Текст книги "Виктор Вавич"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

Разойдись!

ВИКТОР проснулся среди ночи: очень больно врезался в шею воротник, а снилось, что кто-то обнимал, давил шею, и нельзя было вырваться. Спустил впотьмах ноги с постели, и стукнулся об пол полуснятый ботфорт. И Виктор нахмурился, по-деловому. Потом глядел в темноту. Зубки вспомнились, такие остренькие, ровненькие, и будто прикусила что и держит и радуется. И Виктор в темноте вдруг оскалился, стиснул прикус, и поскрипывали зубы. И головой затряс, будто рвет что. Виктор захватил на бедре кожу и сжал до боли, сколько сил, повернул. И сам не заметил, как зубами хрустнул.

– А дрянь какая! – дохнул шепотом Виктор и ткнулся головой в подушку, закинул ноги на кровать, и сразу прильнуло усталое тело к постели, и жарким кругом пошла голова, и теплой водой подмыл, закачал сон.

И вдруг звонок, настоящий звонок. Ну да! Виктор вздернул голову. Застучало в кухне, Фроська идет отворять. Виктор вскочил, дохромал до двери, нашарил выключатель. Свет мигом поставил вокруг всю комнату, стол с портфелем.

– Кто? Кто? – вполголоса спрашивала в двери Фроська. Виктор со всей силы рвал на место ботфорт. Фроська же отворяла двери. Виктор высунулся. Фроська, в пальтишке внакидку, жалась, пропускала грузного городового.

– Здравия желаю, – тихим басом сказал городовой.

– Что случилось? – шепот хрипел у Виктора. Городовой подымал и опускал брови.

– Приказано… приказано, – шептал городовой и присунулся к самому лицу Виктора, – что всем надзирателям сейчас собраться до господина пристава.

– А что? Не слыхал? – Виктор спрашивал шепотом.

– Не могу знать, а распоряжение есть. И коло вокзала, слышно, дела, – и городовой тряхнул головой. – Дела, одним словом. А не могу знать.

И городовой отступил полшага.

– Стой, сейчас! – и Виктор стал снимать с вешалки шинель. Городовой схватил подать. Виктор видел, как из темного коридора белела Грунина голова, плечи, и слышал, как звала:

– Витя! Витя!

– Ну пошли, пошли, – громко заговорил Виктор, затоптал сапогами на месте, пока городовой заправлял ему портупею.

– Витя! – громко крикнула Груня.

– Что? Ни минуты, моментально надо, – уж повернувшись, говорил Виктор и шумно возился с замком, отворял двери. Он слышал, как сзади шлепала на бегу туфлями Груня.

Виктор чуть не бегом выскочил на улицу, заспешил ногами по тротуару. Городовой топал на полшага за плечом.

– Чего это у них спешка такая, – говорил, запыхавшись Виктор, – загорелось вдруг?

– Да пока все соберутся, поспеете, – городовой пошел рядом, – теперь пятый час, должно. К шести всех, не раньше, сберут.

– Стой! – вдруг крикнул Виктор и стал на месте. – Я ж портфель забыл – на столе. В кабинете у меня. – Виктор сделал шаг назад. – Нет, ты беги, нагонишь меня.

Городовой прихватил рукой шашку и тяжелой рысью побежал в темноту. Виктор шел спешной походкой. Улица была совсем темная. Белесым пятном маячила мостовая. И одни свои шаги слышал Виктор, и в такт позвякивала шашка.

«Теперь он там, – думал Виктор про городового, – наболтает еще, дурак. Сказать было, чтоб молчал, наглухо».

Виктор топнул ногой и стал. Слушал. Достал папиросу, шарил по карманам, не находил спичек и грыз и отрывал, выплевывал картонный мундштук папироски. Хлопнула вдали железная калитка, и зашагал, зашагал. «Не успел, не болтал», – думал Виктор.

– Ну, скорей! – крикнул Виктор в темноту; глухим камнем стукнул голос в улице. Шаги быстро затопали.

– Вот-с, – городовой подавал портфель, – и записочка от супруги. Велели вручить.

Бумажка белела в воздухе. Виктор схватил и сунул в карман шинели.

– Ты там ничего не говорил? – спросил Виктор через минуту.

