Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

– Что за ерунда, – решительно оборвал ее Пенза. – Причем тут мужчины? Ну, куда вам лезть?.. Товарищ, – обратился он к инструктору. – Не пускайте ее. Видите сами – у нее нога повреждена.

– А которое ваше дело? – недовольно возразил инструктор. – Она взрослая. Ей самой дело решать, что и как… Вы ей нянька или жених?

– Ерунда, не в том дело, – опять резко прервал Пенза. – Но не раненым же девушкам прыгать? – и неожиданно для самого себя добавил: —Давайте уж лучше прыгну я.

Он и сам не знал, почему внезапно сложилось в нем такое решение. Было так глупо из-за вспышки досады и самолюбия подвергать себя совершенно ненужному, бессмысленному риску. Но слово уже вырвалось и, злой и мрачный, сердито сунув удивленной и растерянной девушке свой стэк и трубку, он решительно пошел за обрадованным инструктором к вышке. В толпе прошел шум: нашелся, мол, смелый человек, который сейчас спустится на то «мокрое место», которое осталось от только что разбившегося прыгуна.

Оба молча поднялись в лифте на вышку. Там прыгуну прикрепили особо проверенный парашют. Длинный инструктор с опаской поглядывал на мрачное лицо рабочего, все еще боись, что тот может отказаться в последнюю минуту. Тогда ведь его день пропадет: толпе нужен был психологический толчок, чтобы она забыла происшедшую трагедию и опять дала прыгунов.

Внезапно Пенза усмехнулся. Ему пришло в голову, от какой, в сущности, мелочи может часто зависеть судьба целой страны. Вот из-за каприза девчонки он, маршал Тухачевский, подставит под совершенно ненужную смертельную опасность свою голову; Голову, которая теперь решала вопрос о судьбе России и от которой эта судьба реально зависела. Как путано и подчас ерундово складываются извороты и узлы жизни!

– Ну, что – готово? – сухо спросил он. В его голосе не было заметно абсолютно никакого волнения. Инструктор с удивлением посмотрел на твердое лицо.

Он привык к колебаниям и волнению прыгунов. А тут – ни в голосе, ни в лице не было и тени тревоги. Только какая-то непонятная досада. Бывают же такие каменные люди…

– Готово, товарищ. Все проверено. Осечки не будет. Прыгайте, не бойтесь ничего.

Рабочий презрительно пожал – плечами, поглядев на чуть растерянное лицо инструктора.

– Ладно. Только если там что – придется вам самому безвременно погибшему маршалу некролог писать.

Инструктор не сообразил, что, собственно, значили странные слова рабочего, когда тот, уверенно подойдя к краю вышки, – приветственно махнул кому-то рукой и смело прыгнул вниз.

* * *

Таня затихла и молча прижалась к Ведмедйку, пока Пенза в лифте поднимался наверх. Когда же темная фигура нового приятеля, с горбом парашюта за спиной, показалась на краю 60-метровой вышки, девушка замерла, закрыла глаза и в волнении вцепилась ногтями в руку друга.

Черная фигура отделилась от края и в толпе пронеслось единодушное «а-а-ах». В этом «ах» было, кроме удивления, и какое-то разочарование, ибо за спиной падающего сразу же вырос белый гриб и через секунду широкий купол белоснежного парашюта остановил стремительное падение прыгуна. Прошло еще несколько секунд плавного падения и Пенза благополучно приземлился на мягкой песчаной площадке. Толпа зрителей прорвала ограду и повалила к смельчаку. Но первой, позабыв про больную ногу, к Пензе примчалась Таня. Не думая, что она делает, девушка кинулась в порыве восторга на шею рабочему и пылко его поцеловала.

– Что это вы, Таня? – с ласковой насмешливостью спросил тот, освобождаясь от своих ремней. – Я с того света вернулся, что ли?

– Да нет, это я так, – внезапно смутилась девушка. – Мне только стыдно, что я вас так подвела. И, кроме того… это, так сказать, награда за вашу храбрость!..

