Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Девушка с удивлением смотрела на незнакомца.

– А от кого это письмо?.. Что за таинственность?

– Письмо это (молодой человек закончил очень тихо) от Миши… – Ах!

Девушка схватила узкий конверт, тщетно отыскивая на нем свое имя или адрес. Когда она с удивлением подняла глаза на незнакомца – его уже не было. Зайдя за кусты, девушка с лихорадочным нетерпением разорвала конверт и достала оттуда небольшой листок бумаги.

«Милая Нежнолапочка, – было написано там. – Тебя на днях вызовут в Центр и предложат одну весьма интересную командировку. Соглашайся обязательно. Это – мой „приказ № 1“. Не забудь сказать, что ты немного говоришь по-французски. В воскресенье, в 20 часов, приходи на то место, где мы занимались историей. Но по дороге обязательно смени десяток трамваев и пройди быстро пешком несколько концов по переулкам Китай-города. Письмо это тебе передаст мой друг. С ним ты когда-то ко мне ехала. Сожги письмо немедленно. До свиданья, дорогушенька. Твой М.»

Радостная волна залила сердце девушки. Значит, Миша не только как рабочий, но и как маршал, о ней помнит, ее немно-о-ожечко любит и хочет видеть.

Боже мой, как хороша, как чудесна жизнь! И это осеннее ясное солнышко, и прозрачный воздух, и пробитые золотом кусты и деревья, и шум молодых голосов на стадионе, и ощущение силы, здоровья и молодости в каждой клеточке стройного легкого тела… И главное, – это вот чудесное чувство, что где-то там, вдали от этой площадки, но так рядом, в самом сердце, существует «ОН», ее Миша, не маршал, не рабочий, а просто М-и-и-и-шаа-а-а…

 
«Милый мой
Строен и высок.
 
 
Милый мой
Нежен и жесток»…
 

пропела девушка, вприпрыжку пересекая стадион. На сердце у нее пели птички. Ведь еще каких-нибудь два дня… Точнее – сколько?.. Да 38 часов, и она опять увидит своего милого Мишу!..

* * *

– …Вот что, товарищи. Я пригласил вас всех сюда сегодня на, так сказать, закрытое военно-политическое совещание по весьма важному вопросу – нашей первой настоящей мирной вылазке в буржуазный военный мир.

Голос Сталина звучал веско и серьезно. В его небольшом кабинете сидели Молотов, Каганович, Ворошилов, Тухачевский, Гамарник, Ежов и Жданов.

– Дело в том, что в связи с непрестанно растущей мощью нашей страны и нашей армии, многие наши буржуазные соседи очень бы даже не прочь заключить с нами союзик поплотнее. Мы тоже не против этого – выгода экономическая и политическая прежде всего. А договоры, – как это прекрасно известно даже каждому пионеру, – это бумага. на бумаге всякую запятую можно всегда по-иному объяснить или… ну, сами понимаете, товарищи…

Угодливые улыбочки поползли по лицам некоторых.

– Да, так вот, особенно интересуются дружбой с нами теперь Англия и Франция… Им очень хочется заключить с нами крепкий военный договор – для поддержания европейского равновесия. Мы что ж – мы не против. Мы поддержим это равновесие, как говаривал Ильич, «как веревка поддерживает повешенного». Ха-ха… Пока нам выгодно. Очевидно, растущая военная мощь Германии их всех сильно беспокоит и тревожит.

Только мы одни смотрим на этот рост спокойно и уверенно, зная свою силу. Да, так вот… В последнее время генеральные штабы Англии и Франции несколько раз просили прислать им кого-либо из наших военных главков для связи, как, так сказать, символ растущей сердечной дружбы и готовности их… поддержать…

Сталин коротко засмеялся, словно заржал. Все собравшиеся усмехнулись: военные сдержанно, сталинские секретари и наркомы – подобострастно.

– Вот я и думаю: отчего бы и в самом деле к ним кого-нибудь не послать? Для закрепления этаких «дружественных уз». Риска нет никакого, а польза может выйти. Так что вот, товарищи, мне кажется, что послать кого-то можно и даже нужно. И мое такое мнение, что поехать в гости к буржуям следовало бы нашему маршалу Тухачевскому.

