Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Маршал кивнул головой и хотел что-то ответить, как сзади послышался голос запыхавшегося от быстрого бега человека.

– Товарищ маршал!.. Товарищ маршал!..

Тухачевский недовольно обернулся и узнал служащего аэропорта.

– Ну, что там?

– Товарищ маршал, вас по телефону немедленно требуют в Кремль.

– А кто требует? – Не могу знать, товарищ маршал. Только очень срочно.

– Хорошо. Протелефонируйте, что немедленно выезжаю. До свиданья, дорогой Александр Николаевич, – обернулся он к Туполеву. – Жаль, что поговорить по душам не удалось.

– Ничего, Михаил Николаевич, – дружески улыбнулся инженер. – Еще не раз и не два встретимся. Я вот теперь новые машины готовлю для полета на Северный полюс. Ведь вы этим полетом тоже очень интересуетесь. Вот и заезжайте, скажем, завтра, в ЦАГИ [18]18
  Центральный аэро-динамический институт.


[Закрыть], я как раз в своей трубе буду новые профили моих полярных самолетов испытывать. А потом в кабинете по душам потолкуем. Ведь есть о чем – время-то ведь какое бурное и путанное. Надо нам, творцам жизни, всегда иметь «чувство локтя». Думаем мы по-одинаковому, но ведь и действовать так же надо. А я вас, дорогой Михаил Николаевич, всегда рад видеть – как это поется: «ночью и днем»…

На загорелом лице белые зубы блеснули в сердечной улыбке. – Спасибо, – тепло отозвался Тухачевский, прощаясь. – Я верю вашей искренности, дорогой Александр Николаевич. Давайте заключим этакий пакт о взаимной поддержке везде и всюду. Мы ведь верные и крепкие друзья, не правда ли?

– С радостью, с большой радостью, – с чувством ответил Туполев. – Можете на меня рассчитывать с закрытыми глазами. Везде и во всем. И за… и против…

Последнее слово вырвалось у Туполева не только твердо, но даже как-то угрожающе. Глаза Тухачевского радостно блеснули, когда он еще раз крепко пожал руку инженера.

По правилам внутреннего распорядка, пропускные пункты в кремлевских воротах получали заранее по телефону сообщение, кто, когда, через какие ворота и с каким номером автомобиля должен прибыть. Поэтому, когда Тухачевский медленно подъехал к Спасским воротам, – ближайшим к Ходынке, – комендант заставы только молча откозырял маршалу и машина беспрепятственно въехала в Кремль.

У центральной комендатуры Тухачевский спросил дежурного, кто и когда его вызвал и, соответственно полученным указаниям, пошел в помещение ЦК партии. Там, у входа в старинный каменный дом, его встретил ранее вернувшийся в Кремль Ежов.

– Вот прекрасно, дорогой Михаил Николаевич, что ты так быстро прикатил. Не советский маршал, а сплошная молния. Хи-хи-хи… Это хорошо. У меня, брат, к тебе важное дело. Пойдем, пойдем.

Ежов угодливо улыбался, заглядывая по своей всегдашней привычке в глаза собеседнику, и его сутулая фигурка на кривых ножках все время словно кланялась. Тухачевский, как и все старые партийцы, не любил Ежова. У каждого из советских вождей были какие-то заслуги в прошлом, какие-то способности, что-то характерное и всегда сильное. Ежов, как хорошо все знали, выдвинулся вперед только благодаря своей угодливости Сталину, своей способности к мелким интригам, изворотливости, приспособляемости. Вот почему маршал неохотно отвечал на все его шуточки и, усевшись в кабинете Ежова в мягкое кожаное кресло с двуглавым императорским орлом на спинке, сразу спросил:

– Да… Так в чем дело, Николай Иванович?

Выразительное, даже красивое лицо Ежова потеряло свое приторно-любезное выражение. Он медленно придвинул к Тухачевскому традиционный ящик сигар, сам закурил и задумчиво пустил колечко дыма к потолку. Тухачевский не без скрытого раздражения смотрел на его медленные движения.

– Ну, говори, Николай Иванович. У меня масса дела.

Ежов улыбнулся с чуть заметной насмешливостью.