– Никак нет. Чего же говорить? Нема чего говорить В участке желтым светом горели окна – одни во всей улице. Двое горо��овых ходили по панели, и слышно было, как хлопали двери вверху. Виктор остепенил походку и твердым шагом подымался на крыльцо.

На верху лестницы через двор Виктор услышал крик, обрывистый, ругательный. Виктор распахнул дверь. Пристав, прежний помощник, с черными крепкими усами, стоял среди дежурной, весь красный, а перед ним Воронин и еще какой-то новый надзиратель, в очках, замухрышка, и пристав пек их глазами.

– А по-вашему, по-дурацкому, – кричал пристав, – так значит и надо! Да? да? Я спрашиваю! – и пристав топнул ногой, будто гвоздь пяткой заколотил. – В шею всех тогда гнать! Всех нас к чертовой рваной бабушке. Войска! А вы кто? Бабы недомытые? Это что же, полиция, выходит, и караул кричать? – Пристав шагнул было прочь, но вдруг круто повернул назад: – Мне чтоб во! – хриплым шепотом говорил пристав. Он засучил кулак и по очереди подносил в самое лицо и Воронину, и плюгавому. – Во! Мне чтоб во как! – и красный пристав аккуратно подошел к Виктору и под самым носом с судорожной силой потряс кулаком. – Во мне как! Рви вашу тещу – бабушку. Свистоплюи! Всех на свалку! Подобрать мне слюни! – крикнул пристав. – И через пять минут чтоб готово. Марш!

Пристав повернулся и широко затопал в темную канцелярию, к себе в кабинет.

– Тьфу! – плюнул Воронин и выругался матерно. Виктор осторожно подступил:

– А что такое?

– А идите все к чертям собачьим! Тьфу, якори ему в душу, в смерть, в гроб черта-матери… – и Воронин хлопнул за собой дверью. Плюгавый моргал под очками, шевелил губой с рыженьким волосом, он шагнул следом за Ворониным.

– Стойте, – шепотом сказал Виктор, взял его за рукав.

– Да я прикомандированный, – бабьим голосом говорил плюгавый. – Да вот не знаю, выступать, говорит, – и он обиженно кивнул на кабинет пристава, на свет за матовым стеклом. А оттуда вдруг послышалось, как вертят телефонную ручку, и плюгавый быстро распахнул дверь на лестницу.

Виктор шел за ним по лестнице и слышал на ходу:

– В депо вооружились… все с револьверами… солдат бы туда, а он – сами. Пальба там… косят, говорят, прямо.

Они уж входили во двор. В темном дворе глухо гудели люди. Слышно было, как Воронин кричал:

– С резерва всех, всех гони сюда, сукиного сына, гони! гони! всех!

Вавич протолкался через городовых, наглядел, где суетилась серая шинель Воронина, мутно летала среди черных городовых.

– Куда вести? – ловил он Воронина за рукав. – Давай, я построю.

Вдруг Воронин на миг остановился. Он в темноте приглядывался.

– А, ты! Да чего суешься, ты ж откомандирован. В Соборный же. – И Воронин махнул рукой, повернулся. – Выходи, выходи, на мостовой рассчитаешься. Ну, ну, сукиного сына, а ну, жива! Глушков! Глушков! Где?

Плюгавый совался, не поспевал за Ворониным.

– Здесь я, здесь.

– Здесь, здесь, запел тоже рыбьим голосом, – ворчал Воронин.

На мостовой городовые молча строились в две шеренги, и рогатый штык берданки шатался возле каждой головы. С крыльца сбежали еще двое квартальных. Воронин шлепал вдоль черного фронта – глухим голосом считал ряды. Старший городовой черной горой шатался сзади.

Виктор стоял на тротуаре. Он в досаде сверлил панель каблуком. «Эх, мне бы» – и хотелось крикнуть – он даже откашлялся – «по порядку номеров рассчитайсь!.. на первый и второй рассчитайсь!»

Воронин вышел из-за фронта, он шел к крыльцу и стал, повернулся, поглядел на Вавича. Вдруг быстрым шагом подошел вплотную.

– Иди, дурак, домой, иди скорей, сукиного сына, сейчас пристав придет, – зашептал Воронин. – Иди, тут такое будет… и черт его знает.

