей, обхватил пальцами затылок. – Пропадать надо! Пропала Россия! – и сквозь зажатые уши Сорокин слышал истошный вой, и в зажмуренных глазах виделось, будто небо вьюном свилось и кружит и свистит, и не уворачивался уж, когда стукали голову коленками, сапогами. Кто-то грузный свалился на Петра Саввича, придавил, и Петр Саввич так и повалился, не пускал головы из стиснутых рук. Упал как деревянный – всему, всему сейчас конец и черт с ним!.. и слава Богу!
Петр Саввич пришел в себя. Он и боли сразу не чувствовал, толчки одни. Кто-то стукал в зад. Открыл глаза – околоточный стоял и бил с размаху носком сапога. Кричал:
– Пьян ты или очумел, скотина, разорви твою мать!
Петр Саввич оглядывался, мигал. С порожней площади, с того краю чужим глядел театр – закопченный фасад. Петр Саввич глаз с него не сводил и шарил рукой фуражку. Нашел фуражку. Вот, растоптанная, его, с синими кантами, тюремная.
– Ну пошел! – крикнул квартальный и еще раз поддал носком. Петр Саввич встал, напялил фуражку, квартальный ткнул в плечо. – Пшел, пшел!
И Петр Саввич избитыми ногами ловил мостовую, стукал и все глядел на театр.
«Неужто же во всем свете такое? Такое вот пошло?»
Плелся и все оглядывался на театр и вдруг кровь увидал на мостовой – так, лужица, будто козла зарезали. И еще вон. По мертвой улице шел Петр Саввич. Души живой нет. Померли все. И Грунечка там тоже, верно… И собаки не лают. Петр Саввич шел один посреди улицы по самой грязи, не разбирал дороги. Спросить! Остался ведь кто живой. Крикнуть? И страшно крикнуть. Вон направо ворота распахнуты, раскрытый двор и пусто – как после грабежа какого. Петр Саввич стал среди грязи. И окошки в доме распахнуты.
«Ихний, ихний дом! Землемеров дом. И весь распахнутый».
Петр Саввич двинул к воротам, и пес вдруг залаял. Сорокин замигал глазами и растянул губы, обошел собаку – живы, может быть. Он осторожно тупыми грязными ногами вошел на крыльцо, толкнул дверь. Коридор, и вон стоит живой, сам землемер стоит, Вавич, старик ты мой милый. Петр Саввич просунулся в двери, ступил шаг, закивал головой молча.
А старик глядит, приглядывается и вдруг как гаркнет:
– Вон!
Петр Саввич как от удара шарахнулся назад, по ступенькам быстро, неслышно проковылял, и собака лаяла как далекая. В ворота прошел и не знал, что это от слез плохо видно стало улицу, и заплавало, затуманилось все. И дышал на ходу:
– Господи, что ж это? Что ж это, Господи?
Петр Саввич прошел немного по улице, лишь бы отойти, и вдруг голоса, будто поют. Сорокин протер глаза, глянул вверх по улице. Верно, народ. Много, толпой идут, и флаги. Петр Саввич стоял у мокрого забора, глядел, глазам не верил; ведь те самые идут, бабы две портрет царский несут, где они сняли портрет-то? Уволокли его откуда? И флаги. И поют что попало, и руками машут – вон палкой в заборы стучат. «Куда они царя-то несут, что с ним делать будут? – Петр Саввич прижался к забору. – Узнает вора эта меня, убьет за старое. И пусть убьет – все равно конец». Петр Саввич перекрестился.
– Шапку долой! – крикнул парнишка и побежал вперед толпы к Петру Саввичу. Петр Саввич не двигался. Толпа поровнялась.
– Шапку! Обалдел! – и кто-то стукнул Сорокина по затылку, сбил фуражку. Петр Саввич наклонился подымать, ловил из-под ног. Кто-то поддал фуражку ногой, и она полетела прочь. Петр Саввич без фуражки пошел наобум. Не понял, как пришел, как сел на сундучок у сестры в коридорчике.
