Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Пенза поднял на девушку блестевшие интересом и симпатией глаза и мягко коснулся ее руки.

– Да ты совсем поэтесса, милая Танюша! Сколько у тебя огня и любви к России!

– Ну, а как же иначе? – просто ответила девушка. – Разве так вот и жить – только для своего брюха, для своей маленькой жизни?.. Не думать о Родине, ее прошлом и будущем?

Искренность этого девичьего чистого и светлого порыва тронула даже суровое сердце Пензы. Он взял руку Тани, лежавшую у него на плече, и ласково провел ею по своей щеке. Девушка смущенно улыбнулась, мягко отняла руку и, сделав над собой усилие, продолжала:

– Да, много крови тут было… Последние казни здесь производил Наполеон, карая оставшихся московских жителей за то, что они предпочли опустошение и пожар столицы безусловной и унизительной сдаче на милость победителя.

 
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою…
Не праздник, не прощальный дар, —
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою…
 

Когда-то все пылало вокруг этой площади. А с высоты кремлевской стены мрачно глядел властелин всего мира на этот пожар, с дымом которого меркла его слава:

 
Зачем я шел к тебе, Россия,
Европу всю держа в руках?..
Теперь с поникшей головою
Стою на кремлевских стенах, —
 

опять пропела Таня.

Наполеон сорвал крест с Ивана Великого, взорвал стены Кремля, но не спас этим себя. Через эту же площадь уходили французские солдаты в свой последний поход-отступление. А потом… Потом – век славы и величия. Не было уже крови, не было тут казней, а только парады, празднества и музыка. И только в начале этого века услышала опять Красная площадь взрывы бомб революционеров и стоны раненых. Тут погибли великий князь Сергей и много царских сановников, которые знали, что на них идет охота, но оставались до конца, до смерти на своем посту… И еще раз, – Бог даст, в последний, – видела эта площадь кровь молодых юнкеров, которые в 1917 году пытались защищать Кремль… И с тех пор – отдых от крови… Надолго ли? Навсегда ли?..

Голос Тани прозвучал едва слышно, словно она спрашивала что-то Высшее, что руководит судьбой людей и что слышит даже несказанные слова… Пенза с искренней ласковостью мягко обнял ее колени и положил свою голову на мягкое тепло женского бедра. Взволнованная своим же рассказом девушка почти не заметила движения рабочего. Ее глаза были устремлены на темный силуэт Кремля и мысли были далеко от действительности. После нескольких минут молчания Пенза тихо сказал:

– Видно, что для тебя все это живое и родное…

– Ну, а как же иначе, Миша? – повторила Таня. – Это же все наше, понимаешь, НАШЕ, русское, что ближе всего связано с нашим сердцем. Наши и боль, и гордость, и стыд, и слава, и кровь… Все наше. Помнишь в марше Буденного:

 
Никто пути пройденного
У нас не отберет.
 

Тысячу лет идет уже Россия по этому пути. Русскому пути…

_Но ведь… Но ведь теперь армия, которая проходит по этой площади на парадах, уже не русская, а красная?

Пенза задал этот вопрос с несколько провокационными целями – увидеть реакцию советской девушки на такую фразу. Реакция оказалась яркой. Таня выпрямилась, как от удара электрического тока, и отстранила от своих колен голову рабочего.

– Как ты так можешь говорить, Миша? – с упреком вырвалось у нее. – Ты вот в гражданскую войну людей, русских людей, убивал. Так ведь не для славы Интернационала, а для блага нашего же народа, для установления народной власти, чтобы выкинуть иностранцев и тех, кто завел страну в тупик. Разве, например, теперь ты охотно поехал бы в Испанию проливать свою русскую кровь за испанцев и какой-то там «мировой пролетариат»?

Пенза усмехнулся.

– Пожалуй, что и нет!

– Ну, вот видишь сам? А если бы какие-нибудь эти испанцы напали на нас, – тогда как? – А как по-твоему?

– По-моему, ясно – надо драться, землю свою защищать. Тут у нас, может быть, не все гладко и хорошо еще, но все это наше, русское. А если сейчас Красная армия называется красной, то ведь все равно она состоит из русских людей и будет защищать русскую землю.

