Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Борис Солоневич
Заговор красного бонапарта
Маршал Тухачевский
Документированный роман

От издательства

 
Вставай же, Русь, на подвиг славы,—
Борьба велика и свята!..
Возьми свое святое право
У подлых рыцарей кнута…
 
 
И в царстве знаний и свободы
Любовь и правда процветут,
И просвещенные народы
Нам братски руку подадут.
 

Н. Добролюбов

Издательство «Сеятель», основанное в Буэнос Айресе по инициативе русского культурно-общественного деятеля Н. А. Чоловского, хорошо известно русским зарубежным читателям, – известно, как своим журналом «Сеятель», одним из старейших печатных органов эмиграции, так и своими книгами, выпущенными в свет за последние три года: фундаментальным трудом по истории русской словесности П. А. Кропоткина «Идеалы и действительность в русской литературе» (1955) и двумя объемистыми томами выдающегося публициста и писателя М. М. Бойкова «Люди советской тюрьмы» (1957).

К сожалению, в нашей скудной эмигрантской жизни, хорошая русская книга становится с каждым годом все более редким гостем. Это понятно, ибо издание полезной литературы – дело трудное, в особенности при теперешней раздробленности антикоммунистических сил и господствующей повсеместно в мире сумятице и тревоге. Дружная поддержка читателей значительно облегчила бы издательское дело, но таковой нет и потому издателям приходится работать почти в одиночку; работать не покладая рук, не встречая ни сочувствия, ни благодарности за свой труд. Впрочем, излишне говорить об этом печальном явлении, – давно уже наблюдается оно среди русской эмиграции и всем хорошо известно.

Всем известно и то, что время неимоверно быстро летит вперед, унося с собою в забвение все дела людей. Постепенно забываются и все злодеяния большевиков, даже самые вопиющие, как забылись народное горе и боль прошедших столетий. С течением времени зверства и ужасы большевизма почти изгладятся из памяти народной и новые поколения будут знать лишь о разных «спутниках», Беломорском и других каналах и многих действительно грандиозных стройках, не замечая, что они насквозь пропитаны потом и кровью их отцов и дедов. Постепенно все забывается, – даже закаленные, старые борцы остывают в своей ненависти и непримиримости к врагам и поработителям наших народов, а молодежь не приходит им на смену, ибо в значительной части своей не испытывает ни ненависти, ни непримиримости, необходимых для продолжения борьбы за благо и счастье родины, борьбы с ее насильниками и поработителями.

Ни на минуту не должны мы забывать о том, как тяжко нашим братьям и сестрам под властью большевиков, какая горькая участь выпала на их долю. Горек и наш хлеб изгнания, но по крайней мере мы, эмигранты, гложем свободно выражать свои мысли и настроения, свободно менять место жительства и располагать временем по своему усмотрению. А там, в подъяремной России, даже это недоступно. Поставьте себя на место порабощенных коммунистами народов, припомните кошмарные советские застенки, тюрьмы и концлагери, Соловки, Колыму, Воркуту и многие другие места, где уже погибли миллионы невинных людей и гибнут до сих пор в невероятных мучениях.

Если бы эмиграция почаще вспоминала сколько истребили коммунисты людей за сорок лет своего владычества, истребили всеми доступными им средствами в подвалах Чека, ГПУ, НКВД, искусственно вызванным голодом на Украине и т. п., то она давно объединилась бы для активной и успешной борьбы за освобождение нашей родины. А одним из наиболее важных секторов этой борьбы является в настоящее время издание антикоммунистической литературы. Эмиграция – единственный бескорыстный союзник подъяремной России в ее борьбе с преступной коммунистической властью. Наш священный, неотложный долг и прямая обязанность – пособить нашим братьям и сестрам на родине в их смертельной борьбе с врагом. Это повелевают нам голос нашей совести и заветы всех борцов за благо родины, во имя свободы, правды и справедливости. Коммунизм – наш злейший враг и мы должны показать свою непримиримость к нему не только на словах, но и на деле. Наша прямая обязанность – оставить будущим поколениям документы и воспоминания живых свидетелей, переживших страшные эксперименты «диктатуры пролетариата».

