Текст книги "Виктор Вавич"
Автор книги: Борис Житков
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)
ФИЛИПП сразу залпом вдохнул утренний воздух. Натягивал его в грудь и выпускал ноздрями, встряхивал головой.
Осень будто остановилась отдохнуть – было тихо и сухо.
«А она там у меня сидит и дожидается; приду, а она есть, – думалось Филиппу, и ноги быстрей шли, – а вдруг и не дождется? Эх, черт, и ведь никак не думал и кто б сказал – не поверил», – Филипп улыбался и отмахивался головой – «не гляди!» – кричит, и вспомнилось, как сжалась от стыда, пронзительно как! Эх, милая ты моя! А потом пошла в голове вместе с шагом плыть теплая кровь – то шире, то уже, наплывала на глаза, и Филипп не видел, кому давал дорогу. Не слыхал шагов по привычным мосткам, и только на панели у пробочной фабрики отошла теплынь. Городовой окликнул:
– Проходи мостовой! Свертай право!
Филипп глянул: трое городовых с винтовками ходили под окнами фабрики. Филипп глянул в окна: как будто тихо, стало, бастуют. В последнем окне он заметил свет – будто кто шел с керосиновой лампой. Но стать было нельзя. Филипп еще раз оглянулся.
– Проходи, проходи! – крикнул вдогонку городовой.
А вот он длинный, низкий канатный. Филипп шел посреди мостовой – мелкими стеклами рябили решетчатые окна. Тусклый свет мелькал в заводе, и опять черные шинели с винтовками – старые берданки, вон штык-то какой вилой выгнут. Городовые провожали Филиппа глазами. А за углом шум. Ага! У ворот кучка. Вон и квартальный – серая шинель. Так и есть: вон поодаль еще народ – это на работу не пускают. Фу ты! Квартальный туда. Бежит. Городаши за ним.
Филипп стал на минуту.
– Пррра-ходи! – и один городовой шагнул и винтовку от ноги вскинул.
– Ну! – Филипп дернул вверх подбородком.
– Не рассказывай, сука, а то враз поймаешь! – и городовой сделал еще два шага и щелкнул затвором.
Дальняя кучка рассыпалась, Филипп видел, как в одного кинули камнем.
– Да бей в него! – крикнул городовой от ворот.
Филипп повернулся и пошел. Он сделал шагов пять, и сзади грохнул выстрел. Филипп оглянулся. Городовой стрелял туда, куда убежала кучка. Да неужели? Филипп оглянулся еще раз: из низенькой заводской трубы, крадучись, поднимался жидкий дымок.
– Вот сволочь! Какая ж это там сволочь? Бабы, что ли? – Филипп еще раз оглянулся на трубу. – Расскажу Егору, сейчас все узнаю, все-все, как кругом дело, – и Филипп поддал шагу. Теперь уж город, гуще стало на тротуаре, гремят по мостовой извозчики. Филипп проталкивался, отгрызал куски папироски и отплевывал прочь.
– Позвольте прикурить? – Филипп не сразу узнал Егора в барашковой шапке, будто даже ростом выше.
– Дурак ты! – сердито заговорил Егор.
– Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? – Филипп строго глянул на Егора.
– Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?
– А что? – Филипп брови поднял, чуть не стал.
– Иди, иди, – бубнил Егор. – Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!
– Да ну? – Филипп глядел в землю.
– Теперь и нукай! Понукай вот. Запхали в трактире в машину, на шестерку понадеялись, он их и засыпал. Я ж тебе, дураку, говорил: не можешь, не берися. А он: я! я! Вот и я!
– Так давай я враз другие двину. Давай! Я возьмуся, так я…
– Я! Я! – передразнил Егор и сплюнул в сердцах.
«Сейчас приду, притащу гектограф, да мы с Надей как двинем», – и Филиппу представлялось, как они с Надей орудуют, как листки так и летят из-под валька, и вот не девятьсот, а полторы тысячи – на! получай нынче к вечеру, вот в самый нос кину. «Она уж как-нибудь по-особенному» – и Филиппу захотелось, чтоб дать Наде себя показать – ух! – огонь.
