Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Через полчаса появился в дверях художник, навьюченный многочисленными свертками и пакетами. Когда его стали авралом [26]26
  Общая работа всей командой на корабле.


[Закрыть]разгружать – все только охали и ахали: столько вкусных штук было им принесено.

– Святая яичница! – орал в восторге Полмаркса. – Да ведь это прямо, – он не находил даже слова, чтобы выразить свой восторг. – Это… прямо, чорт побери, сверхклассически.

– Да ты, д'Артаньяшка, миллионером заделался? Скудова это у тебя?

– А это я только что премию за декорацию получил. Мы скоро в МХАТ [27]27
  Московский художественный академический театр.


[Закрыть]новую пьесу ставим. Так вот за образцовое и– срочное выполнение награду выдали. И немалую… Так что жрите на здоровье за мой талант.

– Ого… Молодец!.. А какая там пьеса пойдет?

– «Дни Турбиных». Из времен гражданской войны в Киеве. Шикарная пьеса – прямо, как жизнь, так просто и без всяких фокусов… На следующей неделе премьера. Вся Москва, можно сказать, будет… Может, даже и сам Сталин.

– Ну вот! Станет Сталин по театрам ходить! Есть ли у него для этого время?..

О, бездонные желудки… Пенза с удовольствием смотрел, как быстро уничтожаются привезенные д'Артаньяном припасы и вспомнил, как когда-то, до войны, он и сам, в свое юнкерское время, мог уничтожить все, что находилось на столе. Хорошее времечко было! Без кровавых вопросов, тяжелой борьбы, лжи и притворства. Как это говорил Пушкин про такой возраст:

 
В те дни, когда нам были новы
Все впечатленья бытия…
 

Ему, старому закаленному солдату, было хорошо сидеть «инкогнито», как рабочему авиазавода, в этой простой веселой компании молодежи. Здесь он чувствовал себя не марша* лом, не полководцем, не заговорщиком, а «своим» парнем, товарищем, родным… И эта милая девушка сбоку, с ее особенным очарованием. Несмотря на то, что она могла с полным правом быть названа красивой, из нее не исходили, обычные для сознающей себя красивой, женские флюиды секса. Она была проста, как весенний полевой цветок. И так же очаровательна, как такой цветок, по сравнению с оранжерейным роскошным растением… Обычно женщины как-то волновали его мужские нервы, возбуждали его, привлекали. А эта девушка смягчала его, растормаживала его напряженные нервы. И глядя на ее красивые улыбающиеся губы, ему вовсе не хотелось прильнуть к ним жадным мужским поцелуем, а только просто ласково улыбнуться в ответ на ее улыбку. Думая об этом, он повернулся к Тане и заметил, что та с каким-то недоверием и даже подозрением, смотрит на него.

– Что это вы, Таня?

– Скажите, Миша… Только по совести… Это все (она повела жестом в сторону привезенных художником закусок) не на ваши деньги куплено?

Пенза весело рассмеялся. Ведь этакая обостренная чуткость у этой девушки! Другие уписывают закуски за обе щеки, вовсе не интересуясь, откуда прилетела эта скатерть самобранка… Он взглянул на д'Артаньяна и потом, открыто глядя в глаза Тани, спокойно ответил:

– Да, что вы?.. Я же ведь сюда с пустыми руками пришел – как гость на ваше угощение. Вот в следующий раз угощение опять за мой счет будет. Хорошо? Могу я как-нибудь пригласить вас в действительно хороший ресторан и угостить первоклассным ужином? А, Таня? С настоящим французским шампанским?.. А?

Девушка вздохнула и слабо улыбнулась. Видимо, ее голова уже начинала кружиться от выпитой водки.

– Ах, Миша, Миша… Вы прямо, как злой соблазнитель… Не нужно бы верить ни одному вашему слову… И не соглашаться… Но что же с вами сделаешь?..

– Значит согласны? Слово?

Девушка тяжело вздохнула, словно сдаваясь, и закрыла длинными ресницами глаза…

– Чего там, – раздалось с другого конца стола, где опять разгорался какой-то спор. – Что ты мне своего Кутузова тычешь? Варшаву до Кутузова еще и Суворов брал! Экая невидаль – Твоя Варшава! Да мы поляков били всегда, как хотели…

– Да? «Как хотели»?.. А вот в 1920 году сели в калошу.

Осаженный в своем патриотическом ажиотаже, Ведмедик замялся.