– Почему именно Тухачевскому? – немного резко спросил Ворошилов.

– Почему именно Тухачевскому? – искоса посмотрел Сталин на наркома обороны. – А вот почему: товарищ Михаил – наш проверенный боевой маршал. Он в курсе наших вопросов – не только военных, но и других. Он несомненно сумеет поддержать нашу марку за границей. Помните, как в свое время Чичерин много помог молодому Советскому Союзу своей представительностью, знанием иностранных языков, дворянским именем и даже уменьем шикарно носить буржуйский фрак? По собранию прошел добродушный смешок.

– Ну, так вот – товарищ Тухачевский обладает тоже нужными для заграничного представительства качествами – тоже старый дворянин и гвардейский офицер… Да ты не обижайся, Михаил Николаевич, за напоминание, – обернулся Сталин в сторону маршала, заметив его движение. – Я ведь с точки зрения политики говорю: для наших задач теперь это может быть выгодным. Для буржуазной прессы это будет хорошим поводом отметить, что с Советами, мол, все классы старой России и даже, мол, дворяне и офицеры… Ха-ха-ха… А потом еще, ты ведь, товарищ Михаил, языками владеешь?

– Да, – коротко отозвался Тухачевский. – Французским совершенно, – немецким прилично. Английским неважно, но все же достаточно.

– Ну, вот видите, товарищи. – с удовлетворением заключил Сталин. – Все устраивается как нельзя лучше. Тем более, что товарищ Тухачевский уже раз ездил в Лондон, на похороны короля. Так что дорогу уже знает… Я думаю, что возражений против кандидатуры Михаила Николаевича не будет?

Он обвел своими черными суровыми глазами собранных сановников. Все ясно понимали, что диктатор спрашивает только для проформы и что вопрос уже твердо решен.

– Не-е-е-т, какие могут быть возражения? – сказал Молотов, чуть заикаясь. – Дело только в том, чтобы снабдить товарища Михаила точной информацией о том, что делается за границей и дать ему ясные директивы. А вообще говоря, поездку такого рода можно только приветствовать: нужно же, в конце концов, в мир дорогу проложить и себя там показать.

– Покажем! Еще и как – закачаются! – с веселым вызовом бросил смуглый решительный Жданов и все засмеялись.

– Правильно, Жданыч, – одобрил Сталин. – И еще как закачаются! Только в свое время, не теперь. Мы ждать умеем. Да и твоя фамилия такая – надо «жжжждать», а потом «дать»… Верно? Ха-ха-ха… Ну, будем кончать этот вопрос, товарищи. И договоримся так: каждый из вас, по своей специальности, даст маршалу нужные сводки и указания. Что же касается общих директив, то (Сталин на секунду задумался) то, что же о них сказать? Разве что два слова: наш бой с миром капиталистическим и особенно с фашистским – совершенно неизбежен. Но, конечно, из этих двух непримиримых врагов, – капитализма и фашизма, – последний опаснее всяких там демократий: он ближе и грознее, так как динамичнее и жаднее. И наша задача на данный момент – так лавировать между этими двумя силами, чтобы, по мере возможности, стравить их между собою, самим в нужный момент выйти на мировую арену с нашей нетронутой армией и поставить точку над событиями. – Красную точку, – вполголоса добавил Каганович.

– «Красную», говоришь? – усмехнулся Сталин. – Это само собой… Так вот – маршалу Тухачевскому нужно, не связывая себя никакими серьезными обещаниями и разговорами, выслушивать побольше признаний и пожеланий, а потом мы уже тут на месте разберем, что, к чему и как. Официально маршал поедет по приглашению английского и французского генеральных штабов, как знатный визитер дружественной державы.

– А если на обратном пути меня любезно задержат для дружественных разговоров в Берлине, тогда как? – негромко спросил Тухачевский.

– Тогда? Ну что ж, ты и там должен быть отменно любезен и очарователен. С парламентариями ты – советский демократ. С фашистами ты – безбожник, антиплутократ и социалист… А вообще помни, как говаривал Меттерних: «Язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли»… Да не мне тебя учить, товарищ Михаил, как там действовать. Не забудь только получить от Ежова ходы к нашим тайным резидентам: от них ты получишь куда больше нужных сведений, чем от всех наших официальных полпредов…

Сталин и Ежов переглянулись и понимающе усмехнулись.

