Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)
НАДЕНЬКА раньше, когда произносила слово «рабочие», всегда делала после этого слова легкую паузу, как бы вздох. И рабочие ей по всем разговорам и книжкам представлялись вроде тех, которые бывали на барельефах немецких художников – с умными, сосредоточенными, напряженными лицами, все по пояс голые, с тачками. Или с молотом на плече и гордой осанкой, с заграничным лицом. Она никак не могла думать, что те водопроводчики, которые чинили трубы в кухне, и есть рабочие. А если б ей и сказали это, она подумала бы: «Да, но не настоящие».
Ей представлялось, что она стоит перед ними, – они все сидят на скамьях рядами и с воспаленной надеждой глядят на нее. А она говорит, говорит, и лица загораются больше и больше, она как героиня, как Жанна д'Арк, и потом…она ведет их… она идет с ними в бой на баррикады, на «святой и правый бой».
Или вот еще: ее арестовывают, она дает всем уйти, она остается, пусть ее хватают – она отдает себя. И вот она в цепях, но она смотрит «гордо и смело». И ей хотелось, чтоб ее арестовали. Ее допрашивают, а она, подняв голову, отвечает:
«Да. Я это делала и буду делать, что бы вы со мной ни творили и чем бы ни грозили».
И они испуганно смотрят на нее, смущенные и раздавленные, с уважением, с затаенным восторгом. Она чувствовала наедине, в мечтах, восхищенные взгляды, как тогда, девочкой, когда умирала перед бабушкиным трюмо.
И теперь, когда она собиралась первый раз идти на кружок, Наденька надела белый воротничок, белые отвороченные рукавчики. Пусть арестовывают, это будет оттенять ее: девушка и жандармы.
Когда она шла по пустырю за Васильевым, она забыла эти приготовления: она думала, как начать.
– Вы примечайте, как пройти, – сказал Наденьке Васильев, они шли по Второй Слободской. – А как вас называть надо?
– Валя.
Васильев шел теперь рядом, как кавалер, и распахнул перед Наденькой калитку.
На дворе Аннушка возилась с самоваром, и красными зубами светилась над землей решетка.
– Шевели, шевели, – буркнул Филипп сестре. В сенях слышно было, как кто-то подбирал на мандолине вальс, а молодой голос говорил:
– Не туда. Дай, дурак, я сейчас.
– О, уже собрались, – сказал Филипп. – Прямо, все прямо, – он обогнал Наденьку и открыл дверь к себе.
В комнате было накурено дешевым табаком. Двое парнишек на кровати у Васильева вырывали друг у друга мандолину и хохотали. За столом сидел пожилой рабочий и внимательно рассматривал старый номер «Нивы». Двое других курили, клетчатая бумажка с шашками лежала перед ними на столе. Все оглянулись на двери, на Наденьку.
– Вот, знакомьтесь, – сказал весело Филипп. – А что, Кузьма не будет? – И он наклонился к пожилому рабочему, зашептал. Парнишки бережно положили мандолину на комод, притихли. И через минуту оба фыркнули. Глянули на Филиппа и отвернулись друг от друга – их распирал смех.
Игроки сгребли шашки и уставились на Наденьку. Один из них, веснушчатый и рыжий, стал корявыми пальцами наспех застегивать ворот рубахи, мигая на Наденьку, как спросонья.
Пожилой слабо и ласково улыбался, все кланяясь, сидя на стуле.
Наденька скинула свой маскарадный полу салоп, сбросила с головы черную мещанскую косынку. И по привычке поискала глазами зеркало. И вот в коричневом шерстяном платье, с этими белыми манжетами, она вдруг предстала барышней. Филипп искоса ударил глазом. Примерился, но стряхнулся и сказал:
– Стало быть, Кузьмы ждать не будем. А это, товарищи, будет товарищ Валя, заместо Петра. А просто сказать, у нас поминки моего деда – мертвого, а барышня у нас – дрова он у них колол, – и вот уважить покойника.
Филипп прищурил глаза и улыбался во все стороны.
– Присаживайтесь! – сказал Филипп. Все как-то враз грохнули стульями, хотя места было много.
Наденька села, Филипп выскочил в двери, и слышно было, как он кричал во дворе:
– Ковыряйся ты скорей, христа-ради. Тя-мно! Дуре и днем потемки.
– О чем же мы сегодня будем беседовать? – сказала Наденька и перевела дух.
Все наклонились ближе. Скрипнули кроватью и парнишки.