– Придешь вот нынче, – Егор огляделся, – на то же место, только чуть поближе к стрельбищу – вот придешь и всем скажешь: вот это я и есть дурак.
– Да ну тебя! – вдруг озлился Филипп. Он круто повернул и зашагал назад, толкаясь, сбивая прохожих. Он дернул вниз кепку, поймал губой ус и зажал зубами.
«Перерваться, сдохнуть, а чтоб было к вечеру, и вот – пожалуйте-с – полторы тысячи», – Филипп видел уж, как Егор кивает на него головой, а все комитетчики глядят и зло и учитель-но… подумаешь, сами-то лучше.
А Филипп тут, не говоря ни слова, пачку – пожалуйте. И вот тут сказать: «Вот на всякую бабью грызню время волынить, так, вижу, тут мастера…» – и еще тут что-нибудь, поумней – у Нади спрошу.
Филипп чуть не сшиб с ног гимназиста, завернул за угол, и ноги сбавили шаг: вся улица стояла. Люди липли к домам. Две дамы неловкой рысью простучали мимо Филиппа. И вдруг вся улица двинулась назад, попятились все, будто дернули под ними мостовую. Вот скорей, скорей. Ближние еще шагали, завернув назад головы, а от дальнего угла бежали, и все скорей и скорей, и молчание – оно все сильней и выше завивалось в улице, и вдруг вывернули из-за угла казаки. Они рысью шли и по мостовой и по тротуару – пять человек. Филипп стоял и глядел – люди толкали его на бегу, тискались в ворота домов. На пол-улице казаки остановились. Один потряс в воздухе нагайку. Лицо было красное, и он смеялся. Потом мотнул головой вбок, и все повернули, поехали шагом вниз по улице. Двое стали на мостовой, другие поскакали за угол.
– Чего стал! Проходи! – Филипп глянул назад, но городовой уж рванул его за плечо, повернул, толкнул в спину. – Проходи, говорят тебе, стерва!
Филипп двинул назад, и городовые один за другим спешили, стукали на ходу голенищем по шашке.
– А ну, назад!
Филипп прижался к стене, он терся плечом о фасад, скорей и скорей разминуться с городовыми.
Услыхал два коротких свистка сзади. Скосил через плечо глаз – фу, не ему: околоточный останавливал городовых, они цепью перегородили улицу, шагах в пяти позади Филиппа. Филипп шел теперь обходом к себе, в Слободку – улица пустая – ух, не вторая ли цепь там впереди.
Филипп наддал, шел во весь дух, но вдруг улица, вся улица позади городовых зачернела народом, загомонила воробьиным частым чоканьем. Филиппу приходилось тереться в густоте.
Какая-то старуха в платочке совалась, искала выхода меж людей, уцепилась за хлястик Филипповой тужурки.
– Уж прости, прости, сынок, из каши этой чертовой вытащи. Стопчут, кони какие-то… Побесились.
Филипп досадовал, не сбавлял ходу, старуха спотыкалась, бодала в спину, но не пускала Филипповой тужурки.
– Куда несет-то их леший! – отплевывалась от прохожих старуха. – Господи! – выкрикивала она в спину Филиппу. – А на Слободке-то, у круглого-то базару! Сунулась я, дура, страсть!
Старуха уж бросила Филиппов хлястик, она ковыляла рядком за рукавом Филиппа, боялась отстать.
– С ума прямо повыскакивали – конку на бок… конку, я говорю, с рельсов, и каменья… прямо мостовую… ей-богу… роють… прямо… копають.
Филипп придержал шаги, наклонился.
– И что?
Старуха совсем запыхалась.
– А я… а я на другой базар… а куда же, сынок? Солдаты там.