– Ну, так что?.. Не взяли тогда, – возьмем потом. Придет свое время.

– А чего нам нужно опять с ними задираться? Земли нам, что ли, не хватает?

– Да не то, что земли… А просто подраться охота, – откровенно сказал Ведмедик. Его розовое, полудетское лицо как-то не соответствовало его воинственным намерениям. – Такая уж у нас планида – драться… Знаешь, ведь, ровно две трети своей истории Россия всегда с кем-нибудь дралась… Генерал Кульнев – тот, помнишь, который мельком в «Кутузове» показан был, так он прямо так и сказал: «Люблю, – говорит, – матушку Рассею: она всегда где-нибудь с кем-нибудь да дерется…»

Все засмеялись, только лицо д'Артаньяна осталось хмурым.

– Чего тут ржать? Грустить нужно, что столько тысяч лет люди, разумные существа, без драки жить не могут. Словно нельзя иначе жизнь устроить, без выпускания кишек друг другу.

– Да иди ты к чортовой матери, художник несчастный, – презрительно отозвался Полмаркса. – Коровка Божья!.. Крови боишься! Брось… Человеков много на свете. А если будет мало, – баб мобилизуем.

– Что мы тебе – инкубаторы для производства военных пополнений? – взвилась Варя.

– А разве не так, – хохотал комсомолец. – Конечно так! Только люди очень не любят все своими словами называть. Вот в Ведмедике, например, ясный русский империализм играет.

– Патриотизм, – важно поправил его раскрасневшийся снайпер.

– Какой там к чорту патриотизм? Патриотизм – это когда защищать свою Родину. А когда мы Кавказ, Крым, Польшу, Сибирь брали – причем тут патриотизм?.. Просто драться и пограбить хотелось. Надо же говорить прямо.

– Ну, ясное дело, – поддержала комсомолка. – Красивые слова надо по боку. Войны просто потому происходят, что мужчинам подраться хочется. Вот и весь «марксический анализ».. Все остальное – надстройки над этим инстинктом. Ясно, как самовар.

– А тебе, Ведмедик, за что подраться хочется?

– За что? – Ведмедик секунду растерянно смотрел на Варю. – За что? А хоть бы за нашу Белоруссию, половину которой поляки у нас оттяпали. Что ж мы им – в зубы смотреть будем? Если в двадцатом году Тухачевский сел в калошу, то ведь мы и опять можем стукануть по полячишкам.

Таня, с блаженной улыбкой прильнувшая к плечу Пензы (приятели не ревновали ее, товарищески и молчаливо признавая превосходство рабочего над ними), внезапно почувствовала, как тот вздрогнул, когда было названо имя Тухачевского.

– Вы это, Ведмедик, зря сказали насчет калоши и Тухачевского, – медленно произнес он и, как всегда бывало, его негромкие слова заставили всех замолчать. – Ведь вы, мало знаете историю этой войны?

– Чего же– «мало»? – хорохорился выпивший снайпер. – Опозорился, да и все тут. Мы, русаки, всегда били ляхов – и при Иване Грозном, и при Борисе Годунове, и при Екатерине, и при Николае. А тут? Ведь Тухачевский в 12-ти километрах от Варшавы был. А все-таки не, взял! Позор. Стыдно вспомнить!..

На щеках Пензы выступила легкая краска. Он чуть было не ответил что-то резкое, но заметил, что на всех лицах было написано чувство горечи и обиды. Было очевидно, что даже эта молодежь, бывшая младенцами в то время, переживала разгром тогдашней Красной армии, как чисто русский позор…

– Вы, дорогой мой Ведмедик, – спокойно начал он, – не вполне в курсе дела. Вы тогда еще, простите, под стол пешком ходили и вряд ли знаете, как проходила та война. Чтобы обвинять крупного полководца так резко, нужно действительно знать, а не только «слышать». А дело было так…

И опять с захватывающим интересом склонились молодые головы над мгновенно очищенным от бутылок столом. Опять под умелыми руками на столе был обозначен фронт и полилось увлекательно ясное, точное объяснение. Молодежь забыла, про недопитые бутылки и с затаенным дыханием слушала красочный рассказ про эпопею бурного польского похода… Как только Пенза кончил, разом посыпались замечания.

