Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава 12
Горе побежденным!

Вряд ли кто-нибудь в СССР думал, что день отлета северной экспедиции был последним днем, когда Тухачевский чувствовал себя во всем ореоле славы и власти. Казалось, что известие об аресте Путны стало каким-то переломным пунктом в судьбе маршала. Трудное историческое решение, принятое командармами в автомобиле на проселке – ждать, сжав зубы, выгодного момента для контрудара, для того, чтобы не ослабить Россию перед лицом грозных врагов, – сразу связало руки активности молодых сил армии. А давление НКВД, тонкие сети, которыми начал опутывать Тухачевского и его друзей Ежов, стали замечаться все больше.

Первым исчез Смутный. Исчез так просто и незаметно, как могут исчезать люди только в СССР. Ни Тухачевский, ни никто другой не могли добиться, куда девался личный адъютант замнаркома обороны. На настойчивые запросы Ежову о судьбе Смутного, тот делал озабоченное и огорченное лицо и уверял маршала, что даже маленьких следов найти пока не удается. Вся милиция и НКВД поставлены на ноги, но – увы! – тщетно.

– Знаешь что, Михаил, – таинственно снижая голос, говорил Ежов и в глубине его черных глазок мелькали насмешливые огоньки. – Я боюсь, – уж не фашистская ли разведка затащила Смутного в какую-нибудь ловушку? Не давал ли ты ему каких-либо секретных заданий по линии военной? Интересных для фашистов бумаг или материалов у него не было? Или твоих лично?

Несмотря на все уверения Ежова, Тухачевский прекрасно понимал, что тут без НКВД никак не обошлось. Смутный был доверенным лицом маршала и вся эта цепь первых трагических звеньев событий – старый проверенный шофер Павлов, военный атташе в Лондоне Путна и адъютант маршала Смутный, – все это были плохие признаки надвигающейся вражеской атаки. Люди исчезали и о них все молчали, словно их никогда и не существовало. В процессе своей дальнейшей работы Тухачевский стал замечать, как его постепенно изолируют от реальной связи с армией. Мало-помалу, ближайшие сотрудники маршала искусственным путем отдалялись от него все больше. Незаметно, один за другим, они получали от Ворошилова какие-то срочные служебные командировки, уезжали или переводились на другие посты. Все труднее становилось вызвать к себе в Москву Уборевича, Якира или Примакова. Ворошилов на заседании Реввоенсовета поднял, опираясь на решение политбюро, вопрос о создании в военных округах «реввоенсоветов для помощи командующим». Это, конечно, бесспорно обозначало резкое ограничение власти командующих округами (в военное время – командующих армиями), большинство которых было сторонниками Тухачевского на пути к усилению мощи армии, отмежеванию ее жизни от внутриполитического положения страны и росту ее самостоятельности.

Вслед за усилением политического контроля, Ворошилов стал вести постепенно и настойчиво перемещение войсковых частей, так что в Москве скоро собрали полки каких-то очень отдаленных военных округов СССР, для которых имя и личность Тухачевского не были так близки. Власть и возможность действия медленно уплывали из рук маршала. Как умный и видавший всякие виды советский «старожил», Тухачевский прекрасно понимал, что вся эта сеть паутины плетется вокруг него, но, связанный решением пока не прибегать к революционным действиям, он молчал и не отвечал никакими контрударами, в то же время понимая, как опытный стратег, что почву постепенно выбивают из-под его ног. Как боксеру для хорошего удара нужен крепкий пол и хороший упор, так и для политического удара надо было на кого-то и на что-то опираться. Нужно было иметь или товарищей, или организацию. Между тем, нити связи между ним и его старыми соратниками тщательно обрезывались, а об организации теперь нельзя было и думать. Пытаясь бороться за своих сотрудников, он неизменно проигрывал – право перемещений высшего командного состава принадлежало, прежде всего, Ворошилову: армия есть армия. Нарком обороны мог согласовывать свои действия со своими помощниками и заместителями, но мог все сделать и помимо их… А Ворошилов получал соответственные указания от самого Сталина.