Филиппа подхватил испуг, и не стало ни тела, ни ног, одна голова неслась по улице, и глаза проворно и точно мерили, где верней пройти. «Какой это черт затеял? Спровокатили, что ли, народ? Само завелось?» А глаза вели влево за угол – вон уж улица не та, и лавки закрыты, и народу не видать, и эта, черт, нацелилась улица, дальше!
Трещит по мостовой извозчик. Ух, нахлестывает порожняком – вскачь дует. Лево, в улицу. Вон у ворот стоят – ничего, будто спокойно, семечки лущат. Филипп сбавил шаг: на углу, у ларька, чернел городовой. «Теперь уж прямо надо на городового» – и Филипп деловым шагом прошел мимо ларька. Городовой поворачивался ему вслед. И Филипп чувствовал в спине его глаза.
Улица пошла немощеная, с кривыми домиками, теперь вправо – и вот скат вниз, и вон через дома торчит ржавый шпиц колокольни, там круглый базар, и заколотилось сердце, застукало по всей груди, и дыхание обрывками, – Филька побежал. Вон впереди выскочили двое из ворот и зашагали вприпрыжку. Филипп нагнал. На одном полупальтишко, руки в карманах – глянул на Филиппа из-под кепки, примерил. Другой завернул голову на длинной шее из тяжелого пальто. Молодой зубато улыбнулся.
Филипп шагом пошел по другой стороне. Чтоб в обход – надо налево.
Оба свернули налево и оглянулись на Филиппа. Филипп шел следом, видел, как выходили люди из ворот, оглядывали наспех улицу и быстро пускались туда, вниз, к базару. Но вдруг Филипп дернул голову назад – сама повернулась, сзади спешным шагом топали солдаты. Филипп бегом бросился вниз. Побежал зубатый, путаясь в полах.
– Сюда, сюда, лево! – махал он Филиппу. В кепке завернул тоже, – впереди бегом топали люди, – а вон в ворота забежал – вон и другой. – А, черт! – Филипп рванул вперед, под горку, обгонял, кричал на ходу:
– Живей! Валяй! Дуй! – Он видел, как впереди свернули вправо, косо глянула сбоку ржавая колокольня, и вон черная куча народу – видать сверху, а вон наворочено, столбы телеграфные, сбитые с ног, и крестовины с белыми стаканчиками.
На миг стал передний перед воротами налево и позвал рукой. Филипп вбежал в ворота, он бежал следом за передним, лез за ним на курятник, через забор; голый сад, липко, мягко, опять забор, и уж Филипп подталкивает грязные подошвы – ух, тяжелый дядя! Перевалил! Филька подскочил, ухватил забор, а снизу поддают, и уж слышен гул, крик народа и треск – мотает голыми ветками дерево, вот она куча народу, вон напирают, валят дерево, слышно, спешит пила – ничего не видно за народом.
– Га-а… – заревела толпа, бросилась в стороны, дерево пошло клониться, скорей, скорей, Филиппа отбросили вбок. Дерево мягко упало ветками и закачалось.
– Кати! Кати веселей!
«Парнишки все» – оглядывался Филипп.
– Рви, рви ее сюда!
Филька увидал зубатого: он уж садил ломом по базарной будке. Люди раздирали доски; доски остервенело трещали, скрежетали.
Филипп пробивался вперед, куда катили с гиком дерево, передавали доски. Разбитая конка торчала из-под груды хлама, задушенная, с мертвыми колесами.
Филипп вскарабкался наверх, где несколько мальчишек старались умять наваленный лом. В дальнем конце площади стояли черным строем конные городовые. Филипп видел, как мастеровые тянули телеграфную проволоку перед баррикадой. Филипп снял шапку и завертел ею над головой.
– Товарищи! – во всю мочь крикнул Филипп. Вдруг грохнуло справа, как взрыв, как пушечный удар. Филипп глянул – это бросили с рук железные ворота. На миг толпа стихла.