* * *

– Ну, да… Я приняла предложение Харченко, – тихо и недовольно говорила Таня, прижимаясь к плечу своего Миши. – Но, ей же Богу, мне вовсе не хочется никуда ехать!

Друзья сидели вечером на старом месте – на ступеньках храма Василия Блаженного. Тухачевский, сделавший большую поездку и сменивший две машины, был в штатском пальто. Он раскинул одну его полу на ступеньке и окутал ею девушку. Он опять был рабочим Пензой, и Таня, доверчиво прижавшись к нему, рассказывала про свой разговор с Харченко.

– Вот же, ей Богу, – повторила она искренно, – вовсе не хочу я ехать в этот противный Париж. Мне и здесь хорошо.

– Вот те и на! А я-то думал, что ты так обрадуешься! Столько советских девушек год жизни отдали бы, чтобы только взглянуть на настоящий Париж, мировую столицу. Новые места, новые люди, новая жизнь. Поездка на казенный счет, прекрасное питание, оденут там тебя, как настоящую парижанку, – для представительства, ничего не поделаешь. Так сказать, в шелк и бархат… Почет везде. Ты за этот месяц французский язык еще подучишь – и молодцом справишься!

Девушка опять недовольно передернула плечами.

– Почет? Наряды?.. Да я не знаю, как эти все шелковые вещи и надеваются… Зачем мне это? Мне и здесь хорошо, – повторила она.

– Ну, что ты, Танюша! Ведь Париж – изумительный по красоте город. Туда туристы со всего мира ездят. Масса достопримечательностей и исторических ценностей. – А ты разве там сам был? – Я-то? Пока, к сожалению, нет…

– Ну, так что ж ты тут расписываешь? А по-моему лучше нашей матушки России да Москвы – ничего в мире нету… У нас скоро морозцы начнутся, солнышко, снежок. В Сокольниках на лыжах, на Чистых Прудах на коньках… На морозце легком только щеки розовеют да на сердце легко и ясно… А там – слякоть европейская, классовая борьба да буржуи-богатеи. И рядом – «голь пролетарская». Там, говорят, рабочий в трамвае должен буржую место уступать. А как только что – пулеметы и расстрелы. Тюрьмы – рабочими полны, тысячи голодают да умирают прямо на улице. Фашисты зверствуют… А ты – «мировая столица»! Нашел, чем соблазнять!..

– Ну, ну… Ты все это в очень уж мрачном свете видишь. А по-моему такая поездка – одно удовольствие.

– Да, – тихо прошептала Таня. – Если бы вот с тобой… А то – одна.

– Так ты и здесь меня не видишь неделями, а то и месяцами. Какая же разница?

– Ну, ничегошеньки ты, Миша, не понимаешь! – сердито воскликнула Таня. – Да ведь ты, все-таки, где-то здесь, рядом, в одном городе… Там же я буду от тебя за тридевять земель… А тут еще наш милый д'Артаньян куда-то совсем запропал, Ведмедик и Полмаркса почему-то посажены – за них тоже сердце болит… Нет, Миша, как ты ни говори, я предпочла бы не ехать. Конечно, я обещала исполнить твою просьбу, но на сердце у меня будет очень, очень тяжело…

Тухачевский в темноте мягко улыбнулся. Голос девушки звучал такой свежей искренней печалью. Послала же ему судьба, почти на склоне лет, такую милую, такую нежную любовь!

– Ну, а если, – голос маршала звучал непривычно тепло. – Ну, а если я к тебе в Париж сам в гости приеду?

Таня резко выпрямилась. Ее глаза сердито взглянули на друга. В голосе прозвучала искренняя обида.

– Да что ты меня в самом деле дразнишь, Миша? Ну, просто, как маленькую девочку, уговариваешь и обманываешь. Я же ведь обещала, что поеду, только (голос ее сломался)…только на сердце будет очень тяжело и неспокойно. Мне все будет казаться, что с тобой – вот, вот – что-то должно случиться.