Нововведенные военные советы в округах сразу же резко стали в оппозицию к командующим – тем молодым выдающимся командармам, которых с такой любовью и вниманием подбирал и воспитывал Тухачевский. Уже одно то, что приказ командующего округом не был действительным без скрепления его подписями двух членов военсовета, по существу ограничивало возможности распоряжения военной силой для сопротивления аппарату НКВД. Принцип коллективного командования, который так давно и решительно был истреблен в Красной армии Тухачевским, ввели опять. На заседании Реввоенсовета даже Гамарник, – умный, но слабохарактерный, – которого увлекли идеи Тухачевского о техническом и духовном усилении армии, пытался, к удивлению Ворошилова, возражать, но перед авторитетом политбюро вынужден был замолчать. Тухачевский был достаточно умен, чтобы промолчать. Он с болью и горечью замечал: как в свое время был заранее изолирован и обезоружен Ягода, так точно и он постепенно лишается возможности владеть подобранным им военным аппаратом и постепенно около него образовывается искусственная пустота.

Ворошилов все настойчивее вмешивался в вопросы его компетенции и неуклюже, но решительно подбирал вожжи управления армией в свои руки. Все больше чужих лиц и имен встречал Тухачевский среди «обновленного командования». В среде командиров частей, расквартированных в Москве или округе, уже не было людей, на которых можно положиться. А между тем, Дивизия особого назначения имени Дзержинского, – преторианцы Кремля и НКВД, – все усиливала свои ряды. Эта чекистская дивизия окружалась вниманием, комфортом и неприкрытой лестью. Тухачевский ясно видел все это, но пока был бессилен противодействовать усилению внутренней армии войск НКВД в противовес Красной армии, стоявшей на охране рубежей страны. Он был прирожденным организатором и трезвым реалистом. Очевидно было, что необходимо ждать поворота обстоятельств в благоприятную сторону; пока же, сжав зубы, терпеливо и спокойно следить за развертыванием событий. Все равно война была не за горами, а с нею неизбежно должны были измениться и обстоятельства. Вот тогда!..

Порой, все чаще ему казалось, что он допустил роковую ошибку, отложив бой со Сталиным до более выгодного для страны момента. Для НЕГО ЛИЧНО было выгоднее дать бой тогда же, сразу согласившись на предложение Корка о дворцовом перевороте. ОН лично тогда мог легко выиграть, но выиграла ли бы от этого страна? Впервые в своей карьере маршал поставил интересы страны выше своих и в глубине души не мог решить, правильно ли сделал… Но что сделано, то сделано. Нужно было не терзать себя напрасными упреками, а искать выхода из создавшегося положения.

Яркой искоркой блеснула надежда на возможности новых комбинаций, когда из Лондона было получено приглашение прислать представителя СССР на торжество коронации нового короля. Казалось бы, кого и послать, как не Тухачевского? Человека, европейски образованного, европейски известного. Но на заседании политбюро, когда Ежов, не без задней мысли, предложил кандидатуру маршала, Сталин насмешливо усмехнулся.

– Ну, ну… Нельзя же все одного да одного!.. Европа может подумать, что у нас людей нет… Поездил сам – дай поездить и другому!..

И в Лондон решено было послать адмирала Орлова на линкоре «Марат».

* * *

Вся страна переживала какое-то лихорадочное напряжение. Но это не было лихорадкой перед новой эпохой войны, «стартовой лихорадкой», как говорят спортсмены. Это было какое-то тягостное затишье перед неведомой грозой.