– Ну, ну… Не торопись, дорогой Михаил Николаевич. Не торопись. Спешка, сам слыхал, нужна только для ловли блох. А у меня к тебе дело важнющее, можно сказать сверхгосударственное. Так что твои текущие дела пусть пока без тебя текут, дорогой друг… Без тебя…

– Ну, уж… И любишь ты, Ежов, вечно преувеличивать и театральничать. Что теперь за важные дела? Лето, везде спокойно. Что у тебя за страсть серьезничать?

– Ладно, дорогой маршал, Фома неверующий. И вовсе я, брат, не преувеличиваю. Дело у меня к тебе, действительно, важности государственной и говорю я с тобой (голос Ежова почтительно снизился) по поручению самого Сталина, самого Сталина. Разговор наш совершенно секретный и, так сказать, предварительный. Потом ты будешь иметь окончательный разговор с самим Иосифом Виссарионовичем.

– Вечером? Когда он прилетит?

Живые черные глаза Ежова впились в лицо маршала.

– Да, ты ведь был на аэродроме? Значит, знаешь, что товарищ Сталин полетел на «Максиме»?

Тухачевский пожал плечами.

– Все это видели. И тебя сбоку тоже заметили. Меня Ягода тоже сильно уговаривал полететь на «Максиме».

– Ах, вот как? – В голосе Ежова послышалось что-то вроде торжества. – У-го-ва-ри-вал? А ты не согласился, не согласился?

– Как видишь, у меня такая масса дела, что не до прогулок ни по земле, ни по воздуху.

– А Ягода, говоришь, все-таки, тебя си-и-и-льно уговаривал полететь на небо?

– Ну-да… Только это к делу совсем не относится, Николай Иванович. Говори про свой вопрос, и я уеду.

– Ну, ну… Именно это, товарищ, к делу. Именно о Ягоде я и хотел с тобой поговорить. О Я-го-де, – тихо и значительно повторил Ежов.

– Об Ягоде?

Тухачевский был искренно удивлен. Ежов заметил это и странно усмехнулся.

– Да, да… Именно об Ягоде, – он секунду помолчал и тихо продолжал, не поднимая глаз: —Видишь ли, Михаил Николаевич, товарищ Сталин имеет кое-какие опасения относительно нашего Генриха. Да, да, опасения… После смерти Менжинского и откомандирования Трилиссера на восток, все нити внутренней полицейской политики теперь сосредоточились исключительно и монопольно в руках Ягоды. Кроме того, все последние политические и вредительские процессы дали в его руки очень большую власть и полномочия. Да, бо-о-о-о-ольшую власть…

Ежов говорил медленно, не поднимая головы. Недовольство Тухачевского сразу же сменилось жгучим напряжением. Он ясно понимал значение начатого разговора и его мысль лихорадочно искала связи между ним, маршалом Тухачевским, и тем острым положением, на которое намекал Ежов. Последний внезапно взглянул на маршала, заметил живой блеск его напряженных глаз и не без ехидства усмехнулся.

– Ну, ты, видно, Михаил Николаевич, уже и сам начинаешь смекать, почему я тебя потревожил. Мы тут с товарищем Сталиным уже марксистски проанализировали положение. И имеем опасение, что Ягода может потерять равновесие. Все, сам знаешь, люди, все человеки… Кому не хочется в Наполеона сыграть? Время, можно сказать, путанное. Ты, конечное дело, и и сам давно заметил, что наш дорогой Генрих – парень шибко честолюбивый и все вверх норовит переть. Ну, что ж – рыба ищет, где глубже, а человек – где… выше, пьянее… знаменитее. Хи-хи-хи… Вот поэтому, – как это треплются, – «из сюдова вытекивает такой морализм»… Ну, я короче, короче. Проще говоря, честолюбие Ягоды может перерасти в очень серьезную опасность. А нам никакие кандидаты ни в Бонапарты, ни хотя бы только в Фуше ни на дьявола не нужны. Наша же милейшая Ягодка уж очень много полицейской власти в свои руки забирает и чересчур «своими» людьми себя окружает. Словом: «много хорошего – тоже плохо»… Пока (Ежов подчеркнул это слово) Генрих из своих рамок не выходит, но… Хи-хи-хи… Не такие мы дураки, чтобы этого мирно дожидаться… Но, но…

Ежов опять замолчал и пристально взглянул на нахмуренного маршала.