– Я думаю рассказать вам о том, как правительство собирает с народа деньги, каким хитрым способом…
«Не очень ли глупо я говорю?» – подумала Наденька. Нахмурилась и покраснела.
– Да, да, – ободрительно сказал пожилой.
– Вот вы курите, например.
Рыжий хмуро глянул на Наденьку, потом на форточку.
– Нет, не то что дым, а вы покупаете табак..
В это время в двери влетел Филипп.
– Это про что, про что? – спросил он, запыхавшись.
– Да стой, тут уж есть речь, – отмахнул рукой пожилой.
– Или вот спички, – продолжала Наденька. – Вот дайте коробку спичек.
– А вот, пожалуйте, – молодой парнишка вскочил и совал коробочку из-за Наденькиной спины.
Наденька показывала на бандероль – парнишки встали и все смотрели, будто не видали раньше этой привычной наклейки на коробке.
– Так, так. Вот и скажи ты! – ободрял Наденьку пожилой. Наденька говорила про керосин, про сахар.
– А мы вприкуску, – сказал в стол рыжий рабочий, – с нас не заработаешь.
На кровати хихикнули. Филипп оглянулся назад – ишь, мол, щенки. А потом, наклонясь к столу, чтоб видеть через Наденьку рыжего, Филипп сразу горячо заговорил, будто копил спор до времени:
– А это разве дело? А? А в деревне и вовсе без сахару, так, палец пососал – и ладно. Так это что? Это справедливо? Тебе объясняет товарищ, что это дерут с людей…
– Нет, – сказала Наденька, – вот в этом-то и дело. Пусть даже очень мало едят сахара, каждый, каждый. Но их сотня миллионов, миллионов, а такого количества не съесть богатым, пусть они…
– Пускай зубы себе проедят на этом сахаре, – помогал Филипп, – пусть себе в ноздрю пихают, коли в глотку не лезет
– Все равно. – продолжала Наденька. В это время на кровати послышалось бормотание. Филипп досадливо обернулся – опять?
– Вам что-нибудь не ясно? – сказала Наденька. – Вы спрашивайте, пожалуйста.
– Да так, он тут с глупостями.
– Что? Пожалуйста, – настаивала Наденька и совсем повернулась к молодым.
– Да не к делу вовсе, – говорил парнишка, что совал давеча спички. – Так, глупости.
Другой смотрел в пол, свесив вихры на лоб.
– Вы говорите! – Наденька ждала.
– Да говори, что там, – сказал Филипп. Парнишка бросил голову вверх:
– Да вот говорит: спроси ее, пусть скажет, есть Бог или нет?
– Во тебе богов цельный угол, – и Филипп протянул пятерню к божнице, – выбирай себе любого, волоки домой хоть в мешке.
– Об этом мы поговорим, – сказала Наденька. В это время все обратили внимание: из коридора кричал женский голос.
– Что ж, говорю, самовар-то возьмете? Кипит, говорю, самосильно.
Оба парнишки пружиной дернулись с кровати и бросились весело в коридор.
Филипп принес посуду и баранки.
Когда рыжий стал щипать на мелкие кусочки сахар, сосед, смеясь, сказал на весь стол:
– Ты что это, уж в гроб казну загнать хочешь?
Наденька не знала: пить ей вприкуску или положить кусок в чашку.
Филипп ложечкой плюхнул Наденьке большой кусок, расплескал на блюдечко.
МИМО Наденьки просунулась рука, и молодой парнишка, ухмыляясь, сказал:
– Нам бы сюда пару бубликов и того… косвенного бы баночку.
Все рассмеялись. Что-то сразу раскупорилось, и все не в лад заговорили. Наденьке эти разговоры казались аплодисментами. Она скромно и важно прихлебывала чай.
– Да, чай не чай, – говорил рыжий, наклоняясь к блюдцу, – а очищенную потребляем, – он подул в блюдечко, – и даже, сказать, здорово.
– А вот дал казне заработок, зато тебе квартира бесплатная, с казенным замком.
– А в перевыручку тебе еще в загривок всыпят, – пустил с кровати паренек.
– Да что, товарищи, обижаться на фараонов, да по пьяному делу, – сказал Филипп, сказал громко и повернулся боком к столу. Он размахивал руками, чуть не задевая Наденьку. – Фараон и есть фараон! Что он тебе – дядя крестный? А вот когда сам-то с нашего же брата и тут тебе под носом гадит, так это что же выходит?
Все смотрели на Филиппа.
