Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)
У ПОРТНОГО на примерке в зеркале выходило, будто еще только делается квартальный: зеленый казакин весь был в белых нитках, как дом в лесах. Виктор украдкой взглядывал, боялся угадать, какой он будет в новом мундире. Хотел, чтоб сюрпризом сразу из зеркала глянул новый: околоточный надзиратель Виктор Вавич.
– Гимнастики делаете? – бормотал портной, сопел, едко пах материей и тыкал мелом по Виктору, как будто чертил на деревянной доске. Виктор стоял навытяжку.
От портного он пошел покупать шашку. Ему хотелось по-франтовитей, но боялся, что будет несолидно. Сразу скажут: «ветрогон».
– Больше такие берут, – и приказчик протянул Вавичу легонькую шашку. От ножен приятно пахло новой кожей. Вавич вытащил клинок. Клинок был дрянненький, но эфес галантно блестел.
– Не на войну-с ведь, для формы.
– Да, для формы, – сказал Вавич с солидным равнодушием.
– Прикажете завернуть?
Виктор кивнул головой. Не о такой шашке он мечтал.
– Присмотрюсь, там можно и другую купить.
А это была «селедка». Правда, новая, блестящая, но та самая, которую они в полку звали «селедкой». Потом выбрал погоны: черные суконные с серебряным широким галуном вдоль. Тут рядом под стеклом блестели золотом офицерские погоны. Черной замухрышкой казались эти полицейские погоны среди золотой знати. Все эти подпоручики и штабс-капитаны со звездочками чванно молчали под стеклом – «даже руки не протяни», подумал Виктор. Горькая слеза шевельнулась в груди.
– Две пары возьмете?
– Все равно, – хмуро сказал Виктор и пошел платить.
На улице стало веселее. Казалось, что все смотрят, что вот несет шашку, и, наверно, думают, что офицер. Ну, хоть прапорщик запаса.
Вавич ходил с шашкой по разным улицам: а то заметят, что нарочно показывается. Так он ходил часа два. Усталым шагом вошел Виктор в парк. Мокрый гравий шептал под ногами. Мокрые красные листья падали с кленов. Вавич присел на сырую скамью. Зажал между колен шашку и закурил. В парке было пусто. Никто не проходил и не смотрел на шашку. Вавич закинул ногу на ногу, раскинул руки на спинке скамьи. Сырой, ясный воздух плотно стоял вокруг, облил руки, лицо.
«Вот так бы сидеть офицером, подпоручиком», – думал Вавич. Даже почувствовал с волнением, как зазолотились на плечах погоны. Чуть плечами повел. Он оперся на завернутый эфес шашки. Сидит подпоручик. И чуть поднял подбородок. Зашуршали листья и зашлепали босые ноги. Двое мальчишек выбежали из-за поворота.
– Теперь моя, не дам, – кричал старший, рука была в кармане.
Младший бежал сзади и всхлипывал:
– Отдай, сво-ла-ачь!
Виктор строго взглянул на мальчишек, повернул подбородок. Оба пошли шагом, молча. Виктор видел, что оба они взглянули на шашку. Старший сел на край скамейки. Завернув конем голову, исподнизу глядел – все на шашку. Поерзал, подвинулся ближе. Младший стоял, выпуча заплаканные глаза. Виктор улыбался мальчикам. Он даже чуть заискивающе глянул на старшего. Мальчишка примерил лицо Виктора, смелей двинулся.
– Сабля? – спросил полушепотом.
– Ну да, – весело сказал Вавич, – шашка. Это, милый, шашка.
– Самделишная?
– Настоящая, конечно. Обыкновенная офицерская.
– А вы офицер – переодетый? А? – мальчишка ерзнул ближе.
– Офицер, – сказал Виктор.
– А она вострая?
– Нет, голубчик, не наточил еще. Это новая. У меня дома есть, та как бритва. Огонь – чик и шабаш, – и Виктор махнул рукой в воздухе.