– «Русскую Землю»? – с какой-то особенной тонкой интонацией тихо повторил Пенза. – Но ведь вместе с Русской Землей ты будешь защищать и Сталина, и Ягоду, и ГПУ, и партию, и Лубянку, и концлагери?.. А как со всем этим?

Пенза улыбался, но глаза его смотрели сурово и испытующе. Девушка осеклась. Несколько секунд она молчала, а потом жалобно посмотрела на своего спутника.

– Да-а-а-а, – растерянно сказала она. – Вот и д'Артаньян тоже так говорил… Не при всех, а наедине. И сколько боли у него было на душе!.. Ведь, действительно, это не одно и то же…

– Значит, ты понимаешь, что Сталин – не Россия? И что защита СССР не есть защита России?

Теперь Пенза откровенно улыбался, видя замешательство девушки. Ее примитивному мировоззрению он нанес как бы смертельный удар. КАК ответит ее молодое русское сердце? А молодое сердце Тани мучительно искало ответа. В самом деле, это все очень просто для Ведмедика и Полмаркса. Но вот умный чуткий д'Артаньян мучается в поисках ответа на такой вопрос. И не находит его… Ах, если бы…

– Ах, если бы, – вырвалась у девушки затаенная мысль. – Ах, если бы Россия опять стала не советской, а просто Россией!.. Армия – не красной, а просто русской. Солдат не красноармейцем, а просто русским солдатом!.. Миша, родной мой Миша! Неужели всегда будет так, как сейчас? Неужели нам, русским, нужна эта проклятая мировая революция, неужели у нас не может быть чего-либо более близкого русскому народу, чем этот коммунизм?.. Зачем нам он? Почему нельзя устраивать русскую жизнь по-русски, без этого страшного большевизма, без террора, свободно, привольно?.. Почему никто не любит Сталина, а все его только боятся? Как зло сказал недавно д'Артаньян – «ЗА Сталина никто умирать не хочет, а ОТ Сталина умирают миллионы»… Боже мой, Боже мой! Ах, если бы нашлись русские люди, которые изменили бы все это? Какой Сталин русский человек? Что ему Россия?.. А мы все, все русские, хотим кому-то верить, кого-то любить! И если придется жертвовать жизнью, то за настоящую, а не за советскую Россию. Боже мой! За что послано бедной России такое тяжелое испытание?.. Ах, Миша, мы все хотим добра России, хотим ее защищать. Но… какое нам дело до мировой революции, до коммунизма? Да пропади они пропадом! Наши предки вот уже тысячу лет за Россию дрались, за настоящую Россию. И умирали со спокойной душой. Но умирать… за Сталина?.. Господи! Где же правда, где верный путь в этом страшном путанном вопросе?..

Странные мысли и ощущения разбудили в Пензе эти сбивчивые слова взволнованной девушки, которая не могла найти ответа на страшные вопросы. А, между тем, в душе Пензы-Тухачевского откуда-то из подсознания выплыли наверх инстинкты русского человека, веками защищавшего Россию от ее врагов. Сам Тухачевский был столбовым дворянином и история его рода шла из глубины веков. Теперь он неожиданно – почувствовал себя потомком тех, кто, может быть, стояли вот здесь, на этой самой площади, на этом самом месте, когда Иоанн III прогонял татар; когда сдавшиеся и разбитые поляки покидали со стыдом Кремль; в рядах знатных зрителей глядел на катившуюся на Лобном месте для блага страны голову Пугачева; кто входил в дымящуюся пожарами Москву, оставленную Наполеоном, или потом, в рядах блестящей кавалерии, проходил тут на торжественных парадах перед Российским Императором.

А вот теперь потомок этого славного русского рода, бывший подпоручик гвардии, ныне красный маршал, хотел только, чтобы его личное «Я» сияло выше и ярче других… В его усилиях, в его карьере до сих пор не было ничего другого, кроме личного честолюбия, личной карьеры, славы, могущества, власти, выгоды ДЛЯ СЕБЯ, а не для Родины. И даже неизбежное столкновение со Сталиным и его режимом он рассматривал, как ступеньку к своей карьере, к своей славе… И теперь внезапно в его голове мелькнула странная мысль, что выдвигая свою личность, ввязываясь в опаснейшую борьбу, не выполняет ли он одновременно какого-то мистического задания в истории России? Не пользуется ли им история, как рычагом, чтобы повернуть свой путь на другие – НАЦИОНАЛЬНЫЕ рельсы? Разве не совпадают его личные желания восстановить русское в красном с инстинктивным, пока мало осознанным, но ярким желанием всех этих Тань, Ванек, Ведмедиков, д'Артаньянов и миллионов крепкой, смелой русской молодежи видеть Россию, именно Россию, а не СССР, могучей, счастливой и мирной?