Нам необходимо неустанно разоблачать бесчеловечную сущность коммунизма, чтобы пробить непроницаемую стену, воздвигнутую им за сорок лет своего владычества. Лишь после того, как будет пробит этот «железный занавес» лицемерия, лжи и насилия, народы мира с отвращением отвернутся от коммунистических палачей. И только тогда будет выполнен наш долг перед родиной и человечеством…

После выхода в свет книги М. М. Бойкова «Люди советской тюрьмы» многие авторы русского Зарубежья предложили нам издать свои произведения. И вот, после ознакомления с ними, тщательного выбора и обсуждения всех «за» и «против», мы решили выпустить в свет «Заговор красного Бонапарта» Бориса Лукьяновича Солоневича, который настолько хорошо известен русской эмиграции, что не нуждается в особой рекомендации. Скажем лишь, что он является одним из немногих наших писателей, которым и сюжет, и фабула даются легко, свободно. Поэтому он имеет такой успех у читателей, ищущих в книге увлекательного повествования, а не сухого изложения переживаний автора и его героев. Такие произведения автобиографического характера, даже слегка приукрашенные, всегда неподвижны, безжизненны. Читатель предпочитает динамику, неожиданность, щекочущую нервы интригу и, – вместе с тем, – правдивые фактические данные. Другими словами – читатель требует правдивого изображения действительности в сочетании с художественным вымыслом. Автор «Заговора красного Бонапарта» вполне удовлетворяет этим запросам читателя и потому его прежние романы («Тайна Соловков» и «Рука адмирала») имели такой огромный успех не только среди русской эмиграции, но и у молодежи в оккупированных немцами областях СССР, а также среди «остовцев» в Германии. Оба эти романа передавались из рук в руки и зачитывались до окончательной изношенности.

Если романы Б. Л. Солоневича периода Второй мировой войны пользовались столь необычным успехом и читались с таким захватывающим интересом, то новый его роман обладает всеми данными, чтобы обеспечить ему еще больший успех. Перед глазами читателя проходит красочная романизированная биография гвардейского поручика, отдавшего свои способности на службу большевикам, достигшего у них ранга маршала и положения замнаркома обороны, а затем расстрелянного по приказу Сталина. Эта трагическая карьера, даже в сухом изложении биографических данных, чрезвычайно интересна и поучительна. Тем более замечателен образ Тухачевского в художественном изображении Б. Л. Солоневича. Ведь, так называемое, «дело Тухачевского» положило начало нашим надеждам на возрождение русской национальной армии, которая сможет нанести смертельный удар коммунизму. Если бы у нас не было прецедента в лице Тухачевского, то, по всей вероятности, не было бы и теперешних рассуждений на тему о роли армии в «перевороте» после смерти Сталина.

Незаурядная личность Тухачевского и талант Б. Л. Солоневича выдвигают «Заговор красного Бонапарта» в первые ряды книжных новинок русского Зарубежья. Это первая попытка исторического, тщательно документированного романа из жизни СССР. Облик главных героев романа, гибель самолета «Максим Горький», падение Ягоды, «ежовщина», борьба Тухачевского за превращение Красной армии в русскую, «завоевание» Северного полюса, арест Тухачевского н «суд» над ним, – все это изложено на основании документальных данных. Конечно, стержень романа создан самим автором, но это не умаляет его значения, тем более, что вообще «заговор» Тухачевского – одна из самых таинственных страниц советской истории и, быть может, никто никогда не докопается до истины в этой кровавой эпопее, в которой вместе со своим маршалом погибло до 350 000 военных.

Сам автор, пробывший около двадцати лет в СССР и долгое время собиравший материалы по «делу Тухачевского», не имел в виду сухого изложения зловещего периода «ежовской чистки». Он поставил себе другую задачу – нарисовать насыщенную динамикой и небывалым напряжением картину тех «страшных лет России», когда страна, едва не освободившись с помощью молодых сил армии от дьявольского гнета коммунизма, снова была закована в цепи «дрянным человечишкой с желтыми глазами» (так называли Сталина старые партийцы). И, как убедится читатель, автор справился с этой задачей блестяще, нарисовав мастерски, живо и ярко задуманную картину.

