Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– Скажи, Мейснер, – обратился Ежов к своему помощнику, войдя в его кабинет. – Не ты ли имел глупость приставить к маршалу какую-то там кабаретчицу, по имени Ванда? Не ты ли это безобразие допустил?

Какие-то интонации в голосе начальника показались Мейснеру странными. Ведь именно по личному приказу Ежова за Тухачевским была установлена особенная слежка. А теперь – «безобразие», да еще с таким странным ударением. Ног взглянув в напряженное лицо маршала, он мигом сообразил, что произошло.

– Какая Ванда? В чем дело?

Тухачевский подошел ближе. – ВАС, товарищ, спрашивает начальник, а не вы задаете вопросы, – резко оборвал он Мейснера. – Говорите прямо – ваша сексотка Ванда или нет?

Мейснер чуть растерялся перед напором маршала и вопросительно взглянул на очутившегося сзади начальника. Глаза того ясно говорили «выручай»!

– Моя, – нерешительно пробормотал он и тотчас же пошатнулся от полученной от Тухачевского пощечины.

– Я вам покажу, товарищ Мейснер, как уважать достоинство советских маршалов и членов Цека, – воскликнул он и на смуглых щеках его показались красные пятна. – Я научу вас, как беречь авторитет старых членов партии! Товарищ Ежов, – повернулся он к наркому, – я требую, чтобы этот прохвост был немедленно вышиблен из твоего комиссариата, иначе на первом же заседании Цека доложу об этом безобразии!

Мейснер и Ежов видели, что маршал находится вне себя. И действительно, нервные переживания последних часов довели всегда хладнокровного Тухачевского до грани вспышки. Кобура его револьвера была расстегнута и было очевидно, что разгневанный гость может прибегнуть к оружию. Решительность маршала была известна давно… Вот почему Ежов кинул быстрый предостерегающий взгляд побледневшему Мейснеру и, дружески взяв Тухачевского под руку, примирительно сказал ему:

– Да брось ты, Миша, волноваться из-за ерунды! Ну, дурака свалял Мейснер. Я его, конечно, немедленно вышибу. А может быть и та девка на свой риск и страх активность показать хотела… Из-за чего разговор? «Обо что речь», как говорят в Одессе. Что ты контру за собой чувствуешь, что ли? Ха-ха-ха… Троцкизмом решил заняться?.. Брось, Михаил. Просто ты сегодня не в своей тарелке – то ли перепил, то ли недопил. Пойдем, брат, в буфет, опохмелиться. У меня тоже сегодня ночь аховая…

Тухачевский кинул на неподвижно стоявшего за столом бледного Мейснера последний яростный взгляд и вышел. Когда шаги в коридоре затихли, Мейснер криво усмехнулся и взялся за трубку телефона.

– Комендатура? К вам только что поступила гражданка, присланная маршалом Тухачевским. Освободите ее немедленно и соедините со мной…

Через несколько минут он говорил:

– Ты, Ванда?.. Говорит товарищ Филипп. Ну, как? Горячая ночка вышла?.. Вляпалась? Эх ты, сексотка с тебя, как с навоза пуля. Что?.. Есть материалы?.. Ara!.. Хорошо! Я к тебе приеду часа через два… Да?.. Это здорово… Ну, пока!..

* * *

– Ну, как? – резко спросил Сталин, когда утром Ежов пришел к нему с докладом. – Распутал?

Лицо наркомвнудела было усталым и измученным. Он всю ночь провел в лихорадочной атмосфере допросов, напряжения и провокации. Но зато в его папке накопилось немало важного.

– Распутал, товарищ Сталин, распутал малость. Это дело с двумя бомбами было несложным, но ниточка за ниточкой пришлось распутывать многое другое.

– Другое? – вопросительно поднял голову Сталин.

– Да, Иосиф. Что-то я боюсь, что наш Ягода не то допустил, не то ПРОПУСТИЛ многое в среде нашей молодежи. Там далеко не все в порядке. Идет глухое брожение, и ухо нужно держать востро.

– Так… Так… А практически?

– Ну, практически много я за ночь не успел раскопать – ведь больше двухсот человек пришлось изолировать… Основного террориста, – того, что за бомбу брался, чтобы в твою ложу бросить, пристрелить пришлось.