Что-то горячее и светлое поднялось неожиданной волной в его холодной, черствой душе. Красный маршал почувствовал себя прежде всего русским, связанным невидимыми, но крепкими нитями с прошлым и будущим своей Родины. Его мысли о перевороте были внезапно пронизаны РУССКИМИ НИТЯМИ. Сделать этот переворот не только для себя, для своего имени и своей карьеры, но и для России, для родной страны, которая бьется и задыхается в чуждых ей идеях и формах коммунистической жизни, в маске Интернационала. Для страны, которая жаждет любить и верить, ищет оформления своей любви к Родине ищет человека, олицетворяющего эту идею служения именно и только России. И который может повести страну к славе и благоденствию… Если потребовать жертву и кровь молодежи, то во имя России, а не для абстрактных и чуждых стране целей…

Пензу так захватили эти новые мысли и ощущения, что он не заметил, как Таня опять начала о чем-то говорить. Не вслушиваясь в ее слова, он с симпатией и нежностью вглядывался в ее милое оживленное лицо и впервые мысль о том, что в будущих испытаниях она может пострадать, – впервые пришла ему в голову. Ведь все равно их славная дружба будет, в конце концов, открыта и если что-либо случится лично с ним, – бедная девушка автоматически попадет в безжалостную машину Ежова. А там… Чувство неожиданной и такой непривычной жалости вспыхнуло в нем при мысли, что должна будет перенести эта студентка в застенках НКВД, в случае… если маршалу Тухачевскому не повезет. И если Туполев, Гамарник, Уборевич, Якир шли за ним по идейным или личным соображениям, то справедливо ли подвергать эту милую девушку такому страшному риску?.. В голове его мелькнула новая идея. Наклонившись к Тане, Пенза опять ласково обнял ее колени и положил на них свою голову. Его улыбающееся лицо приблизилось к лицу Тани. Та вспыхнула и смущенно улыбнулась.

– Что это ты, Миша?

– Да так… Просто, по сердцу теплая волна прошла. Скажи, Танюшенька, ты ведь меня чу-у-у-уточку любишь?

– А зачем спрашивать? – тихо прошептала она. – Разве ты сам этого не ощущаешь? Милый мой…

Ласковые пальцы коснулись спутанных черных волос Пензы. Он опять чуть вздрогнул. Красивейшие женщины расточали ему свои ласки, но такая простая и теплая нежность была для него новой. В ней было что-то материнское, сестринское и не было ни капли кокетливости. В прикосновении девичьих пальчиков за нежной застенчивостью сквозила только хорошая и ясная любовь и искренность. И именно это еще больше тронуло жестокое сердце Пензы.

– Ну, ладно, Танюшенька… Я понимаю…

Он овладел пальчиками девушки и, несмотря на ее сопротивление, ласково поцеловал их по очереди.

– Я понимаю… А что, если бы я попросил у тебя обещания, важного обещания… очень важного?.. Ты ведь мне веришь?

– Ну, конечно, Миша, – просто ответила девушка. – А что именно тебе нужно, милый?

– Обещай мне, что ты беспрекословно выполнишь мои три первые просьбы. Какими бы они ни были!

– А зачем тебе нужно такое обещание, Миша? Разве ты сомневаешься в том, что я тебе всегда верю и сделаю все, что для тебя нужно будет?..

– Все это так… Но у меня на душе будет легче.

– А какие это такие таинственные просьбы? – смущенно засмеялась девушка.

– Ты не смейся, Таня. Я еще сам не могу сказать, какие именно будут эти просьбы, но ты можешь мне доверять полностью. Зря я приказывать не буду. У меня будут серьезные основания, которых ты, может быть, и не поймешь, но они – даю честное слово старого русского солдата – не будут капризом! Ну, так как, маленькая моя, идет?