Тайка пальцев не чувствовала, и рук – как не было. Как будто и держаться не надо, как привязанная она стояла на приступке барьера. И времени не стало, время в рев, в гул замоталось, затопталось и билось на месте. И вдруг огонек впереди, как раз там, куда со всей силы глядела Тайка, и вон Израиль – спичка в руке и футлярчик под мышкой, и внизу пусто. Израиль позвал рукой, и сейчас же спичка потухла. Тайка хотела пустить руки, чтоб прыгнуть вниз, нет рук и не оторваться. И вдруг за ноги берет. Тайка дернулась с испугу и повалилась вниз. Схватил, схватил! Тайка уж на ногах, он толкает, тащит куда-то в темноте. Дверка узкая, и Тайка спотыкается о лесенку, о ступеньки, а он толкает, толкает, наверх тянет, и Тайка не может схватиться руками – скрючило пальцы, не разгибаются. Тайка оббила в темноте все ноги и не чуяла боли. И только меньше гул, и Тайка слышит свой голос, а говорит будто не она:
– Милый, милый, милый!
Израиль чиркнул спичку, пошел вперед – коридор, каменный коридор. Какой-то хлам по стенкам. Вернулся Израиль, и спичка дрожит меленько в руке, говорит что-то, понять нельзя, как не слышно все равно. Опять пошел, Тайка побежала за ним впотьмах. Опять зажег спичку – дверь, и он стучит ногой в дверь. Тайка бьет онемелыми руками, и вдруг закружилась темнота, и как будто свет яркий мазнул по глазам, и Тайка села на пол, как на пух, и сладкий воздух скользнул из груди и растаял в мозгу.
САНЬКА забыл снять с головы повязку, так и ходил в ней, как привезли его в университет, в клинику. Санька с жаром и с болью хватался за дело – вырывал носилки, чтоб тащить раненого. В дверях операционной хмурился профессор – руки высоко держал на отлете. Саньке хотелось скорей, скорей забить, заколотить муть.
«Не бежал же я, не бежал, не бежал!» – твердил в уме Санька и все что-то хотел отработать носилками – и вдруг Рыбаков бежит снизу по лестнице, ткнул в бок – «ты что водолазом-то все ходишь?» – и кивнул на повязку. Санька вдруг вцепился руками в бинты и рвал, драл со всей силы. На него глядели, и вдруг все бросились к дверям, к окнам, – все, кто был в вестибюле, и хозяева-медики в белых халатах. И Санька слышал:
– Оборонщики еврейские городовых повели, глядите, глядите!
Санька вбежал во второй этаж и с площадки в окно увидал: человек двадцать мужиков, бледных, и кругом – ух, какие черные, какие серьезные, с револьверами. Головами как поворачивают – будто косят направо-налево. Вон студенты с винтовками – винтовок-то пять, кажется. Повели, повели – в подвал! В мертвецкую! Пошли, гуськом пошли в ворота оборонщики. И опять екнуло в душе – не мог бы, не мог бы, ни за что не мог бы, как они. Санька пошел вниз и сжал губы – отвратительно, как вздрагивают на ходу коленки.
– Этого не будет, сейчас не будет! – и неверно топала нога о ступеньку, и Санька отмахивался головой. – Не будет, говорю! – и коленки дергались.
И вот опять острый рожок «скорой помощи».
– Я пойду! Сам пойду, – вон ведут внизу, а он отмахивается рукой, без шапки, вся голова в крови и все говорит, говорит. Санька не мог отвести глаз от этого человека: кто, кто это? Филипп! Надькин Филипп, и Санька сбежал оставшиеся ступеньки, и уж Филипп увидал, и глаза, как в лихорадке.
– А, да-да! Слышь! Как тебя! Санька, что ли. Я только, понимаешь, рванул этого, что впереди, – Филипп дернул рукой в толпе студентов, – да дай ты мне сказать! Я его раз! И тут этот справа маханул железиной, и я все равно, опять же… а он, понимаешь, я этого, да стойте, братцы, не тащите, куда идти? Куда идти-то теперь? – И Филипп оглядывал всех вокруг. – Дайте скажу!
Санька все глядел, не отрываясь, и задыхался.
– Да ведите вы его, вы! – толкал кто-то Саньку.
– Да-да! – говорил Санька. – Как, как говоришь? – и он взял Филиппа под руку.
– Да я говорю, понимаешь, этого суку, что впереди, я раз! И сюда – он брык.