– Но? – переспросил тот, не отводя глаз.

– Но, – повторил Ежов еще медленнее и тише, – решили мы с Иосифом, что может… понимаешь, я подчеркиваю, может настать момент, когда Ягоду придется малость укоротить. Для безопасности советского государства.

Собеседники замолчали. Тухачевский откинулся в кресле и его красивое твердое лицо сделалось суровым и непроницаемым.

– Да, я понимаю, – тихо уронил он. – Но какое я имею отношение к этому вопросу?

Ежов оживился.

– Ну, дорогой Михаил Николаевич, ты это так себе, для проформы спрашиваешь. Ты уж, конечно, и сам давно догадался, к чему я веду. У Ягоды в руках есть военная сила – наша внутренняя армия: войска ЧОН, теперь НКВД. И сила немалая – больше 200 00 0. И ему подчинена. Обожают они там его или нет – дело десятое, но он может попробовать сыграть на этой силе, как римские цари. Как это там назывались ихние гвардейцы?..

Тухачевский чуть усмехнулся. Ежов, в прошлом простой рабочий-металлист, не был, конечно, «подкован» в истории. – Преторианцы.

– Во, во… В самую точку. Я тоже знал, да признаться, подзабыл. Ну, так этим ягодовским преторианцам нам нужно, на всякий случай, подготовить и противопоставить другую силу. Парень он, Ягода-то, никак не трус и крови, хи-хи-хи, не боится. Особенно чужой, хи, хи, хи! Особенно чужой. В погоне за властью, за карьерой, за славой и в особенности при угрозе для его шкуры, он может все на попа поставить. Хоть он и еврей и коммунист. Хи, хи, хи!.. Ведь «чем чорт не шутит, когда Бог спит»? Пусть он там и безбожник, и ни в Бога, ни в чорта не верит, но нам-то спать все равно не полагается. И уж ежели наша милая Ягодка почувствует, что положение его чуть шатнулось, то…

– То? – переспросил Тухачевский медленно.

– То, – Ежов хитро усмехнулся, – очень даже просто. Нужно заранее кое-что предпринять. Этакое профилактическое. Потому что экзамен намерениям Ягоды очень даже недалек. Очень недалек. -

– Ты что-либо предполагаешь серьезное?

Ежов отвел глаза в сторону.

– Как знать? Как знать?.. Все может быть. Но не в этом суть. Решили мы с товарищем Сталиным в обоих случаях – и при внезапном срыве Ягоды и при необходимости «профилактического лечения» – на тебя и Красную армию, дорогой маршал, опереться. Ты уже не раз советскую власть выручал. Твоя преданность партии и Сталину вне подозрений. И ты более всего подходишь к решительным действиям, потому что Ягода тоже станет решительно действовать, если ему эта возможность будет предоставлена. Наша задача – не дать ему никакого шанса даже икнуть. Ну так вот: согласен ли ты подготовить тормоз или контрудар в ответ на возможный со стороны Ягоды какой-нибудь камуфлет?

Тухачевский пыхнул сигарой, помолчал несколько секунд и спокойно ответил:

– Ну, конечно. Какой может быть разговор? А что я должен подготовить?

– Это уж дело техническое. Ты от меня будешь получать соответственную политическую информацию, а со. своей стороны – ну, не мне тебе указывать: ты парень военный, тебе и карты в руки. Ты с восстаниями Муравьева, Кронштадта, Антонова справился, так теперь опыт у тебя есть. Тебе с маршальской колокольни виднее, что и куда. По-моему, действуй так: поставь себя мысленно на место Ягоды, продумай ситуацию, заговор и переворот (глазки Ежова сощурились в лукавой усмешке) и сообрази все необходимые контрходы. Это – как в шахматах… Словом, прими меры к тому, чтобы все возможные со стороны Ягоды фокусы были бы на корню ликвидированы. Понятно тебе все это?

– Конечно.

– Значит, заметано, заметано? Можем мы на тебя рассчитывать?