– Ну, уже и храбрость!.. Тут таких храбрецов в день несколько сотен прыгает, – вы всех их целовать будете? Этак я не согласен – берите обратно ваш поцелуй…

Лицо Пензы ласково смеялось. Досада его прошла. Порывистый, искренний поцелуй Тани тронул его. Как-то в своей суровой жизни ему не приходилось испытывать очарования простой, сердечной, чистой, женской нежности. После безрадостной юности в военном корпусе, после страшных лет великой и гражданской войн и плена, его окружали только женщины, видевшие в нем «выгодную партию», богатого и красивого маршала, делавшего блестящую карьеру советского военного вождя. Но человека, товарища, просто Мишу в нем не видел никто. Вот и сейчас он официально числился женатым, имел даже дочь десяти лет, но ему холодно было около них, он был им чужой и они были ему чужими. Черствое его сердце не было пробуждено ни для любви, ни для семьи. «Там» не было ни искренности, ни сердечной теплоты. Вот почему эта милая девушка, без тени сомнения принимавшая его за мастера завода, со своими искренними порывами, со своей ласковостью, с веселым молодым задором, как-то смягчала жесткое сердце старого солдата, видевшего в жизни только бой, напряжение и опасность. Удивительно было еще то, что в этой странной девушке совсем не было кокетливости. Она была совершенно проста и искренна. Ее девичье очарование струилось, как аромат лесного ландыша, как песня птицы, как веяние напоенного солнцем ветерка. Она еще не доросла до той грани, когда женщина уже думает, как бы выгоднее пристроить в жизни данный ей природой капитал красоты и женственности. Таня была еще скорее хорошим товарищем, чем красивой девушкой. И именно это придавало такую прелесть ее отношению к Пензе.

– Ну, идем, идем, Танюша, – сказал Пенза, освободившись от ремней парашюта и заметив смущение девушки. – Идем, голубчик.

Ласковое слово вырвалось как-то само собой, удивив произнесшего его. Но большие голубые глаза смотрели так восторженно и нежно, милые ямочки так радостно смеялись, что трудно было не поддаться очарованию веселой молодости.

Отмахиваясь от похвал и одобрений толпы, Пенза с друзьями прорвались, наконец, через людскую стену и вышли из парка.

– Здорово у вас, дядя Миша, все это вышло! – с восторгом воскликнул Ведмедик, влюбленно глядя на Пензу. – Прямо ангелом с неба слетели. Как на санках! А я бы, по совести сказать, сдрейфил на убитое место сигануть…

– Да, это вот, – что называется, – «хоть бы хны», – одобрительно поддакивал и Полмаркса. – Классически! И Таньку выручили.

– Прямо, как настоящий рыцарь из сказки, – подхватил снайпер. – Шик!

– Рыцарь, – прошептала девушка, прижимаясь к руке Пензы. – Рыцарь… Как это красиво!..

Пенза засмеялся.

– Да бросьте вы, ребята, про пустяки болтать!..

– Рыцарь без страха, – тихо сказала Таня, глядя блестящими глазами на Пензу.

– Без страха, но, надеюсь, не без упрека, – перевел все в шутку Пенза. – Да что вы все из меня героя делаете? Экая невидаль: прыгнул вместо хромой королевы. Ерунда!.. А куда мы теперь?

– Куда? А к нам на пир! – весело заорал Ведмедик. – Разве забыли, дядя Миша? Мы сегодня вас так накачаем и накормим, что только держитесь. Господи! И до чего все эти волнения аппетит разжигают! Лезем скорей на «букашку». [23]23
  Московский круговой трамвай «Б».


[Закрыть]

– Ишь ты – «лезем», – проворчал комсомолец, бывший весь день не в духе. – Легко сказать! Сегодня выходной день – трамваи битками набиты… Народу больше, чем людей!

Действительно трамваи были полны той особенной, чисто московской полнотой, когда даже на поручнях вагонов не за что уцепиться.

– Ну, вот, – беззаботно отозвалась Таня. – А моя нога на что? – Нога? А при чем тут твоя нога?

– Экий ты недогадливый! Да я ведь ра-не-на-я! – радостно пропела она. И достав что-то из кармана, продолжала: —Нате, Миша, держите. Вы у нас теперь наибольший. Ой-ой-ой…

Через минуту на рукаве Пензы белела повязка с красным крестом, и, скрывая улыбку, он помогал, вместе с остальными приятелями, втаскивать стонавшую девушку на переднюю площадку трамвая [24]24
  В московских трамваях вход через переднюю площадку воспрещен.