– Товарищи! – крикнул опять Филипп. – Солдаты! Пехота! Идет сюда… я видал…
– Го-ооо-о… – загудела толпа, и вдруг осекся звук.
Филипп оглянулся – конный взвод в карьер скакал на баррикаду.
И вдруг плеснули в воздухе поднятые шашки. Филипп глядел: какие-то люди остались за баррикадой, впереди, у домов. Черный взвод несся, а те не бежали, и Филипп кричал что силы:
– Назад! Назад! – и не мог оторвать глаз от людей. Они присели, прижались к домам. Кони все видней, видней, вот лица, глядят – жилятся губы – ближе, ближе – ноги приросли, не сойти Фильке, и сердца не стало – прямо в него врежутся кони. И вдруг люди у домов вскочили, дернулись, и в тот же миг боком рухнул на мостовую конь, и с разлету всадник покатился головой о каменья, шапка прочь… другой, и много разом и миги за мигами – склубились, свернулись кони. И махнуло через голову черное, и сразу зарябил от камней воздух. Взвыла толпа, и зверел рев за камнями.
Филипп присел, лег. Человек без шапки двумя руками через голову бил сверху булыжниками, орал последним голосом:
– В гроб! В кровину!
Кто-то попал ему камнем в спину, и он упал рядом с Филиппом и все кричал:
– Бей! Бей! В гроб их тещу, бабушку, в закон Господа-Бога мать!
Стали выкарабкиваться, вбегать наверх, и вдаль кидали камнями, уж без пальтишек, в одних блузах, рубахах, размашисто. А там бились, подымались кони, за коней прятались люди, бежали прочь, с конями, без коней. Один долго прыгал с одной ногой в стремени, а лошадь поддавала ходу за всеми. Сверху улюлюкали, метили в него камнями. Он уцепился за луку, повис, без шапки. Лошадь с поломанной ногой силилась встать и падала, дымила ноздрями.
Проволочный трос, прикрученный ломами за уличные фонари, чистой строгой прямой прочертил воздух – на аршин от земли. Филька глядел на него – откуда взялся?
А впереди уж разматывали ребята, катили через мостовую новый моток троса, закручивали у ворот. Они не шли назад, остались у ворот.
К Филиппу через обломки лез рабочий из их мастерской, красный, расстегнутый.
– Филька! А как мы дернули-то канат! А! – орал он Филиппу в ухо. – За аршин – гоп! Канат вверх, а они брык! Видал? Мы!!! – И рабочий стукнул себя в грудь кулаком, как камнем ударил.
Филипп стоял и тряс поднятыми руками, и в нетерпении сжались кулаки – на мгновение гул спал.
– Товарищи! – крикнул Филипп. – Пехота! Солдаты! Стрелять! Баррикаду насквозь! Всех как мух! – «перебьют», хотел еще крикнуть Филипп.
– Ура-а! – закричала толпа. В тысячу ударов заплескал гомон, сбой, толчея голосов. Филипп завертел кепкой над головой.
– Ура-а! ау! – еще крепче, как полымя, взвилось над толпой.
Филька сверху видел, как садили мостовую ломами, готовили камни.
Сзади трубным воем ахнула лошадь. Филипп вздрогнул, оглянулся – лошадь с размаху упала, пыталась встать – и дикими глазами смотрела вдоль камней.
Кто-то спускался с баррикады, ему махали руками на лошадь, кричали. Он вытянул из-за пазухи револьвер, Филипп отвернулся. Он еле услыхал выстрел за ревом голосов.
Но вдруг голоса притухли – как будто ветром снесло пламя звука. Глухое рокотание шло из-под низу – будто сразу стало темней.
Серые шинели шли на том краю площади. Они вдвигались без шума из улицы.
– Назад! Товарищи! Зря пропадаем! – Филипп один стоял во весь рост на баррикаде.
Он уже видел, как дальние редели, и улица за баррикадой чернела отходящим народом.