Санька вел Филиппа все ближе, ближе к операционной, и Филипп не умолкал, он вошел, все глядя на Саньку, он не чувствовал, как профессор щупал голову, садился, куда толкали, не чуял, когда подбривал студент наспех волосы.
Санька зажмурил глаза, когда профессор стал долбить Филиппу череп.
– Ничего, ничего, говорите, он ничего не чувствует… без всяких… хлороформов, – стукал профессор, – к чертям тут хлороформ… шок, а вы… – и профессор стукал, – хлороформы.
Санька не мог смотреть, и его мутило, как будто от переплета Филипповых слов. Санька вышел в коридор, на лестницу, и крик, крик пронзительный ахал эхом в гулкой лестнице. В дверях столпились у носилок.
Была ночь, и в полутемном коридоре, в пустом, каменном, глухо урчали голоса в углу у окна. Студенты-армяне. И голоса то поднимались до т��много потолка, то снова забивались в угол. Санька медленно подходил. Говорили непонятно, по-армянски. А за окнами улица пустая, без фонарей, и только черным поблескивала грязь против окон клиники.
– Может, еще будут, и я пойду. Непременно, может быть, пойду, – шептал Санька. – Если б видел, как уходил Рыбаков с оборонщиками, я б… Во дворе видел – мог же догнать. Бегом, на улице догнал бы. – Санька топнул ногой, затряс головой и повернул назад. И вдруг армяне всей кучей двинулись, и Саньку обогнали двое. Один шел в бурке вперед, а тот его ловил за плечо и что-то громко говорил. И вдруг из полутьмы русский голос навстречу – Рыбаков!
– Ей-богу, никуда, никуда не пройдете. Я сейчас со Слободки, честное слово: патрули, патрули, заставы солдат – и палят чуть что. Охраняют. Погром охраняют. Вот там на углу чуть не застрелили, два раза стреляли, пока сюда добежал. Никуда! Да-да! Громят у Московской заставы. Дайте покурить, у кого есть?
Санька быстро полез в карман, совал Рыбакову последнюю папиросу, боялся, что другие успеют сунуть.
– Мамиканян! Мамиканян! – двое бросились за студентом в бурке.
Рыбаков обернулся.
– У него мать в Баку татары зарезали, так он хочет идти, – студенты кивали на Мамиканяна.
– Ерунда! – кричал вслед Рыбаков – Ни за понюх пропасть. – Пыхая папироской, Рыбаков бегом нагнал Мамиканяна, повернул к себе. – Ну зачем? Зачем?
Все замолкли.
– He могу. Надо. Мне надо, – сдавленно сказал вполголоса и дернул чем-то под буркой.
– Карабин у него, – и студенты тыкали пальцами в бурку, взглядывали на Рыбакова.
Мамиканян отвернул плечом и быстро зашагал по каменному полу. Его отпустили и через секунду бросились за ним. Санька бежал с кучкой студентов, он слышал, как в темноте быстро шаркали ноги, а за этими ногами поспеть! поспеть! Сейчас же! – хлопнула внизу дверь, и Санька бежал следом и еще поддал перед дверью, чтоб скорей, срыву вытолкнуть себя – проклятого себя! – на улицу.
Тихой сыростью дохнул навстречу двор, а Санька не сбавил ходу, он видал при свете фонаря у ворот, как черная бурка свернула вправо. Трое студентов догнали Саньку. Они тихо шли под стенкой. Мамиканян громко шагал посреди панели. И вон на углу фонарь – мутный шар над подъездом. И вон они – солдаты. Штук пять.
Санька прижался к стене.
– Мамиканян! – хрипло позвал кто-то сзади. И стало тихо, только ровно шагал прямо на солдат Мамиканян. Санька без дыхания смотрел вперед. Вот уж солдаты смотрят, один голову пригнул.
– Кто идет!.. Обзывайся! Стой! – солдат с винтовкой наизготовку: – Стой! Мамиканян стал.
– Оружие есть? – обступили. Тащут! Тащут из-под бурки. – Стой! Из этого самого его!
Мамиканян черной доской стоял недвижно. «Неужели?»