– Что так скоро?

– А это, чтобы другого парня говорить заставить. Первый был очень уж упрям, а другой, как я и предполагал, послабже… Ну, вот, провел он в моем кабинете наедине с трупом часа два, ну и заговорил.

– Почему «в твоем кабинете?»

– А я сам того первого пристрелил, – лицо Ежова расплылось в морщинках садистского удовольствия и он возбужденно потер всегда потные ладони. – Надо было… Десять пулек из Маузера запустил ему под шкурку. Десять пулек… Весь ковер замазал кровью. Но зато – тот, другой, поглядев всласть на кровушку, а потом и на наши «спецкамеры», заговорил… И где бомбы доставали, и кто участвовал. Правда, много он и сам, видно, не знал, но мне только за одну ниточку ухватиться. За одну только ниточку!.. Ну, конечно, вегетарианские методы пришлось отложить в сторону… Пришлось кое-кого из молодежи пе-ре-вос-пи-тать… Что ж делать – лес рубят, кости летят… Да и то ведь верно – уж кто наши спецкамеры даже только посмотрел – эти на белом свете долго не живут. Рассказать о них некому…

И опять на лице Ежова мелькнуло чувство наслаждения. Сталин молчал несколько секунд.

– Ты, значит, думаешь, что Ягода не заметил всех этих заговоров?

Слова «не заметил» прозвучали с ударением. Ежов подметил это.

– То ли «не заметил», то ли… «не хотел замечать»… Это вроде нашего полета на «Максиме»… Докажи, как и что… А только среди молодежи контрреволюция росла, как грибы. Если бы во время я нити не вскрыл, – плохо пришлось бы тебе и многим нашим…

– Так, так… Ну, тогда, пожалуй, довольно нашему Генриху почтами и телеграфами управлять. Обдумай, как все сделать потише и половчее. Уже пора. В своем новом аппарате ты уверен?

– Да, конечно. Я уже сменил, кого нужно было. Кое-кто сменен и навсегда. А в общем – будь спокоен..

– Ладно. Так ты Ягоду арестуй, но неожиданно, чтобы он не успел ничего уничтожить. Архив у него богатый. Там у него, надо полагать, много документов есть… Про всех… Документы эти – сразу ко мне, не глядя и не показывая никому! Это я крепко говорю тебе, Николай!.. К самой Ягодке пока что не применяй никаких твоих воспитательных мер в спецкамерах. Потом поглядим. Может быть, он еще для какого-либо процесса пригодится. Он-то больше других понимает, что нужно будет говорить то, что мы ему прикажем… Ха-ха-ха… Сломали мы крылья всемогущему коршуну… По вчерашнему делу рапорт у тебя уже готов?

Ежов протянул ему папку.

– Хорошо. Я на свободе просмотрю. Пока, говоришь, следствие идет на полном ходу? Да? Ну, продолжай его и дальше. И не церемонься – всякое такое недовольство нужно каленым железом выжечь. И без сентиментальности к «молодым жизням»… Как это один царский жандармский генерал хорошо сказал: «патронов не жалеть»… Нам стесняться нельзя. «Самое взрывчатое вещество в мире – человеческая мысль». Мы должны ее тушить заранее – не ждать взрыва. Так что, Николай, нажимай…

Он провел рукой по усам и усмехнулся.

– Это, как недавно мне жена дома говорила, насчет всяких реформ, политических перемен в стране. Я ей ответил, как когда-то Столыпин в Государственной Думе: «Сначала успокоение, а потом реформы». Какие – мы еще посмотрим… «Не запугаете», бросил он тогда в ответ на знаки недовольства. Так и мы… Крепкий дядя был этот Столыпин… Он мне почему-то нашего Тухачевского напоминает.

– Вот, кстати и о Тухачевском, товарищ Сталин. За последние сутки о нем выяснилось мно-о-о-го любопытного!

– Ого! – воскликнул Сталин. Лицо его выразило живейший интерес.

– Первое, – начал Ежов, – Тухачевский вчера вечером был арестован вместе с одной студенткой, приятельницей того террориста, который в тебя нацеливался бомбу бросить.

– Он, маршал, со студенткой?