И Воронин махнул рукой и быстрым шагом зашлепал к крыльцу.

Городовые стояли недвижно, и шепота не слышно было.

Как черный забор стояли черные спины. И стало слышно, как треск лучины: где-то загоралась и затухала стрельба. Среди темной тишины.

Виктор повел плечами. Наверху хлопнули двери, и шевельнулись черные спины. Громко было слышно, как спускались по лестнице.

«Сейчас, сейчас», – подумал Виктор и задышал часто. Шаги стали. Виктор не оборачивался. Прошла секунда.

– А это что за франт? – крепко ударил в воздух голос пристава. – Марш в строй, нечего торчать! Виктор скачком шагнул с тротуара.

– Смирна! – скомандовал пристав. Городовые замерли, придавились друг к другу.

И тонко-тонко звенел вверху в участке в открытую форточку телефонный звонок. Прерывисто, тревожно, требовательно. Все слушали.

– Ряды! – произнес пристав.

И вдруг затопали сверху сапоги, не бежали, враскат катились вниз, и вот городовой размахом летел с крыльца.

– Что случилось? – крикнул пристав.

– Господин полицмейстер к телефону, чтоб немедленно, – запыхавшись, крикнул городовой.

Пристав злой походкой заспешил в участок. Люди зашевелились, легкий гул пошел над головами. Воронин подошел к крыльцу, стал боком, поднял ухо. Махнул серым рукавом на людей. Стало тихо.

– Слушаю. Виноват, как говорите? Только резерв? – слышно было в форточку.

Люди зашептали, загомонили глухим гамом, и только выкрики без слов долетали из форточки.

Воронин махал рукой, чтоб молчали, чтоб дослушать, но ровным гулом стоял говор.

– Смирно! – крикнул Воронин. Гул оборвался. Но сверху не слышно было слов. Воронин ждал. Люди замолкли. Опять стало слышно, как потрескивала стрельба вдалеке и где-то совсем близко прокатился воем по улице ружейный выстрел. Старший городовой подходил осторожными шагами, как по болоту, он стал в трех шагах, глядел на Воронина, на завернутое к форточке ухо. Прошло минут пять. Воронин не шевелился.

И вдруг:

– Разойдись!! – будто ахнуло что сверху и разбилось вдребезги. Люди не двинулись, замерли. Минуту молчали.

– Ну пошли! – глухо сказал Воронин. Он быстро затопал к крыльцу, приподнял спереди шинель, шагал через две ступени. Вавич спешил следом. Воронин толкнул дверь и тем же ходом зашагал к светлому матовому стеклу, к пристанской двери. Он схватился за ручку и на ходу буркнул: – Разрешите?

– К чертям! – как выстрелил пристав. Воронин отдернул руку, как от горячего.

– Что за е… ерунда, – шептал Воронин и в полутьме глядел на Вавича.

Иди

САНЬКА запыхался, расстегнул шинель для ходу – вон оно, крылечко, столовка. Нет, кажется, нет городовых. Никто не идет в столовку – опоздал, или закрыта. Санька вбежал на крылечко, еще ступеньки, еще дверь. Не поддается. Нет, вот туго пошла. Приоткрылась. Глядит в щель в папахе. Впустил. Битком. И вон по колено над всеми, оперся локтем в колонну, подпер рукой голову, в очках – Батин, наверно. Батин, насупясь, строго глядел очками – темными, может, нарочно. И волосы прямые косо висят на лбу. Вот, не спеша, говорит учительным усталым баском:

– …завтра, может быть, товарищи, меня уж не будет меж вами, – провел по лбу, откачнул волосы и строгими очками поводил кругом, – но я прямо вам говорю, что вовсе не близок победы час, и не голыми руками берут победу. Нет победы без жертв. И боя нет без крови. Заря взошла – в крови горизонт. Самодержавие не сдается даром.

Батин встряхнул вбок нависшую желтую прядь.

– Нет, товарищи! Бастовать сложа руки и отсиживаться по домам, когда там, – Батин вытянул руку над людьми и острой ладонью потряс вперед, – там люди, которым нечего терять, кроме жизни, люди эти вышли против штыков, вышли на смерть, на погибель, вышли умереть за лучшую долю…

Батин секунду молчал.