– Мамиканян!!! – заорал Санька, и заорала вся глотка на всю улицу, и в тот же момент грохнул выстрел и следом второй. Санька видел, как рухнул Мамиканян, и вся кровь бросилась в глаза, и Саньку несло вперед, чтоб врезаться, разорвать! – и вдруг нога запнулась, и Санька с разлету стукнул плечом в тротуар. И темней, темней становится в голове. И отлетел свет.
КНИГА ТРЕТЬЯВ ОТДЕЛЬНОМ кабинете в «Южном» – и дверь на замке, и штора спущена – Виктор сидел на диване. Расстегнул казакин, и стала видна рубашка – белая в розовую полосочку. Через стол в рубашку глянула Женя, прокусила конфету, и сироп закапал на платье.
– Ой, все через вас! – крикнула Женя и привскочила со стула. Сеньковский схватил в комок салфетку, стал тереть, больше тер по груди, нажимал с силой.
– Хы-хы! – Болотов с края стола давился куском, держал обе горсти у рта, раскачивался. – Как вы… того… с женским полом… по-военному.
– Э, а то не так бывало, – Сеньковский бросил под стол салфетку, сел, – а то… – он погрозил Жене пальцем, – мы и пришпилить умеем.
– Пришпилить! – и Болотов совсем сощурился. – Озорник, ей-богу!
– Гвоздиками! – и Сеньковский присунул лицо к Жене. Женя глянула и перевела по скатерти взгляд на Виктора. Виктор взялся за ус. – Жидовочек! – крикнул Жене Сеньковский. – И жидов тоже. Ух, погодите, мертвым позавидуете! – И Сеньковский застукал пальцем по столу.
– Я жидовка, чего с жидовкой возитесь? Шли бы себе до русских. А что? Еврейка слаще?
– Конфета, скажите! – и Вавич выпятил губу.
– Может, горчица? – и Болотов налег на стол и глядел то на Сеньковского, то на Виктора. – А? – И вдруг один зароготал, откинулся, закашлялся. – Тьфу!
– Не! – и Болотов хитро сощурил глаз. – Не! Теперь вам повадки не будет. Теперь и мы поумнели. Жиды друг за друга – во! Огнем не отожжешь. А мы теперь тоже – союз! – И Болотов вскинул сжатым кулаком и затряс в воздухе. – Союз! – Болотов встал. – Союз русского народа! Православного! – Болотов грузно поставил кулак на стол и вертел головой. И вдруг ляпнул пальцами по столу как скалкой: – Наливай! Витя! Наливай распроклятую. И ей, пусть пьет. Хочь и подавится.
Виктору пришлось полстакана.
– Требуй еще! – кричал Болотов. – А вы бы, прости вашу мать, – Болотов махал пальцем чуть не по носу Жени, – сидели бы вы смирно, ни черта бы! Целы были бы. А то забастовки! Ну? Несет он? – крикнул Болотов в двери. – А то я одного екатеринославского хохла спрашиваю, как, спрашиваю, забастовка у вас-то была? А он говорит, такую, говорит, забастовку зробили, говорит, что ни одного жида не засталося. Ни одного, говорит… Вот это молодец – сразу две приволок, – Болотов стукал ладошкой в донышко, выбивал пробку.
– Куда? Куда? Стой! – Сеньковский ловил Женю. – Ну, садись! Подругу? Пошлем. Звони! – кивнул он Виктору, а сам давил Жене пальцы. Женя рванулась, юркнула вокруг стола, села Виктору на колени, ухватила под мундиром рубашку.
– Чего он мне пальцы выкручивает? Нина, Нина! – кричала она: в дверях стояла высокая блондинка, тяжелая, с густо намазанными бровями. Брезгливо отвела вбок крашеную губу. Подняла плечо.
– За царя, отечество и веру православную! – возглашал Болотов и, стоя, глотал водку из стакана. – Тьфу! – сплюнул Болотов и помотал головой. – Бо-же, царя… – затянул Болотов. – Встать, встать, все встать! Боже, царя хра-ни! и! – и водил рукой, будто кота гладил. Оркестр за стеной сбавил голоса, Виктор тянул тенором, не попадал. – Ура! – крикнул Болотов. Он, стоя, ткнул вилкой в селедку, будто ударил острогой. – Во! И я пошел! Пошел, ребята, не могу. Дай поцелую! – и он тянул к себе через стол Вавича. – Гуляйте. А что? Дело молодое, а супружница в последнем интересе. Пошел я!