«Вот она, женская интуиция, – подумал Тухачевский. – Действительно эта милая девушка чувствует моим сердцем и тревожится моими тревогами, сама того не сознавая. Как все-таки хорошо, что мне удастся ее отправить отсюда! Приятно было бы ей в Париже своим приездом сюрприз приготовить, но уж, видно, придется теперь же об этом сказать. Утешить… Бедная девочка…»

Он еще ниже склонился к прижавшейся к нему Тане и тихо сказал:

– Да я ведь вовсе не шучу, милая ты человечица. И вовсе не дразню тебя. Я в самом деле к тебе в Париж приеду.

Слова эти были сказаны так, что девушка поверила сразу же. Ее тело выпрямилось и дыхание замерло.

– Ты?.. Ты? В самом деле?

Тухачевский молча кивнул головой и лицо Тани просияло.

– Вот так хорошо! Вот счастье-то! Голубчик ты мой, Мишенька! Как я там буду с тобой счастлива! На воле, вдали от твоих противных дел. Много, много вместе… Ну, конечно, теперь я с радостью поеду и буду тебя там ждать. Ох, как ждать… Дорогой ты мой! – воскликнула Таня, стремительным движением прижимаясь к плечу Пензы, и в голосе ее задрожали слезы. – Ты не знаешь, как крепко я тебя люблю и как чудесна жизнь… Только бы хоть немножко, хоть изредка, хоть капельку побыть с тобой вместе.

Тухачевский хотел добродушно-насмешливо улыбнуться в ответ на этот шквал нежности, но, к его удивлению, горло его сжала легкая спазма волнения. Сияющая волна любви, излучавшаяся от Тани, проникла в его сердце и сделала его ответную улыбку и поцелуй нежнее и ласковей, чем он сам ожидал. Каменное жестокое сердце старого солдата впустило в свою тьму тоненький лучик нежности и любви…

Глава 10
В стане улыбающихся врагов

Париж, 26 декабря 1936 года.

Мой дорогой Ведмедик!

Ну и до чего же я была рада получить твою открыточку, что ты жив, здоров и на свободе. Крепко, крепко целую тебя за это. Полмаркса наш куда-то выслан, а относительно д'Артаньяна – ни слуху, ни духу. Не знаешь ли ты что-либо о нем?

Ну и как ты, дурья твоя черепушечка, мог только подумать, что я тебя совсем, совсем забыла? Вот свинтус! Вот гляди, какое тебе длиннющее письмо накатала, благо, что одна тут торгпредская дама едет в Москву и прямо там без цензуры в ящик бросит. Не подведи! Не показывай никому!

Я в Париже уже целых 10 дней. Завтра начинаются состязания. Если наши ребята и девчата не выиграют, – я прямо с Кузнецкого моста вниз головой брошусь с отчаянья и позора… Ну, да ничего – вздуем, как в бубен. Ты только смотри у меня: сам-то не подгадь – выбей 105 очков из 100 возможных..

Париж действительно столица всего мира… Больше он или меньше Москвы по числу жителей, – это еще дело спорное, но что красота – это уж, брат, действительно. «Классически», как сказал бы наш Полмаркса. Мы все, – нас в контрольной комиссии 5 человек, – живем в общежитии торгпредства, бывшей гостинице. В каждом номере телефон, уборная, ванна. Признаться, я в первые дни по три раза горячие ванны брала – просто прелесть, как приятно! Конечно, наша русская баня ку-у-у-да симпатичнее, но и ванна тоже не так уж плохо. Только ты, Ведмедик, насчет ванны ребятам там не рассказывай, а то потом засмеют: только попади им на зубок.