– Ну, это вот ясно… Клим сроду военным не был, а туда же полководец, маршал… Буденный напутал, да, видать, и Сталин только раз в жизни стрелял – да и то, когда в Тифлисе царское казначейство грабил. Он же никогда сроду солдатом не был… В политике он – мастак, но тут же знать нужно. А и верно – Тухач не виноват. Что же сделать с такой братвой: чего моя левая нога хочет? Не армия была, а партизанщина…

– Но зато теперь Красная армия не той чета, – восторженно блестя глазами, воскликнул Ведмедик. – Теперь иное дело!..

 
…Ведь от тайги до Британских морей
Красная армия всех сильней…
Так пусть же красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой.
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний, смертный бой…
 

Песенка, звонко и свежо пропетая Таней, внесла в оживленную военную дискуссию что-то интимное и бодрое.

– Классически, – одобрил Полмаркса. – Здорово спето, Танька. И во-время. Именно «всех сильней». Говорят, теперь Тухачевский здо-о-о-рово нашу армию подтянул и подковал.

– Только держись! – вспыхнул Ведмедик. – Никого не боимся. Никаких ни фашистов, ни капиталистов. А Тухача я, пожалуй, зря облаял. Он теперь свое дело здорово делает. Даже вот автомат вводит.

– А знаете что, ребята, – вызывающе вставила Варя. – Если будет война, то кто выиграет войну?.. Русская женщина!

– Вот на… Это почему такое?

– А потому, что война будет всенародная. И если там, в этих дурацких загармоницах, баба на подневольном положении: кровать, кухня, пеленки, да домик, то у нас, в советской России, женщина может вместе с любым мужчиной рядом стоять и драться – и на фронте и в тылу. И инженером, и техником, и машинистом, и летчиком, и снайпером, и офицером, и трактористом, и танкистом. Совсем другая бабья порода пошла. Попили нашей кровушки, товарищи мужики! Будя!

Зазвучали мужские протесты. На комсомолку накинулись, вырвали из ее рук трубку и началась приятельская веселая возня. Пенза смотрел на все это с добродушием могучего, большого пса, наблюдающего за возней щенков.

– Эка разыгрались, – покровительственно произнес Полмаркса, присаживаясь к Пензе. – А ведь неунывающее племя наше советское. Веселость из него так и прет.

Пенза кивнул головой.

– Это потому, что оно, это племя, всем довольно. В старых еврейских легендах говорится, что Моисей вывел свой народ из Египта и повел его «в страну обетованную». Поход длился целых 40 лет. Старики все повымирали, а молодежи после пустыни новая земля показалась сущим раем…

Комсомолец недоуменно поднял брови.

– Ну, так что?.. Причем это?

– Да так, – уклонился от прямого ответа рабочий. – Просто наше советское племя иной жизни не видело и сравнения не знает. Вот ему немного и нужно, чтобы быть довольным.

Ни Таня, ни Полмаркса не поняли, что, собственно, хотел сказать этими словами их взрослый гость. Комсомолец пристально вгляделся в спокойное, властное лицо Пензы и неожиданно спросил:

– А скажите, дядя Миша… Вот гляжу я на вас и кого-то мне ваша личность напоминает. Прямо, страх что-то знакомое!.. Вы, как ударник и изобретатель, не печатались в газетах? По случаю премий ваших?

– А ведь и верно, – откликнулась Таня, с улыбкой заглядывая снизу в лицо своего соседа. – На кого-то вы, Миша, очень здорово похожи!

Пенза спокойно пожал плечами и потянулся к пустой консервной коробке, заменявшей пепельницу, чтобы выколотить свою трубку.

– Только теперь заметили? Эх, вы, молодые зоркие глаза. Снайперы… Совы вы, а не стрелки… Да конечно же, я на кого-то похож. Не только на папу и маму… Ну, да я вам подскажу – меня уже сколько лет на производстве дразнят. В цехе прямо проходу нет: Тухачевский – и точка…

Опять зашумел, хор восклицаний.

– А и верно! Ну, прямо вылитый маршал! Только что, пожалуй, ростом не вышел, да плечьми поуже. А так– сплошной маршал.

– Ох, Миша, – лукаво заглянула Пензе в глаза Таня. – Ох, зря вы сознались. Вас теперь только «маршалом» звать и будут. У нас ребята зубастые… Кличку прицепят твердо.