[Закрыть]. Сурово командуя, он расчистил место для «раненой».

– Вы бы, товарищок, каретку скорой помощи вызвали, – недовольно заметил вагоновожатый. – А то неравно тут еще придавят вашу раненую.

– Да уже с полчаса вызывали, – хмуро ответил Пенза. – Чорт их знает, – так и не прислали. Верно, много дела… А тут перелом ноги, – с парашютной вышки студентка сверзилась. Каждая секунда дорога. Еще не дай Бог, кость насквозь пройдет – такая септицемия будет, что и на тот свет недолго девочку отправить.

Звонкое слово «септицемия» доканало вагоновожатого и он пустил на площадку всю молодую компанию. Удобно устроенные на очищенном месте, приятели отправились домой, с трудом скрывая блеск молодых глаз. Таня для проформы, изредка постанывала.

* * *

В скромной комнате студенческого общежития на Гороховой улице уже весело распоряжалась подруга Тани, веселая, наголо остриженная, курносая хохотушка Варя, вся состоящая из упругих полушарий и блеска белых зубов. Жизнь клокотала в ней бурным потоком. Смех рвался из ее груди непроизвольно, как сила от нее не зависящая. Приятели говорили, что Варька ржет, когда ей даже палец показать… Крепкая, коренастая, в мужском костюме, она хлопотливо устанавливала незатейливое угощение на колченогом столе, прикрытом, как скатертью, последним номером «Правды» и встретила пришедших чем-то вроде воинственного индейского клича. Когда ей представили Пензу, она мигом назвала его Мишкой и фамильярно похлопала по спине, чем вызвала косой, недовольный взгляд Тани.

– Пенза, – захохотала она. – А почему не Самара или Саратов? Этакий географический человек! Ну, садитесь вот туда, Миша, как старшой, – на председательское место. «Под образа», как сказали бы наши предки, ежели бы они и сюда своих божьих морд понавешали. А ты, Танька, чего это хромаешь? Кто это тебе копыто подломал? Ведмедище? Вот чорт косолапый! Мы ему за это в пасть стакан перцовки с самого низу вольем: пусть поплачет в наказание!

Через несколько минут веселое оживление царило за столом. Гости расселись, кто на стульях, кто на кроватях. Смех и шутки волнами прокатывались по комнате. На столе было сервировано больше водки, чем закуски: водку в советской России достать гораздо легче. Вот почему оживление забушевало очень скоро: молодые голодные желудки поддались влиянию спиртного после первой же полдюжины рюмок. Глаза заблестели еще больше, щеки раскраснелись, и издали могло показаться, что в комнате шумит какой-то бурный пчелиный улей.

– Что может быть лучше водочки, доброй российской водочки? – поднимал Полмаркса свой стаканчик. – Ведь по существу, она невкусна. Все морщатся, а все пьют… Классически!.Вот уже сколько тысяч лет люди пьют водочку. Сон и водка лучшие друзья человека!

– Не бреши, – вмешался Ведмедик. – Водочку пьем только мы, русские. Где всяким иностранцам додуматься до такой гениальности? Потому Россия такая могучая, что водочку пьет. У нас три мировых изобретения: водочка, баня и валенки.

– Ха-ха-ха… А самовар?

– А хороший мат?

– А русская песня?

– Ну, песня это не изобретение, это – мы сами. Мы без песни не люди, а скифы… Вот, кстати, выпьем еще по паре и заставим Таньку попеть. Наш физкультсоловей…

– А знаете, ребята, – сверкая зубами и глазами, сказала Варя. – Я как-то пожалилась одному старикану на водку – голова с похмелья трещала. Я и бахнула – вероятно, говорю, водка плохая была. А он этак поглядел на меня искоса над очками – старый хрен был, и говорит этак внушительно – «это вы, гражданка, зря. Молодо – зелено. Водки бывает или много, или мало, но плохой водки вообще на свете не бывает!..»

Раздался смех и опять забушевало молодое оживление.