Мальчишка был совсем рядом.
– А на войне были?
– Да, на маленькой, – сказал Виктор. – Повоевали.
– Много набили – шашкой?
– Ну да разве там разберешь, голубчик. Там, брат, пули – ввыть! вввы-ить! А в атаку идешь, тут уж не смотришь, какой подскочил, – раз! раз! А уж там солдаты штыками.
– Раз! раз! – повторил мальчишка и махнул накрест рукой.
– Аас! – махнул младший.
– А кого из пистолета, правда? Сразу его – трах! – мальчишка сделал рукой, будто целится. – Бах! бах его! ба-бах.
– Да, уж тут не разбираешь, – сказал Виктор.
– А можно потрогать? – мальчишка потянулся к шашке.
– Так ты, братец, ничего не увидишь. – Вавич надорвал бумагу. Заблестели золотом эфес и черная лакированная рукоятка.
– Только подержать, дяденька! Ей-богу! – и мальчик мокрой маленькой рукой вцепился в рукоятку. Виктор огляделся, не видит ли кто.
– Ну, довольно, братец мой, вырастешь, заслужишь офицера. Тогда… тогда, знаешь… заслужить, брат, офицера сперва надо… – говорил Вавич, уворачивая шашку в бумагу. – Подпоручика хотя бы. Вот как.
Виктор покосился на старика, что лениво сгребал палые листья.
Только подходя к гостинице, Виктор вспомнил о швейцаре. Он купил на углу у мальчишки на четвертак газет, зашел в ворота и укутал ими шашку, чтобы нельзя было узнать – что.
«Пусть и не подозревает до времени», – думал Виктор про швейцара.
Виктор быстро прошел в дверь и через две ступени заспешил по лестнице.
– Господин! А господин! Из двадцать девятого! – крикнул вслед швейцар. – Пожалуйте-ка сюда. Виктор шагнул еще два маха.
– Пожалуйте, говорят вам, – крикнул швейцар.
– Что… такое? – огрызнулся через перила Виктор. – Чего еще? – и остервенело глядел на швейцара.
– Ничего еще, а вот распишитесь, из полиции повестка, – швейцар говорил зловеще.
Виктор сбежал и не своим почерком расписался на бланке. Швейцар через очки проверял – там ли.
А Виктор, оступаясь на ступеньках, тер плечом стенку и все читал бланковый конверт:
«М. В. Д. Канцелярия Н-ского полицмейстера, № 2820.
Номера „Железная дорога“.
В. Вавичу».
Он заперся в номере и распечатал конверт, запустил трясущиеся пальцы.
«Окол. надз. В. Вавичу.
По распоряжению его высокоблагородия господина Н-ско-го полицмейстера вам надлежит явиться для отправления служебных обязанностей в Петропавловский полицейский участок 20-го числа сего месяца.
Упр. Канц.».
И тут шел целый частокол и росчерк.
Виктор торопил портного, раза по три на день заходил. Хмуро, ругательными шагами топал мимо швейцара в гостинице. По вечерам садился писать Груне. И не мог, ни одного слова не мог. Тушил свечку так, что стеарин брызгал на стол, ложился, натягивал одеяло, крепко с головой уворачивался, сжимая в кулаках колючую материю, стискивал зубы и шептал: «Господи, Господи, Господи», – а утром, не умываясь, бежал торопить портного.