– А что, – продолжал громко Филипп. – Возьми мастера. Да недалеко ходить, нашего хотя бы. Это тебе не косвенный, а прямо можно сказать – заноза и паразит трудящего человека.
– Да что ты «мастер, мастер», – сказал пожилой; он откинулся на стуле и прямо глянул на Филиппа. Он перестал улыбаться. – Мастер, ты говоришь. Это уж его дело такое. Убери ты этого мастера, пойдет, знаешь… да что говорить…
– Что говорить? – кричал Филипп. – А то, что зачем из человека кровь пить? Дом он себе построит из наших копеек-то?
– Копейки не ему, – сказал рыжий; он сосал с блюдечка стакан за стаканом.
– Да я тебе скажу, – начал снова пожилой, – ты, Филька, брось. Тебя мастером поставить, так не похуже Игнатыча шило бы из тебя вышло. Это уж небеспременно.
– Да мне это не надо вовсе, мастерство это. Я и не тянусь. Больно надобно, – обиделся Филипп.
– Оно там надобно тебе, ай нет, а вот я тебе скажу: ты был в солдатах? – И старик подался вперед. – Был – говори, нет? Вот и оно. А там знаешь как? Солдат солдатом, как и все, кряхтит да жмется, а нашили ему лычко – одно! – вот тебе и начальство, – тебе же в морду сапоги тычет: чисти ему! А вчера сам взводному шаркал, аж потел. Да.
– Я говорю, – начал громко Филипп и глянул на Наденьку: что, мол, она?
– Говоришь ты, – сказал старик и нагнулся к чаю.
– Нет! – сказала Наденька; она чувствовала, что непременно надо сказать, и не один Филипп ждет. Ей хотелось поддержать Филиппа. – Нет! Товарищ Филипп, мне кажется, отчасти прав.
– Наш литейный мастер, – сказал рыжий, – так, ничего, на него нельзя обижаться. – Рыжий потихоньку расстегивал воротник.
– Дело не в том, какой попался человек. А вот товарищ Филипп даже не хочет стать мастером. Филипп закивал поспешно головой.
– Потому что само положение мастера, очевидно, таково, что… оно уж вырабатывает определенный тип.
– Вот именно – тип! – подхватил Филипп. – Самая сволочь вырабатывается.
– Какой бы человек ни был, но…
– Хоть самый рассвятой, – махал руками Филипп. Он встал и стал шагать по комнате – два шага туда, два обратно.
– Он должен смотреть, чтоб хозяйская копейка… – говорила уже смелее Наденька.
– Рубли дерет! – Филипп остановился над Наденькой, над ее головой ходили его руки. – Рубли, стерва, вымолачивает из человека, из своего же брата. И на людей, ирод, не глядит: боится, чтоб прибавку не спросил кто.
– Человек, который идет в мастера, – продолжала Наденька, – конечно, знает, на что идет. Он выходит из своего класса сознательно.
– И уж ни черта больше не сознает, – подговаривал Филипп на ходу.
– Он, конечно, является уж отщепенцем. Есть профессии, которые вполне определяют, – говорила Наденька; она разгоралась. – Есть такие профессии, товарищи…
Наденька встала, держась за спинку своего стула. Все на нее глядели. Глядел и Филипп горячими глазами.
– Есть профессии, которые сразу же определяют отношение человека ко всему обществу. В старой Германии палач…
– Вот именно что палач, форменно палач, – и Филипп хлопнул ладошами.
– Палач… даже кружка у него была своя, на цепи, в пивном погребе… чтоб никто из нее случайно не выпил, и с ним никто не говорил.
– И говорить с ними, сволочами, нечего. Какой может быть с ними разговор? Ты ему одно, а он все…
– На цепи, сказываете? – Рыжий литейщик впился глазами в Наденьку.
Все загудели.
В это время дверь приотворилась, и в комнату тихонько втиснулся человек в серой тужурке и в русских сапогах. На вид лет сорока. Он молча остановился у двери, оглядывая собрание. Филипп не сразу его заметил. Но, взглянув, он вдруг метнулся:
– А, Кузьма Егорыч!
– Ну, ну, продолжайте.
Но все стихли. Самовар пел задумчивую ноту, как ни в чем не бывало.
Филипп вполголоса шептался у двери с Кузьмою.
– А, про косвенные налоги, – расслышала за спиной Наденька.
– Уж кончили, можно сказать… Да, да, вместо Петра… И они вышли в коридор.