– Вот, вот. И в костюме заправского рабочего. Я его сам в комендатуре освободил. Оказывается, он и главного террориста лично знал!

– Так, так… А девушка?

– Маршал за нее очень просил и ручался. Ну, чтобы не вызывать в нем подозрений, я допросил девушку и выяснил, что она действительно к заговору никакого отношения не имеет. Я ее отправил к Тухачевскому. Тот почему-то об этом очень просил.

Сталин задумчиво покачал головой и молча стал набивать трубку. – Ну?

– Второе: оказалось, что маршал частенько проводит время в компании молодежи, переодетый рабочим. Возит на эти дела его старый шофер Павлов, беспартийный, старый солдат. От наших поручений давно уже отмахивался. И похоже на то, что нередко маршал по таким делам разъезжает.

Ежов замолчал и вопросительно взглянул на Сталина, ожидая реплики. Но тот молчал, нахмурив низкий лоб и опустив глаза.

– Третье: этой ночью мы подсунули Тухачевскому красивую девочку из нашего кабаре. Правда, она засыпалась и маршал ее накрыл при исполнении, так сказать, «служебных обязанностей». Но все же она дала любопытную сводку: маршал во сне (а он сильно выпивший и взволнованный был) бормотал что-то много о России, Кремле, Родине, ну и прочих таких идеологических херовинах. А на письменном столе она видела какие-то записи. По памяти восстановила эти заметки и я переслал их в шифровальную, но фамилии там были известные: Уборевич, Корк, Путна и другие… Я тебе принесу все эти данные, когда они из шифра вернутся… Теперь четвертое: после ареста этой моей сексотки, – Тухачевский мне же ее и прислал! – Ежов хихикнул, – примчался маршал ко мне с форменным скандалом: почему такое за ним, мол, слежка? Моему помощнику Мейснеру в морду дал и обещал на ЦК вопрос поднять, если я его не вышибу. А Мейснер – молодчага – догадался: все на себя принял, меня в сторону отвел.

– Вышибить? А почему это?

– А эта, хи-хи-хи… «по его мнению, слежка унижает честь старого партийца… Но взволнован наш маршал был до последней степени. Даже удивительно было и… странно… Странненько.

Сталин задумался: двойная жизнь советского маршала, его связь с молодежью, среди которой оказались даже террористы и, наконец, его нервность при раскрытом случае слежки за ним, – все это давало много поводов для размышлений. Несколько минут он молчал. Ежов сидел неподвижно и ждал решений диктатора.

– Н-да, – нарушил тот, наконец, напряженное молчание. – Действительно странно… Жаль, что твоя, как ты говоришь, девочка вскрыта. Но, говорят, только Папа римский не ошибается… Да… А мы вот что, товарищ, сделаем: слежку ты продолжай, только половчее. Мейснера награди за догадливость и переведи в другое место, чтобы маршал наш не волновался… А самому ему мы сделаем, так сказать, генеральную проверку или, проще выражаясь, серьезную провокацию. Тут как раз иностранные генеральные штабы давно уже меня просят кого-нибудь к ним прислать для связи и технических переговоров. Наш маршал недавно уже ездил в Лондон, на похороны короля. Ну, вот я думаю его еще раз послать и в Англию, и во Францию, и в Германию. Если у него в черепе нет скверных мыслей – ну, что ж – тем лучше. Пока он нам человек нужный. А если… Понимаешь? Ежов скупо усмехнулся.

– Добре… А там, за границей, как с маршалом-то?

– Дай директивы всем своим резидентам подготовить все, что нужно, для обстоятельной слежки за маршалом. В каком направлении – сам понимаешь. И не без маленьких провокаций. Потому что после его возвращения я должен решить, как и что… И тогда… Слов нет, ценный он парень, но… незаменимых людей нет.

– Понятно, товарищ Сталин. Все будет сделано.

– И вот еще что, Николай. – Сталин на секунду словно замялся. – Я решил себе еще одного личного секретаря взять.

– К Фотиевой?

– Да… Фотиева пусть остается, – у нее память, как энциклопедия. Да и опыт. Сработался я с ней. А в помощницы ей я хочу дать Розу Каганович. Пусть учится работе… Помогать мне будет… Тем более, что (Сталин помедлил) Аллилуева давно уже отошла от моих личных дел и ей за последнее время что-то сильно нездоровится.