Прошло лишь двадцать лет с тех пор, как коммунисты расстреляли маршала Тухачевского, но правда частично уже восторжествовала. 27 марта 1958 года советские печать и радио объявили, что он полностью реабилитирован. Так коммунистическая шайка вынуждена была официально признать, что в действительности Тухачевский был не предателем и врагом народа, а самым выдающимся маршалом Советского Союза.

Читателям небезинтересно будет узнать, что «Заговор красного Бонапарта» был в свое время запрещен нацистской цензурой. После окончания Второй мировой войны он дважды поступал в набор (в Западной Германии и САСШ), но, по неясным для автора обстоятельствам, так и не вышел в свет.

Выпуская в свет «Заговор красного Бонапарта», заново переработанный и дополненный автором, издательство вкладывает свою лепту в борьбу с коммунизмом и надеется, что передовая эмиграция встретит эту книгу благожелательно и поможет ему возможно скорее погасить долг типографии, достигший уже значительной суммы. Тогда издательство приступит к печатанию следующей книги, которая уже готова для набора и лишь ждет своей очереди.

Издательство «Сеятель».

Часть первая

Глава 1
В гуще московского муравейника

Бойкая крикливая стайка воробьев, только что получившая молодые поколения – желторотых неуклюжих птенцов – была откровенно недовольна. Все они так уютно расположились около свежей прозрачной лужицы у набережной Москвы-реки, как какой-то из представителей мира двуногих – вечных врагов и вечных источников добычи – всунул в прозрачную лужицу свои копыта и стал там что-то делать. Негодование спугнутых воробьев выражалось особо повышенным гвалтом, в переводе на человеческий язык, несомненно обозначавшим явную ругань.

По-своему, они, конечно, были правы. Ведь по их воробьиному мнению, именно для них существовал весь прекрасный Божий мир, – деревья, лужицы, навоз и даже человеки. А тут на тебе – принесла нелегкая этого ползающего по земле двуногого… Все удовольствие от жизни только портит!

Недовольство воробьев разделялось еще одним существом – согнувшейся морщинистой старухой, разносчицей газет. Она с большим неодобрением смотрела, как крепкий, средних лет рабочий, одетый в засаленный пиджак, военные брюки, с надвинутой на глаза кепкой, ступил в лужицу и, сорвав пучок травы, стал тщательно вытирать блестящие сапоги поднявшейся мутью.

– Да что же ты, голубчик, делаешь-то? – укоризненно прозвучал старушечий голос. – Что же такие хорошие сапоги-то мараешь? Тоже – мильонщик нашелся! Теперя сапоги-то ведь кусаются. Новых не купишь. А ты вот…

Рабочий поднял голову. Его спокойное, чисто выбритое лицо неторопливо повернулось к старухе. Темные жесткие глаза окинули ее лохмотья и сумку с газетами холодным внимательным взором.

– А это, бабушка, не твоего ума дело, – коротко ответил он. – Много будешь знать – скоро состаришься… А ты и так немолодая…

– Да и как же это так – «не моего ума?» – с негодованием возразила газетчица. – Да ты мне мало что не во внуки годишься, а говоришь – не мое дело! Да я сама, небось, трех сыновей вырастила. Знаю, как все трудно достается… А ты тут сапоги портишь. Это ведь не царского времени кожа…

– А что – разве в царское время и кожа была лучше? Старуха обиделась.

– Сказал тоже… Чай, ведь сам не такой уж молодой, – должен сам помнить. Тогда все не чета нонешнему было. Да и люди приличней были: не марали сапоги, а чистили… И куда тебя пустят с грязными сапожищами? Постыдился бы!

Широкие темные брови рабочего нахмурились, но потом добродушная усмешка мелькнула на его твердых, красиво вырезанных губах.