– …они погибнут, и мы ответственны за их гибель и смерть. И напряженный вздох прошумел над головами и летел к Батину.

– Но уж колеблются штыки…

И холодом, стальным вороненым холодом пало слово на все головы. Батин откашлялся. И пристальными зрачками глядела на него тысяча глаз.

– Товарищи, – вдруг новым голосом сказал громко Батин, – мы вышли на революционную дорогу и отдали руку, – Батин вскинул руку, – рабочему классу!

И снова опустил брови, и одни очки блестели из лица.

– И завтра же нам придется быть в бою… ни на шаг позади, – совсем глухо сказал Батин.

Он замолчал и медленно обводил взглядом лица.

– Прощайте, товарищи, – еле слышно сказал Батин, он слез вниз, и голова его потонула в толпе. Все молчали, и тогда стало слышно возню у дверей. И вдруг загудели, заплескали голоса. Все глядели на двери, как они распахнулись, – вошло несколько человек студентов. Санька стоял на подоконнике, он глядел туда, где стоял Батин, тряс головой.

– Героем каким, – шептал Санька. – А, может быть, настоящий. – И зависть горячей кровью бросилась в грудь, в лицо. – Сделать такое что-нибудь, чтоб прямо… и язык потом ему показать. Нет! А просто не посмотреть. – Санька слезал с подоконника, среди гула голосов кто-то выкрикивал резким голосом:

– …освобождения арестованных…

– …до Учредительного…

Санька пробивался к двери.

Санька сбежал с крыльца, глядел под ноги, круто повернул влево и быстрым шагом заспешил прочь.

«И тужурка у него, – думал Сань��а, – поверх русской рубахи, волосы, очки… рисуют таких. „Ничем не жертвуете!“ Наверно, чем-нибудь пожертвовал и теперь уж назидательно». – Санька греб ногами землю все жарче и жарче. – «Кого арестовали, сидят теперь героями; потом выйдут и будут по домам ходить и все с почтением. Ах, подумаешь, какой! К нам – „ах“ – пришел. А он этак недоговаривает, чтоб подумали. А его в куче забрали, на углу стоял». Санька шел все дальше, куда несли ноги. И все резкий, крепкий тенор этот стоял в ушах: «бастуем до Учредительного»… – и это уж затвердил как дьячок… Санька вдруг круто повернул назад. Он почти бежал назад к столовке. Студенты сплошной струей валили с крылечка. Санька, красный, голова потная и зубы сдавлены, пробивался сбоку перил против густого хода. Еле вломился в дверь, вскочил на стул, губы дрожали чуть – черт с ними, с губами. Санька злыми глазами, запыхавшись, обвел кругом – все глянули, и видно, как тревога ударила во все лица.

– Товарищи! – крикнул Санька. Все стихли, ход в дверях застыл. – Вот вы… мы то есть, все, – выкрикивал Санька со всего голоса и видел, как все потянули головы к нему, на спешную, на орущую ноту, – все ведь подымали руки – бастовать до Учредительного собрания? Да?

Санька глядел на всех и на миг было совсем намертво тихо.

– Так почему же бумаги ваши в университете? Чего ж бумаги не взять всем! из канцелярии! Документы! Заворошились голоса.

– А чего? – кричал Санька с силой, с злобой. – Ведь коли всерьез, а не для слов, для красных, так чего там! Коли до Учредительного собрания, так ведь оно всех обратно примет! В первую голову!

А гул уж громко пошел волнами, выше, и Санька спешил докричать:

– А если не берете бумаг, так значит ерунда одна! Хвастовство! – Санька уж рвал голос и знал, что не перекричать толпы – «лазейку! да! трусы! хвастуны! тьфу!» – Санька плюнул на этом себе под ноги и соскочил на пол, его вжала в себя струя, что уж снова прожималась в двери. Санька ни на кого не глядел и знал, что сейчас такая у него рожа, что всем видно. И черт с вами, глядите – до самого Учредительного собрания. Санька вырвался из толпы, перешел сразу на другую сторону и не знал даже, шел ли он, будто без ног двигался, свернул в улицу, студентов попадалось меньше, Санька обгонял их. Городовой, отворотясь, смотрел вбок. Вон квартальный в воротах, в глубине, не высовывается, глядит, поднял брови. Санька уж шел по Дворянской. Он сбавил ходу, застегнул шинель, хоть был весь мокрый. Наладил дыхание. Он видел, что идет к Танечкиному дому, прогнал себя мимо – «Что это вдруг с бою, подумаешь» – он уже дошел почти до угла и вдруг повернул и спешным ходом пошел прямо к Таниной парадной.