Слово «приказывать» было суровым и жестким, но голос Пензы звучал мягко и нежно. Чувство доверия и любви опять захлестнуло сердце девушки.

– Идет, Миша. Если тебе это так важно, – я согласна.

Пенза выпрямился.

– Значит, серьезно? Ты обещаешь выполнить беспрекословно мои первые три приказания?

Голос звучал уже не ласково, а повелительно. Чувствовалось, что этому странному рабочему приказывать так же естественно, как другим подчиняться его приказам; что он – прирожденный командир, никогда не шутящий ни со своей властью, ни со своими приказами. Таня призналась самой себе, что для нее совсем не будет ни неприятно, ни унизительно повиноваться этому сильному спокойному человеку, со всеми его странностями. Ее глаза смотрели прямо и открыто, когда она ответила:

– Обещаю, Миша!

– Руку? Даешь слово?

Опять, как при первом знакомстве, мягкие и нежные девичьи пальчики потонули в сильной мужской ладони. – Даю.

– А чем ты мне поклянешься? – голос Пензы опять звучал ласково и мягко.

– А чем хочешь… Ну, ей-Богу…

– В Бога-то я не очень верю, Таня. Для меня это… – Ну, честное слово!

– «Честь»? Тонкое это слово… И очень уж гибкое…

– Ну, хорошо – глаза девушки блеснули и она резко выпрямилась. – Тогда… Тогда – клянусь Россией!.. Выше этой клятвы для меня ничего нет!..

Глава 8
На Лубянке

Поздно ночью, не спеша, подходили Пенза и Таня к воротам института, где жила студентка. Пенза был задумчив и рассеян. Новые точки зрения на перспективы переворота и его личное в нем участие, внезапно вспыхнувшие в его сознании, искали точных формулировок и решений. Ясная деловая голова его искала новых подходов к большому задуманному делу. Совсем новые оценки морального и национального порядка всплыли перед ним. Под дело его личной карьеры внезапно стал подводиться прочный вечный фундамент интересов Родины, тесная связь с которой впервые ясно обрисовалась в душе красного маршала. Как всегда бывает в вопросах чувства, словно какие-то молнии осветили рассудочные построения и окрасили их в иные цвета… Какой-то перелом наметился еще неясно, еще без деталей, но уже стало очевидно, что какой-то жизненный план должен быть и БУДЕТ пересмотрен.

Таня была весела и радостна. Ей было как-то даже легко, отдав своему другу какую-то часть своей воли, своей судьбы. Это ее не пугало. В ней все росло чувство доверия и любви к этому странному сильному рабочему с сумрачным взглядом, тоном прирожденного командира и какими-то мягкими и светлыми побуждениями, изредка вспыхивавшими в глубине его сурового сердца… У ворот своего общежития Таня крепко прижалась к груди друга и на прощанье нежно его поцеловала. В ее глазах светилась такая простая, ясная, доверчивая девичья любовь, что Пенза был тронут. В первый раз в жизни у него было ощущение, что его любят за него самого, любят преданно и чисто, ничего не требуя и ничего не добиваясь. Он почувствовал свое сердце согретым и с улыбкой подумал, что «ревматизм сердца» начинает проходить. «Тот не стар, кого любят!» Хорошо сказано!

 
И может быть, на мой закат печальный
Мелькнет любовь улыбкою прощальной,—
 

мелькнули в его памяти строчки Пушкина, и он усмехнулся. До «заката» еще было далеко, но любовь этой милой девушки, все-таки, согревала и смягчала его твердое, жестокое сердце. Он обнял тонкую талию Тани и сердечно ответил на поцелуй.

– До скорого свиданья, милая Нежнолапочка! Я ведь еще не забыл своего обещания свести тебя в хороший ресторан.

– Э, голубчик. Я ведь – русская! По мне – «с милым рай и в шалаше»… Где ты, где тебе хорошо, – там и я счастлива. До свиданья, милый. Не кручинься. Все образуется!..

Она весело махнула рукой и скользнула к воротам. Но внезапно с невольным вскриком остановилась. Навстречу ей выдвинулись две тени.