– Конечно, – опять твердо повторил Тухачевский. – Но я настаиваю на разговоре с самим товарищем Сталиным. Он, вероятно, скоро вернется.

Ежов остро посмотрел на маршала.

– Вероятно. Прогулка небольшая – на небо и обратно. Хи, хи, хи! Сталин и сам хотел с тобой поговорить обо всем этом. Поэтому я и имею его распоряжение задержать тебя до его приезда. Ты уж не нервничай, дорогой маршал. Отмени свои дела в Реввоенсовете. Дела-делишки – не волки, в лес не убегут, не убегут. Хи, хи, хи! Ты и сам понимаешь насколько наш вопрос важнее твоих текущих дел?

В это время запел телефон. Ежов кивком головы попросил извинения у собеседника и взял трубку. Какой-то голос взволнованно и сбивчиво произнес несколько слов. Лицо Ежова окаменело. Выразительные губы сжались в твердую полоску. Глаза сощурились, как от яркого света.

– Т-а-а-а-ак, – протянул он. – Хорошо! Пока держите эти сведения в полном секрете, под угрозой немедленного расстрела. Приказ ЦК партии. О дальнейшем доносите немедленно.

Он положил трубку и с каким-то странным, словно торжествующим выражением посмотрел на маршала. Лицо его передергивалось. С минуту длилось напряженное молчание.

– Что это ты? – с недоумением спросил Тухачевский.

– Что? Что? – сдавленным голосом повторил, Ежов и, не отвечая на тревожный вопрос маршала, резко взял другую трубку.

– Коммутатор! Коммутатор!.. Да, чорт вас раздери. Срочно дайте товарища Ягоду. Срочно, вне всякой очереди. Говорит ЦК…

Он судорожно сжал трубку, ожидая ответа.

– Да в чем же, все-таки, дело, Николай Иванович? – опять спросил Тухачевский.

– В чем дело? – словно во сне переспросил Ежов. – «Максим Горький» потерпел аварию в районе Кускова.

Несмотря на всю свою выдержку, Тухачевский резко поднялся в кресле.

– Как!? – голос его перехватило, и смуглое лицо побледнело. Несколько секунд глаза собеседников не отрывались друг от друга. Тысячи лихорадочных мыслей пробегали в мозгу маршала.

– А… а товарищ Сталин? – с необычайным напряжением спросил он.

Голос Ежова был сдавленным и едва слышным, когда он, странно блеснув глазами, медленно отчеканил:

– Ни один человек не спасся… Все!

* * *

Под торжествующий гул своих мощных шести моторов несся красавец «Максим Горький» над окрестностями Москвы. Над ним, в нескольких стах метрах сзади, углом следовало звено истребителей, казавшихся ласточками рядом с громадным орлом. Командир воздушного корабля имел задание: сделать большой круг около столицы и по диагонали дважды пересечь город, чтобы дать возможность пролетариату вблизи полюбоваться чудом советской техники, величайшей птицей мира.

Погода была чудесной, ясной, солнечной, безветренной. Гигантская Москва, город, споривший за первое место в Европе с Парижем и Берлином, расстилался внизу, как раскрашенная карта. Премированные ударники-пассажиры с веселыми возгласами и прибаутками искали с помощью биноклей свои кварталы, дома и фабрики. Сталин сидел в кабинке управления и, казалось, был доволен, что гул моторов мешает разговаривать. Он был задумчив и рассеян.

Звено истребителей летело в безукоризненном порядке, словно их связывала невидимая цепочка. Отправленные в порядке почетного эскорта в такую летную прогулку, пилоты были, по военному уставу, все с парашютами, но не привязывались к сиденью, ибо никакие фигуры высшего пилотажа не были разрешены. Все семеро летчиков были проверенными, выдающимися мастерами своего дела. Вот почему командиру совсем не приходилось управлять своим звеном, а нужно было только в микрофон по радио передавать маршрут «Максима Горького», сообщавшийся ему Волковым.