За день до срока поспела форма. Ее в бумагах, в газетах, принес к себе в номер Виктор: был уже первый час ночи. Он спешил, хмурился, и подрагивали ноги от волнения, когда он просовывал их в новые брюки. Пристегнул погоны – погребальные, серебряный галун по черному полю, казакин приятно облегал талию, – это бодрило. Но Виктору жутко было глянуть в тусклое зеркало в дверцах шкафа. Он уж боком глаза видел, как кто-то чужой копошится в зеркале. Спиной, к зеркалу, чтоб не взглянуть, Виктор продевал под погон портупею. Чужими шагами стукнули новые ботфорты. Виктор достал из картонки новую фуражку с чиновничьей кокардой и серебряной бляхой – гербом города. Теперь он был готов. Было тихо по-ночному. Тонкая свечка плохо светила. Виктор решил глянуть сперва на тень – он чуял, как ее огромное пятно ходило за спиной по грязным обоям. Он повернулся решительно и глянул. Чужая, не его, тень стояла на стене, как будто был кто-то другой, незнакомый, в комнате. Виктору стало жутко, но он зашагал прямо к тени, чтоб уменьшить ее, чтоб яснее видеть: незнакомые шаги заскрипели по полу, и Виктор на ходу видел, как в зеркале в шкафу прошел квартальный – и это он скрипел сапогами.
Виктор, отворотясь от зеркала, засеменил назад к кровати, быстро скинул с себя все и в белье, со свечкой в руке, подошел к шкафу. Он все смотрел на свое бледное лицо, – черненькие усики слегка вздрагивали.
– Витя… Витя, – говорил себе в зеркало Вавич. В коридоре хлопнула дверь, кто-то прошаркал сапогами в конце коридорa. Виктор сделал серьезное лицо и пристально оглядывал прыщик на подбородке.
– Виктор Всеволодович, – сказал твердым голосом Вавич.
Он поставил свечку на стол и, доставая папироску, нарочно громко щелкнул портсигаром.
В кровати Виктор выкурил до конца коробку папирос и заснул в дымной комнате.
Утром первое, что глянуло на Виктора, это была новенькая тугая фуражка на столе с полицейским значком. Виктор протер рукавом глянцевый козырек, повертел фуражку в руках и, сидя на кровати, стал примерять.
Больше набекрень. Нет, уж больно, пожалуй, лихо. Босиком прошлепал к зеркалу. Солнце дымными полосами переливало в комнате. Виктор в одной рубашке прилаживал фуражку, чтоб в меру набекрень. Наладил. Виктор, улыбаясь, взял под козырек.
«Нет, надо как следует!»
Виктор брился, тер щеки полотенцем докрасна, начистил зубы до блеска и стал одеваться перед зеркалом. Новый казакин ласково обхватил Виктора, суконный пояс с малиновым кантом огорчил было, но шашка сразу все скрасила. Виктор натянул белые перчатки. Белой рукой взял под козырек – другоe дело. Теперь самое главное – усмешку судьбе.
«Ух, как здорово!»
Галантность! Наклонился вперед, чуть-чуть согнул талию и мягко руку к козырьку. Улыбка. Виктор шаркнул – и под козырек. Опять шаркнул и с легким вывертом приложил к блестящему козырьку белую руку.
Затем Виктор остановил уличное движение. Он откидывался назад и поднимал руку, слегка растопырив пальцы. Вынул шашку, нахмурился, на цыпочках наклонился вперед – подойди.
– Стой, мерзавец! – шипел Виктор.
И тут вспомнил о швейцаре.
Виктор наспех убрал в шкаф старое платье и вышел в коридор. Он, не торопясь, скрипел по лестнице новыми ботфортами. Швейцар снизу, поверх очков, глядел, подняв брови, на Виктора. Перо у него было в зубах и в руке бумага – махал, чтоб высохла. Вдруг швейцар отскочил вбок. Виктор спустился, важно огляделся. Внизу было пусто. Швейцара не было. Виктор крикнул:
– Швейцар! Никого.
– Швейцар! – повторил Виктор. – Пойди сюда. Швейцар!
Сверху номерной глянул через перила и скрылся. Виктор вышел на крыльцо и стал со всей силы давить кнопку звонка.
– Ишь, мерзавец! Ишь, мерзавец! – шептал Виктор. За стеклом двери метнулась фуражка с галуном.