– Вы – гражданка Смолина? – негромко прозвучал вопрос.

– Я… А что?

– Ничего особенного. Вы задержаны. Следуйте за нами. – Миша, Миша! – испуганно вскрикнула Таня. – Иди сюда! Пенза, уже было отошедший от ворот, вернулся несколькими прыжками. Неизвестные люди насторожились. – Вы, гражданин, вместе с ней были? – Да, а в чем тут дело?

Рука Пензы была глубоко опущена в боковой карман. Один из неизвестных заметил это и резко скомандовал: —Руки вверх!

В темноте блеснула сталь револьвера. Пенза остался неподвижным.

– В чем, все-таки, дело? – также медленно и спокойно повторил он. – Что тут за чепуха?

– Руки вверх! – взвизгнул неизвестный. – Или я буду стрелять!

– Бросьте дурака валять, – решительно оборвал его Пенза. – Кто вы такие и в чем дело?.. И бросьте револьвером баловаться. Вы у меня на прицеле, а не я у вас.

Действительно, оттопыренная пола пиджака указывала, что револьвер в кармане Пензы готов к выстрелу. Его голос звучал твердо и решительно. Неизвестные несколько растерялись.

– Оперативное задание Наркомвнудела. Он негромко свистнул. Откуда-то из-за угла выплыла машина.

– Граждане, прошу не сопротивляться. Садитесь. А вы, гражданин, сдайте оружие.

– Сдам в комендатуре, – усмехнувшись, ответил Пенза. – Теперь еще рановато… Но поехать – это можно.

– Гражданин, повторяю – сдайте оружие, иначе я применю силу.

– А вы, дорогой товарищ, перестаньте орать и нервничать, – повернулся к кричащему Пенза. – Я вам не девушка. Вас я не знаю и документов ваших не вижу. Кто вы такие, мне неизвестно: грабители или оперативники? Так что, пока вы остаетесь под прицелом, но я подчиняюсь…

Он спокойно шагнул к девушке, взял ее под руку и, не спуская острого взгляда с чекистов, направился к машине. «Операгентам» еще не приходилось встречаться с таким странным сопротивлением. Обычно при слове «ГПУ» все терялись и не думали о возражениях. А этот странный человек, – по виду рабочий, – говорит так, как будто ОН ими командует. Но он согласен ехать – большего пока ничего и не требуется. А «там» можно будет сбить с него спесь. Двое чекистов молча сели против арестованных и машина помчалась.

– Ничего, Танюшенька… Это простое недоразумение и скоро, как ты сама говорила только что, – «все образуется»… Не нервничай!

– Приказываю не разговаривать! – раздалась команда.

– Да брось ты, товарищ, наконец, дурака-то валять! – сердито огрызнулся Пенза. – Я ведь не о политике говорю, а успокаиваю девушку, которую вы же напугали. И заметьте себе еще раз – и твердо – плевать я хочу на ваши крики и угрозы. Я сопротивления не оказываю, но вы у меня под дулом все время. Так: что, сидите смирно и везите нас на Лубянку. Но если машина повернет в сторону, я немедленно открываю огонь!

Голос был так решителен и свиреп, что чекисты не нашли, что возразить. Молча, с наведенными револьверами, они так и просидели всю дорогу, пока машина не затормозила мягко перед зданием НКВД. Пенза вынул руку из кармана и, покровительственно обняв плечи испуганной девушки, еще раз произнес несколько ободряющих слов. Чекисты, видя, что он спокойно направляется к дверям комендатуры, теперь молчали.

В приемной комендатуры один из них предъявил ордер и Таня немедленно была уведена. Пенза бросил ей вдогонку веселую улыбку и повернулся к чекистам. Лицо его сразу же приняло строгое, суровое выражение.

– Ну, так в чем же дело, наконец?

– Прежде всего сдайте оружие, гражданин.

Теперь чекист говорил уверенно и спокойно. Двери сзади захлопнулись, и арестованный был в их власти. Пенза вынул из кармана пистолет и положил его на стол.