– Ну, так что же? Есть Ведмедик, есть д'Артаньян, есть Королева и Полмаркса. Почему бы и Маршалу не быть? Пенза благодушно пожал плечами. – А мне что – зовите, как нравится. Этакая важность! – Ну, вот и ладно. Почему нашей компашке своего собственного маршала не заиметь? А потом, наш Миша в военном деле – прямо мастак. Так и чешет… Значит, заметано, товарищ маршал! Ведмедик, налей-ка по баночке по этому случайно случившемуся случаю.

Опять звякнули рюмки и темы веселого разговора пошли играть в чехарду. Полмаркса затянул пьяным голосом:

 
А в команде слышен ропот:
«Позабыл крестьянский класс,
Разлагается с княжнами,
Отрывается от масс!»
 
 
Самокритику и ругань
Слышит Разин про княжну
И за борт ее бросает
В пролетарскую волну…
 

Шум и хохот опять заполнили комнатку. – Только вы там что хотите, – шепнула Таня, чокаясь с Пензой, – но я вас никогда маршалом называть не буду. – Это почему так? – улыбнулся тот.

– А потому, что вы для меня никакой не маршал, а Миша, просто милый Мишенька.

Слово прозвучало шутливо, но за этой шутливостью ясно почувствовались нежность и сердечность. Смеющиеся, чистые, голубые глаза сияли так правдиво и открыто, что закаменевшее сердце старого солдата было тронуто. Жесткие морщинки у углов его красивого, круто вырезанного рта, смягчились. Он ласково улыбнулся девушке и дружески похлопал по ее руке.

– Миша, так Миша… Не возражаю, Танюша. Ведь и мне надоело слово «маршал» – меня всегда так зовут… На моем заводе, конечно… Так что ж, милая королева, не выпить ли нам по этому случаю на брудершафт?

Лицо Тани радостно вспыхнуло и она хлопнула в ладоши.

– Идет, идет… Хорошо придумано. Эй, там, Четвертьмаркса, дай сюда бутылку.

– А ты чего вне очереди суешься?

– Да мы вот с Мишей на брудершафт выпиваем.

– Ого… Здорово! Околпачила-таки уже наша Танька бедного маршала. Ну, так и мы тоже, может, на ты выпить с маршалом хотим. Всякому, небось, лестно…

Пенза улыбнулся, глядя на окружающие его дружеские, веселые лица.

– Ладно. Согласен со всеми, но только – тпру —… Целоваться буду с одной Таней. А то губы у меня не казенные. Еще мозоли набьешь!

– Ну и чорт с тобой. Краля какая маршальская нашлась! Шаляпин, подумаешь! Обойдется и без поцелуев. Нам лишь бы повод выпить был…

Водка Тане и Пензе была торжественно налита. Оба они встали, осторожно скрестили руки и медленно поднесли рюмки ко рту.

– Пей до дна. Пей до дна… Пей до дна, – пел веселый хор приятелей.

– Ну, а теперь целуйтесь, – скомандовал Полмаркса. – Да взасос, по-русски. Чорт с тобой, маршал, мы парни сравнительно неревнивые. В СССР ревность в отставке. Ну-ка…

– Ай, да Танька – и ее водка забрала.

– Ну что ж:

 
Бывают девушки, как лед,
А лед, известно, тает летом…
 

– А нну-ка, чтобы аж губы вспухли!

Таня смело протянула свои обнаженные загорелые руки-, обняла шею рабочего и сердечно и просто поцеловала его в губы. Голубые глаза опять блеснули весельем и нежностью. Пенза ответил так же ласково и почувствовал, что уже давно у него на душе не было так легко и светло, как теперь, при шуме и гвалте этой веселой молодой компании и после крепкого поцелуя этой милой девушки.

– Ну, а теперь по старинному обычаю хорошенько обматерите друг друга…

Пенза не нашел сразу, как бы посмешнее выругать девушку. А потом усмехнулся.

– Эх ты, одноногая парашютистка!..

– Классически… Нет, слабо… Ну, а ты, Танька… Лай его покрепче!

Девушка наморщила лоб, а потом весело засмеялась: —Эх ты, липовый маршал!

На этот раз сам Пенза от души расхохотался. Его смех, впервые громко прозвучавший в молодой компании, вызвал самый заразительный отклик.