Пенза чувствовал себя как-то раздвоенным. Он с наслаждением слушал песенки Тани – веселые, звонкие и задушевные, ласково отвечал ей улыбкой на улыбку и как-то полусознательно наслаждался непривычной для него атмосферой беззаботности и непринужденности, царившей за студенческим столом. Никто не обращал на него внимания и он начинал словно оттаивать. Здесь от него не требовалось постоянной напряженности и готовности к удару, параду, к укусу исподтишка, предательству, дипломатии и изворотливости. Здесь он мог быть самим собой, – внешне простым рабочим Пензой, а внутренне – маршалом Тухачевским, решающим вопрос о судьбе страны. И мысли его невольно возвращались к вопросу об Ягоде.

Внешне, по своему поведению, он был просто старшим товарищем в молодой студенческой компании, которая так радушно приняла его в свое коллективное сердце, но мысли его были мыслями маршала Тухачевского, проверявшего, все ли сделано для обезврежения всемогущего чекиста. Кажется, было сделано все необходимое, все, что можно было предусмотреть. В Москву стянуты некоторые наиболее верные боевые части Киевского военного округа, которыми командовал его старый друг, дерзко-смелый молдаванин Иона Якир. В «дивизии особого назначения, имени Дзержинского» – главной опоре НКВД, срочно сменены некоторые старшие начальники и, под предлогом маневров, выведены из города те роты, где предполагалось особое влияние Ягоды. Вся служба информации поставлена на ноги. Ежов был начеку и зорко следил за всеми шагами своего соперника. В кармане Смутного, адъютанта маршала, во время отлучек последнего, всегда лежал запечатанный пакет с точными указаниями, где именно можно найти Тухачевского, в случае каких-либо непредвиденных неожиданностей. Смутному Тухачевский верил, – он был твердый и проверенный друг, несмотря на свою молодость…

Кажется, было предусмотрено все… Тухачевский, внутренне усмехаясь, думал, что все эти контрмеры, это продумывание внутреннего переворота под углом зрения Ягоды, может и ему, маршалу Тухачевскому, когда-нибудь сослужить службу. Если дело дойдет до необходимости внутреннего взрыва… Но пока что Тухачевский спасал Кремль от гибели. Реально от гибели, ибо, если бы Ягоде удалось сделать переворот, то никто из его недругов – а их было так много! – не остался в живых. Не такой человек был этот железный нарком, почти двадцать лет стоявший у окровавленных рычагов машины террора…

На суровом лице задумавшегося Тухачевского неожиданно мелькнула усмешка. Сколько уже раз зависела от него судьба России! Реально зависела! Его память пробежала эти воспоминания прошлого. Вот на Волге, в 1918 году. Самое горячее боевое время. Советская власть еще не оформилась и не окрепла. Заговор гвардии полковника Муравьева, тогдашнего главнокомандующего всеми советскими армиями. Муравьев предлагал ему, молодому командиру, включиться в заговор против Кремля и выйти на раздолье России этакими новыми Стеньками, боевыми атаманами русской вольницы… Тухачевский отказался, был арестован, едва не погиб, но потом зато видал, как попавший в простую ловушку Муравьев упал, изрешеченный пулями латышей. Заговор был сорван.

Конец 1918 года. Ленин лежал в Кремле, тяжело раненый эсэркой Дорой Каплан и тихо стонал: «Ах, зачем только мучают? Убивали бы сразу, на месте…» Кремль был растерян и потрясен. Власть уходила из рук. Кольцо белых армий сжималось все плотнее. Судьба советской власти висела на волоске. Еще одно крупное поражение и все покатится… И вот тогда Тухачевский, во главе своей прославленной пятой армии, отчаянным рискованным маневром под Бузулуком и Уфой прорвал белый фронт, разбил чехов и отбросил врагов Кремля за Волгу. Именно тогда он прикрепил к своей груди первый орден Красного знамени…

Потом неожиданно Колчак мощно ударил, из Сибири. Белый адмирал на Волге! Это звучало как историческое Hannibal ante portas! – «Ганнибал перед воротами Рима!»… И тогда опять ударил Тухачевский рядом отчаянно смелых маневров, отбросил Колчака за Урал, в рискованнейшем переходе прорвался со своими армиями через теснины Урала в Сибирь и Колчак был разгромлен. Потом, переброшенный на юг, Тухачевский добил Деникина и смел последних белых врагов серпа и молота с лица советской земли. И тогда второй орден заблестел у него на груди. Орден с кроваво-красным блеском, цвета пролитой им реками русской крови… А дальше – Польша рванулась на лакомую Украину. Киев, – мать городов русских, – в руках поляков! Под Смоленском польские легионы!.. Именно ему, 26-летнему юнцу, тогда вручил Кремль власть над многомиллионной Красной армией для похода на Польшу. Тогда судьба Европы висела на волоске. И Кремль чуть не стал центром Евразии…