Ясный взгляд Ежова встретился с мрачными глазами грузина. Им немного нужно было, чтобы понять друг друга.

– Да… Печально все это, Николай, но ничего не сделаешь. Старость. Очень боюсь я, что Аллилуева (он не сказал Гжена» и Ежов отметил это) еще чего доброго и скоропостижно помереть может… Сколько у нас за последние годы ценных людей так вот неожиданно умерло!

– Да, – вздохнул Ежов, лицемерно опуская глаза. – И Фрунзе, и Горький, и Дзержинский, и Орджоникидзе, и Куйбышев, и Киров… Судьба!

– Что и говорить, – тяжело вздохнул и Сталин. – Жаль будет, конечно, но хорошо, что дети уже почти взрослые. Так ты того, Николай, потолкуй с соответственными докторами, что бы если там что…. Сам понимаешь, – все-таки жена.

Оба собеседника с минуту молчали. Ежов понял намек диктатора, и в его мыслях смерть Аллилуевой сделалась только вопросом техники и времени. КАК – это было уже простой задачей. Если, скажем, в средние века дамам дарили перчатки, отравленные тайным ядом, и они через месяц умирали от какой-то странной болезни, не оставлявшей никаких следов, то в распоряжении врачей НКВД теперь яды были еще более тонкие…

– Хорошо, – просто сказал Ежов. – Заметано. А теперь, Иосиф, позволь мне тебе еще один сюрприз сделать. Сюрпризец!

Сталин скупо усмехнулся.

– Такой же, как вчера в МХАТ'е?

– Да, вроде того. Съездим со мной на минутку в ГУМ [36]36
  Государственный универсальный магазин на Красной площади.


[Закрыть]. Сталин удивленно поднял брови.

– В ГУМ? Да что ты чудишь, Николай? Что ты там мне продавать хочешь?

– Поедем, – там сам увидишь! Любопытная штучка: этой ночью на крови отыскал. Едем, товарищ Сталин. Не раскаешься. И всего-то дела на 10 минут. А удовольствия получишь – на целый день. У меня все готово. Все готово!

– Сюрприз, говоришь? Ну, едем, чорт с тобой.

* * *

Через несколько минут две закрытых машины выехали из Спасских ворот. Одна из них остановилась перед зданием ГУМ'а; другая въехала в ворота. Перед задними дверями, в каком-то пустынном закоулке этого здания-лабиринта, машина остановилась. Сталин и Ежов быстро прошли наверх, мимо каких-то людей в штатском, которым Ежов сделал незаметный знак. По грязной, темной и запущенной лестнице оба поднялись на чердак, заваленный тарой от проданного товара. Там, у небольшого слухового окошка, заставленного разбитыми бочками, Ежов остановился.

– Ну-с, а теперь перед тобой, дорогой мой товарищ Сталин, замечательное театральное представление. Мне так и хочется просить тебя на несколько секунд закрыть глаза. Ну, уж не буду, не буду…

Он откинул в сторону несколько обломков и перед глазами удивленного Сталина открылся большой тяжелый пулемет со вставленной и готовой к действию лентой патронов.

– Ну-с, каков сюрпризец? – торжествующе воскликнул Ежов. – Ты когда-нибудь из пулемета стрелял?

– Нет. А что?

– Наклонись, все-таки, к прицелу и погляди, куда все установлено.

Сталин послушно наклонился к пулемету и нашел прицельную линию. Дуло кровожадной машины было точно направлено на трибуну на мавзолее Ленина, – туда, где в дни парада всегда стоит Сталин со своим окружением.

– Каково? – торжествовал Ежов. – Наведено, как говорится, по ниточке. Патроны разрывные. Я их еще не осматривал, может быть, даже и отравленные… Хорошо сработано? А?

Сталин с нахмуренными бровями поднялся от пулемета.

– Н-да… Как это тебе удалось открыть?

– А я не зря цельную ночку с молодежью провозжался, «перевоспитывал»… Можно сказать, сам весь в кровище измазался. Но зато выудил тебе подарок от советских комсомольцев. Выудил!

– От комсомольцев? – машинально переспросил Сталин.