В кругах, близких к Кремлю, уже ясно чувствовали, что какие-то ветры дуют не в пользу маршала Тухачевского. А для опытных советских вельмож даже легкого дуновения такого ветерка было достаточно. Уже не одна сотня голов слетела за последние годы и «советский нюх» изощрился в этом отношении до чрезвычайности. Тухачевский по-прежнему бывал в среде кремлевских воротил, вел обыденную работу, но во взглядах многих, посвященных в закулисные тайны Кремля, он был УЖЕ «бывшим человеком». Особенно ярко это отчуждение, эта пустота около маршала проявились в день празднования 1 мая 1937 года.

Как иногда, когда идут трое рядом, стоит одному передвинуться на несколько сантиметров в сторону и уже кажется, что идут не трое, а ПАРА и ОДИН, так и на первомайском параде почти неопределимо для глаз, но ощутимо для людей «с нюхом» стало ясно, что Тухачевский находится в каком-то странном положении. Он и сам ощущал это. На Красной площади маршал появился не подтянутым, властным и оживленным, как всегда раньше, а как-то несколько понуро, задумчиво, с руками, глубоко засунутыми в карманы шинели, и странно равнодушным к великолепной картине парада; на трибуне он стоял особняком, на отлете и, не дождавшись его конца, уехал домой.

Мысли Тухачевского были тягостны и напряжены. Иногда он спрашивал себя, правильно ли сделал, вернувшись из-за границы, а не оставшись там для личной жизни. И не было ли его решение в автомобиле роковым для него лично? Но он чувствовал, что не ему, прославленному маршалу, уходить с поля боя или венцом своей жизни и карьеры избрать переворот, грозящий гибелью его родине. Еще не все было потеряно. Правда, было туго, но… Разве не переживал он положений куда более критических? И разве не выходил из них победителем?.. Мысли о милой Тане нередко всплывали в его памяти. Впервые мирная спокойная жизнь с нею представилась ему, как доля личного счастья среди тревог и борьбы. Но он гнал от себя эти мысли. «Я не английский король, чтобы отказываться из-за юбки от долга, от трона, от власти», – говорил он сам себе и опять выше поднимал свою красивую голову. Русское, великолепное русское слово «НИЧЕГО!» срывалось в такие моменты с его губ.

Маршал вспоминал, как в 1919 году, пройдя со своими армиями через теснины Урала и ударив в тыл белой армии Колчака, он зарвался там и попал в страшные клещи генерала Пепеляева. Оба штаба – и белый и красный – считали его положение совершенно безнадежным, когда совершенно неожиданно в тыл белым ударила «пятая колонна» – армия восставших рабочих Челябинска. И последний бой за власть над Россией был тогда выигран красными… Разве не знает история десятков и сотен примеров, когда положение менялось в последнюю секунду и победа доставалась более твердому, настойчивому и умеющему ждать?.. Сейчас у него не было другого выхода, как только ждать, сжав зубы, не делая вида загнанного зверя. И встречая угрюмый взгляд Ворошилова или откровенно злорадный Ежова, Тухачевский только уверенно усмехался и выше поднимал свою красивую голову. Игру он хотел доиграть красиво до конца, каков бы ни был этот конец.

 
Жизни только тот достоин,
Кто на смерть всегда готов…
 

А смерти маршал Тухачевский не боялся никогда…

* * *

«Накаливание политической атмосферы» все усиливалось. Вслед за введением вновь института политических комиссаров в армии, начались и события практического порядка. 11 мая неожиданно был опубликован приказ Ворошилова о крупных перемещениях высшего комсостава армии. Тухачевский переводился с поста первого заместителя наркома обороны на пост командующего войсками Приволжского военного округа. На его место был назначен послушный, неяркий маршал Егоров. Меняли свои места и Якир, Уборевич, Примаков, Эйдеман, Фельдман и другие. Все они переводились на новые места, где у них не было корней и где они практически были беспомощны и безопасны для Кремля среди новой обстановки.

Немецкая газета «Ангрифф» опоясалась кричащим заголовком:

«НАПОЛЕОН СОВЕТСКОЙ РОССИИ ОТПРАВЛЕН В ССЫЛКУ».