Дальше, – в 1921 году – разгром мятежного Кронштадта, который потряс страну своим лозунгом – «Советская власть без коммунистов». Матросы – «краса и гордость революции», едва не подняли на дыбы всю недовольную страну. Кризис грозил стать смертельным. «Перестреляю, как куропаток», бросил желчный Троцкий угрозу Кронштадту. Тухачевский выполнил этот приказ в разгромленной им крепости… А через год – взрыв крестьянских восстаний под самой Москвой, в Тамбовской губернии, под руководством неуловимого и вездесущего Антонова. Обе стороны соперничали в жестокостях и накале своей ярости. Больше года зажимал Тухачевский восставшие губернии в мертвом кольце, тушил восстание в крови, провоцируя и беспощадно расстреливая. И все-таки подавил. Кремль опять вздохнул свободно…

И вот теперь. Кто другой мог бы теперь спасти Кремль? Ведь недаром уже давно Ягода стремился завязать интимную дружбу с Тухачевским, искал связи. Ведь если бы он только намекнул Ягоде, что не прочь пойти с ним вместе против красного диктатора, – положение Кремля было бы абсолютно безнадежным. Но идти с Ягодой на спасение страны? Б-р-р-р… С Ягодой? С этой рептилией с ястребиными глазами и дергающейся щекой? Чтобы потом быть им подло преданным и уйти с мировой сцены с заплеванным именем? Нет, никогда! Нужен честный прямой бой за Россию… Но не вместе с Ягодой!..

Широкие плечи маршала содрогнулись, когда он вспомнил мертвенный взгляд маленького человечка с прыгающей щекой. И только вздрогнув, заметил, что все молчат и с любопытством смотрят на него. Лицо Тани было озабочено и взволнованно.

– Что с вами, Миша? у вас такое странное выражение!

Голос Тани вернул Пензу к действительности. Усилием воли он прогнал свое напряжение и, уже улыбаясь, спросил:

– Какое «такое выражение»?

– Прямо страшное…

– Ну, вот какие пустяки, – опять рассмеялся Пенза, дружески обняв плечи прислонившейся к нему девушки. – Ерунда! Просто, маленькое несварение желудка от обилия питей и недостатка закуски. В животе бурление началось или, как говорят, «душа с Богом заговорила». Вот я к разговору этому и прислушался….

Молодежь успокоенно засмеялась.

– Классически! Ну и что ж, Бог через ваше чревовещание много интересного сообщил? – спросил Полмаркса.

– Немало, – тихо ответил рабочий, и за столом опять воцарилось прежнее оживление. Только одна Таня не была успокоена.

– Ах, Миша, – вздрогнула она. – Как бы я хотела знать, что у вас в мыслях и… на сердце.

– Что это вас так взволновало, Таня?

– Да лицо у вас было ужасным… Таким жестоким, жестоким!.. Скажите, неужели вы – недобрый?

– Я-то? – удивленно переспросил Пенза. – Добрый или нет?

Удивление его было искренним: такая точка зрения ему никогда не приходила в голову, даже в кровавые времена гражданской войны, когда десятки тысяч пленных и мирного населения расстреливались по его приказу. Для будущего маршала уже тогда только одно слово имело решающее значение – «нужно». Все же остальные гуманитарные соображения отходили на далекий задний план. А теперь эта славная девушка поставила вопрос совсем по-иному.

– Вы – жестокий? В вас нет жалости?

Пенза заглянул в девичьи глаза.

– Да, как сказать, Таня… Как-то у Ленина спросили, не жалко ему, что так много народу гибнет? Он этак усмехнулся своими татарскими глазами и коротко ответил: «Умных жалею..» Так и я. Слыхали, может быть, про слова Заратустры – этакого философа:

«Друзья мои. Да разве я жесток? Я только говорю – падающего толкни…»

Лицо девушки, разрумяненное выпитой водкой, вдруг затуманилось. На ясные голубые глаза легли длинные ресницы. Алые губы болезненно передернулись.