Летчик крайнего углового самолета Благин вел свой аппарат механически, а в душе его все больше и грознее разгорался пожар страшного жертвенного решения. Он принадлежал к группе той идеалистически настроенной молодежи, которая всем своим пылким сердцем ушла в строительство страны под флагом социализма. В глазах этой молодежи социализм не был спорной теорией, которую каждый мог понимать, как хотел или как ему было выгоднее. Эта молодежь не задумывалась над тем, почему, собственно, и Сталин, и Вандервельде, и Бухарин, и Макдональд, и Троцкий, и Гитлер, – все они называют себя социалистами. Для него, молодого летчика, социализм был символом какой-то народной справедливости, какого-то пути реформ, который обязательно выведет родину на высоту новой славы и процветания.

Кровавая партийная грызня, ужасы насильственной коллективизации, постоянный террор, расстрел старых соратников Ленина, непрекращающееся смятение в стране, продолжающееся повсеместно горе и страдание народа, – все это поколебало веру молодежи в правильность пути, по которому ведет страну Сталин. И постепенно сложилось убеждение, что именно этот «великий кормчий» виновен в горе народа, что именно он упрямо тормозит прогресс и нормализацию страны и для сохранения своего поста, своего диктаторского положения, не задумается ни перед чем, чтобы сломить здоровые попытки народа наладить мирную жизнь любимой России.

Вот почему смелое лицо Благина было бледным и решительным. Он давно уже ждал случая привести в исполнение свой героический план – любой ценой, даже ценой своей: жизни, спасти Россию от кровавого грузина. Он был твердо уверен, что, уничтожив деспота, вернет Россию к нормальному порядку жизни, к прекращению дикого террора и раскрепощению творческих сил страны. С новых ростков новой жизни нужно было силой сбросить давящую плиту сталинского абсолютизма. Свободная, мирная Россия и Сталин были несовместимы… Недаром ведь столько молодых горячих сердец искали случая избавить Родину от стального диктатора. Можно было заранее предполагать, что Сталин примет участие в парадном полете «Максима Горького». Подслушанный доклад связиста прекратил тягостное ожидание. Сама судьба, казалось, вкладывала в его руки меч мести за миллионы русских жизней, погибших по вине Сталина. Момент расплаты, наконец, наступил… Вот там, в нескольких стах метрах внизу и впереди, в громадном корабле сидит этот «дрянной человечишко с желтыми глазами», как звали Сталина старые партийцы. И жизнь этого человека теперь уже находится в руках Благина.

В голове молодого летчика вихрем неслись лихорадочные мысли. Мелькнуло морщинистое доброе лицо матери, потом лукаво улыбнулась всеми своими милыми ямочками мордочка комсомолки Клавы… Ах, эта мордочка.

 
Комсомолочка моя,
Губки, как малинка…
 

Но сейчас же чувство мужского долга прогнало эти видения. Мозг начал работать над техникой удара…

Само собой разумеется, истребители вылетели без бомб и без патронов в пулеметах. Да и что могло бы сделать такое оружие против гиганта? Нет, можно было действовать только таранным ударом, погибнуть самому, но не дать Сталину опуститься на русскую землю живым и невредимым для продолжения своих фанатических опытов и уничтожения лучших людей страны. Ведь все равно после покушения спасти свою жизнь было бы невозможно. Так уж лучше погибнуть сразу в этом сияющем воздушном море, на глазах сотен тысяч русских людей. Таранный удар – вот единственное решение! Но удар по корпусу гиганта ничего не даст. Поврежденный «Максим» пойдет на снижение – ведь пилотирует его такой блестящий летчик, как Волков, и Сталин будет, все-таки, спасен. Удар спереди по моторам может вызвать пожар корабля, но это не наверное. И даже с поврежденными моторами «Максим» спасется. Нет, надо добиться падения «Максима». Резкого падения, а не спуска. Надо бить только по крылу. Сломать его. Лишить машину несущей плоскости. Заставить упасть, как камень. Тогда никакие парашюты никогда не успеют спасти…

– Поворот на 20 градусов. Курс северо-восток, – донеслись через наушники до сознания Благина слова командира звена. Летчик механически повернул штурвал и поглядел вниз. Под ним было Кусково, небольшой поселок, около которого находится известный стрелковый полигон… Вот там, в темном лесочке, вечерком встречался он с любимой девушкой… Эх…

Молодой летчик сжал зубы, тяжело вздохнул, повернул рукоятку газа «на самый полный» и потянул штурвал на себя. Машина легко рванулась вперед и стала свечкой подниматься кверху.