Товарищи из полпредства и торгпредства взяли нас, азиатов, на буксир и показали все парижские достопримечательности. Ну, прежде всего, конечно, Эйфелева башня. С верхушки ее чуть что не Москву увидишь. Я так даже оттуда на восток, в сторону белокаменной нашей, воздушный поцелуй послала. Как это, брат, поется:

 
Как ни тепло чужое море,
Как ни ясна чужая даль:
 
 
Не им развеять наше горе,
Размыкать русскую печаль…
 

Но этак, по справедливости сказать, – здорово здесь жизнь налажена. Все удобно и «прикладисто». Ты вот, чудак, не верил, что в Париже тоже метро есть. И, брат, еще какое, – куда обширнее нашего, московского. Ну, может быть, не такое шикарное, но удобно – страх – в любую дырку Парижа мигом доставляет. Я как-то от компании отбилась (потом си-и-ильный влет был мне за это) – так мигом сама до дому доехала. И вообще тут люди, так сказать, «непуганые». Говорят, что никого без ордера даже арестовать не могут. В дом без специального разрешения полиция войти не имеет права. Только, признаться, я этому не верю… А может быть… Тут государство тоже есть, но его не чувствуешь. Выходит, что государство для граждан, а не граждане для него… Никаких тебе «шершавых глаз» нигде не видать – словно французского НКВД и нету вовсе. Да я не верю: не может этого быть!

С языком мне пока туго, да и язык какой-то странный. Вместо девяносто говорят: «четырежды двадцать и десять». Или «делать любовь» – противное выражение… Главная церковь тут называется «Наша дама из Парижа» – не поймешь ничего. Но зато – купить можно всего, чего только душа хочет – лимоны, апельсины; в магазинах – прямо глаза разбегаются. Я уже все свои деньги истратила – подарки нужно же в Москву привезти. Не бойся, и тебя не забыла, – купила тебе самую лучшую смазку Винчестера для твоего автомата. Везде радио, велосипеды. Я сперва не верила, что у каждого рабочего велосипед есть. А и правда! Да и вообще тут в воскресенье миллионера от рабочего не отличишь. Я все время думала, что это буржуи. Даже ладони просила показать – а и верно – рабочие! Мозолей да машинной грязи не подделаешь.

Много тут, брат, удивительного… Никто никого не расстреливает, не арестовывает. Никаких фашистов и видом не видать… А какие, брат, кинофильмы! Прелесть! Веселые и никакой тебе политики… Умеют люди жить… Право, народишко тут совсем не плохой, хотя дураки. Тут недавно какой-то ловкий пройдоха дал в газете объявление: «Немедленно переведите мне по почте 100 франков. А то завтра будет УЖЕ ПОЗДНО»… Так нашлись тысячи дураков, которые ему послали по 100 франков – испугались, что завтра будет поздно… А то вот еще: один ловкий жулик всерьез сообщил, что скоро будет второй всемирный потоп и все погибнут. И он, мол, срочно строит большой ковчег с ограниченным количеством кают. Спешите запасаться билетами!.. Так этот ловкач миллионы сделал… Наши советские люди умнее: их такими штучками не обманешь. У них толковые головы, хотя насчет культурности – дело плохо. Нашим ребятам строго-настрого запретили пальцами сморкаться, а то скандал, – словно мы дикари какие. Но и то верно, по сравнению с парижанами, мы просто дикари… Кстати, тут парижанки – шик, красота. Какая-нибудь этакая «фря» нацепит что-нибудь пустяковое, но куда полагается и смотришь – красиво, или, – как тут выражаются, – элегантно… Европа – одно слово… Не наша Азия. Совсем другая жизнь.

Туговато мне часто приходится с французским языком. Тут ведь говорят, как из пулемета. Но я уже не стесняюсь. Как чуть там что – я блок-нот сую – «экриве»… Ну, а если написано, – я уж тут понимаю. А меня, – надо сказать, – все понимают – прямо парижанкой скоро заделаюсь. Смешно сказать, но только в Париже я поняла, что по-французски можно даже и басом говорить. А я всегда думала, что это язык деликатный – не для баса…

Тут, брат, – не падай в обморок, – тротуары моют горячей водой с мылом. И вообще жизнь здесь веселая и мирная. По секрету говоря, мировой революцией и не пахнет. Коммунистов никто за зря не арестовывает и не расстреливает. Живут все мирно, хотя и ругаются, но без террора. Как это поется:

 
Жили-были, Не тужили
И другим давали жить…
 

Только в Париже я стала понимать, что в жизни есть не только работа и долг, а просто и удовольствие. Ей Бо, приятно тут жить. Ты скажешь, верно – «обуржуазивается наша Танька». А, небось, пришел бы сам сюда в оружейный магазин, – глаза бы разбежались. Охотничье оружие – хоть на слонов – без всяких разрешений купить можно. На пулевое – пустяковое разрешение полиции. Да и вообще не строго, не то, что у нас.