– Поди сюда! – заорал Виктор, весь красный, и сам двинулся в вестибюль. – Ты что? – кричал Виктор, подступая к швейцару. – Ты что же, я говорю? Чего тебя у дверей нет? Чего тебя, мерзавца, у дверей нет? Чего тебя, подлеца… распросукин ты сын… Колпак скинь, сволочь! – и Виктор замахнулся, чтоб сбить шапку.
Швейцар сдернул с головы фуражку.
– Ка-ак стоишь? Рвань! – Виктор, красный, напирал на швейцара. – Са-ва-лачь! – крикнул Виктор в самое лицо швейцару. Поворочал глазами минуту и медленно повернулся к двери. – Учить вас надо! – в дверях процедил Виктор.
Запыхавшись, Виктор спустился с крыльца, левой рукой он придерживал шашку, слегка отставив локоть.
САНЬКА заперся на ключ. Он сидел за письменным столом. Булавка с фигурной серебряной головкой стояла перед ним, – он воткнул ее в зеленое закапанное сукно. Стояла стройно, блестяще, как она. И молчала так же. Красивая и живая – и молчит, молчит. Санька не мог отвести глаз. Он не знал: молиться ему на нее или погладить, ласково, бережно. Придет же она еще, придет к Надьке.
– Приди, приди, – говорил Санька. Ему казалось, что булавка глядит, опустив глаза. – Ну, что хочешь, все, все… – говорил Санька, захлебываясь, – Ну, на, на, – и Санька выдернул булавку и воткнул в руку меж указательным и большим пальцем. Приятно было, что больно, и Санька с наслаждением втыкал глубже и глубже, пока, не почувствовал, что булавка проходит насквозь. Он вытянул булавку, поцеловал ее и заколол во внутренний карман сюртука. Булавка острым концом слегка колола тело. Санька горел, неровно, глубоко дышал. Надо было спешить скорей идти делать – и все, все для нее.
«Вот для чего! – Как будто все открылось. – Все для нее, – вот, оказывается, что!»
Санька заново оглядел свою комнату; и все вещи, и диван, и шкаф как будто ухмыльнулись стариковски-весело: «Ну да, а ты не знал?»
«Окно, очень хорошее окно, плотно как запирается. Доброе окно какое. И муха осталась, пусть муха. Пусть живет мушка. Делать надо. Делать. Пока я увижу ее другой раз, сколько я наделаю. Надо спешить». Санька застегнул сюртук и погладил то место, где чувствовал булавку. «Какая к Надьке хорошая пришла. Нет, наша Надька хорошая. Где Надька?» Санька пошел скорей в столовую. Наденька одна за столом допивала свой стакан. Глядела в какие-то карандашные записи.
Наденька глотнула последний раз и стала пальчиками собирать бумажки.
– Надюша, налить тебе еще? – и Санька взялся за кофейник.
Наденька вскинулась глазами.
– Ну, выпей, миленькая, со мной. Ну, полстаканчика. Ну, рано ведь, ей-богу, – и Санька налил Наденьке.
– Понимаешь, мне некогда, – Наденька встала. Санька обхватил Наденьку за талию и насильно посадил ее на стул. Булавка покалывала сильней, и резвой силы не мог удержать Санька. Наденька смеялась, снисходительно, но весело.
– Фу, фу, перегаром!
– Пей, ты пей.
Санька наливал себе, проливал на скатерть, совал Наде сахарницу.
– Я тебя провожу? Хочешь? Ей-богу, мне все равно по дороге. Поправь себе воротничок. Не там, не там, дай я.
Наденька почувствовала первый раз у себя на шее трепетные и бережные руки. Вскинулась на брата и покраснела. Встала, пошла в прихожую. Пусто, жалко стало в столовой. И вдруг из передней:
– Если хочешь, проводи меня до Соборной площади. Санька бросился надевать шинель. Какая замечательная Наденька у нас!