– Только ты, Сеньковский, смотри… – Виктор шатнулся и ткнул плечом Сеньковского. – Вместе гуляли и не лягавить! – Виктор остановился на мокрой панели и поднял палец. Сеньковский глядел через плечо.
– Пошли! – и он дернул Виктора за рукав. – Зюзя! Под фонарем стал.
– Ты за Женю на меня не обижайся, – Виктор икнул.
– Да с Богом, вали. Не жалко.
– Нет, не то «не жалко», – Виктор опять остановился, он толкал Сеньковского. – Нет, ты той не налягавь… – Виктор старался поймать глаза Сеньковского. – Ва-Варе… она, я говорю… не любит, чтоб с такими…
– Боится, чтоб не занес чего, – и Сеньковский мазнул глазами через Викторовы глаза. Повернулся, оставил Виктора.
Коротко позвонили четыре раза. Санька вскочил и пошел отворять. Он еще прихрамывал простреленной ногой. Больше по привычке уже, а еще больше для дорогой памяти. Но горничная уже отворила, и в двери просунулось сперва колесо велосипеда, легко вздрогнуло на пороге на упругой шине, и следом протиснулся человек с черными глазами – одни глаза эти и увидел Санька. Глаза ясно, твердо вошли в Саньку, и на миг Санька отшатнулся. Потом глаза отпустили, и Санька увидел, что человек небольшого роста и очень хорошо одет. С тоном одет, а не франтовато. А вон тоже с велосипедом, Подгорный Алешка.
– Здорово! Можно? – и Алешка двинул свой велосипед по коридору.
– Прямо, прямо! – Санька сторонился, давал дорогу. Подгорный завернул к Саньке в комнату. Санька вошел, запирал дверь за собой и все глядел на нового человека. А тот аккуратно и прочно устанавливал свой чистенький велосипед у Санькиной этажерки.
– Знакомься! – Алешка перевел дух. – Кнэк.
Кнэк быстро сдернул перчатку – какая перчатка! Как масленая, подал руку. Ручку! Но крепкая какая! И придавил по-железному.
– Садитесь! – Санька пододвигал стулья.
– Вот дело, – начал Алешка и глянул на Кнэка.
– Дело очень важное. – Санька всем ухом бросился на этот голос, скорей разгадать. С акцентом. С каким? И очень аккуратно выговаривает, как печатает. – Важное и спешное к тому же. – Кнэк полез в карман мягкого пиджака, вынул конверт. Санька не сводил глаз – толстый конверт. Кнэк двумя пальцами вытащил черный железный квадрат. Он был с четверть дюйма толщины. Кнэк легко, как бумажный, за кончик протянул его Саньке. – Видите, тут сверлили. – Кнэк мизинцем указал на углубление посредине – легкая щедринка. – Сверло не берет. Он гартованый, каленый значит. Возможно, его возьмет какая есть кислота? Вы химик.
Алешка поглядывал на Саньку и ловил на коленях пальцы в пальцы.
– Ну, одним словом, – гулким полуголосом договорил Алешка, – это шкап несгораемый. Нужно обвести вот такую дырку, – Алешка начертил в воздухе пальцем квадрат, – и сроку четверть часа. Вот и скажи, попробуй и скажи: можно кислотой или не возьмет она?
Санька смотрел то на стальной квадрат, то на Алешку, и каждый раз, как проволоку, пересекал взгляд Кнэка.
«Вон он Кнэк», – думал Санька и краснел. Про Кнэка давно слышал от Алешки. В первый же раз, как Алешка пришел вдруг в штатском, с русой бородкой. Теперь он Сергей Нехорошее.
Санька в ответ на свою красноту нахмурился и старался сделать солидное ученое лицо, вглядывался в щедринку на стали – пригнулся совсем.
– Хорошо. Испытаю. Есть, конечно, вероятие. Кнэк встал.
– Вам три дня достанет? – и он тряхнул Саньке руку и держал в своей, глядел в глаза. Санька мотнул головой. Кнэк выпустил руку.
– Я очень рад вам, – сказал Кнэк и уж поднял на дыбы велосипед, чтоб повернуть в комнате.