– Как это жестоко сказано, – тихо ответила она, опустив голову. – Неужели только сильные и лучшие достойны жизни и жалости? А больные, а раненые, а старики, а маленькие, а несчастные? Как с ними? Разве их жизни – все равно?..

Пенза живо вспомнил недавнюю сцену у трамвая, когда он около раздавленного человека, хладнокровно закуривая трубку, отвечал на такие же взволнованные вопросы д'Артаньяна. Он пожал плечами и не ответил.

– А по-моему, куда лучше, чем ваш этот, как его… За-Зара… – Заратустра?

– Ну-да. Куда лучше его сказал наш Горький.

«Самая лучшая должность на земле – это быть Человеком…»

С большой буквы…

– Может быть, – мягко ответил Пенза. – Да только очень уж нелегкая жизнь у меня была. И… есть… советская жизнь – не для слабых. Добрым мне нельзя быть…

– Ну, пожалуйста, – умоляюще прижалась к нему девушка. – Ну, хоть здесь, с нами, со мной, не будьте жестоким… В мире так хорошо и светло. Пусть вам, хотя бы с нами, здесь будет просто, легко и хорошо! Около моего, – она, вспыхнув, поправилась, – около наших дружеских сердец. Как это чудесно поется в одном романсе:

 
О чем задумался,
мой милый?
О чем же ты грустишь?
Обними меня и с силой
Ты к груди своей прижми!..
 
 
Я тоску твою и горе
Поцелуем разгоню…
Жизни море
Пусть во взоре
И твоем блеснет сильней!
 

Голос девушки звучал тихо и нежно. Она пела для него, мастера Михаила Пензы, милого и сильного товарища, для которого где-то в уголке ее сердца расцветали фиалки первой любви. Искренно тронутый, Пенза хотел что-то ответить, но в это время за столом опять раздался восторженный шум. Стриженная Варя, дирижируя трубкой, встала и с пафосом произнесла:

– Кто там? Французы?

 
Не суйся, товарищ,
В русскую водоверть!
Не прикасайся до наших пожарищ:
«Прикосновение – смерть…»
 

– Вот это да! – восторженно раздалось отовсюду. – Вот это так сказанул!.. Кто? Волошин? Поэт такой?.. Здорово! Прямо в точку!

Оказывается, разговор за столом давно уже перешел на тему о фильме «Кутузов», и молодежь делилась своими мыслями о нем.

– Нас, братцы, не тронь, – вызывающе орал Ведмедик. – А то мы и с процентой отдать можем. Нас голыми руками не возьмешь…

– Ну, ну, ты, вояка, – презрительно протянул Полмаркса. – Небось, Япония еще недавно вздула Россию, как в бубен… Дело, правда, не в солдатах, а в управлении. Если нашему солдату дать хорошее управление – так только держись!

– Верно, – поддержала Варя. – А ты скажи, товарищ политрук, как это так случилось во время войны с Наполеоном, что наши крестьяне с ним не пошли? Ведь, говорят, тогдашнее крепостное право хуже всякого рабства было. Наполеон – как ни говори, он парнище передовой был – он же обещал русским крестьянам свободу… А ни черта не вышло…

– Как «ни черта»? А партизанщина?

– Ах, да… Ха-ха-ха!.. Ну, так как, Полмаркса?

Комсомолец наморщил лоб и не находил ответа. С марксистской точки зрения, раб и пролетарий не имеют отечества. Или иначе – «ubi bene – ibi patria» – где хорошо, там отечество. А тут русские мужики времен царизма взяли освободителей в дреколья. Как же так?..

Пока он мялся в поисках ответа, Таня решительно сказала:

– А это очень просто, ребята. По-моему, если Родине грозит опасность, – тут дело не до внутренних непорядков. Нужно драться всем плечо к плечу.

– Верно, Танечка, – просиял Ведмедик. – Вот и я так думаю… Я где-то читал, что какой-то англичанин, Чор… Чорт… на чорта его фамилия похожа… Так он в начале англо-бурской войны, когда все мозгляки скулили, что война эта, мол, несправедливая, так прямо и бахнул: «Права моя страна или нет, но я с нею…» – Вот это да…

– Так у нас в гражданскую войну вышло, когда царский генерал Брусилов в Красную армию поступил против поляков драться… Правильно!..