– Слушай, Надька, – говорил Санька в ухо, – ей-богу, Надька, честное слово, если тебе надо, ты скажи, я тебе помогу. Надя искоса взглянула прищурясь.
– Нет, серьезно… что-нибудь. Наденька, миленькая, ведь тебя люблю ужасно. Дура ты, идиотка ты форменная, люблю ж я тебя.
– С перепоя! Не дыши на меня. Фу! Ты вот найди мне «Зрительный диктант» Зелинского. Поищи. Да, и вот посмотри там булавку шляпную – в прихожей.
– Какую булавку? – Санька задохся.
– С серебряной головкой, рожки какие-то. Потеряла подруга, прямо неловко. У нас в квартире. Иди теперь. Я одна.
– Ну, иди, иди, – говорил Санька, – иди, милая, – и хотелось вслед благословить ее, перекрестить на дорогу. И он стоял и смотрел Наде в затылок.
Надя обернулась: улыбаясь обернулась и замахала весело ручкой в перчатке, чтоб шел.
Санька повернул с тротуара на мостовую, что окружала сквер у собора. Нянька силилась втолкнуть детскую коляску на обочину тротуара. Санька подскочил, высоко забрал передок коляски и протащил еще шага два по тротуару. Закивал, заулыбался няньке и широкими шагами пошел на Соборную площадь. Дети, новенькие, чистенькие, как на картинках, суетились на песочной площадке. Приказчик важно вертел головой в новой шляпе…
«Чудак какой, – подумал Санька, – и, наверно, очень милый».
Вдруг хриплый крик:
– Не права! Не имеешь!
Санька обернулся. Пьяный сидел на земле. Он обвис на руке городового. Городовой носком сапога стукал его в зад. Ругался, весь красный, стиснув зубы.
– Важжайся с тобой!.. ссстерввва какая!
Кучка прохожих, все по-праздничному одеты, – никто не совался помочь. Санька бегом подбежал. Городовой яростно тыкал ножнами шашки пьяному в бок.
– Убивают! – орал пьяный.
Дети жались к нянькам.
Санька схватил городового за руку.
– Что вы делаете? Разве так можно?
– Действительно безобразие, – сказали в толпе. Санька подхватил под мышки пьяного. Булавка покалывала тело. Санька с жаром крикнул:
– Да подсобите кто-нибудь! – И двое сорвались на этот крик. Пьяный уж стоял, шатаясь, на ногах. Он оборотил мутную голову к городовому.
– Что ты, сукин ты сын, анафема…
– Ругаться! Ты мне еще ругаться, – городовой, пыхтя, сунулся к пьяному.
– Да бросьте, бросьте! Брось, я тебе говорю, – крикнул Санька. – Я его отведу, – и дернулся, держа пьяного. под руку, вперед. Кто-то помогал, потом пустил.
– Морду ему надо разбить, – хрипел пьяный и, спотыкаясь, рвался назад. Все смотрели, как волок студент растерзанного человека. Пьяный, по виду мастеровой, плевал тягучей слюной и, заплетаясь, бодал воздух.
– Где вы живете? Живешь, говорю, где? – теребил его Санька. Городовой издали следил, как идет дело. Отряхивал шинель после возни.
Санька подсаживал мастерового на извозчика.
– На Слободку кати, – крикнул пьяный. Извозчик тронул.
– Моррр-ды поразби… туды их в кадушку… – и мастеровой грозил в воздухе пьяным кулаком. И вдруг обмяк, согнулся вдвое и заревел, замотал головой. – Какое же право… – Санька крепче ухватил его за талию. – Стой, стой, – рвался мастеровой в слезах. – Я ж ему…
– Ничего, ничего, сейчас дома будем, – утешал Санька.
– Где живешь? – обернулся извозчик.
– Голубчик, товарищ дорогой, – говорил Санька и сам чуть не плакал с пьяным. Мастеровой, нахмурясь, старался удержать взгляд на Санькином лице.