Танечка поднималась по лестнице к Тиктиным. На площадке молодой человек с велосипедом дал ей дорогу, прижался к стене и легко взмахнул вверх переднее колесо.
– Merci, – сказала Танечка и глянула боком глаза – другой, большой, поднял весь велосипед, как будто замахнулся им на Таню. Таня пригнулась и сделала быстрых два шажка.
– Не от вас двое, – спросила Саньку Танечка, – с велоси педами?
– Нет… – и Санька улыбнулся конспиративно.
– От вас, – и Таня медленно кивнула головой.
– Ну от нас. Пускай от нас, а что? – Саньку забавляло, что Таня не узнавала Алешку.
– Ничего. Один, поменьше который…
– Глаза? Да? – и Санька закивал головой – угадал, дескать.
– Нет, не глаза, а просто он очень красивый. Лицо замечательное. Не видала таких.
Санька отошел, будто к пепельнице, и хромал больше, чем всегда, – увереннее.
– Нога ж у вас не болит? – и Таня обернулась навстречу Анне Григорьевне. – Понимаете, Анна Григорьевна…
– Хочу и хромаю, – говорил Санька и волок ногу в двери, чиркнул с силой спичку, закурил. – Кому какое дело?
Он прошел к себе в комнату, громко придвинул стул, сел за стол и стал держать в руке тяжелый кнэков квадрат. Щурился на него. Подул. Таня не шла. Он слышал голоса в столовой – завтракали! Санька опустил квадрат в карман тужурки и вышел в переднюю, натягивал шинель и слышал Танин голос:
– …да нет, просто так и напечатано: для охраны городового – пять человек из жителей данного квартала. Не данного, а как-то там…
Санька надел шапку и толкнул ногой дверь.
Таня слышала, как Санька захлопнул входную дверь.
– Глупо, – тихо сказала Таня и поглядела в окно.
– Что вы говорите? – Анна Григорьевна заглядывала в лицо Тане.
– Глупо, говорю, вот сказано, – Танечка оживленно заговорила, – что вот кто же кого охраняет: городовой население или население городового?
– Неужели так и сказано?
– Да-да-да! Так и напечатано, – и Тиктин вышел из дверей кабинета.
– Мое почтенье! – он шаркнул Тане и отмахнул вбок рукой с листом. В другой сверкнуло пенсне. – Стойте, – он приподнял и тряхнул пенсне.
Таня глядела на Тиктина, и Анна Григорьевна повернула голову. Гребень выскакивал, и она подхватила рукой затылок.
Тиктин сел против Тани, разгладил перед собой лист.
– Что такое? – Анна Григорьевна тянулась, перебирая в прическе шпильки.
– Pardon! – Андрей Степанович прикрыл лист рукой и посадил пенсне на нос. – Какая б куцая ни была конституция, – строгим голосом начал Тиктин, – но она сейчас единственный несомненный факт
– А городовые с охраной? – и Танечка прищурилась на Андрея Степановича.
– О городовых мы сейчас поговорим, – лекционным тоном произнес Андрей Степанович и отмахнул со лба волосы. – Так вот-с… – он прихлопнул по листу, – и эту конституцию надо использовать. Для этого около выборов должна быть построена организация, партии иначе говоря, избирательные партии, – нажал голосом Тиктин, – с определенной программой, принципами и так далее. Теперь прошу внимания!
Тиктин снял с листа руку и поправил пенсне
– Это проект пока. – Глянул поверх пенсне на Таню – Вот-с Самодержавность народа. Нет! виноват: Правовое самодержавие народа
Воля народа,
Счастье его,
Свет и свобода
Прежде всего
Бальмонт… Когда обеспечены основные права гражданина и этим поддерживается законность в государстве, народоправство делается правовым. Самодержавие народа в издании им для себя законов, то есть во власти зако-но-дательной, – Тиктин глянул на жену, на Таню.
– Ну-ну! – и Таня стукнула каблучком под столом
– Законы, которые определяют форму правления, права властей, учреждений, их обязанности и взаимные отношения называются основными или конституцией. Она устанавливается на долгое время, и все остальные законы должны вытекать из нее. Таким образом, всякое свободное, – громко прочел это слово Тиктин, – государство должно быть правовым, а следовательно, и кон-сти-ту-ционным