– Только спустите предохранитель, товарищ, – спокойно предупредил он коменданта. – И осторожнее – вот этак. Это новый американский пистолет – «Сэведж», – по особому заказу мне доставлен. Единственный экземпляр в Союзе. Бьет и как пулемет, и как хотите. Я чуть было не пристрелил ваших ребят. Но, по счастью, договорились…

– Как же это вы так? – : не без любопытства спросил широкоплечий коренастый комендант, вглядываясь в спокойное лицо рабочего.

– А так… Кто же их знает? Ваши ли они или бандиты? Ночь, темно, документов не видно… Они – в штатском. Мою знакомую вдруг так, ни с того, ни с сего, взяли… Так что мы, собственно, друг друга арестовали……А теперь – пожалуйста. Я готов подчиняться.

– А кто вы такой?

Рабочий вынул паспорт и протянул его коменданту.

– Михаил Николаевич Пенза… Рабочий… 39 лет… Та-а-а-к! А почему у вас револьвер?

Так же молча Пенза протянул разрешение. Все было в полном порядке. Комендант вопросительно посмотрел на своих сотрудников, привезших Пензу.

– Этот товарищ вместе с той гражданкой был, – объяснил один из чекистов. – Они вместе подошли к воротам, разговаривали и целовались.

– Ara, – многозначительно протянул комендант. – Придется вас задержать, товарищ!

– А это почему такое? – отозвался рабочий, не выказывая никакого беспокойства.

– Это уж позвольте нам знать, почему. Вы арестованы. И точка. Прошу без лишних вопросов.

– А что дальше? – также спокойно спросил Пенза.

– Дальше – известно что. Обыск и камера. Чего тут спрашивать?

Пенза пожал плечами.

– Ну, ну… Это все вовсе не так просто. Дайте мне служебную линию Наркоматов.

– Нет, товарищ. Незачем! Что вам будет нужно, – вы выясните при первом же допросе. Это дело следователя, вам разрешать или не разрешать говорить по телефону. Я не разрешаю.

– Может быть, в обычном случае вы, товарищ, и были бы правы. Но со мной дело особенное. И я не прошу, а требую, чтобы мне предоставили телефон на две минуты.

– Сказано и баста, – прервал Пензу комендант. – Что тут, в самделе, дискуцию разводить? Следуйте за мной!

Рабочий не шевельнулся. Его спокойное твердое лицо усмехнулось.,

– Я еще раз вам, товарищ комендант, повторяю: я вовсе не обыкновенный арестант. Вышло недоразумение…

– Вот вы его со следователем и выясните.

– …которое разрешится немедленно же при телефонном разговоре.

В спокойном голосе арестованного были какие-то нотки, которые заставили коменданта забеспокоиться. Он, по-старому военному опыту, почуял, что этот рабочий почему-то чувствует себя какой-то силой и, очевидно, имеет какое-то право так твердо говорить даже в комендатуре НКВД. Но авторитет власти казался сильнее всех таких туманных догадок.

– Следуйте за мной, гражданин, и не валяйте дурака. Иначе я прикажу применить к вам силу! Мы тут и не таких, как вы, обламывали!

Пенза опять усмехнулся.

– Ну, смотрите, чтобы это вам дорого не обошлось, дорогой товарищ. Соедините меня сами с Реввоенсоветом немедленно. Я приказываю вам, товарищ. И я имею право вам приказывать!

Голос рабочего прозвучал таким четким и суровым приказанием, что несколько растерянный комендант невольно взял трубку. Через минуту он молча протянул ее арестованному.

– Коммутатор Реввоенсовета? Дайте срочно Смутного. Кабинет или квартиру.

Чекисты напряженно следили за рабочим. Брови коменданта были сердито нахмурены… Через несколько секунд в трубке зашумело и арестованный произнес:

– Здорово, Иван Алексеевич! Узнаешь голос? Ну, ладно… Возьми-ка немедленно дежурную машину и приезжай срочно на Лубянку в комендатуру. Я тебя там жду. Имей в виду – срочно… Через четверть часа? Ладно. Пока.

Он положил трубку. Чекисты с некоторым недоумением смотрели на его потертую одежду, грязные сапоги, засаленную кепку.

– Спасибо товарищ. А теперь я тут посижу, подожду. Не ожидая разрешения, рабочий сел на стул и стал закуривать. Комендант рассердился.