В этот момент в полуотворенной двери показалось улыбающееся лицо художника.

– Ara… Ara, д'Артаньяшка, – закричали ему молодые голоса. – Что так поздно? Иди сюда – догоняй…

– Никак, ребята, не мог раньше, – серьезно ответил из коридора д'Артаньян. – Под Кузнецким мостом кит на мель сел – пришлось помогать…

Это было сказано таким серьезным тоном, что не сразу все сообразили, в чем дело. После того уже, как шутка была понята и взорвался хохот, Ведмедик все еще неуверенно оборачивался на хохочущих. Пенза воспользовался моментом общего оживления и вышел в коридор. Через минуту д'Артаньян опять просунул голову в дверь.

– Я скоро извернусь, ребята, и опять приду. Не унывайте тут без меня. Только кита спихну в реку [25]25
  Кузнецкий мост в Москве – название улицы, на которой нет ни реки, ни моста. Когда-то, в средние века, тут протекала речушка Неглинная, давно уже упрятанная в подземные каналы.


[Закрыть]. Наркомпочтение всем…

– Хороший парень, наш д'Артаньяшка, – заметил кто-то за столом, когда художник исчез…

– Хороший-то, хороший, – презрительно заметил комсомолец, – да только Божья коровка. «Иде-а-лист»… Ему бы доклады читать – «Пуп и нечто». Он навсегда жизни напугался. К нему даже кролик может подойти среди бела дня, на штаны наделать, а то еще и за ногу кусануть… Хотя усики у него гитлеровские, да душа бабья. Он даже, говорят, верующий. Как это по-студентски:

 
Верую, Господи, и исповедую,
Хоша и не каждый день обедаю…
 

Все засмеялись.

– Ну, может и не так, – примирительно заметил Ведмедик, – но, пожалуй, вояка с него, действительно, никуда. Это прямо, как про него, Петр Великий сказал: «увольняется по чистой за вид, приводящий весь строй в уныние…»

– Молчал бы ты лучше, чорт снайперский! – накинулась на него с неожиданной силой Варя. – Выискался тоже критик? Под носом сперва утри, когда о д'Артаньяшке говоришь. А ты, Полмаркса, недостоин поцеловать след той блохи, которая нашего художника укусит. Он настоящий парень. Настоящая сила всегда молчалива и спокойна. И не треплется, как пустая бочка… И как ты!

– Вот так отшила! – зааплодировали кругом. – Правильно, Варька: не давай приятеля в обиду.

– Божья коровка? Это ты, брат, зря запустил. Левацкий загиб… Вообще наш д'Артаньяшка – хороший парень, честный и дельный. А что он тихий, так ведь говорят же: «в тихом омуте черти водятся…»

– Какие там у него черти? – огрызнулся обиженный неожиданным наскоком Полмаркса. – Треплешься ты, Варька… Расскажи вот лучше дяде Мише, почему ты башку стрижешь и люльку в зубы вставила?

В голосе комсомольца почувствовались яд и насмешка. Но Варя смело подняла «перчатку вызова».

– Ну и что ж? Ну и скажу. Мне стыдиться этого не приходится.

Пенза с неожиданным интересом посмотрел на крепкую девушку, по-боевому размахивавшую своей трубкой… Одета в простую мужскую рубаху и широкие штаны. Голова ее острижена под машинку. На пальцах ни одного кольца. У Тани тоже не было кокетливости, но в ней все было тонко и как-то изящно. Варя же, словно нарочно, желала стереть с себя внешние следы женственности.

– Ну и скажу… Я, товарищ Миша, имею свою теорию на бабью жизнь. По-моему, это унизительно для человеческого достоинства быть «привле-ка-тель-ной»… Быть этаким цветком, который пчел, самцов, к себе привлекает. «Секс-эппиль» дурацкий. Природе нужно только производство детей, а на остальное ей наплевать с высокого дерева: на нашу душу, мозги, высшие стремления… Вот я и не желаю «быть привлекательной». Словно я какая-то проститутка, вещь для приманки, для показу. Не желаю я быть этаким «медом» для голодных парней, чтоб они с загоревшимися глазами и паскудными улыбками на мои губы, да грудь, да ножки глядели. Тьфу… Хочу я быть, прежде всего, Человеком, а не самкой, не бабой.