– Ara… Три четверти из них – комсомольцы. Чистая работа… Это все наша симпатичная Ягодка не доглядывала.

– А откуда пулемет?

– Пока не знаю: по номеру потом выяснится. Я ведь пока тут ничего не трогаю. Только тебе вот показал: надо же в кои веки чистой работой похвастаться! Пока там что, – до ноябрьских торжеств еще три недели. Мне эта машина ловушкой служит. Кое-кто из недоарестованных «стрелков» еще сюда, вероятно, завернет «проверить», ну и… приклеится. Ведь тут, что ни говори, не мелочь и не случайность, а серия заговоров. Если бы не я… Ну, что скажешь?

Сталин молча, с нахмуренным лбом, стал спускаться вниз. В его голове мелькнуло: «А не устроил ли ты сам эту инсценировку, чтобы меня припугнуть и на моем страхе попользоваться? Все вы – карьеристы. Любите меня, как собака палку. Только бы что урвать…»

Ежов следовал за угрюмым Сталиным и, в свою очередь, думал:

«Эх, разве что понимает эта тупая грузинская башка в сюрпризах? Я столько старался, а он хоть бы доброе слово сказал… Эх»…

* * *

Ясный, резкий звук горна прорезал холодный осенний воздух.

– Огонь!

Громадное пустынное поле Кусковского стрельбища внезапно ожило: из-под одного куста показалась голова в каске. Подальше из окопа выскочила сторожевая собака и быстрым бегом пустилась куда-то с донесением. Еще дальше поднялись в перебежке – несколько солдат. Пробежали и опять скрылись…

Маршал Тухачевский лежал, плотно вжавшись в поблеклую траву с новой автоматической винтовкой и пускал по движущимся мишеням пулю за пулей. Лежавший рядом с ним наблюдатель с полевым биноклем в руках, изредка бросал:

– Сектор A4 – поднялся перископ… Сектор А 2 – собака. Сектор Г 7 – танкетка…

Через три минуты горн дал отбой. Тухачевский с оживленным раскрасневшимся лицом встал, обтирая локти и колени. Несколько военных столпились вокруг него.

– Ну, как? – спросил его начальник стрельбища.

– Великолепно, – ответил маршал. – Чудо, а не винтовка! И точность и скорость замечательны. И что приятно, – отдача куда меньше… Ну, поздравляю вас от всего сердца, товарищ Дегтярев, – обернулся он к единственному штатскому на стрельбище. – Позвольте обнять и поблагодарить вас от имени нашей армии и страны.

Маршал сердечно обнял старика. Тот растроганно всхлипнул и расплылся в счастливой улыбке.

– И вам спасибо, товарищ маршал. Только ведь при вашей поддержке да, признаться, при вашем нажиме, удалось так скоро и ладно справиться. Теперь все пойдет, как по маслу.

Действительно, официальные испытания новой винтовки дали чрезвычайно благоприятные результаты. Если по точности своей стрельбы новая советская винтовка несколько уступала прославленной канадской винтовке Росса, то нисколько не была в этом отношении ниже любой винтовки других армий. Но по скорости стрельбы она значительно превосходила их все.

Лучшие снайперы армии и Осоавиахима [37]37
  Общество содействия авиации и химии.


[Закрыть]испытывали со всех точек зрения новое оружие, образцы которого привез с собой из Тулы Дегтярев. Из нескольких штук было специально произведено по 10 000 выстрелов: в течение нескольких дней, без пощады оружия, трещали, не переставая, выстрелы на стрельбище. Изнашиваемость ствола и затвора была нормальной. Были произведены специальные испытания в особо тяжелых условиях – в дождь, среди пыли и песка. Две винтовки на сутки оставили в пруде. Две закопали в землю; некоторые были подвергнуты грубым ударам и толчкам, – новая винтовка с честью выдержала все испытания. Но особое ликование вызвала новая винтовка у снайперов. Каждый опытный стрелок понимает, ЧТО ЗНАЧИТ отрывать в бою винтовку от плеча и ворочать затвором именно тогда, когда дорога каждая десятая секунды и цель не ждет. При стрельбе в боевых условиях – при плохой видимости, при мимолетном появлении цели или, наконец, при необходимости развить шквал огня – новая винтовка без телескопа и с телескопом в руках снайперов – а их в стране уже было много десятков тысяч, – являлась страшным оружием. Немудрено поэтому, что глаза снайперов, окружавших Тухачевского, сияли от радости.