– Где живешь? – кричал с козел извозчик.
– Петропавловская, – бурчал мастеровой.
Уж по мягкой, пыльной улице болталась пролетка. Въехали в Слободку. Мастеровой обнял Саньку и горланил песню. Вдруг извозчик стал. И прямо из-за лошади вышел городовой.
– Чего безобразите? Поворачивай в участок. – Городовой вскочил на подножку, покачнул пролетку.
– Слушайте, городовой! Ведь он сейчас тут живет. Я его везу домой. Я скажу, он не будет кричать.
Мастеровой хмуро глядел на городового и молчал.
– Так вы, господин студент, глотку ему зажмите, а то выходит – скандалите. А еще студент. Городовой слез на землю и сказал:
– Трогай.
В этот момент пьяный прицелился глазом и рывком содрал номер у городового с фуражки: городовой едва успел придержать, чтоб не слетела.
– Стой! – заревел городовой. Он прыгнул на пролетку, давил коленом живот мастеровому, он совсем навалился на него, а тот, переломившись через задок, выл и вертел в воздухе рукой, сжимая бляшку.
Люди от дворов надвигались. Они шли все быстрей, чем больше их подходило.
Один уже бежал впереди, кивая головой на извозчика.
– Пошел, – крикнул городовой. – Гони!
Извозчик дернул. Пролетка металась по рытвинам, городовой выворачивал у мастерового бляху, и в кровь резала пальцы жестянка. Санька путался руками, поддерживал мастерового, лицо у того уже было в грязной крови, городовой совал ему клок шинели в рот и хрипел:
– Ты поори, поори ты, сволочь. Погоди у меня!
Пролетка стала у участка. Дежурный городовой сбежал с крыльца. Городовые разом сдернули мастерового с пролетки, тянули его за шиворот к воротам участка. Пьяный выл, упирался и, раскорячась, скользил подошвами по панели. Городовые молотили ножнами. Санька кричал что-то. Городовые с пьяным исчезли в калитке ворот. Извозчик тянул Саньку за рукав:
– Плати, барин. Что ж, полтинник следует.
Санька на секунду запнулся, полез в карман.
Калитка хлопнула, брякнула щеколдой, слышно было, как глох за воротами пьяный, обиженный вой.
Извозчик отпахнул синюю полу, стали видны деревенские порты.
– Пешком не попал, так на дрожках приехал. Не миновать, значит, судьбы. – Он, не спеша, запахивался на облучке.
– Какие сволочи! – Санька толкался в воротах, потом бегом бросился на крыльцо, вбежал по лестнице. Запах сапог, пота и бумажной затхлости стоял в дежурной. За барьером у стола сидел молодой квартальный. Другой – пристав – боком протискивался из-за барьера, задирая живот. Городовой, тот самый городовой в фуражке без номера, вошел красный, запыхавшийся.
– Ваше высокородие, номер идол сорвал.
– Это черт знает что! – крикнул Санька. – Бить пьяного человека. Это…
– Не кричите, молодой человек, – строго сказал старший. – Здесь не университет. Говори, в чем дело, – обернулся он к городовому.
– Вот и студент с ним. Обои на извозчике. Скандал на всю улицу. Я стал резонить. А они номер сорвали.
– Кто сорвал?
– Да с мастеровых, видать. Завели его.
– Дать! – строго крикнул пристав. – Ступай. А вам чего?
– Так нельзя же бить человека.
– А что ж ему медаль за это повесить прикажете?
– Я требую, – говорил, захлебываясь, Санька, – требую…
– Разберитесь, чего там требуют… А вам стыдно-с с мастеровыми пьянствовать, молодой человек!