– Ничего, старая. Сапоги-то ведь казенные. А меня, может быть, с грязными сапогами как раз, куда мне нужно, и пустят.

Он стал вытирать руки пучком травы. Старуха с возмущением отвернулась.

– Ничего, бабушка, – примирительно – заметил рабочий. – Все понять – мозгов не хватит. Дай-ка мне лучше «Вечорку».

Газетчица вынула из своей сумки «Вечернюю Москву» и протянула рабочему. Тат дал ей серебряный полтинник и отошел.

– Эй, сынок, а сдачи-то?

Рабочий, не поворачиваясь, махнул рукой, оставив старуху в недоумении. Свернув газету в виде стэка, он довольно оглядел грязные сапоги, сунул в рот трубку, надвинул на глаза старую кепку и зашагал дальше по набережной реки.

Воробьиная стайка с гвалтом и треском сорвалась с деревьев и возобновила свое роскошное купанье в луже, солнце и воздухе. Время для такого купанья было самое подходящее. Шла вторая половина лета. Погода над Матушкой-Москвой стояла чудесная. Спускавшееся мирное вечернее солнце красиво озаряло длинные зубчатые стены старого кремля, высокие башни и над ними сиявшие рубиновым светом советские звезды, недавно сменившие царские золотые орлы. Здесь, у Москвы-реки, шум города был слышен меньше, словно мутные струи вбирали в себя лишние звуки и уносили их с собой вдаль – в Оку, Волгу и, наконец, в Каспий. Там этот московский шум замирал навеки…

Рабочий, не спеша шагая по набережной, не обращал внимания на красоту спускавшегося вечера. Можно было догадаться, что у него выходной день, что он просто вышел погулять по городу и от нечего делать глазеет на пробегающую мимо жизнь.

* * *

Обвешенная людскими гроздьями, веселая «Аннушка» (московский трамвай «А»), суетливо дребезжа разболтанными частями, спускалась с кремлевской набережной. Нога висевшего в человеческой грозди на поручнях трамвая человека соскользнула с подножки и он сорвался вниз, на серой лентой мелькнувшую мостовую. Крики и звонки донеслись до передней площадки. Вагоновожатый нажал на все тормоза. Глухой, мужественный гул несущегося трамвая резко затих. Пассажиры тревожной толпой высыпали из вагонов и побежали назад. В двадцати метрах сзади, на рельсах лежала человеческая фигура, бившаяся судорожными движениями рук и головы. Ноги были странно неподвижны и ступни вывернуты в неестественные стороны. Сверкающая сталь рельса была покрыта темными бурыми пятнами.

Люди окружили сорвавшегося пассажира. Кое-кто ахал, некоторые побежали искать ближайший телефонный пост. Но большинство нервно досадовало на задержку. Московская безжалостность, чисто советского происхождения, чувствовалась в резких замечаниях пассажиров.

– Вот тоже кусок идиота! – угрюмо ворчал какой-то худосочный чиновник. – Так сорваться!.. Благо, еще скользко было бы?.. А то…

– Тут времени только-только в обрез, и вот – здрасте; подвернулся под колеса, чорт бы его взял!

– А это завсегда – как спешишь, так на вот тебе. За опоздание у нас с работы вылететь недолго!

– Сколько мы тут еще ждать будем? – недовольно обратился какой-то военный к подошедшему с рукояткой управления, вагоновожатому.

– Нужно, гражданин, милиционера подождать – протокол составить. Это вам, все-таки, не собака, а человек…

– Ну и пусть себе составляет, а мы поедем дальше.

– Никак это невозможно, товарищ. Нужно запротоколировать, что никто не виноват… Да вот он уже и идет.

Разношерстные, бедно одетые, порой даже оборванные пассажиры расступились. Вынимая из полевой сумки записную книжку, в толпу вошел милиционер. Не обращая внимания на лежащего на мостовой человека, он стал записывать показания вагоновожатого и очевидцев. Зашумели голоса, и о пострадавшем словно забыли. Только молодой, худощавый, темноволосый юноша, типичный студент, не отрывал глаз от порой конвульсивно дергающегося человека. И тогда его губы, под тонкими, только что пробившимися усиками, страдальчески кривились.