Такими же, примерно, заголовками встретила иностранная пресса новые известия из Москвы. Все начинали понимать, что политическое напряжение в СССР начинает разряжаться крупнейшими событиями и что это странное перемещение командармов только пролог к дальнейшим, очень крупным переменам. Действительно, события не заставили себя долго ждать. Двое знаменитейших ученых СССР, Ипатьев и Чичибабин, посланные в Европу на научные конференции, отказались вернуться в СССР. Потом арестовали бывшего венгерского диктатора Бела-Куна и Ягоду – чекистов, проливших реки человеческой крови на службе мировой революции. Затем, как – то очень скоропостижно и неясно, умерла Аллилуева, жена Сталина, прах которой был торжественно замурован в кремлевской стене. Резко уменьшился диапазон военной помощи красной Испании. Во всем мире уже были уверены, что в СССР назревают не только крупные, но и как обычно, кровавые события. Это еще более ясно ощущалось в Советском Союзе, где все замерло, как перед ураганом.

Сталин сам почуял это и, как опытный политик, понял, что перед решительными действиями необходимо как-то разрядить напряженную атмосферу, отвлечь внимание страны и всего мира от. политического положения. На фоне этого настороженного статического напряжения лучшим отвлекающим аккордом был бы успех советской экспедиции на Северный полюс. Для нищей, задавленной террором страны этот полет был ненужной роскошью, но при диктатуре, ради политической необходимости, власть имущие разрешают себе все – любую трату денег, материалов, времени, сил и людей. В тихом, низком, напряженном тоне данной минуты советской жизни необходимы были какие-то внезапно резкие, громовые, мажорные ноты, блеск побед, яркость достижений, опьянение успехом, возможность для крика, шума, движения… в безопасную для Сталина и его окружения сторону. Как тонкий психолог, Сталин понимал, что под шумок такой звуковой и зрительной декорации можно лучше и безопаснее нанести свой очередной удар тем, кто не хотел гнуться под его властной рукой…

«Северный полюс завоеван большевиками!»

«Полюс знал, кому покориться!»

Такими гордо-хвастливыми заголовками пестрели советские газеты двадцатых чисел мая. Опасаясь неудачи, которая была бы несомненно насмешливо встречена враждебным Западом и озлобленно настороженной страной, советская печать избегала трубить о подготовительных перелетах экспедиции. Только небольшие заметки, скорее технического характера, давали представление о действиях, работе и героизме группы в 42 смельчака на первоклассных пяти самолетах.

Уже 18 апреля все самолеты благополучно приземлились на крайнем северном пункте земли – острове Рудольфа. Но капризная полярная погода не давала возможности для продолжения перелета и последнего этапа на самый полюс. Свирепые северные бури, метели, туманы ледяными цепями держали скованной волю и энергию людей на далеком кусочке земли, тысячелетиями скрытой под вечным мощным покровом льда. Лишь 5 мая небо просветлело настолько, что легкий самолет Головина рванулся ввысь и за 5 часов (в 16 ч. 32 м.) достиг полюса. Пятый раз в истории мира над таинственной мертвой точкой земли вихрем пронесся слабый и ничтожный среди «великого безмолвия» человек. Но Головину не удалось увидеть ледяного щита, покрывавшего глубокий океан над полюсом – низкая полоса белого тумана стелилась над мертвым пространством. 11 мая другой летчик, Крузе, вылетел на новую разведку, но попал в такую внезапную бурю, что его самолет был в течение нескольких минут покрыт толстым слоем льда. Громадная дополнительная тяжесть придавила самолет ко льду, и Крузе, пробив туман, удачно сел на первую попавшуюся льдину невдалеке от полюса. Ему через несколько дней сбросили на парашюте горючее, снаряжение и кирки; успешно выведя самолет со льдины на случайно образовавшуюся сбоку полынью (легкие самолеты могли садиться и на снег и на воду), Крузе и его товарищ завели мотор и счастливо вернулись на остров Рудольфа. Погода, все-таки, никак не устанавливалась. Приходилось ждать, ибо рисковать громадными машинами было слишком опасно. А из Москвы, в адрес профессора Шмидта, неслись шифрованные телеграммы с категорическим приказом Сталина вылетать. В самом профессоре боролись два чувства – привычка старого большевика к полному подчинению и осторожность научного работника, которому доверены люди и большое задание. В конце концов, он пошел на компромисс и, дождавшись мало-мальски сносной погоды, дал приказ о вылете. 21 мая 1937 г. в 4 ч. 52 м., гигантский флагманский самолет «СССР Н 170» под управлением Водопьянова, имея на борту начальника экспедиции и будущих четырех жителей полюса, решительно стартовал на север. С борта самолета регулярно посылались телеграммы на о. Рудольфа. Все шло благополучно. Около 11 часов была получена радиограмма:

«Борт самолета СССР Н 170. 11 ч. 10 м. 45 с. Прошли над полюсом. Для страховки летим чуть дальше. Низкая облачность. Высота 1750 м. Идем на посадку.

Привет. До свиданья. Шмидт».

Оставшиеся на о. Рудольфа участники перелета тесной группой окружили свою рацию [43]43
  Радиостанция (Сов. сокращение).


[Закрыть], лихорадочно ожидая дальнейших новостей. Все понимали, что самолет вылетел, подчиняясь приказу, вовсе не в благоприятную погоду, и всякие случайности и несчастья были возможны. Вот почему напряженно ждали закаленные полярники около радиоаппарата. Но он молчал и в этом молчании уже чувствовалась назревающая трагедия. Шли мучительные минуты, складывавшиеся в часы, а в небольшом бревенчатом домике у аппарата сидели люди в мехах, ожидая знакомых позывных – «ДЕ – В Р») («Я – самолет Водопьянова»). Но эфир молчал. Пронзительный ветер тоскливо выл в креплениях небольшой приемной мачты и «белое безмолвие», казалось, торжествовало. Лица бледнели и мрачнели. Все понимали, что «что-то» там УЖЕ случилось. Что там, за 900 километров ледяного мертвого поля, может быть, кто-то теперь уже борется из последних отчаянных сил за свою жизнь. И сознание невозможности помочь угнетало всех. В надвинувшихся волнах тумана возможность вылететь на помощь потерпевшим крушение (а чем иначе можно было объяснить молчание радио?) сводилась к нулю…

А там, над полюсом, когда по самолету пронеслось ликующее «Есть! Мы на полюсе!» флагштурмана Спирина, Водопьянов, широко ухмыльнувшись и радостным «раскатом» пройдясь по «родимой матушке», выключил моторы. Со свистом прорезая ледяной воздух, громадная 24-тонная металлическая птица стала кругами спускаться, как орел над беспомощной добычей. Внизу лежали белые густые облака. На несколько минут машина была окутана полупрозрачной ватой, но потом резко вырвалась из белых объятий и глазам полярников представилась простая, величественная и чарующая картина ледяного моря, кое-где прорезанного узкими темными полосками открытой воды. На полюсе, по глубокому океану ходили громадные ледяные поля да торчали бледно-зеленые пики угрюмых айсбергов. Все было пустынно, сурово и мертво…

Водопьянов сделал еще два круга над полюсом и, выбрав более ровную большую льдину, повел машину на посадку… Искусство посадки – самое трудное в летном деле. Одно – мягко снизить самолет на ровном аэродроме, полном известных опознавательных знаков, другое – благополучно приземлить тяжелую перегруженную машину с 13 пассажирами, при скорости более 100 километров, на неизвестную, слепящую и предательскую поверхность незнакомой льдины, по которой призрачными волнами ходят полосы тумана. И это – в 4 500 километрах от Москвы и почти в 1 000 от ближайших людей и ближайшей помощи.