Нам тут уже многое показали – поводили по музеям. Я прежде всего Венеру побежала смотреть. Не понравилась она мне – просто толстая баба. И куда ее руки делись – никто сказать не может. И как, в каком положении руки у нее были – тоже никто догадаться не может. Самое, пожалуй, интересное – могила Наполеона. Представь себе – круглый бассейн, только без воды. По краям внизу – знамена, которые Наполеон отвоевал. Говорят, там и русские есть… Но нечего хвалиться – у нас ихние тоже есть… В средине бассейна черный мраморный гроб с останками императора. Торжественно, но, право, совсем неуютно. То ли музей, то ли декорация. Я вспомнила три наших русских могилы – Кутузова, который этого самого Наполеона разбил, – тихий склеп со свечками и покоем, Толстого – между трех берез на Ясной Поляне, – хорошо и спокойно там лежать великому старику. И потом Шевченко – он еще при жизни сам просил:

 
Як умру, то лоховайте
Мене на могилi
Серед степу широкого
На Вкраiнi милой,
 
 
Щоб лани широкополi
I Днiпро i кручi
Були виднi? було чути
Як реве ревучий…
 

Там вот, на высоком берегу Днепра, на холме – его могила. Оттуда он чует, как ревет его любимый Дшпр… «Лежит у степу». Это, брат, по-нашему, по-русски. Широко! А то – театр. Если уж могила, то нужно, – если кто верующий, – молиться. Если нет, то чувствовать смерть и жизнь. А то. Ну, да ладно – это так, к слову пришлось. Многое я повидала, Ведмедик. Совсем иначе теперь жизнь вижу и понимаю. Ну, да об этом писать не буду – расскажу, когда встретимся. Между прочим, я себе тут шелковых чулочек напокупала – никогда их в жизни не видела. Ах, какая прелесть! Ты, Ведмедище необтесанное, в меня совсем. окончательно втрескаешься, когда увидишь в чулочках. Ужас, как красиво…

Только ты там, брат, не подгадь: нам этот самый распрекрасный Париж нужно вздуть. Хоть мы и зимой стреляем, а тут слякоть, – вздуть нужно, хоть кровь из носу… Хотя мы, с точки зрения французов, и дикари (пожалуй, немножко это и правда), тем более вздуть их нужно – «знай наших, мол»!.. А то мне стыдно будет домой вернуться…

Ну, будь здоров, дорогушенька! Не унывай: приеду, ей Богу, расцелую. Твоя Таня.

P.S. (это здесь так пишут, когда в конце письма что-либо добавить хотят). Если встретишь Пензу (хотя вряд ли, но все-таки), поблагодари его. Думаю, что это именно он тебе помог выцарапаться из тюряги. Только это о-о-о-чень, брат, большой секрет. Когда-нибудь узнаешь. Жуткая тайна!

* * *

В Лондоне Тухачевского встретили с холодной, сдержанной вежливостью. На вокзале в почетном карауле стояли высоченные гвардейцы в традиционных красных мундирах и громадных мохнатых шапках. Приветливо, белыми английскими зубами, улыбались представители военного министерства, генерального штаба и прессы.

В сопровождении военного атташе, комдива Путны, – старого знакомца по гражданской войне, – низенького, угрюмого и молчаливого человека, Тухачевский посетил штаб, казармы, доки, военные заводы, полигоны. Всюду были порядок, покой и чисто английская уверенность в незыблемости сегодняшнего и прочности завтрашнего дня. На пытливые вопросы маршала о масштабах военных приготовлений англичане, улыбаясь, отвечали, что при сумасшедшем прогрессе современной военной техники, по их мнению, нет смысла готовить что-либо-впрок, а нужно лишь быть готовыми к стремительному разворачиванию военной промышленности и притом по самым новейшим образцам оружия. В свою очередь, Тухачевского спрашивали о военном потенциале СССР, на что маршал отвечал официальными цифрами, не забывая указаний Сталина о «дымовой завесе». Путна служил переводчиком, ибо Тухачевский не был вполне уверен в своем английском языке, а темы подчас были очень ответственные и трудные. Одно дело вести обыденный «домашний» разговор, а другое – отвечать на официальные военно-политические вопросы…