– Послушай, товарищ, – обратился он, наконец, к стоявшему рядом рабочему. – Перевязать бы его нужно… Ведь кровью истечет, пока скорая помощь прибудет.

Подошедший к нему рабочий, – тот, кто недавно купал в лужице свои блестящие сапоги, чуть усмехнулся.

– А зачем? – сухо и кратко спросил он.

– Как так «зачем»? – вскинулся от неожиданного вопроса взволнованный студент. – Да ведь жизнь-то спасти нужно! Вы перевязать сумеете?

Рабочий чуть пожал широкими плечами.

– Сумел бы, но зачем это? Если бы он страдал, а то… без памяти. Ну, и пусть умирает спокойно.

– Как так «пусть умирает»?

В вопросе юноши были возмущение и удивление. Опять красивые губы рабочего изогнулись в снисходительной усмешке.

– А ну, конечно! Видите сами – простой мужичок, первый раз, вероятно, в столицу попал. И ноги ему начисто оттяпало. Зачем государству инвалиды? Безногая ценность, подумаешь! Да и ему самому лучше тут, на месте умереть, чем страдать в больнице и потом всю жизнь нищенствовать. Марксистская логика. Помните, как сказал Маяковский: —«Для веселия планета наша плохо оборудована…» А для инвалидов – в особенности…

Пораженный такой резкой точкой зрения, студент не нашелся, что ответить. Он опять посмотрел на лежащего человека и опять гримаса боли искривила его выразительное тонкое лицо. Рабочий поправил свою сползавшую на лоб старую кепку – типичный пролетарский блин, «пролетарская кепка», «шесть листов-одна заклепка» – и оглянулся на группу, окружавшую милиционера.

– А знаете что, товарищ, – обратился он к студенту. – Тут, видно, еще надолго… Пойдем пока пешком. Погода ведь лучше не надо…

Студент молча кивнул головой и оба зашагали по набережной Москвы-реки. Некоторое время шли молча. Рабочий изредка украдкой поглядывал на нахмуренное, взволнованное лицо своего спутника и, наконец, спросил:

– А что, товарищ… Простите, но вас, видно, этот случай очень расстроил?

– Да, – неохотно ответил студент, не поднимая головы.

– В первый раз, что ли, кровь человеческую повидать пришлось?

– Ну, может, и не в первый. Время-то у нас советское – крови везде навидаешься. Но тут просто обидно за человека. Ведь, право, как собака. Никто не помог, никто не пожалел. Еще и ругань кругом. Прямо поверить нельзя, какой бездушный народ теперь пошел. За русских стыдно.

Рабочий опять пожал плечами.

– Да, оно, конечно, мягкости в теперешних душах маловато. Но ведь и жизнь такая пошла, что для жалости нет места. Да… и стоит ли кого-либо жалеть?

Задавая этот вопрос, рабочий незаметно усмехнулся, словно желая поддразнить молодого человека. Он не ошибся: студент встрепенулся. Его возбужденное лицо повернулось к собеседнику. Копна черных волос, слезшая было на лоб, привычным движением руки была отброшена назад, открыв прекрасной формы чистый лоб.

– Как это вы так, товарищ, говорите? – укоризненно ответил он. – Ведь человек погибает… Наш, русский человек! Нельзя, чтобы душа заплывала телом, и человек оскотинивался. Даже и не в жалости дело, а в стране. Каждый в ней на своем месте нужен…

– Здоровый, может быть, и нужен, да и то… А уж инвалиды-то – только балласт… Да и не нужно вообще жизнь человеческую переоценивать. Их, жизней этих, только у нас в Советском Союзе 170 миллионов. А во всем мире мало что не два миллиарда. Товар дешевый…

Студент с негодованием взглянул на рабочего.