ТАЯ стояла с подругой у самого барьера. За барьером провал, и там музыканты. Антракт сейчас. Усаживаются. Инструменты пробуют. Суета звуков. Тая стоит боком к барьеру, одну руку положила на плюшевые перила и невпопад кивает головой на разговор подруги, а боком глаза видит его, Израиля. И чем больше видит, больше краснеет. Уж вся красная стоит и, задыхаясь, говорит подруге, как придется: «да… да… нет, ну да», и вдруг не было сил удержать глаз и боком скосилась в оркестр. Израиль глядел, прищурясь, и вдруг закивал и заулыбался. Улыбнулся и стал на минуту похож на доброго старика. Тая кивнула вниз и, не поднимая головы, пошла, скорей, скорей, и потянула подругу. Ей страшно стало, как будто все, все уже сделалось. И с��ыдное, и страшное, и такое кружительное. И все равно было, видела ли подруга. Она тянула подругу по коридору за руку и давила руку ей со всей силы, та крикнула:
– Тайка, да брось, – и выдернула руку. – С ума сходишь! Кольцо! В кровь!
Зазвонили, вытек народ из коридора, а Тая все сидела на грязном, противном диванчике. Пылью, пудрой и застывшим гомоном стоял вокруг душный воздух. И у Таи одно только кружило внутри широкими кругами: все уж кончено, и куда же теперь идти? И как будто нельзя никак домой. И дом не стал вдруг домом. Они там живут – старик, и мама лежит. Капельдинер прошел, покосился, нагнулся, поднял бумажку. И вдруг по коридору голоса, шаги. Громкие, хозяйские голоса. И Таинька двинуться не успела, как мимо прошли двое с футлярами, и за ними спешил он, Израиль, в котелке, с поднятым воротником. Он сощурился на Таю и вдруг стал, сделал шаг к ней и сказал просто, будто давно знаком:
– Что вы не идете в зал? В последнем же действии самое убийство. Вы же здесь ничего не можете видеть. Что?
– Сейчас, я сейчас, – говорила Тая, будто извиняясь.
– Что сейчас? – говорил Израиль. – Вам что-то сделалось? Нет? Уже начали. Так это – плевок. Антон, – крикнул Израиль капельдинеру, – проведите барышню, где им сидеть.
Антон не спеша подошел.
– Пожалуйте, провожу.
– А что здесь сидеть? Тсс! Стой, Сеня! – крикнул Израиль. Он тронул котелок рукой, кивнул Тае и побежал за товарищем, забирая на ходу левой ногой.
Тая сидела в темном зале, и все, все внутри горело горячей кровью. Она часто дышала, ей было и страшно, и стыдно, и зачем он отвел ее сюда? Куда ей идти? И загорелся свет, хлопают, и надо уходить. Улица – и Тая первый раз подумала: «Куда же повернуть, чтоб домой?» Она медленно шла, нога за ногу. Вот она какая, наша улица, – как будто и не видала прежде. Закрытым, упористым показался ей дом. Тая постояла около калитки и чуть не постучала. Потом сразу схватилась, нажала щеколду и горькими шагами застучала по мосткам к крылечку.
– Ты, Таиса? – окликнул старик.
– Да, я, я, я! я! – досадливо твердила Тая.
– Я! Я! – еще у себя в комнатушке шептала Тая. Легла на кровать, не раздеваясь, не зажгла свечу.
– Я! Я! – твердила Тая и не замечала, что слезы капают на подушку.
– Ну и что ж, что я? – сказала Тая грубо, как будто ругалась с кем, и села на кровати.
И тут вдруг снова круглыми, горячими волнами задышало внутри, и стал перед ней Израиль, как был там в коридоре, когда подошел и прищурился на нее. Таинька дышала, работала грудью, широко и часто, и глядела в темно-синее ночное окно. Мелкий снежок сеял мимо стекол, как будто подгонял время. Тая смотрела на этот спешный лет, и на нем шло все с того самого мгновения: Израиль совсем, совсем добрыми глазами светил из прищуренных век. Ну да. Ну да, так же оно было. Смотрел и говорил: «Милая! зачем ты здесь сидишь? Я не хочу, чтоб ты здесь сидела. Одна в пустом коридоре». Хотел руку подать. Нет, при людях не надо. Сберег на потом. Приказал Антону посадить и посмотрел, как Антон дверь распахнул в темный зал.