Все затаили дыхание. Глаза Водопьянова превратились в сверкающие стальные щелки. На крепких щеках заиграли желваки от сжатых челюстей. Наступали исторические роковые миги…

Свистя и мягко рыча, громадная птица скользила над льдиной все ниже и ниже. Наконец, что-то резко взвизгнуло под лыжами самолета. Еще и еще… И вдруг… Внезапно оглушающим ревом опять загудели все четыре мотора и уже царапавшая ледяную поверхность машина вдруг рванулась вверх. Перед глазами замерших в напряжении людей внезапно поднялась острая ледяная стенка, раньше закрытая предательским туманом, вертикальная и угрожающая, о которую легко и просто разбился бы в щепки скользивший к ней самолет. В какую-то последнюю тысячную долю секунды острые глаза летчика различили эту предательскую западню сдающегося полюса, и он заставил «СССР Н 170» отчаянным прыжком, только чуть ударившись, перелететь это последнее препятствие. Потом опять чиркнули по льду лыжи и хвостовой поплавок, кучи снежной пыли поднялись сзади, качнуло крепче и резче, звон раздавливаемого льда слился в оглушающий гул. Но моторы уже молчали; машина, дрожа и подпрыгивая, все замедляла ход. Еще минута, – и флагман стал. Русские люди были на Северном полюсе!

Профессор Шмидт снял меховую шапку, отер лысеющий лоб и молча взволнованно пожал руку Водопьянову. Все они, старые полярники, понимали друг друга без слов. Никогда они не были так близко и так бесславно от смерти…

Искусство летчика спасло товарищей и успех экспедиции в последний момент. Но, может быть, эта тысячная доля секунды погубила маршала Тухачевского. Как знать, решился ли бы Сталин на удар по армии, если бы тягостное напряжение всей страны и всего мира было еще более усилено трагическим исходом полярного перелета?..

* * *

Ликующей толпой высыпали незванные полюсом гости на широкую льдину. Соленые слова, шутки и здоровый бодрый смех смело ударили по «белому безмолвию». Основная задача была выполнена: полюс завоеван!

Сейчас же было приступлено к выгрузке грузов, а Кренкель, взяв у Шмидта написанную им на листке блокнота телеграмму, с сияющим лицом полез в кабину самолета передать ее на остров Рудольфа, а оттуда в далекую родную Москву. Однако, через несколько минут, он с бледным и перекошенным лицом выглянул из самолета. Оказалось, что при резком толчке машины о ледяную стенку умформер получил внутреннее повреждение; при первой же волне, посланной Кренкелем в эфир, произошло короткое замыкание, и только что так счастливо основанная станция «Северный полюс» осталась немой.

Но горевать и ругаться не было времени. Все бросились на разгрузку материалов полярной рации, а Кренкель лихорадочно захлопотал, устанавливая новую мачту на льдине. Вокруг него грохотали смех и соленые шутки здоровых, бодрых спутников, выгружавших самолет и намечавших место аэродрома для принятия других самолетов. А он все прилаживал свои приборы и аккумуляторы, устанавливая антенну, стараясь поскорее бросить в мир чудесную волну: «мы живы». Он-то, старый участник полярных путешествий, лучше многих понимал, КАК объясняют ТАМ, на материке, внезапное молчание ЕГО рации…

* * *

Десять лет тому назад, когда итальянский дирижабль «Норге», попавший в ледяную бурю, был разбит об айсберги по дороге от полюса домой, многие дни о нем ничего не было известно. Миллионы людей ловили в эфире новости о дирижабле, но их не было. А потом… какой-то русский парнишка в деревне под Вяткой, устроивший себе самоделку-радиоаппарат, случайно поймал позывные «Норге» и догадался передать их телеграммой в Ленинград. И только тогда мир узнал о случившемся; связь с оставшимися в живых из экспедиции Нобиля была налажена; самолеты-спасители загудели в воздухе; мощный ледокол «Красин» начал стальной грудью пробивать путь сквозь льды для спасения людей, оставшихся в живых после гневной мести полюса.