– Благин, куда? – донесся до него голос командира. – Сейчас же на место!

– К чорту! – сдавленно крикнул Благин в трубку микрофона и, легко обогнав свое звено и пронесясь над «Максимом Горьким», пошел в мертвую петлю.

На воздушном корабле только двое сразу же заметили и поняли значение появившегося над ними истребителя: это были Волков и Сталин. Оба сразу побледнели и с остановившимся дыханием смотрели, как легкая быстрая птица грациозно переворачивается в воздухе. Волков сразу толкнул штурвал от себя. «Береженого и Бог бережет». Надо было уйти от опасности, даже если она и мнимая. Ведь мертвая петля над самолетом не входила в программу полета, а он имеет на борту такого пассажира, как сам Сталин. «Максим Горький» послушно и плавно повернулся и резко пошел на снижение. Но истребитель был в три раза быстроходнее и подвижнее. Не выходя из вертикального положения мертвой петли, он, как бесстрашный стремительный сокол, бросился вниз на громадную птицу.

Вся жизнь молодого летчика сосредоточилась в глазах. Только бы не скользнуть мимо, только бы не дать Волкову уклониться от столкновения, только бы ударить прямо и точно. На полном газу мотор ревел все оглушительнее. «Максим Горький» рос с каждым мигом. Громадное крыло, сверкающее серебром дюралюминия, было как раз под ним. Красная звезда, как гигантская мишень, надвигалась в гуле и свисте падающего, как метеор, истребителя, с неотвратимой быстротой. Еще несколько секунд…

Рука твердо держала штурвал, но сердце перестало биться. Вся жизнь была в глазах. На какую-то тысячную секунды показалось, что за широким стеклом мелькнуло искаженное, бледное, такое знакомое по фотографиям, усатое лицо. Раздались треск и грохот, и сознание исчезло…

Тысячи людей, с восторгом наблюдавшие снизу за торжественным полетом воздушного чудовища, с интересом заметили, как быстро отделился крайний истребитель от своего, ровным треугольником летящего звена, как легкой птицей взвился он над «Максимом Горьким» и как после красиво вычерченной в безоблачном синем небе мертвой петли, камнем ринулся на гиганта и ударил его по крылу. В воздухе вспыхнул легкий дымок; «Максим» покачнулся, его крыло надломилось, отвалилось в сторону и бесформенной грудой, вместе с истребителем, камнем полетело вниз. Гигант, словно из последних сил, как смертельно раненая птица, в конвульсии судорожно метнулся вбок и потом, накренившись в сторону отбитого крыла, тяжело и грузно стал падать, переворачиваясь в воздухе.

Тысячи сердец замерли. Вертикальная полоска прочертила по синему небу, скрылась за дальним лесом, и издали до слуха ошеломленных зрителей донесся глухой гул взрыва.

Давно-давно, когда революция еще не была в сознании людей кровавой, свирепой мегерой, а многим казалась прекрасной, сказочной, алой принцессой, которой можно было отдать свое сердце и посвятить всю жизнь, Максим Горький написал гордую «Песню о Соколе», о маленькой птице с большим мужественным сердцем. Думал ли когда-нибудь гениальный писатель, только что отравленный, что так странно сплетется в клубок его имя, написанное красным на стальном гиганте, с чудесной легендой о маленьком бесстрашном Соколе, погибшем в борьбе за свободу, за свет, за волю…

Еще плыл над дальним лесом клуб ржавого дыма, еще корчились в агонии обугленные тела, еще не знал мир о свершившемся, а в воздухе, казалось, звенели и звенели пророческие слова того, кто дал свое имя погибшему гиганту:

 
Блестело море, все в ярком свете,
И грозно волны о берег бились.
В их львином реве гремела песня
О гордой птице.
Дрожали скалы
От их ударов.
Дрожало небо
От грозней песни:
„Безумству храбрых – поем мы славу!..“
 

А человек-сокол с огненным бесстрашным сердцем лежал исковерканной грудой мяса и костей, впившись закоченевшими окровавленными пальцами в штурвал своего самолета, отдав жизнь за счастье, за освобождение любимой Родины..