– Это вы, товарищ, уже чересчур, – раздраженно сказал он. – Как арестованный, кто бы вы ни были, вы обязаны подчиняться. Можете подождать в камере.

Пенза, закуривая, пожал плечами.

– Да поймите же вы, наконец, товарищ комендант, что я вовсе не арестованный, а тут вышло простое недоразумение, которое через четверть часа выяснится.

– Ну и просидите в камере эти четверть часа!

– И меня обыщут?

– Ну, а ясно… Правила-то на что существуют?..

– Ох, товарищ! Видно, не пойти вам выше должности коменданта. Сообразительности не хватает, – вздохнул Пенза, опять поднимаясь и туша папиросу в пепельнице на столе коменданта. – Ну, что ж – ничего не поделаешь. Дайте мне кабинет наркома!

– Какого наркома?

– А разве у вас их два? Кабинет товарища Ежова.

– Да бросьте вы, в самделе, дурака валять, – рассердился чекист. – Станет Ежов со всяким тут рабочим время в разговорах терять? Ему теперь не до вас – забот полон рот… Идите в камеру немедленно. А то, как бы худо не вышло…

– И в самом деле – довольно рассуждать, – резко оборвал его Пенза. – Я приказываю вам соединить меня немедленно с кабинетом товарища Ежова. Слышите: приказываю, иначе вы ответите по службе… Если я вас дурачу – я и в ответе буду. Ну?

Голос опять звучал так повелительно и, вместе с тем, так просто, что комендант, наконец, понял, что этот рабочий имеет в самом деле какое-то странное право приказывать ему, дежурному коменданту Лубянки. Он смущенно взял трубку и через несколько секунд заговорил:

– Да, да… Лично. Очень важно. Срочное требование одного тут важного арестованного… Да, да… Под мою ответственность…

Комендант оторвался от трубки и протянул ее рабочему. Тот, не спеша, затянулся папиросой и, под настороженными и недоверчивыми взглядами чекистов, взял трубку телефона.

Несколько секунд царило молчание. Потом рабочий спросил:

– Это ты, Николай Иванович?.. Не узнаешь? Ну, плохие, брат, у тебя аппараты. Или, может быть, так делами заморочен? Кто? Да, Тухачевский!.. Ara, теперь узнал? Ха-ха-ха!.. Ну, здравствуй. Спустись-ка, брат, сюда в комендатуру на минутку, выручи меня… Что? Ладно…

Когда арестованный, улыбаясь, опустил трубку, в комендатуре воцарилось подавленное молчание. Каждый всматривался в спокойное лицо «арестованного» и удивлялся тому, как это он раньше не узнал в нем известного им всем маршала. Даже в костюме рабочего…

Через несколько минут раздались уверенные шаги и в комнату вошел низенький надменный Ежов. Удивленно оглянув окружающих, он готов был о чем-то резко спросить, когда навстречу ему поднялся со стула улыбающийся «арестованный».

– Вот чорт? – не скрывая своего удивления, сказал нарком, пожимая руку маршалу. – Ты, Михаил Николаевич? В таком виде?

– Ничего, Николай Иваныч, не сделаешь, – иногда и это нужно. Помнишь, как Ильич говаривал: «личная проверка выполнения – самое важное»… Надо кое-когда и свою контрразведку проверять…

– Ах, вот оно что? А как ты сюда попал?

Тухачевский пожал плечами и не без юмора взглянул на коменданта. Тот вытянулся в струнку и негромко ответил на сердито-вопросительный взгляд начальника:

– Так что, товарищ нарком… Гражданин этот… То есть, прошу прощения, товарищ маршал, был арестован при задержании гражданки Смолиной…

– Какой гражданки?

– По вашему срочно-боевому приказу… По тому, вечернему!

– Ах, вот оно что!.. Как же ты, Михаил Николаевич, оказался с той девушкой?

– Ну, уж и поухаживать на старости лет нельзя? – засмеялся Тухачевский. – Разве лунные ванны уже декретом запрещены? А девочка она прямо расчудесная…

В эту минуту в комендатуру быстро вошел адъютант маршала Смутный. Увидев своего начальника в разговоре с Ежовым, он вытянулся.