Маршал зорко присматривался к реакциям стрелковой молодежи и внимательно выслушивал суждения о новой винтовке. Несколько замечаний он отметил, как особо ценные: полупистолетное ложе, иной изгиб приклада у плеча и рукоятки затвора. Относительно необходимости штыка между молодежью возник горячий спор. Большинство резко отрицало необходимость штыка на такой точной и сложной боевой машине. Другие, видевшие сами военную страду, признавали, что штык, все-таки, должен быть, но не постоянный, как на старой винтовке, а надевающийся перед атакой. Спор разрешил сам маршал.

– Большое спасибо, товарищи, за высказанные мнения. Конечно, если бы вся наша армия состояла из первоклассных или даже просто хороших стрелков и выдержанных солдат, штык был бы только лишней тяжестью. Но поскольку пока, увы, этого еще нет, нужен и штык. Конечно, при стрельбе он только помеха. Но даже и в современной войне штыковая атака не исключается. Нужно дать нашему простому рабочему и крестьянину, недавно призванным в армию и попавшим в бой, ощущение, что в их руках не только точная машина для стрельбы, но и простое холодное оружие – типа старинных вил или рогатины. Это, как говорили римляне, – «ultimo ratio» – последний довод. Когда уже не до стрельбы, кусок острой стали на конце винтовки дает уверенность неопытному солдату, что он вооружен чем-то солидным. Патрон может оказаться с осечкой, затвор заклиниться, а родимый штык вывезет всегда…

– Да что, товарищ маршал, – недовольно возразил ему какой-то молодой снайпер, отстаивавший винтовку без штыка. – Разве ж мы живем в суворовское время, когда пуля была дурой, а штык молодцом?

Тухачевский усмехнулся.

– Конечно, дорогой товарищ, – мягко возразил он, – времена у нас теперь другие, но психика бойца изменилась не так уж много. Инстинкт самосохранения и драки остался почти тем же. Бывает, что и на современных фронтах дерутся просто кулаками и зубами, а не оружием.

– Уж будто бы, товарищ маршал?.. Это когда-то, в допотопные времена, может, было…

Спор, веселый товарищеский спор, разгорался с большим оживлением. Молодые энтузиасты стрелкового спорта сгруппировались около маршала, чувствуя в нем действительно бывалого, боевого старшего товарища… Осеннее небо было так ясно и чисто, солнечные лучи так приветливо грели своим последним теплом, что Тухачевский не чувствовал себя здесь начальником. Веселая смелая молодежь с винтовками в крепких руках живо напомнила ему его молодые боевые годы и он, охотно отзываясь на все живые вопросы, сам ставил острые темы. Мимоходом он сообщил, что одна из первых партий новых винтовок будет направлена в Испанию.

– Да на что им наши новые винты? – возразил какой-то курносый паренек с комсомольским значком на защитной рубашке. – Им старых винтов послать, – будет за глаза с них!.. Вояки тоже выискались! Им бы навахами ихними драться, а не правильным оружием да нашими автоматами.

Кругом засмеялись.

– Ну, конечно… Такие машины в чужие руки отдавать?

– А ты, Петька, легче на поворотах, – обрезал его кто-то.

– «Чужие руки». Сказанул тоже! Там ведь наш брат, пролетарий, бьется. Надо ему помочь. Ведь все испанское золото, небось, мы сюда, в Москву-то, «на хранение» взяли.

– Помочь – это я никак не против. Ну, там резолюцию вынести или монеты послать. А только не тем помогать, что нам самим так нужно, – не кровью да не такими вот конфетками.

Его широкая рука любовно погладила вороненую сталь винтовки.

– Ничего, товарищ. Мы пошлем им партию оружия, как образец. Поглядим, как оно себя покажет в настоящих боях, – сказал Тухачевский.

Объяснение маршала не удовлетворило курносого паренька.

– На испытание? – переспросил он недовольно. – Мы и сами на маневрах испытание еще почище сделаем. Зачем богатство наше за зря растрачивать?..