– Чего лезу, спрашивается? – шепотом, задыхаясь, говорил Санька и шагал через две ступеньки. Около двери он стал. Старался надышаться. – Постою и назад! – Санька нахмурился, смотрел в порог. И вдруг легкий шум за дверью, клякнул замок, и тотчас распахнулась дверь, и Анна Григорьевна чуть ткнулась в Саньку. Она быстро шептала – назад, а сзади над ней Танины глаза, и ровно, не мигая, во весь взгляд глядит Таня, как будто знала, что он тут стоит. И лицо серьезное какое, твердое.

Анна Григорьевна повернулась.

– Ах, ты это! Как это? Да, да! Знаешь что…

Санька закивал головой, понял – случилось и с Надей. Танечка не выходила из дверей, чуть нахмурилась. Санька оттолкнул мать, он не успел покраснеть, а Таня держала в передней его за лацкан шинели, глядела в самые глаза и говорила тихо и раздельно, как человеку спросонья:

– Надю арестовали. Ничего не известно. Найди Филиппа и узнай все. Иди! – и она повернула его за лацкан к двери.

Санька прошагнул мимо матери, и ноги покатили вниз по ступенькам. Не оглянулся, знал, что смотрят в спину. И в груди высоко встал воздух, и только на улице выдохнул его Санька. Ручка осталась Танечкина на лацкане, как держала она, как зажала в кулачок. И Санька не трогал лацкан, не застегивал шинели, украдкой нагибал голову и глядел. Настоящая – без перчатки еще. Санька нес ее и обходил прохожих, чтоб не задели за то место, не обтерли, не дернули. Санька шел прямо на Слободку. Он не видел лиц прохожих, они черными тенями мелькали мимо, как живые деревья в лесу, а он шел тропкой, и вилась тропка, что меж деревьев, чтоб не толкаться. И воздух, сырой и свежий, шел в лицо, шел сам, как будто первый раз заработал внимательно, ласково воздух. Вот уже деревянные мостки стучат под ногами. Санька легко спрыгивал, давал дорогу встречным. Вон церковь стоит, присела в голых тополях и длинной колокольней высматривает из веток. Какой-то человек и хмуро и пристально глядит на Саньку вон у ограды, и Санька почувствовал, будто щипнул его человек глазами, а человек уж отвернулся и полез в карман, вытянул табачницу, тихонько зашагал. Санька все смотрел на его сутулую спину и уж шел посреди мостовой через площадь, а человек скручивал на ходу папироску, медленно шагал у ограды. Санька был уже в трех шагах, человек стал, оглянулся злым, опасливым взглядом.

«Надо что-нибудь…» – и Санька быстро полез в карман брюк. Он увидал, что на мостках кое-кто стал, глядят, а человек вобрал голову в плечи, откинулся чуть назад и взглядом уперся в Саньку и чуть выставил папироску вперед. Санька вытянул из кармана портсигар, и прохожие на мостках двинулись дальше.

– Позвольте прикурить, – Санька достал папиросу. Человек не сводил глаз с Саньки, доставал спички. Лицо готовым кулаком глядело на Саньку. Он ничего не говорил и торкал спички, как отталкивая Саньку. Санька чиркнул и с папиросой в зубах через затяжки бурчал: – Шел бы домой… торчишь… как шиш… на юру… все видят. Бери спички-то, – сказал Санька громко. – Работник!

Человек молчал и короткими пальцами ловил спички, глядел куда-то Саньке через плечо. Санька оглянулся. Человек пять парней кучкой стояли сзади. Человек двинулся.

– Стой! – крикнул парнишка. – А нам закурить! Я думал, что-сь будет, – сказал он Саньке и мотнул подбородком. – Что же ты текаешь? – крикнул он человеку вдогонку.