Так и теперь где-то произошла несомненная трагедия, но мир еще не знал о ней. Догадывались о ней только люди в мехах, склонившиеся у радиоаппарата на острове Рудольфа, да хватался за больное сердце обеспокоенный диктатор в Кремле.

Много часов царило молчание. Условленные позывные «У П О Л» («я – станция „Северный полюс“») не доносились невидимыми волнами по эфиру… Люди с наушниками сидели у тускло освещенной доски аппарата и ждали на определенной волне знакомого писка – точек и тире, из которых можно было составить «У П О Л». Но эфир молчал… Только в 12 часов ночи, когда в маленькой бревенчатой хижине все, измученные ожиданием, уже спали, дежурный, склонившись над молчащим аппаратом и не осмеливаясь слушать ничего, кроме определенной волны, услышал, наконец, позывные: «УПОЛ», «УПОЛ», «УПОЛ»… Он не мог оторваться от аппарата, чтобы крикнуть и позвать других. Ни одна точка или тире не должны были быть упущены. Его рука протянулась к висевшему на боку револьверу и резкий звук выстрела сорвал всех с коек. Сияющее лицо дежурного радиста не требовало объяснений такому необычному способу побудки…

«Москва. Главсевморпуть. Остров Рудольфа.

В 11 часов 10 минут самолет „СССР Н 170“ под управлением Водопьянова, Бабушкина, Спирина, старшего механика Бассейна пролетел над Северным полюсом. Затем Водопьянов снизился с 1750 метров до 200, пробив сплошную облачность. Стали искать льдину для посадки и устройства научной станции.

В 11 ч. 35 м. Водопьянов блестяще совершил посадку. К сожалению, при отправке телеграммы о достижении полюса внезапно произошло короткое замыкание, выбыл умформер рации, прекратилась радиосвязь, возобновившаяся только сейчас, после установки новой рации на новой полярной станции. Льдина, на которой мы остановились, расположена, примерно, в 20 километрах за полюсом по ту сторону и несколько на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, оставшейся в дрейфе в центре полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приемки остальных самолетов с грузом станции.

Чувствуем, что перерывом связи невольно причинили вам много беспокойства. Очень сожалею. Сердечный привет. Прошу доложить партии и правительству о выполнении первой части задания.

Начальник экспедиции Шмидт».

Лихорадочно звонили ночью телефоны кремлевской связи в Москве. И через час с высоких мачт мощной станции Коминтерна в эфир полетели слова ответной телеграммы:

«Партия и правительство горячо приветствуют славных участников полярной экспедиции на Северный полюс и поздравляют их с выполнением намеченной задачи – завоевания Северного полюса. Эта победа советской авиации и науки подводит итог блестящему периоду по освоению Арктики и северных путей, столь необходимых для Советского Союза. Первый этап пройден, преодолены величайшие трудности. Мы уверены, что героические зимовщики, остающиеся на Северном полюсе, с честью выполнят порученную им задачу по изучению Северного полюса. Большевистский привет славным завоевателям Северного полюса!

И. Сталин, В. Молотов, К. Ворошилов, Л. Каганович, М. Калинин, В. Чубарь, А. Микоян, А. Андреев, С. Коссиор, А. Жданов, Н. Ежов, М. Рухимович, В. Межлаук».

Подписи прославленного маршала Тухачевского, вложившего так много своей кипучей энергии в подготовку экспедиции, не было под телеграммой. Информация Канделяки из Берлина и посадка Водопьянова на полюсе окончательно развязывали руки Сталину. Вызванный ночью Ежов получил последние инструкции…

Над ликующим и гордым победой русского гения народом нависал кошмар новых жертвоприношений на алтарь коммунизма. Перед глазами Европы, на миг забывшей, что СССР – не Россия, должна была пройти страшная картина новой большевистской чистки – самой кровавой, которую только знала мировая история. У русского народа хотели вырвать русское сердце, которое осмелилось чувствовать, надеяться и верить в русское, а не советское будущее своей родной страны…

* * *

Перемены в армии были объявлены так неожиданно, что всех захватили врасплох. Неожиданные удары исподтишка были давно известной любимой специальностью Сталина.