«Нельзя же, нельзя входить. Никому! А он велел. Он, может быть, сам хотел войти и сесть рядом, близко, близко. Но ведь в пальто, с флейтой… И товарищи смотрят, ждут. И как он просто сказал. Какой милый. Милый, милый…»
Тут мысли стали, и только один снег, чистый, белый, сеял и сеял вниз вдоль стекол и гнал дальше и дальше волнение. Безостановочно, неудержимо гнал и, казалось, нес едва заметными волнами. Тая, не отрываясь, глядела на снежное окно, и нес, нес ее снег, и теплая радость прильнула к груди, и Таинька прижала руку к бархатной вставке, как тогда на концерте.
– Ты чего же не спишь? – Тая вздрогнула. В черных дверях серой тенью стоял отец. Мутнела белая борода. – Первый час. – Он вынул из жилета часы, ничего не было видно, но старик открыл и щелкнул крышкой. – Что ты за манеру взяла?
Тая смотрела на серого отца и молчала. Старик сделал шаг и присел на скрипучую кровать. На Таю пахнуло родным табачным духом прокуренной бороды. Старик молчал, и только слышно было, как шелестела в руках бумажка, – сворачивал папиросу. При спичке на минуту глянула Тая на отца. Он насупился на папиросу больше, чем надо, вздохнул дымом и засветил в темноте острый огонек. Отошло синее окно с белым снегом, и грузно на землю легло время.
– Что он тебе пишет?
– Ничего, – едва сказала Тая.
– Как ничего, а письмо? Не видала? – Старик поднялся и шлепнул рукой по столу, сразу слапил конверт. – Не видала?
Тая взяла дрожащей рукой письмо. А старик звякал стеклом, зажигал лампу.
– Да подойди ты к столу.
Тая смотрела на адрес и не могла узнать почерка. Неужели он, он написал? И она не вскрывала конверта.
– Читай, не томи! – сказал отец. Он поднял фитиль, и лампа будто открыла сонный глаз, – осветила стол и трепетную Тайну руку. – Он ведь квартальный, околоток… Виктор-то наш.
– Сейчас, сейчас! – Тая выдохнула широко и злыми пальцами разорвала конверт.
– Читай, читай все, что за секреты. Ох уж эти секреты. Вот они, секреты-то. – И старик вздохнул дрожащим вздохом.
Тая ничего не могла прочесть. Она шептала слова губами и ничего не понимала.
– Ну, дай я. Можно? – с горьким укором сказал старик. Он уж приладил очки, взял письмо.
«Милая Тайка! Я женюсь, – читал Всеволод Иванович, – на Аграфене Петровне Сорокиной. Знаешь Грунечку, тюремного дочку? Через неделю, значит, 23-го числа, наша свадьба. Приезжай непременно. Стариков приготовь. Мама, я знаю, – ничего. А старик все, наверно, на меня недоволен. Ты им скажи, что она замечательная какая, Грунечка, ей-богу! Ты же ведь знаешь. У меня теперь квартира – все новое, и полы и обои замечательные. Одни, как ты любишь, полосатые, вроде, помнишь, как у Милевичей были. И лампы все электрические, как в театре. Замечательно! Приезжай непременно. Деньги на дорогу я тебе послал. Если в понедельник выедешь, вполне поспеешь. Сейчас иду покупать коврик. Один наглядел – зеленый, замечательный. Так приезжай, Тайка, жду.
Твой Виктор».
Затем шел адрес и приписка:
«Маме тихонько скажи, она благословение пришлет. Грунечка ее очень любит. А меня ты теперь совсем не узнаешь. Прямо шик адский».
И тут была подпись барашком с кудрявым росчерком:
«В. Вавич».