– И не стыдно вам?.. А еще русский человек! Пусть там какие-нибудь иностранцы – ну, чорт с ними. Наводнение в Китае, голод в Индии или там война Парагвая с Уругваем… Но наши русские жизни – это ведь наше национальное богатство. Конечно, этот вот несчастный, который под трамвай попал, – это единица… Но вот, когда наши русские люди миллионами гибнут…

Студент вдруг осекся и с оттенком недоверия посмотрел на собеседника. Ему пришло в голову, что этот крепкий рабочий с умным, твердым лицом и точной, ясной речью, по всей вероятности, партийный или кто-либо из начальства «под рабочего». Но потертый, засаленный пиджак собеседника успокоил его, ибо о «гибели миллионов» в Москве, на улице, говорить не безопасно. «Доказывай потом, что ты не верблюд». и не намекал на ГПУ… Рабочий, видимо, понял опасения своего спутника и мягко ответил:

– Конечно, грустно это, но – «лес рубят – щепки летят». Ничто в мире без боли и крови не рождается. Все революции мира делались с кровью…

– А разве нужны они были, эти революции?

Голос студента прозвучал тихо, словно он. спрашивал самого себя. Рабочий с любопытством взглянул на него.

– Да ведь жизнь вовсе не спрашивает нас, нам нужно или не нужно. Помните, как Толстой говорил: «Выпусти из жил кровь, налей воды, – тогда, может быть, войн не будет…» В жизни есть свои законы и она жалости не знает. И для нее жизнь воробья – вот такого (рабочий махнул рукой и стайка крикливых воробьев, роскошно купавшаяся в луже, воздухе и солнышке, с гвалтом взлетела на дерево), и жизнь человека – величины равные.

– Равные? – возбужденно повторил студент. – Ничуть не бывало! Жизнь человеческая – это драгоценность. Помните, может быть, как какой-то поэт сказал:

 
– Нет в мире ценности, ценнее человека,
Его страдающей, тоскующей души,
Его улыбки ласковой и грустной,
Его веселости, сверкающего смеха
И нежной устремленности его любви безбрежной…
 

Стихи прозвучали мелодично и красиво. Лицо студента было поднято к небу, и заходящее солнце красиво осветило его худое, выразительное лицо, большие темные глаза и еще почти детские, чистые линии губ под пробившимися черными усиками. Суровый рабочий с улыбкой похлопал его по плечу.

– Эге, дружище, да вы, видно, совсем поэт и романтик! Это в нашей большевистской стране теперь совсем не в моде.

– В большевистской стране? – переспросил немного смущенный студент. – Да вы не путайте, товарищ. Режим у нас большевистский, а страна как была, так и осталась русская.

– Дело не в режиме и стране. Дело в установках нашего времени. А установки эти большевистские, материалистические, безжалостные…

– А как это вы понимаете – «большевистские установки»?

– Как? А без всякой лирики. Реально, просто и, главное, целесообразно… Вот, скажем… – Рабочий задумался на секунду, но потом, что-то вспомнив, продолжал. – Вот, к примеру, – борьба с проституцией. На Западе церемонятся, сюсюкают, возятся. А у нас: несколько лет тому назад ГПУ сделало в Москве повальную облаву и до 4 000 проституток, то есть, существ явно ненужных и вредных для социалистического общества посадило в вагоны и послало на Соловки. Вот и все.

– Как так «все»? – с недоумением спросил юноша. – Как это понимать?

– А очень просто – там они за пару лет вымерли все до единой. Или возьмите недавний закон о расстреле рецидивистов-беспризорников, начиная с 12-летнего возраста. Это ведь все балласт, отсев народный. Конечно, проще было бы их всех расстрелять и без Соловков и без суда. Но зачем же Запад с его «чуткой моралью» раздражать?.. Как ни говори, – «суд», «порядок»… Видите, как все просто и ясно. Это вот и называется большевистским подходом к делу.

Лицо юноши опять передернулось от боли.

– Нет, я не романтик, но такой свирепости и жестокости понять не могу. Зачем столько крови и страданий вокруг?