– Вот, чорт, – с трудом промолвил Ведмедик, вытирая выступившие от смеха слезы. – Никогда в жизни так не ржал, как сегодня. Прямо зараза…

– Правильно, стрелок. Если глотка водкой смазана – оно всегда веселее. А мы вот теперь, на закуску, песенку какую-нибудь грянем. Д'Артаньяшка, сбегай, друже, к соседям – попроси гармошку. А ты, Танька, настройся спеть нашу комсомольскую… Там ведь как раз про меня сказано – «холодный полюс откроем». Скоро, может, я от вас улечу в ледяные тартарары. Шрайб открыткес по адресу: «Северный полюс. Полмарксу»…

– Идет.

– Правильно: «пой песни, хоть тресни, а жрать не проси…» Через минуту грянули первые аккорды гармонии, и свежий мелодичный голосок Тани зазвенел в притихшей комнатке:

 
Иди вперед, комсомольское племя,
Вперед, чтоб наши улыбки цвели.
Мы побеждаем пространство и время.
Мы – молодые хозяева земли.
 

Хор тихо и дружно подхватил:

 
Мы – молодые хозяева земли…
 

Опять зазвучали смелые бодрые слова, полные молодого задора:

 
Мы все добудем, поймем и откроем —
Холодный полюс и свод голубой.
Когда страна быть прикажет героем—
Из нас героем становится любой!..
 

Песня звучала с большим подъемом. Пенза с новым для него Наслаждением, вслушивался в мягкий голосок Тани и внимательно присматривался к лицам молодых людей и выражению их чувств. Хоровая фраза – «Из нас героем становится любой» – прозвучала уверенно и твердо. Молодые лица сияли, глаза смотрели бодро и смело – молодежь пела о самой себе:

 
Но если враг нашу радость живую
Отнять захочет в Смертельном бою, —
Тогда мы песню споем боевую
И грудью станем за Родину свою…
 

Опять хор прозвучал, словно какая-то песенная клятва: «

 
И грудью станем за Родину свою…»
 

Да, «Интернационал» так не поют, – мелькнуло в мыслях у Пензы. – Молодое сердце уже не вздрагивает от призывов мировой революции. Ему, русскому молодому сердцу, дай другие слова – Родину, Россию, Отечество. Героизм во имя Ее… Только это поднимет ее на бой, на жертвы, на смерть. Молодая Россия хочет во что-то верить и кого-то любить. Тысячелетняя история великого народа звучит даже в этих горячих звуках, в этих словах, от которых загораются русские сердца:

 
«И грудью станем за Родину свою…»
 

Пенза так задумался над своими мыслями, что не сразу заметил, как стали убирать стол, чтобы освободить место для танцев. Он встряхнулся и еще раз, улыбаясь по-новому, оглядел своих молодых приятелей.

«Если таких вот ребят у нас много, не пропадем», – тепло подумал он. – На такие вот их чувства только и стоит ставить крупную ставку… С такой молодежью каждый победит!..

Потом, взглянув на часы-браслет, он подошел к Тане.

– Простите, хозяюшка, – начал он, но сердитый взгляд остановил его. – Да, виноват, – вспомнил он, улыбаясь, – прости, Таня… Но мне, к сожалению, уходить нужно – скоро моя смена на заводе. Я ведь и без того себя виновным чувствую – столько времени с вами пробыл! А ведь у меня изобретения лежат, дожидаются… Но уж очень хорошо было мне с вами – прямо душой отдохнул… А теперь покажи мне, милая, ход к воротам. А то уже темно и я у вас тут заблудиться могу.

Девушка даже и не пыталась убедить Пензу остаться подольше. Она уже знала, что если рабочий что-либо говорит, то это твердо, точно и… решено. Поэтому она молча подхватила его руку, они незаметно, не прощаясь, выскользнули из шумящей веселыми голосами комнаты и вышли в коридор. Через несколько минут они стояли у ворот на улицу.

– А, может быть, тебя, Миша, к траму проводить? – заботливо спросила Таня. – А то ты еще запутаешься…

Пенза благодушно рассмеялся.

– Ну, вот еще что выдумала! Иди назад, Танечка. У тебя ведь гости – потанцуешь за мое здоровье.

– Да, я ведь ка-а-апельку хромоножка!

– Ну, так тем более, тебе гулять незачем. До свиданья, милая.