– Чтоб нас, товарищи!., как вшей подавили?
Рокот пошел в ближних рядах. Трое парней карабкались наверх, у одного Филипп увидал тульский дробовик. Парнишка мостился, а рокот рос, уж не слыхать голоса, и сзади черна от народа улица – шевелится чернота, и над ней шатается ровный придавленный гул.
Кто-то вдруг тискается сквозь передних, и Филипп узнал того, что шел в тужурке, руки в карманы. Он черными пристальными глазами смотрел вперед и оступался, вяз в битых досках, опирался на длинный шест. Толпа притаила голос, когда он встал в рост на баррикаде. Он вдруг распахнул на шесте красный флаг и воткнул шест средь обломков, поправлял, пригораживал досками.
– Га-ай! – прошло по толпе, будто плеснули воды па жар.
А тот выпрямился и глядел на толпу черными, недвижными глазами. Потом полез назад, выбирая шаги. В тихом воздухе флаг обвис, как будто конфузился один на высоте.
Филипп смотрел, шевелил зло бровями – сейчас сзади рванет залп. Схватить флаг самому, держать, стоять и кричать:
– Назад! Назад, черти!
Офицюрус прошел вдоль строя. Солдаты держали к ноге и водили глазами за поручиком.
«Мутные рожи». Офицюрус стал и вдруг крикнул сердито, резко:
– Смирна! – и, не закрывши рта, всех обвел глазами. – Тут людям ворота ломают, вагоны переворачивает сволочь всякая… кучи сваливает! Смирна! – снова крикнул, как кнутом хлестнул, и глазом по всем мордам. – Каменьями войска бьют. Враг внутренний – стерва! Вора последняя!
Офицюрус вдруг круто повернулся и пошел вдоль фронта.
– Пузо, пузо не выпячивай! – хлопнул по пряжке солдата.
– Ро-та! – крикнул Офицюрус. – Шагом! Арш!
Солдаты двинулись. Не бойко стукнула нога. Они прошли шагов десять. На баррикаде на длинном шесте встал красный флаг. Не сразу узнали, что это.
– Стой! – скомандовал офицюрус. – К стрельбе, – сказал он горнисту. Горнист набрал воздуху. Рожок скиксовал. Офицюрус резко обернулся. Горнист покраснел, напружил щеки – и резким медным голосом взлетел вверх сигнал – бесповоротный, как железный прут.
– Постоянный! Рота! – Солдаты приложились. Офицюрус видел, как ходили штыки. – Пли!
Шарахнулся воздух, и загудело, понеслось эхо вдоль улочек. Враздробь заклецали затворы. Как мертвые стояли вкруг площади дома… Человек стоял на баррикаде, махал руками, не видно куда лицом. Два дымка вздулись рядом, и хлопнули хмурым басом выстрелы.
– Ух! Дух!
– Ро-та! – высоким фальцетом вскрикнул офицюрус и весь тряхнулся. – Пли!
Не враз, рассыпчато шарахнул залп. Офицюрус смотрел на того, что махал руками наверху баррикады.
Нет, уж нет, не стоит.
– Бу-ух! – пухло выпалил дымок с баррикады.
– На руку! Шагом арш! – командовал офицюрус.
Он на ходу достал револьвер, сжал в кулаке рукоятку. Баррикада молчала.
Спокойно торчал шест с флагом. Ближе, ближе подступали солдаты, видны стали куски наваленного хлама – молчала непонятная груда, куда стреляли. И вот шаг, и с этого шага проснулся гомон на той стороне, громче, выше от каждого шага, и солдаты скорей зашагали, и вой поднялся из-за горы, и солдаты не могли удержать ног.
– Бегом арш! – не слышно уж команды, солдаты бежали. Фельдфебель рубил у фонаря шашкой канат. Солдаты видели, как люди лезли через заборы густой черной кашей.
– Ура-аа! – и уж карабкались, упирались прикладами, несколько булыжников полетели – криво, вразброд – будто выкидывали вон.