НАДЕНЬКА чинно встала. Она уже натянула один рукав своего салопа, как вскочил в комнату Филипп и бросился помогать. Лицо у него было красное, он улыбался, он признательно суетился, отыскивая Наденькину косынку. Два раза переложил из руки в руку и подал. Он кивнул товарищам:
– Я – проводить, а вы потом выкатывайся по одному.
Наденька пошла деловой походкой, как будто ей еще в два места надо поспеть. Филипп шел рядом, наклоняясь и поворачиваясь к Наденьке. Теперь они шли прямо по Второй Слободской.
– Вот я вам говорил, товарищ, – наклонялся Филипп, – что про мастеров, вот оно, видали? Я вам говорю, я уж знаю. Здорово мы с вами как, а?
– Да, – сказала Наденька сухо. – Но я думаю…
– Насчет спичек думаете? Это тоже здорово. Я ведь знаю. Я уж видал. А то я, сказать, боялся, уж не сердитесь, женщина – думал, по-нашему сказать, извините, – баба. Пойдет, думаю: в тысяча шестьсот сорок тридцатом году в Америке, у черта на хвосте… А теперь я знаю: побей меня Господь, они сидят там и говорят: вот Филька бабу привел – это да. Верно вам говорю.
Наденька глянула на Филиппа.
– Свернемте, здесь тише.
Они вошли в пустой переулок. Сквозь закрытые ставни кой-где светлыми кантами виднелся свет.
Филипп легонько взял Наденьку за локоть.
– Идите серединой, а то вдруг собака.
– А вы учились где-нибудь? – спросила Наденька. Спросила участливым, ласковым голосом.
– Какое же ученье? Все сам, знаете. Вот сейчас хожу… – И Васильев рассказал, как он ходит в тот самый университет, который устроил знакомый Тиктиных старичок. – Астрономию, как земля получилась. А то, знаете, что же, не про Адама же с Евой – раз, два – и кружева.
В это время из темноты, со сдавленным воем, пулей понесся пес – черным пятном на серой дороге.
Филипп быстро рукой отодвинул Наденьку и сунулся на собаку.
– А, ты, стерва! – Филипп нагнулся за камнем. Собака осадила, проехала в пыли на четырех лапах, повернула и, отскочив на два шага, стала бешено лаять. Филипп шарил на земле камень.
– Не пугайтесь, – кричал он через лай Наденьке, – я ее сейчас.
Со всех дворов тревожным лаем всполошились собаки.
Филипп нашарил большой булыжник и, размахнувшись, бросил: слышно было, как об твердое ляпнул камень, и собака отчаянно завизжала. Во дворах на минуту лай примолк и снова рванул с новой силой.
– Ах, зачем же так, – сказала Наденька. В это время звякнула щеколда, и грубый мужской голос из темноты заорал на весь переулок:
– Ты что же это, сукин ты сын, озоруешь? Морду тебе набить надо.
– Тебя б с собакой твоей на цепь посадить. Проходу нет, – кричал Филипп с улицы.
Белое пятно отделилось от черного забора – человек шагал, глухо ступая по пыли.
– Давно вам рыла не били, – сказал он, подойдя на шаг к Васильеву, – шляетесь с девками тута.
Наденька плохо слышала среди собачьего лая, она только видела, как Филипп весь махнулся вбок и хрястнула затрещина и следом ��ругой, глухой удар. Белая рубаха свалилась в пыль.
– Пошли, пошли теперя, – сказал Васильев, запыхавшись. Он взял Наденьку под руку, крепко, как никто раньше не брал, он почти поднимал ее сбоку, и она толчками скакала рядом с его широкими шагами.
– А-а! – хрипел сзади плачущий голос, и камень полетел и прокатился в стороне.
Филипп дернулся, оглянулся. Остановил шаг.
– Идемте, идемте, – шептала, запыхавшись, Наденька.
– Камнями еще, сволочь… – шипел Филипп. – Совершенно же несознательный народ, – сказал Филипп, когда они свернули в освещенную улицу. – Дикари и туземцы, можно назвать.
Они входили в город. Филипп отпустил Наденькину руку, и немного стало жалко. Он шел рядом, глядя под ноги.
– А вы не пробовали заниматься сами? – спросила Наденька. Спросила уважительно и бережно.
– Один коллега начал со мной по-русски… «Коллега, коллега, – думала наспех Наденька. – Ага, студент! Хорошо и смешно».
– …дошли до уменьшительных, ласкательных, и ему не стало времени. Так оно и… – говорил Филипп в землю.