Путна, которого Тухачевский не видал много лет, понравился маршалу. Он был ясноголовым, толковым, спокойным эстонцем и в какой-то степени имел независимые суждения. Видимо, какие-то стороны советской действительности производили на него тягостное впечатление. В всяком случае, когда англичане как-то, с удивленным любопытством и плохо скрытым презрительным недоумением, стали расспрашивать о предстоящем «процессе 17» – «параллельном троцкистском центре», с участием бывших советских министров и воротил, он уклонился от обсуждения этой темы, сделав весьма кислое выражение лица. Когда же один из английских офицеров, в неофициальном порядке, спросил, как могло вообще случиться, что председатель Коминтерна, старый революционер, – к тому же еврей, – Зиновьев оказался на службе у Гестапо, он резко оборвал спрашивавшего и сказал, что он – простой солдат и в высшую политику своей страны не вмешивается. И что он-де имеет такт не спрашивать у англичан, как может случиться, что король отрекается от трона из-за женщины. Англичанин поперхнулся, покраснел и замолк. Взглянув на Путну, Тухачевский заметил на его тонких губах усмешку, но на лбу у него показались складки досады и даже боли. Очевидно было, что положение военного представителя Советского Союза Путны часто тягостно. Тухачевский с интересом отметил это и в свободную минуту в клубе полпредства, после воспоминаний о гражданской войне, где они оба одновременно получили по ордену «Красного знамени», разговорился с атташе по душам.

– Видите ли, Михаил Николаевич, – тихо и угрюмо говорил Путна. – Вы не поверите, как порой тяжело мне тут. Надо сказать прямо: нас здесь боятся и презирают. Боятся потому, что знают, что мы подняли военную мощь страны на очень большую высоту… А презирают за то, что у нас во внутренней политике остались приемы и методы времен начала революции. А ведь прошло уже 20 лет… И теперь все это никак не может объясняться требованиями революционного момента – «лес рубят, щепки летят», – а иначе: некоей потребностью «ам сляв» в палке, кнуте, нагайке, казнях и прочих вещах…

Путна как-то испытующе взглянул на маршала и, заметив его внимание и сочувствие, продолжал:

– Позвольте мне быть с вами откровенным, как со старым боевым товарищем. Я должен признать, что последние политические процессы повредили русскому имени в необычайной степени. Иностранец не понял всей этой неразберихи и только закрепился в мнении, что Россия продолжает оставаться сплошной Азией и варварством… Вы вот слыхали вопрос того белозубого наивного англичанина… А ведь он-то по существу прав: чем объяснить все такие вот явления – процессы, признания, приговоры, расстрелы и прочее? Неудивительно поэтому, что газеты всех стран полны ядовитыми выпадами против нас. Возьмите, например: Вандервельде, вождь 2-го Интернационала, прямо так и сказал: «СССР – единственная страна, где нет коммунистов»… Какой-то турист вспомнил, как при приезде афганского короля Аммануллы где-то его сопровождавшие выехали в цилиндрах. И как все мальчишеское население встречало и провожало их восторженным ревом: «Цирк приехал!».. Другие газеты вспоминают слова Пушкина: «Дернула же меня нелегкая родиться в России с умом и талантом!»… Или еще: «Жизнь по направлению от запада к востоку постепенно теряет свою ценность»… Или как Наполеон сказал: «Поскреби русского и отыщешь татарина»… Кто, в самом деле, поверит тому, что Зиновьев и Каменев были платными агентами Гестапо?.. Что везде враги, везде шпионы – даже на самом верху. Если в России этому не верят, то что же сказать про Европу? Как выразился Андрэ Жид, писатель французский: «О России врут с восторгом и говорят правду с ненавистью». А правда-то жгучая и омерзительная… Если в самой России не верят, но молчат, то здесь не верят и говорят… И вот сияющая идея СССР – социализм, царство справедливости на грешной земле – оказывается под градом насмешек… А это… это так больно!