– Гур-ря! – кричали солдаты. За баррикадой было пусто, трое лежали на развороченной мостовой – один на боку, как спят. Солдатское ура смолкло, опало. И тот, кто гремел на досках вверху, стал на миг.
БАШКИН снимал калоши в темной передней и громко пел на всю квартиру:
– Коля дома? Коля! – особенно кругло выводил «о». – Кооля! Колина мама ждала, пока он размотает шарф. Башкин не слушал, что она говорила, и выводил веселым голосом:
– Дома Коля?
– Пожалуйста, проходите, – тряскими губами сказала Колина мама, и в комнате, в мутном полусвете, Башкин увидал ее лицо: застывшее, лишь мелкой рябью вздрагивало горе.
– Что? Что с вами? – и Башкин поднял брови, нагнулся к самому лицу и рассматривал, будто на лице шрам.
– Ах, не знаю! – она отвернулась, ушла в спальню, сморкалась, вернулась с платком.
– Слушайте, что же случилось?
Башкин стоял посреди комнаты, приложил к губе палец по-детски.
– Васи нет… Коля узнать пошел… не знаю. В этих заседаниях, – она переставляла на столе катушки, коробочки, отворотясь.
– Зачем же вы пускаете? Зачем? Зачем, голубушка! – стал выкрикивать Башкин. – Ой не надо, не надо! – он поднял голос выше, затоптал в маленькой комнате. – Милая, милая! – он обнял за спину чиновницу. – Не надо! – с болью вопил Башкин и тряс за плечо, заглядывал в лицо.
– Ничего, ничего не будет, – вдруг вверх, в потолок запрокинул голову Башкин.
Чиновница всхлипывала в платок все сильней и сильней.
– Не бу-детт! – как заклинание крикнул Башкин в потолок. В это время незапертая входная дверь распахнулась.
– Я-я! – крикнул Колин голос из передней. Мать дернулась, но Башкин первый вылетел в переднюю.
– Ну что? – кричал он Коле.
– Ничего… – деловито буркнул Коля. Он размашисто скидывал шинель. – Сейчас.
– Видел его? Видел? – шептала мать. Коля вошел в комнату, сел мешком на стул, глядел в пол, шевелил бровями.
– Ну? – крикнула мать.
– Мне сказал там один… выходил один… сказал, что до вечера будет у них.
– Папа там? – и чиновница топнула ногой.
– Ну да! – сердито крикнул Коля и встал. Он, топая ногами, пошел в кухню, и слышно было, как он плескал водой под краном. Чиновница вышла.
И Башкин слышал, как Коля, выкрикивая, фыркал водой:
– Не знаю!.. Там сказали.
– Я пойду! – сказал Башкин, выходя в сени.
– Стойте! И я! – крикнул Коля. Он мокрые руки совал в рукава шинели и, не застегнувшись, раньше Башкина выскочил вон. Он ждал Башкина за воротами.
– Верните его! Верните! – кричала вслед чиновница. Башкин оборачивался, снимал шапку. За воротами он мотнул головой Коле и саженными шагами пошел через улицу. Коля бежал следом. Они так прошли квартал. Башкин завернул за угол, и тут сразу пошел тихой походкой. Он улыбнулся плутовски Коле и взял его за руку.
– Здорово? – весело подмигнул Башкин.
– Да нет! – говорил, запыхавшись, Коля. – Что я… ей-богу, скажу… да что я скажу? А она плачет. Ей-богу!
– Ничего, – сказал Башкин учительным тоном, спокойным, плавным, будто гладил Колю, – ничего, мы сейчас все обсудим и решим, что нам делать. Давай спокойно решим, что нам делать.
Коля заглядывал вверх в лицо Башкину и крепко кивал головой:
– Да! Да!
– Пойдем, где людей меньше.
– Ага, – кивнул Коля и поддал шагу. Свободной рукой он старался застегнуть распахнутое пальто.