Дыбенко, когда-то кочегар Балтийского флота, сделавший при Советах головокружительную карьеру – одно время до наркома включительно – когда-то «краткосрочный» муж Коллонтай, а теперь командующий войсками Приволжского военного округа, только что вернулся из Москвы в Куйбышев. В Москве он был приятно и неожиданно удивлен очень ласковым приемом у Ворошилова и количеством комплиментов, «отпущенных» ему на этот раз наркомом обороны. И боевая подготовка округа стоит, мол, на должной высоте, и дух вверенных ему войск стоек, крепок и находится в струе генеральной линии партии. Был даже густой намек на быстрое повышение. То же самое в один голос повторили ему при проводах в его салон-вагоне Буденный и адъютант Ворошилова – комдив Снегов. Словом, все обстояло прекрасно. Немудрено, что сильно располневший от привольной жизни 50-летний сангвиник Дыбенко, и в пути и по возвращении ночью в Куйбышев (Самару), позволил себе выпить лишнее и вне обычного расписания провести ночь с молодой красивой женой (которой по счету, он и сам уже не мог сказать).

Вот почему утром, проспав, не слушая утренней радиоинформации, он торопился на службу, полный жажды кипучей деятельности после лестных похвал Москвы. А его штаб был уже в лихорадке. Утром, после приезда Дыбенко, прозвучал, как гром среди ясного неба, непонятный приказ Ворошилова о переменах и назначениях среди высшего комсостава армии. В этом приказе было сказано, что маршал Тухачевский переводится на пост командующего войсками Приволжского округа. Но в приказе ни слова не было сказано о самом Дыбенко. Не мудрено, что сотрудники штаба были взволнованы и заинтригованы.

После первых же минут очередных докладов стало понятно, что сам Дыбенко, как это ни странно, ничего еще не знает об оглушительной новости. Не сразу решился начальник штаба сообщить своему командующему об утреннем радио Москвы. Он не без колебания посовещался с ближайшими сотрудниками и, наконец, решился. Оправив мундир, вошел в кабинет Дыбенко.

– Ну, что еще? – ленивым барским тоном спросил располневший грузный кочегар. – Начдив Прокопченко прибыл с докладом?

– Прибыл, Павел Ефимович… Разрешите мне пока вам, так сказать, внеслужебный вопрос задать… На правах старого сослуживца..

– Да-а-а-а?..

– Куда ВЫ, Павел Ефимович, назначаетесь после сдачи округа?

Дыбенко поднял свою лобастую голову.

– Как это – «куда»? Да что вы, батенька, меня разыгрывать вздумали?

– Ну, как можно, товарищ командарм?.. Я только хотел у вас лично узнать, куда вы назначены после сдачи округа маршалу Тухачевскому?

Дыбенко удивленно смотрел на своего начштаба.

– Какой передачи округа?

– Ну-да… Ведь сегодня утром опубликован приказ наркома обороны о назначении маршала Тухачевского на ваше место.

Дыбенко, который еще вчера утром долго беседовал с Ворошиловым, снисходительно усмехнулся.

– Ну, довольно, довольно, товарищ… Разыгрываете!.. А я этого не терплю на службе…

– Но ведь в самом деле, товарищ командарм! Какой тут может быть розыгрыш? Разве бы я осмелился?

Дыбенко уже с раздражением дернул плечом, но в это время затрещал телефон. Узнав голос, он сладко улыбнулся.

– Ах, это ты, цыпочка?.. Ну, как доспала?

Через минуту не только сладенькая улыбочка сползла с его лица, но оно побледнело. Молодая жена спрашивала его с понятным беспокойством, что с ним будет дальше… «Розыгрыш» начштаба оказался жгучей правдой.