* * *

Приехав с аэродрома на Лубянку, Ягода дал распоряжение отменить все доклады и уселся за широкий стол своего кабинета. Казалось, сквозь ледяную кору его всегда невозмутимого лица пробивались какие-то отблески внутреннего пламени. Он закурил и, поднося спичку к папиросе, с каким-то удивлением и недовольством заметил, что его пальцы слегка дрожат. Недовольно бросив спичку в угол, он нервно встал и, открыв стенной шкафчик, налил себе стакан вина. Выпив весь стакан залпом, Ягода подошел к окну и задумчиво посмотрел на Лубянскую площадь. Там, как обыкновенно, суетился человеческий муравейник. Медленно ползли по кривым линиям рельс трамваи, быстро пролетали автомобили, грохотали телеги… Все было буднично и мирно. Никто не подозревал, что над страной уже висит громадная опасность внутреннего взрыва.

Только один Ягода во всем мире знал, что теперь, именно в эти минуты, может быть, решится и судьба страны и его личная судьба. Уже давно сосредотачивал он в своих руках все силы, все нити власти, все возможности для переворота. И вот теперь дело дошло до кульминационной точки… Там, где-то в сияющем летнем воздухе, летит «Максим Горький» с диктатором страны в качестве пассажира… Долетит ли он до земли, а если долетит, то в каком виде?..

Уже давно Ягода вдумывался в возможности устранения Сталина. В руках всемогущего начальника политической полиции было много возможностей «ликвидировать» Сталина, как он сам без стеснения ликвидировал своих старых соратников, ставших ему почему-либо поперек дороги или даже могущих в теории это сделать. Ягоде не нужно было даже самому организовывать покушения. В бурлящей, полной недовольства и протеста стране нужно было только в подходящий момент перестать быть особенно бдительным. Нужно было посмотреть сквозь пальцы на одну из многочисленных попыток покушения на красного диктатора, как это он недавно сделал в отношении Кирова, бывшего его злейшим соперником… Случаи всегда представятся. Ягода знал по секретным сводкам, что имеются какие-то террористические группировки во Вхутемасе, что чем-то подозрительным пахнет к параду 7-го ноября… Да, возможности всегда имеются в изобилии. И если и «теорию вероятности» влить фактор «полицейской близорукости», то в результате неизбежно кому-то будет спета похоронная песня: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Злая усмешка поползла по умному проницательному лицу страшного наркома. Нужна только выдержка. Как вот в эти минуты… Ведь там где-то судьба уже бросает свои костяшки: «чет – нечет», выигрыш – проигрыш… А пока там что – спокойствие и выдержка. Ягода быстрыми нервными шагами подошел к скрытому в стене большому несгораемому шкафу, повернул какие-то кружки и рукоятки и осторожно открыл дверцу. Этот его личный архив был устроен таким образом, что мог автоматически либо убить незнакомого с механизмом человека, либо мгновенно уничтожить все документы.

Ягода вынул из шкафа какую-то папку и сел за стол. Странная насмешливая усмешка опять промелькнула на его жестоких тонких губах. Темные глаза блеснули торжеством. Уже давно ему доносили, что один из первокласснейших военных летчиков, Благин, держит себя как-то странно. Тщательная слежка дала некоторые данные, по которым можно было предположить, что молодой человек переживает период каких-то внутренних колебаний и сомнений. Точных данных о его антисоветских настроениях не было… Благин был первоклассным пилотом, членом партии и безупречным солдатом. Агранов давно уже предлагал, в порядке профилактики, перенести Благина в провинцию, но Ягода, лично собирая сведения о летчике, не только оставил его в московском летном отряде, но даже дал. свое согласие на включение в состав почетного эскорта при «Максиме Горьком». Терпение и выдержка Ягоды, кажется, дали свои плоды. Сегодня ночью ему доставили решающее письмо. Ближайший друг Благина, превращенный Ягодой в сексота, принес небольшое письмо, написанное Благиным по адресу матери, с поручением отослать, «если что-либо случится…»

«Родная моя мамочка, – писал летчик, – прости, что я причинил тебе смертельную боль своей гибелью. Но верь мне, дорогая, что я жил и умер за Россию. И умер не напрасно. Твой сыночек Коля».