– А замуж-то выйти, поди не прочь?

– Ну и что ж, – спокойно отпарировала комсомолка… – Коли придет такое время, настоящая любовь вместе с дружбой, – я вовсе не прочь. И любить буду хорошо, крепко, по-человечески, без ревностей и трагедий… И матерью хорошей буду. А пока там что – буду делать в жизни свое дело. Мы вот с Танькой физкультинструкторами будем – народное здоровье сохранять для Родины… Каждая женщина должна в жизни свое дело делать, а не глядеть, как бы поскорее замуж выскочить… А если доведется, так я хочу, чтобы меня за меня самую любили, а не за локончики, ножки и прочее. Унизительно это до чорта: что я – красивая лошадь на базаре? А мужские глаза и лапы по мне лазить будут и распаляться?.. К дьяволу!.. Или какая-то там «мисс Европа», которая полуголенькой премии за красоту ищет, чтобы потом красотой своей деньгу зарабатывать – то ли в Холливуде, то ли у миллионеров, то ли в «выгодном браке»… К чорту! По-моему, проклятие женского рода вовсе не рождение детей, а именно охота за женским телом… Надо мужиков от этого отучить. Небось «мистеров Европы» нету? Мужчине стыдно было бы полуголым перед женскими экспертами появиться? А почему нас на это подуськивают? Сволочи долгоштанные, кобелячье племя..

В голосе Вари было столько горячего задора, что все рассмеялись.

– Правильно, товарищ человечишка!.. Ответила, что надо! Ни себя, ни д'Артаньяна в обиду не дала… За тобой, ежели кто смельчак на тебе женится, не пропадет!..

– Правильно, Варя, – одобрительно отозвалась Таня. – Нужно поменьше значения женскому телу и красоте придавать… А то за ним очень часто нашей души, сердца, жизни не видно… Я вот французский язык теперь учу. Так там уже и вообще слова «человек» нету…

– Как так?

– Да так: «homme» это обозначает и мужчину и человека. Одновременно… Обидно!

– Да, ведь народная мудрость говорит же, – ядовито ввернул Полмаркса, – «селедка – не рыба, баба – не человек»…

– Иди ты к чорту со старыми глупостями… Вот почему я д'Артаньяшку люблю, что у него мозги светлые и честные.

– А и верно, – заступилась и Таня за художника. – Право, наш д'Артаньян – стоющий парень. Пусть, может, не так, чтобы внешне боевой, так не всем же петухами быть! А душа у него чудесная. И мозги и совесть – не вам чета.

– Совесть? А с чем ее едят? Дай-ка мне полкила этой твоей совести закусить водку. А еще советская девка! Этакие «духовные» уклоны… А что вы, дядя Миша, про д'Артаньяна нашего думаете?

Пенза неторопливо пожал широкими плечами и вынул трубку изо рта. Глаза его были оживленными и веселыми.

– Да, как сказать… Мало я его знаю А только любопытно, что самые счастливые люди в жизни – идеалисты и мученики.

– Мученики? Какого дьявола им счастливыми быть?

Опять Пенза пожал плечами. – Ну, очевидно, счастье не в набитом желудке. Есть что-то другое, что привлекает человека и делает его жизнь осмысленной. «Не хлебом единым жив человек»…

Но такая философия не интересовала подвыпившую молодую компанию. Только Таня внимательно смотрела на задумчивое лицо своего соседа и понимающе улыбалась ему. – Довольно тебе, Танька, нашего дядю Мишу монополизировать! – раздался возглас Полмаркса. – Запевай лучше студенческую про Коперника.

 
И под звон стаканов поплыла песня:
Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье.
Дурак: зачем он не напился,
Тогда бы не было сомненья…
 
 
Так наливай, сосед, соседке,
Соседка любит пить вино…
Вино, вино, вино, вино —
Оно на радость нам дано!
 

Таня подмигнула Пензе и тот послушно взялся за бутылку, не переставая удивляться тренировке советской молодежи: они могли выпить несравненно больше, чем молодежь старого времени…