Городовой медленно шел к ним через площадь. Парнишки пошли вбок к мосткам. Санька двинул дальше – куда же я иду? Он слышал, что городовой зашагал крепче, шире. Над головой вдруг ударил колокол, раз и еще и еще. Санька свернул в ворота ограды и быстро прошел в церковную дверь. В церкви было пусто, две нищих старухи крестились у стенки да два белых платочка. И вот один у клироса, справа. Санька сразу узнал сутулую спину. Староста глядел из-за свечного прилавка. Санька крестился и серьезно глядел в иконостас. Перестали звонить. Пономарь вошел, шептался со старостой. Санька перекрестился широко три раза и тихо вышел на паперть. И вот слева дверка, дол��но, на колокольню. Санька оглянулся и тихонько вошел. Каменная лестница, Санька поднялся до поворота. Глядел вниз, притаившись. Он поднял руку, взялся за борт шинели.

– Да чего ж я дремлю-то! – и Санька топнул о каменную ступеньку, и гулко побежал звук по узкой лесенке, и дернулись ноги, Санька сбежал и вышел вон без оглядки прямо из ограды. – К чертям, – говорил громко Санька, – ко всем чертям!

Он вышел на площадь, городового не было. Санька свернул в улицу и, не глядя, осторожно пошарил лацкан – провел два раза: иду, иду!

Санька, не стуча, дернул дверь к Карнауху, он еще в коридоре слышал жаркий разговор. Санька распахнул дверь. Карнаух, еще двое – все дернули головами, все замолчали, глядели на Саньку.

– Черт тебя! Аж напугал, – и Карнаух улыбнулся на миг, будто светом ударило, и вдруг насупился раздраженно: – Да на чертовой матери ты в этой амуниции, сменки нема штатской, и сам ты и на нас наведешь.

– Я сейчас вон, – сказал Санька, – скажу, искал… слесаря, машинку швейную, навру! Ерунда! Говори, где Филипп, не знаешь? – Санька держался за ручку двери, стоял боком.

– Васильев? – и Карнаух прищурился. – А что? Нема? Забрали тоже? – он уж говорил полушепотом, подошел близко к Саньке. Двое других убрали лица в себя и исподнизу глядели на Саньку.

– Да нет, не знаю, – быстро говорил Санька. – Сестру мою забрали и неизвестно где. Филипп должен знать, Филиппа надо.

– Теперь вам, товарищ, – сказал солидно, назидательно мастеровой со стула, – никто не укажет, где находится вот… кого вы ищете.

– Ты иди, иди сейчас, – шептал в самое ухо Карнаух, – иди, жди где-нибудь… ну, у церкву иди, там на час еще дела хватит, жди мене. Я, черт с ним, смотаюсь. Иди веселей отседа.

– Там… – начал Санька, но Карнаух уж кивал головой и моргал нахмуренными глазами, махал спешно рукой.

– Иди, иди моментом!

Санька быстро вышел, спешно отшагал от крыльца, оглянулся. Улица была пуста. Баба с ведрами осторожно переходила через грязь.

– Ах, ерунда какая! Ерунда! – шептал Санька. – Был же там. Опять: и шпик там. Сам же, выходит, и загнал. Городовой…

«Вот чепуха какая! И чего я бегу?» – Санька сбавил ходу и неторопливо перешел площадь.

Какой-то старик шел по паперти, шаркая г��лко сапогами, навстречу Саньке. Приостановился, мял ртом, шевелил бородой. Санька стоял и крестился истово в икону над дверью. Дошаркал старик и вот слышно стукнул со ступеньки. «Да шлепай ты скорей!» – Санька быстро повернулся, краем глаза видел, как старик брал вторую ступеньку, ловил ногой землю. Санька мигом вскочил в дверку направо и ветром пролетел наверх, на поворот, замер. И вдруг снова назад те же сапоги, скребут по каменным плиткам. Откупорил дверь, притворил за собой.

«Пошел глядеть, куда я делся! – думал Санька. – Ах черт какой! все в кучу сбилось».