Голос Пензы звучал очень задушевно и тепло. Это странное соединение в новом друге суровости, силы и нежности удивляло и очаровывало девушку. Она чувствовала, что этот рабочий – человек энергии, решительности и действия. Он несомненно видел много крови и смертей на фронтах, и это не могло не наложить известного отпечатка жестокости и на его лицо, и на его душу. Но где-то в глубине у него еще сохранилось, все-таки, что-то сердечное, теплое… Вот как этот ласковый тон и слова. Как это чудесно!.. Сердце девушки дрогнуло ответной нежностью.

– До свиданья, милый… А когда я тебя опять увижу?

– Уж и не знаю, Танюшенька… Работы очень много. Но ведь теперь я знаю твой адрес и могу всегда тебе написать, что и как. Ладно?

– Ну, конечно… Я… Я всегда рада буду тебя видеть. До свиданья.

Опять девичьи руки обняли сильную шею рабочего. Это был уже третий поцелуй в течение дня. Но если первый – у парашютной вышки – был словно просьбой о прощении и радостью за прошедшую опасность, а второй, после «брудершафта», дружеский и смелый, то этот поцелуй у ворот был совсем иным – застенчивым и робким. Нежные девичьи губы мягко прижались к твердым мужским и какое-то новое опьянение качнуло Пензу. Не мужское желание, не жадная, а какая-то теплая волна прошла по закаленному сердцу. Рабочий крепко обнял прильнувшую к нему девушку, шутливо сжал ее в своих сильных руках, и – о чудо! – вдруг женские ребра хрустнули каким-то мягким, веселым аккордом, рокотом, словно там, внутри, раскрылись какие-то затворы, чтобы впустить к себе прижатое мужское сердце…

* * *

Через полчаса рабочий шел от трамвайной остановки к стоявшей в тени военной машине и его губы как-то смущенно кривились в непривычной мягкой улыбке. Потянувшись механическим движением за трубкой в карман, он нащупал там небольшой сверток и опять теплая волна прошла по его сердцу. Это перед расставанием ему сунула Таня:

– Тут тебе, Мишенька, пара бутербродов. Завтра утром на работу пойдешь – меня хорошим словом вспомнишь.

Ведь, этакое «святое женское беспокойство»! Что делали бы бедные мужчины без женской жалости на свете?.. Пенза-Тухачевский даже рассмеялся, представив себе свой утренний завтрак, где было все, что только он мог захотеть, – русского и заграничного. А тут – простой бутерброд, оторванный от скудного студенческого пайка. И ведь не откажешься от такого подарка, – он ведь от чистого девичьего сердца.

Он развернул бумагу и, улыбаясь, откусил кусок хлеба. В этот момент под ногами его что-то взвизгнуло. Маленький покинутый щенок, ушибленный ногой, жалуясь на свою бедную долю, пополз в сторонку.

– Ах ты, бедолага, – сочувственно произнес Пенза и благодушие собственного замечания рассмешило его.

Видно и меня водочка стала разбирать, – подумал он. – Стареешь, стареешь, товарищ маршал. Сердце нужный закал теряет.

Но было неожиданно так приятно почувствовать себя добрым. Ласковое лицо Тани встало перед ним. «Укротительница свирепых маршалов», – улыбнулся он и внезапно повернул обратно. Темный клубочек, прижавшийся в тени забора, старался быть совсем незаметным. Кругом было так шумно. Ничего ласкового и вкусного. Только что чья-то равнодушная нога больно ударила его… Одинокий, заброшенный щенок жался под забором и тихонько поскуливал. Неожиданно к нему наклонилась большая тень, чья-то рука ласково погладила его взъерошенную грязную шерстку и положила перед его мордочкой что-то благоухающее. И когда, захлебываясь от жадности и попискивая от голода, щенок стал есть что-то вкусное, чей-то дружелюбный голос сверху произнес:

– Жри, жри, малыш! Помни, что даже на этом сволочном свете есть все-таки добрые женские сердца… Добрые и к щенятам, и к маршалам.

Человек отошел и опять усмехнулся.

«Нет, в конце концов, тот еще не стар, кто еще может делать глупости!..» И внезапно фигура произнесшего эти слова человека еще более выпрямилась, словно новая волна бодрости прошла по сильному телу…

Старый шофер, закрывая дверцу машины за своим начальником, заметил это новое выражение лица и подумал:

– А, видать, хорошо провел времечко маршал-то наш! На службе, небось, всегда кремень, а не человек… Машина… А тут – поди ж ты – словно потеплел! И ведь не похоже, чтобы выпивши. Видать, что-то хорошее мимо сердца прошло…