Тухачевский с вниманием и симпатией посмотрел на затянутого в щеголеватый мундир Путну. В голосе того было столько горечи и чувства, что трудно было предположить, что он играет какую-то роль. Просто человека, очевидно, прорвало. Молчал, молчал, накапливалась эта вот горечь и, наконец, перед старым боевым товарищем, к которому есть доверие, эти признания и вырвались. В ответ на взгляд Тухачевского Путна ответил таким же прямым и откровенным взглядом. Только на лбу его еще не разгладились складки мучительного напряжения.

– Ну, а если бы, – тихо и словно небрежно уронил Тухачевский. – Если бы в России кое-что переменилось – я говорю про внутреннюю политику, конечно – Англия стала бы иначе к нам относиться?

Глаза Путны блеснули.

– Ну, разумеется! Ведь сейчас все мы – позвольте поставить точку над { – чувствуем себя представителями какой-то азиатской деспотии.

Он выговорил эти слова ясно и открыто, не спуская глаз с лица Тухачевского.

– Да, да… Я понимаю всю ответственность произнесенных слов, ко вам верю, Михаил Николаевич… Может быть, единственному человеку в СССР… У меня есть не только мое личное доверие к вам, но и надежда, что вы еще сыграете большую роль в будущем… Ведь нужно же нам, наконец, уйти от этой азиатской славы и стать в ряды нормальных европейских стран… Как этого в Кремле не понимают?..

– Чего такого в Кремле не понимают? – раздался сзади собеседников веселый голос. – В Кремле, дорогой мой непутевый Путна, все-е-е-е понимают лучше, чем где-либо в мире…

Оба военных быстро обернулись. В дверях курительной комнаты стояла пожилая, невысокого роста, крепкая дама, изысканно и со вкусом одетая, с живым веселым лицом и умными лукавыми глазами под высоким открытым лбом.

– А-а-а, – просиял Путна. – Полпредша наша дорогая! Какими ветрами? Ну, иди сюда, симпатичнейшая из всех коллег!

Это была Коллонтай, советский полпред в Швеции. Смолоду горячая непримиримая студентка, революционерка, хотя и дочь генерала, она не только посвятила всю свою жизнь и свои недюжинные силы «прекрасной даме с красным шлейфом», но особенно выдвинулась на фронте, так называемой, «борьбы за раскрепощение женщины». Она сама, по существу, была первой женщиной в мире, сумевшей поставить себя на совершенно равноправное положение со мужчиной. Мало того, что она позволяла своему сердцу и телу любить, кого они хотят, когда хотят и сколько хотят (каковое право предоставлено в жизни почему-то только одному «сильному полу»), она и в области деловой доказала, что женщина, при соответственной подготовке, может занять все места и вести любую работу, ныне по закону или по социальному укладу доступную только мужчине. Прекрасный ораторский и писательский дар выдвинул ее в первые ряды не только революционерок, но и деятелей Октября вообще. И мимоходом, походя, она выпустила в свет несколько ярких романов о сердечной жизни женщины – как «Любовь пчел трудовых», и высказанные ею мысли буквально взрывали привычные представления о назначении женщины, о семье, о жизни сердца и пола вообще. Многие ее высказывания встречались в штыки и подвергались резкой критике, но толчки, которые она давала молодым мозгам, приносили свои плоды. Без особого основания именно ей приписали создание «теории стакана воды» – упрощенной комсомольской точки зрения, что половые, отношения так же «биологичны» и примитивны, как и другие отправления и нужды тела; близость к женщине – так же проста, как просто жаждущему мужчине выпить стакан воды…

В области личной жизни Коллонтай не была похожа на скромную женщину, ждущую своего избранника или часа, когда ее изберут. Она сама смело шла навстречу своим чувствам, куда бы они ее ни вели и строила свою личную жизнь, не скрываясь за ширмами приличий, особенно суровых к женщинам. Но ее бурная личная жизнь не мешала ей вести свою большую государственную и политическую работу.