– Ну, спасибо, дружище. Все в порядке… Пойдем-ка, Николай Иванович, я тебе имею кое-что сказать… Мне можно идти, товарищ комендант? – совершенно серьезно повернулся он к чекисту. – Или я все еще арестованный?

– Помилуйте, товарищ маршал… Просим прощения…

– Не за что, – ответил Тухачевский, беря свой фальшивый паспорт и Сэведж. – Вы по службе были вполне правы. Твои ребята, Николай Иванович, вполне толково и резонно работают. Выдай им, пожалуйста, за мой счет наградные… Чуть меня не пристрелили…

– Ладно, ладно. Идем, Михаил Николаевич. Тебя пристрелить – еще, пожалуй, пуля такая не отлита. Да и потом – советского маршала стрельнуть – честь, брат, немалая!..

Когда они оба вышли из комендатуры, Ежов, понизив голос, серьезно спросил:

– Ну, а все-таки… Как ты очутился с этой девочкой?

– А что… Подозрительна она, что ли?

– Еще бы… Она замешана в сегодняшнем покушении на Сталина!

Тухачевский удивленно свистнул.

– Это она-то? Тут что-то не то… Я с нею сегодня весь вечер вместе провел. И за нее ручаюсь совершенно. Допроси ее и выпусти.

– Ручаешься? – косо посмотрел на него Ежов.

– Совершенно! И чтобы тебе было спокойнее, пришли ее после твоего допроса ко мне. Я дополнительно ее прощупаю. Если что-либо будет неясное – сообщу тебе. Гарантирую, что она не сбежит и отвечаю за это полностью.

Ежов опять искоса поглядел на Тухачевского и чуть пожал плечами – в голосе сурового маршала были нотки какого-то волнения. Но ссориться с членом ЦК Ежов не хотел. Да ведь, кроме того, девушка была пока в его распоряжении, за решетками его НКВД… Что-то тут странное! Надо будет проследить за этой парочкой повнимательнее. Девушку выпустить, но «держать на короткой цепочке». Может быть, что-либо выяснится еще и совсем неожиданное? Пусть приманка погуляет на свободе…

– Ладно, – после нескольких секунд молчания сказал, наконец, Ежов. – Это только, брат, для тебя я такое служебное преступление сделаю. Как ни говори – она под сильным подозрением. Но уж если ты за нее ТАК ручаешься…

* * *

Через несколько минут, еще не успевшая даже как следует испугаться, Таня сидела перед столом следователя. Сам Ежов стоял в стороне в качестве зрителя. Арестованная чистосердечно рассказала историю своего знакомства со студентом Полевым, сообщила все известные ей о приятеле подробности, и Ежову скоро стало очевидно, что с политической стороны эта девушка вне подозрений. По методу НКВД, сразу же после покушения все лица, причастные к его виновникам, были немедленно арестованы, но, очевидно, эта славная девушка, за которую так твердо ручался маршал, была в самом деле непричастна к бомбам в МХАТ'е. Выспросив, что еще можно было, о знакомых д'Артаньяна (другого террориста Таня вообще не знала), следователь вопросительно посмотрел на Ежова.

Тот, стоя в тени в углу кабинета, задал ей несколько вопросов об арестованном вместе с ней спутнике. Таня так же простосердечно и откровенно рассказала, как она познакомилась с мастером авиазавода Пензой и как наладились между ними приятельские отношения. Девушка не знала, что Пенза-Тухачевский давно уже освобожден и горячо защищала «невинность» своего друга.

– Значит, вы за товарища Пензу ручаетесь? – с едва заметной усмешкой спросил Ежов.

– Конечно. Он такой простой, русский и…

– Ну, ладно, – прервал ее Ежов. – А скажите-ка лучше, кто, собственно, из наших советских вождей вам лично известен? Не вообще, по фотографиям, а ЛИЧНО?

Таня назвала председателя Всесоюзного комитета физкультуры Харченко, ректора своего института Зикмунда, но Ежов только отмахнулся.

– Нет, нет… Кого-либо повыше.

Девушка в недоумении пожала плечами.

– Да, кажется, никого… Откуда мне их знать?

– Ну, а все-таки… Товарища Жданова, например?

– Нет, – прозвучал удивленный ответ.

– Маршала Ворошилова?