– Да, без руководства трудно, – сказала Наденька. – Мы как-нибудь об этом…
Наденька уж подходила к дому, где она у подруги переодевалась.
Наденька остановилась.
– Ну, большое вам спасибо, – сказал Филипп и крепко тряс Наденькину ручку. Наденьке было больно и приятно, что ее ручка тонула в плотной, горячей Филипповой ладони.
АНДРЕЙ Степанович собирался на службу. Он чистил в передней свою серую фетровую шляпу мягкой щеткой. Чистил внимательно – в полях, в закоулках. В гостиной горничная Дуня бесшумно возила щеткой по глянцевому паркету. Дуня бросилась на звонок. Башкин стоял на пороге со свертком под мышкой и, улыбаясь, кланялся Андрею Степановичу. Раскачивался, улыбался и не входил. Андрей Степанович сделал официальное лицо.
– Прошу! Пожалуйста! – и пригласительно махнул округло щеткой в воздухе. Башкин вступил.
– Я на минутку, можно? – Башкин все кланялся и улыбался уж несколько иронически.
– Сделайте одолжение, – сказал Тиктин, взявшись за щетку.
Наденька удивилась: кто так рано? Башкин уже кланялся в дверях столовой. Анна Григорьевна кивала ему с конца стола. Башкин разбрасывал широко ноги, изгибался и все-таки задевал стулья. Он приготовил руку и нес ее высоко, чтоб подать Анне Григорьевне. Он сел рядом с Наденькой, сел на кончик стула, плотно сжал свои острые колени, уложил на них пакет и начал, слегка покачиваясь:
– Вы помните, меня просили, – он глядел на Наденьку проникновенными глазами и говорил грустным, интимным голосом, – вы просили меня…
Анна Григорьевна насторожилась – так говорят о покинутых девочках и больных старушках.
– Уже месяца два, я думаю, тому назад. Вы просили, чтоб я достал вам немецкое издание Ницше, – продолжал Башкин тем же голосом, – так вот, мне удалось достать вам… вот здесь она, эта книга, – Башкин положил на стол завернутый в газету томик.
– Можно вам чаю? – спросила Анна Григорьевна и взялась за чайник.
– Нет, благодарю вас, я не пью чаю, – говорил Башкин неторопливо и наклоняясь в такт слов.
– Можно кофе, если хотите, – Анна Григорьевна потянулась к звонку.
– Нет… благодарю вас… я и кофе не пью.
– Что же вы пьете? – спросила Наденька.
– Я… ничего не пью, – тихо и размеренно сказал Башкин. Он глядел в глаза Наденьке углубленным взглядом. – Я… ничего не пью… до вечера, до шести часов.
В это время незнакомые шаги застучали в коридоре – тяжело и плотно. Алешка Подгорный вошел в столовую, следом за ним протиснулся Санька.
– А! – закричал Башкин. – Вот я рад! – Он вскочил и, нелепо раскорячась, шагнул к Подгорному. Размахнулся ухарски рукой и шлепнул с размаху в ладонь Алешке.
Алешка держал Башкина за руку, кланялся дамам.
– Садитесь, садитесь, – суетился Башкин. – Вот, господа, – уличным голосом закричал Башкин и выпятил свою узкую грудь, – известный естествоиспытатель и атлет, знает по имени-отчеству всех козявок, поднимает на плечах живого быка! – Башкин вытянул руку вбок жестом балаганщика.
Алешка сел. Башкин плюхнулся на стул рядом, вытянул локоть на стол, сморщил скатерть. Наденька поддержала молочник. Башкин подпер голову, запустил лихо пятерню в волосы, повернулся к Алешке
– Слушайте, вы, должно быть, из лесов каких-нибудь, из дремучих? – Башкин свободной рукой обвел в воздухе шар. – А? Я угадал? Правда ведь? Расскажите нам про леса дремучие, где звери могучие, – декламировал Башкин.
– Слушайте, черт вас дери, уберите свои ноги, – сказал Санька, споткнувшись.
Анна Григорьевна укоризненно глянула на сына.
– Да нет, – ворчал Санька, – две ноги, а всюду спотыкаешься, как сороконожка какая…
Башкин дрыгнул ногой, но остался в раскидистой позе.
– Простите, ваше имя-отчество, – наклонилась Анна Григорьевна.
– Башкин! – закричал Башкин. – Просто – Семен Башкин. – И он опять уставился на Алешку.
– Вы чего орете? – огрызнулся Санька. – Вы не в пивной, черт бы вас совсем драл.