– А вы думаете —. только у людей так? А у животных тишь да гладь, да Божья благодать? Там свирепой борьбы нет?

– Ну, так то животные, – тихо возразил студент, опять опустив голову. – А нам Бог или там природа иной ум и иную душу дали. Неужели мы не можем иначе, как только по крови ходить… Нельзя же с этим так спокойно соглашаться. Вот два реформатора: Христос и Маркс пытались мир переделать. Один хотел с нутра человеческого начать, другой – с внешних условий жизни… А разве что вышло?

Последние слова прозвучали едва слышно. Рабочий с новым интересом взглянул на бледное, омрачившееся лицо студента и уже вынул трубку изо рта, чтобы что-то ответить. В этот момент бежавшая по тротуару баба, тащившая за собой за руку мальчугана лет этак десяти, нечаянно толкнула студента.

– Что это ты, тетка, – окликнул ее рабочий, – на пожар, что ли?

Баба с беспокойством оглянулась, но, увидев сплющенную старую рабочую кепку и заплатанную защитную рубашку студента, только передернула плечами.

– На пожар? Еще хуже, товарищок. Не слыхал разве сам? Седни храм наш золотой рвут этие нехристи! Ну, да беги-то ты, постреленок! – прикрикнула она на сына и поспешила дальше.

– Храм рвут? – удивленно поднял брови студент. – Какой? Неужели… Христа Спасителя?

В темных глазах рабочего отразился живой интерес. Он ускорил шаги и скоро, вслед за женщиной, оба подошли к большой толпе, стоявшей на набережной, против величественного храма Христа Спасителя. Стройная громада обреченного храма еще гордо высилась на небольшом холме у набережной. Высокие белые стены смелыми линиями поднимались вверх, где их покрывала могучая шапка великолепного золотого купола. Этот знаменитый в Москве купол был высшей точкой города, и старая, вековая колокольня Ивана Великого уступала пальму первенства новому собору. Но ненадолго – только на несколько десятилетий – ушел старый Иван Великий на второе место. Именно сегодня старое первенство, историческое право быть выше всего и выше всех в Великой Москве, возвращалось к старику. Могучий золотой купол соперника должен был сегодня лечь в развалинах у подножья белых стен.

Величественный храм Христа Спасителя – память победы над Наполеоном – давно уже был предназначен советской властью к сносу. Уже давно в нем не было служб, внутри-работали артели, вынося драгоценную утварь, снимая иконы и увозя все, что можно было там взять, оторвать, сломать, вытащить. Затем в громадные стены были заложены тысячи специальных патронов, и именно сегодня купол и часть стен должны были рухнуть. День и час готовящегося взрыва скрывались от населения, но рабочие, монтеры, подрывники, – все они рассказали, «по блату» [1]1
  По знакомству.


[Закрыть], своим родным, те – дальше, и в результате к б часам вечера большая толпа, волнуясь и тихо переговариваясь, стояла у набережной. Наряд милиции пытался рассеять ее, но его усилия вызвали только больший интерес у проходивших мимо. Толпа росла. Вдали показались легкие танки войск НКВД.

Когда рабочий со студентом, следуя за женщиной, подошли к краю толпы, юноша заметил где-то знакомые лица и, кивнув своему случайному спутнику, отошел от него. Рабочий остался один. Он внимательно оглянулся вокруг, но, казалось, его мало интересовала величественная панорама бело-золотою храма, доживавшего свои последние часы и минуты. Острые его глаза пытливо вглядывались, подмечая выражение лиц. Он ловил, обрывки разговоров, стараясь понять реакцию разношерстной толпы, собравшейся на набережной.

– Гляди, гляди, Ванька, – плачущим голосом говорила пришедшая раньше него баба. – И не забудь, – остатний разок на наш золотой храм смотришь… Старым станешь, а этой минуты не забудешь.

Несмотря на увещевания матери, мальчуган неохотно вглядывался в храм. Ему казалось более интересным глядеть на конного милиционера, гарцевавшего перед толпой… Внимание всех было устремлено на торопливо выходившие из храма последние группы рабочих с инструментами.