Карнауха рано было ждать, но Санька все равно глядел на кусок пола, что виден был сверху. Прошло минут пять, и снова дверь и сапоги. Санька легко побежал вверх по темной лесенке, и вот свет, вот выход – какой огромный колокол, живым куполом висит в воздухе, будто смотрит изнутри тяжелым языком. А вон деревянная лесенка вверх и там пролаз. Санька мигом вбежал по лесенке мимо колокола. Какие-то веревки шли из потолка. Санька вышел в пролаз. Маленькие колокола висели на балке над каменной балюстрадой в окне. Голуби с шумом сорвались, и стало тихо. Санька слушал – никто не шел. Верхушки тополей тихо качались вровень окнам, веяло ровным ветром, и Саньке стало казаться, что тихо летит колокольня в воздухе, и он с ней, и вперед глядят колокола, рассекают воздух. Вон впереди далеко соборная колокольня и серебряный купол собора, и прямо к ней летит Санька с колоколами, ровным полетом. Санька присел за каменными перилами, глянул в пролет: ограда, близкая, скамейки в ограде – и сразу стал полет, и камнем уперлась на месте колокольня. Вон к воротам по дорожке везет ноги тот старик.

«Оглянется!» – Санька отсунулся от перил. Пристально глядел на площадь, чтоб не пропустить Карнауха.

Следил издали каждого человека. Все шли спешно, все шли мимо. Далекая улица загибается вниз, и видно вон, как во дворе вешает женщина белье на веревку: скучными обвислыми платочками протянулось белье.

– Пшол! Пшол! Анафема! – Санька глянул вниз. Старик сидел на скамье, внизу в ограде, махал рукой на собаку. Санька видел сквозь ветки, как он нагнулся и кинул камнем и визгнула собака, и вон другой человек стал и кричит:

– Век прожил, ума не нажил. Что она тебе сделала? Бога она твоего съест? Да?

Санька узнал голос – Карнаух, Митька Карнаух – и опрометью бросился вниз. Карнаух уж схватился за ручку, за двери. Санька громко дохнул:

– Митька! Карнаух обернулся.

– Идем.

Старик стоял у скамьи и едким глазом провожал Карнауха с Санькой.

– Рондовая! – сипло сказал старик, когда они огибали ограду, оборачивал голову следом и кивал.

– Идем скорей, – дергал Санька.

Карнаух вдруг круто повернул назад, прошел около ограды и просунул голову в решетку против старика:

– Сиди, твою тещу в гроб, пока целый, паскуда. Сиди! – и Карнаух дернулся к воротам. Старик сел, как упал.

– А туда его в смерть, в закон, – говорил Карнаух Саньке. – «Золотой якорь» – знаешь? Трактир? Пошли в проулок, гайда! Ни черта не арестовали Надьку вашую, это она у Фильки ночевала, я сейчас слетал до него. Как? После того, говоришь? А после не знаю. Фильки нема там, дома то есть. А тут арестованных, аж совать нема кудой, – Карнаух говорил наспех и шел все быстрей, быстрей. – Тут такая этую ночь жара была коло депа, будь здоровый. Одиннадцать человек, – Карнаух стал вдруг, – одиннадцать человек убитых. Насмерть! Ну и им, сукам, тоже попало, попало, расперерви их через семь гробов в кровь доски матери, – и Карнаух тряс у пояса кулаком, судорожно тряс, весь красный и так яро глядел на Саньку, как два ножа всадил в брови. – Митинг охватили, ночью в депе, а оттеда хлопцы как двинут со шпаеров, так пока те стрелять – уж прорвали облаву ихнюю и назад хода! А тут стрельба, а им сдачи: на! на! – и Карнаух постукивал в воздухе кулаком. – Одного вашего студента тоже подранили, не слыхал?

Санька помотал головой.

– Чернявый такой, – хмурился Карнаух Саньке в глаза, – видный такой из себя, с кавказских? Фартовый парень! Не знаешь? Ну, может… Сестру ищешь? – сказал Карнаух и глядел вбок, в забор. – Ничего не можем сказать. – Он вздернул плечи. – Здесь нема. Ну, ищи! – вдруг громко сказал Карнаух и мотнул головой. Он повернулся и пошел назад, к площади. Он прошел пять шагов, стал, обернулся. – А Алешка – того: сел. В ломбарде. Если накопают дело, так… – и Карнаух чиркнул пальцем по горлу.

Он, насупясь, глядел секунду на Саньку.

– Ну, вали! – и он быстро зашагал прочь.