Анна Григорьевна и Наденька смотрели во все глаза на Башкина.
– Ну, ну, расскажите, – бойко теребил Башкин за плечо Алешку.
– Да стойте, я чай разолью, – усмехнулся Подгорный.
– Ну, рассказывайте, или я пойду, – крикнул Башкин. – Не можете? Прилип язык? – Башкин вскочил, громыхнул стулом. – Всем поклон, – сказал Башкин в дверях, кивнул головой вполоборота и зашагал в коридор.
– Слушай, он же обиделся. – Анна Григорьевна глянула на сына, встала, бросила салфетку на стул и заспешила вслед Башкину.
Башкин, надев пальто в один рукав, спешил к двери. Он видел Анну Григорьевну, но выскочил. Хлопнул французский замок. Анна Григорьевна, вздохнув, пошла назад. Но стук в дверь ее остановил. Она открыла. Башкин, глядя в пол, сказал:
– Я, кажется, забыл что-то, – и стал шарить на подзеркальнике.
Анна Григорьевна пристально на него глядела. Они встретились глазами в зеркале, и Анна Григорьевна увидала в глазах Башки на слезы.
– Милый… не обижайтесь, пожалуйста, на нас, мой сын бывает груб. Это ничего, пожалуйста, приходите… я рада, господин Башкин. Это же пустяки. Ах, да. Вы что же забыли? – Анна Григорьевна осматривалась по сторонам.
– Забыл проститься с вами, – сдавленным голосом сказал Башкин и, поймав руку Анны Григорьевны, долго и крепко жал к губам.
С красным лицом Анна Григорьевна пошла к столу.
Башкин быстро, через три ступеньки сбежал с лестницы, внутри клубилось, и Башкин не знал еще, хорошо ли вышло все там, и он шагал во всю мочь, почти бежал. Он задыхался и вдруг встал, встал неожиданно, как вкопанный, на тротуаре. Сзади с разбегу толкнул его прохожий. Башкин поклонился, сложившись вдвое:
– Извините, Бога ради, простите. Я вас толкнул.
И тут только Башкин заметил, что светит солнце с неба вдоль улицы и что деловая улица не шумит, а как-то весело мурлыкает, и вон по той стороне какая-то девочка бежит вприпрыжку с пакетом. Держит перед носом: должно быть, послали в лавочку. Девочка остановилась. Она смотрела, как мальчик катал другого на сломанном детском велосипеде. Башкин зашагал через улицу, он сбил шапку чуть на затылок и улыбался.
– А ну, дай-ка! – И Башкин взял велосипед за ручку. Он прокатил велосипед по тряскому тротуару. Седок подпрыгивал и решал: плакать или это ничего. Другой догонял, он зло смотрел на Башкина.
Башкин выпрямился и спросил, запыхавшись:
– Тебя как звать?
– Это мой велосипед, – сказал мальчик и взялся за ручку.
Башкин засмеялся. Мальчишка спихнул с сиденья товарища и поволок велосипед в сторону. Велосипед забренчал по камням. Башкин все стоял и насильно улыбался. Мальчишка обернулся и высунул язык. Башкин оглянулся. С той стороны улицы смотрел на него человек, смотрел без улыбки, лениво. Он отвернулся и не торопясь пошел прочь. Человек в полупальто и фуражке – как будто разносчик без дела.
«Противно, что видели», – думал Башкин. Но снова он услыхал, как мурлыкает улица на солнце, встряхнулся и веселыми ногами пошел, толкаясь, по тротуару.
Вспомнил, как было у Тиктиных, и сбавил ходу.
– Нет, нет, – шептал Башкин, – могло же этого не быть, ничего… никаких Тиктиных. Все можно заново. Стереть… – и Башкин провел в воздухе рукой, – как с доски.
Он вспомнил, как говорил француз в гимназии: «Effacez са!» [2]2
Сотрите это! (фр.)
[Закрыть]– и ученики стирали с классной доски.
«По-новому, по-новому начну», – думал Башкин. Он не знал еще, как – и весело шагал вперед.
Он остановился около книжной витрины и стал разглядывать книги. Хотелось купить что-нибудь новое и серьезное.
«Опыт исследования органов внешних чувств речной миноги» – читал Башкин и глядел на мелькавшие в зеркальном стекле отражения прохожих.
Опять человек в полупальто. Башкин почувствовал, будто что-то жмет между лопатками. Он поерзал спиной и оглянулся.
Человек стоял против колонны с афишами: Он глядел на Башкина и тотчас перевел глаза на афишу.