Внизу мелко было приписано:

«Последний сердечный привет Клаве».

Ягода, словно ослабев, глубже опустился в свое кресло и задумался. Как будто все в его расчетах было правильно. Конечно, что-либо непредвиденное еще могло помешать в данном случае, но ведь тогда появятся еще и другие возможности. «Всегда добивается успеха тот, кто умеет умно ждать». Если теперь что-либо смешает его расчеты и Сталин ускользнет из невидимой сети, будет наброшена другая, с другим оружием. Все равно жить вместе со Сталиным невозможно. Или он, или Ягода. Третьего не дано. Людей сильных, самостоятельных и, следовательно, для него опасных, Сталин около себя не выносит. Рано или поздно он столкнет Ягоду. А для Ягоды этот толчок, этот спуск означал несомненную гибель. Это, может быть, какой-нибудь Рыков, мирный пьяница, Божья коровка, не проливший на своем веку ни капли человеческой крови, – он еще может выжить, даже упав с советских высот. Но его, Ягоду, не пощадят… Недаром вот в этом шкафу (он невольно взглянул на него) хранится столько документов, от которых зависят репутации, карьеры и жизни не только одного Сталина. Не зря Ягода хвастался, что у него есть подробный план личной конспиративной квартиры самого начальника английской Интеллидженс сервис… Что уж говорить про руководителей своей страны? На каждого подобран обвинительный или компрометирующий материал. Ангелов на советских высотах нет. Недаром Ленин, ничуть не стесняясь, говорил: «Партия – это не институт благородных девиц. Иной мерзавец тем именно и ценен, что он мерзавец…» Невинных душ не было и нет за красным картоном партбилета… Этот вот шкаф – страшное оружие в руках Ягоды, но одновременно и страшная опасность для него самого. Разве есть кто-нибудь рядом, кому можно было доверить? На советских высотах человек человеку не только волк, а хуже – соперник. И соперник злобный, беспощадный, завистливый, готовый прибегнуть к любому предательству для достижения победы. Сам Ягода подбирал для Сталина все фальшивые обвинения против старой гвардии – Троцкого, Зиновьева, Каменева, Рыкова, Томского, Бухарина. Зачем наивно думать, что в таком же шкафу, в кабинете Сталина, не лежит и не пухнет «дело» самого Ягоды? И ведь когда-нибудь эти обвинения прогремят против него самого?.. Умно говорит китайская пословица: «На тигре можно ехать верхом, но слезть с него нельзя…» Ягода понимал: сорвись он – смерть… Нужно лезть вперед и выше; только в этом спасение. Только в этом его будущее!..

Нет, все взвешено правильно. Уже не раз он разжимал свой кулак, отворачивался словно случайно, и таинственно скоропостижно гибли советские вожди – убили Кирова, «самоубился» Томский, как-то «преждевременно умерли» Максим Горький и Менжинский, «неожиданно» случился «разрыв сердца» у Дзержинского, умерли от сердечных припадков Куйбышев и Орджоникидзе. А чего стоят все эти политические процессы над старой гвардией, оказавшейся «шпионами фашизма» и «агентами Гестапо»?.. Нет, Ягода сделал свое дело для Сталина и скоро для не него он станет только лишним и опасным свидетелем кроваво-грязных закулисных комбинаций. И, – что еще важнее, – все более опасным противником в борьбе за власть и за ее сохранение в диктаторских формах. Нет, как будто все рассчитано правильно. Этот летчик Благин, нервный, националистически настроенный, самоотверженный идеалист, потрясенный картиной расправ, коллективизации, террора, голода, произвола. – он может решиться на покушение. Все говорит за то, что это вполне возможно. Его письмо к матери подводит черту. Это несомненно предсмертное письмо. Большинство шансов за то, что сегодня с «Максимом» что-либо случится, но Ягода останется в стороне. А если нет – ну, так что же? Благина расстрелять, как ненужного уже человека, а к Сталину пропустить убийцу через другую щель. Убийца найдется всегда. Недаром говорится: «в тени, отбрасываемой деспотом, всегда таится человек с ножом…»