– Скоро, видать, и ахнут… А не покалечат кого? Не… До нас не достанет, – раздавалось среди собравшихся.

На последнее – успокоительное – замечание сзади раздался уверенный молодой голос.

– Ясно, сюда не донесет! Там все рассчитано: только-только стены дрогнут и завалятся. Классически! Нужно ведь только купол этот проклятущий наземь сбить. На нем, говорят, золота наворочено, – прямо можно в Германии революцию сделать или испанцев выручить. За зря только народное богатство наверху гибнет.

Говорил молодой парень, веснушчатый и загорелый, с «полит-зачесом» а-ля Карла Марла, с круглым, полным самоуверенности и задора лицом. Около него стоял знакомый уже нам черноволосый студент.

– Сам ты проклятущий, – огрызнулась на его слова из толпы какая-то старуха.

– А ты чего, старая кляча, хайло раззявила? – грубо оборвал ее парень. – Помирать давно пора, а туда же лезешь…

– Я еще тебя, сукина сына, переживу… А только, как ты смеешь храм-то наш святой так хаять?

– Ежели он святой, так почему ангелы сверху не прилетят его спасать? – насмешливо откликнулся тот и оглянулся на своих спутников. К его удивлению, приятели – двое юношей и девушка – не поддержали его шутки.

– Брось, Петька, – вполголоса заметил один из них. – Верят

– ну и пусть себе. Не задирайся. Еще неприятностей наберешься.

Веснушчатый парень, на рубашке которого краснел значок КИМ-а [2]2
  Коммунистический интернационал молодежи.


[Закрыть], благодушно передернул плечами.

– Наплевать! Хотя, собственно, и верно: ни в рай, ни в коммуну за волосы не тащат. Если есть в печенке такой бзик

– в Бога веровать – ну и пусть.

– Ш-ш-ш-ш-ш! – недовольно зашипела на товарища девушка. Светло-голубые глаза с суровым упреком взглянули на комсомольца. Тонкие брови под синим беретом нахмурились.

– Ладно, ладно, Танька, – поспешно заговорил провинившийся. – Не буду больше, вот клянусь те святой яичницей! Только ты не ругайся: пусть уж лучше на меня купол этот святой свалится, чем ты крыть меня будешь.

Приятели засмеялись и повернулись к собору. Баба еще раз тихо сказала сыну:

– Гляди, Ванька. В Рассее такого никогда больше не будет.

В ее голосе что-то дрогнуло. Она подняла край грязного фартука и вытерла им свои глаза. Мальчуган с удивлением посмотрел на нее.

– Чего это ты, мамка?

Почему-то внезапно, как порывом ветра, задуло все разговоры. Глаза толпы с испугом и напряжением устремились на величественную громаду собора, словно никто не мог поверить, что ей скоро суждено обратиться в груду мусора. Освещенный вечерним мягким солнцем бело-золотой храм стоял, казалось, несокрушимо. Но вот в тихом воздухе родился какой-то неясный гул, словно откуда-то донесся звук очень отдаленного грома. Из высоких узких окон показались, словно вспышки орудийного дыма, белые облака. Одна из громадных, блестевших в солнечном свете стен внезапно дала зияющую трещину. Тотчас же причудливые черные змеи новых трещин поползли по другим стенам. Что-то непреодолимое дрогнуло и закачалось. Словно гул приближающегося поезда донесся от храма. Сияющий, величественный купол медленно, словно торжественно, наклонился одной стороной и вдруг все загремело и загрохотало. Стены храма осели, купол, ломаясь на части, сорвался вниз, и громадные тучи белой пыли клубами взвились кверху и в стороны, закрыв трагическую картину.

В толпе обнажили головы. Кое-где послышался плач. Многие крестились и стали на колени. Все молчали, словно присутствовали при опускании гроба в могилу. Рабочий в кепке с величайшим интересом наблюдал за выражением лиц в толпе и реакциями собравшихся, когда кто-то хлопнул его по плечу.