Они шли к парку, где «правил казну» Коля. Сырая полутьма заслоняла даль улицы, и прохожие быстро семенили мимо. Становилось пустынно, слышны стали свои шаги. Один только городовой чернел на углу.
– Ну вот, – начал Башкин вполголоса, – я тебе скажу по самому страшному секрету, – Башкин обернулся всей фигурой назад. – Да, по самому ужасному секрету…
Коля задрал голову, глядел в лицо Башкину.
– …что папа твой… нет, что про твоего папу говорят, я слышал, что ему надо быть, – Башкин нагнулся к Коле, – во как! -
Башкин погрозил в воздухе пальцем. – Прямо того…..заболеть! – в самое ухо шепнул Башкин. – Заболеть или совсем… Коля, не мигая; глядел перед собой.
– Умереть? – без звука прошептал Коля.
– Да нет! – распрямился Башкин.
В это время какой-то хлипкий человечишко перебегал улицу наперерез Башкину. Башкин повел головой.
– Он? – крикнул человечишко. – Не обознался. – Он приостановился, вытянул шею вперед. – Он и есть! – и человек бросился к Башкину. – Не признаешь? Не? – он сбил Колю вбок, схватил Башкина за лацкан пальто. – Не? Котин, Котин я, накажи меня Господь. Что?
Башкин глядел сверху, откинувшись назад.
– Ты же Башкин! Башкин, покарай мене Господь, что ж ты исделал со мной, чтоб ты пропал, – кричал Котин, как плакал. – Что ты мене, сука, наделала, чтоб ты добра не видал.
Башкин двинулся вперед, но Котин ухватился за рукав, он поворачивал на ходу Башкина, запрыгивал вперед, теребил, дергал.
– Я ж тебе кругом города шукаю, мене ж ночевать нема кудой пойтить, мене ж убьют на Слободке – йай! йай-йай! – и Котин плакал и злой рукой рвал карман Башкина. – Кудой я пойду, чтоб ты сгорел, – он остановился, расставив ноги, рванул Башкина – отлетела пуговка, а Котин держал Башкина за открытую полу. – Кудой? Кудой? – охал он со слезой на всю улицу.
– Слушайте, не сходите с ума, черт вас дери! – закричал Башкин и оглянулся на Колю. – Мальчик же тут – громким шепотом сказал Башкин, нагнувшись.
– К свиньям твоих мальчиков и тебе вместе, – с новой силой задергал полу, заныл Котин, – мене один только слободской устренет, он мне враз перо всадить, так нехай и ты пропадешь, стерва ты лягавая, нехай и тебе вата будеть! Не выдирайся от мене… – Башкин сильно рванул пальто, Котин споткнулся, пролетел два шага, не выпуская полы, он чуть не свалил Башкина – покатился. – Не выдирайся… не… не… не пустю, нехай мне пропасть.
Коля рвал полу от Котина, бил его сапогами по рукам. Котин пустил, Башкин отскочил.
– Городовой! – закричал Башкин. Вдоль пустой улицы ноем взвился голос.
– Тебе будет городовой! – Котин вскочил, отбежал назад два шага и вдруг кинулся, прыгнул на Башкина. Башкин отпрянул назад, спотыкаясь. Неловкий удар пришелся выше уха, загудело в голове, и шапка сбилась на землю.
Башкин махал перед собой длинными руками, отчаянно вертел, как попало. Котин целился.
– Ай! – закричал Коля. Он с разбегу ткнулся головой в живот Котину. Они упали.
– Городовой! Городовой! – вопил Башкин. Он отдирал Колю от Котина. – Идем, идем, идем!.. – бормотал Башкин. Он уцепил Колю за рукав и потащил за собой. Он бегом завернул в переулок. Вдруг Коля всхлипнул, рванулся и опрометью Понесся прочь. Башкин слышал, как дрожала на бегу яростная нота и ушла вдаль.