По глазам окружающей молодежи Тухачевский видел, что если не все высказываются так откровенно, как курносый комсомолец, то по существу таково мнение подавляющего большинства. Этому новому поколению фронт мировой революции, грохочущий в Испании, чужд и далек… ТУДА, на ТОТ фронт эти молодые люди, если бы это от них зависело, не дали бы ни одной жизни, ни одной винтовки. Только – казенные резолюции казенных митингов, «клеймящие и прочее». «Какое нам дело до этой Испании?» – казалось, можно было прочесть в молодых глазах при разговорах о красной Испании… И опять лишний раз Тухачевский понял, что только русской дорогой можно подойти к русскому молодому сердцу…

– Ну, как, товарищи снайперы? – весело прервал оживленный разговор массивный латыш Эйдеман, председатель Осоавиахима. – Мы вас снабдили новым оружием, – смотрите же не подгадьте! На носу заочное состязание с Парижем. В нем есть пункт программы – произвольное оружие. Вот тут-то новый автомат и нужно будет показать.

– А зачем всему миру наше новое оружие показывать? – возразил кто-то. – Мы этих самых парижан и старыми винтами за милую душу вздуем. А эту надо бы пока, до поры до времени, до войны в секрете держать.

Эйдеман засмеялся.

– Ничего не выйдет, товарищ. Пока оружие было в стадии испытаний, – это еще куда там ни шло. Но если мы собираемся этим автоматом всю нашу армию вооружить – а это будет первая армия в мире с автоматами – какой уж тут секрет?

– Это, значит, выходит, товарищ начальник, что вся наша боевая подготовка, как под стеклышком?

– Ну, не вся, – опять засмеялся толстый Эйдеман, – но, все-таки… Не забывайте, что, по существу, каждый иностранный военный атташе – узаконенный шпион. Он обязан доносить своей стране все, что у нас делается в области военного прогресса… Другое кое-что, может быть, можно утаить, но общеармейскую винтовку – трудно. Про конструкцию винтовки он даже имеет право знать, вот только сколько винтовок, – это дело наше… А потом – в стране ведь и тайные шпионы водятся.

– А чего ж Ежов-то смотрит? Где его ежовые рукавицы?

– Э-э-э-э, сволочь везде найдется. За деньги немало людей можно купить, со всеми их потрохами и совестью… Но не в этом дело, товарищи. Наше состязание с рабочим Парижем – официально – гражданское, пролетарское. Ты, товарищ Харченко, – обратился он к подошедшему председателю Всесоюзного комитета физкультуры, коренастому лысоватому человеку, признававшемуся, что из всех известных видов спорта он занимался только кеглями, – уже проработал все детали встречи?

– Ясно. Будут стрельбы из пистолетов, малокалиберок, армейского и произвольного оружия. И разными командами – детской, женской и мужской. Из Парижа к нам приедут их представители, а мы туда пошлем своих. Это – как контроль за выполнением правил.

– А в гражданскую команду военных возьмете?

Не только Харченко, но и почти все снайперы рассмеялись наивности вопроса.

– Эк, товарищ, какие вы нескромные вопросы задаете! Вы же пока не парижский контроль? У нас в СССР – все пролетарии, все трудящиеся, все, так или иначе, рабочие. А что на них надето – разве парижане могут разобраться?

Опять все рассмеялись, так как всем было ясно, что команда рабочих Москвы, разумеется, будет создана из лучших стрелков СССР.

– Тут у нас горе, – сказал загорелый комсомолец. – Одного нашего снайпера НКВД заграбастал; за что, про что – никто не знает. Гвоздев – Ведмедиком зовут; стрелок, что надо… Как бы его выручить, товарищ начальник.

– Гвоздев? Ладно, я поговорю с маршалом; он, надо полагать, все сделает, что можно. Надо выставить самых лучших, чтобы не подгадить.

– Ну и вздуем же мы этих парижанов! Как миленьких.

– Еще бы!.. С такими-то винтами! А как, товарищ маршал, скоро у нас будут не только испытательные винтовки, а на каждого стрелка своя собственная?

– В свое время, дорогой товарищ. Не раньше, не позже. Будьте спокойны. Сегодня же мною будет утвержден протокол испытаний, и ТОЗ приступит к массовому производству. А теперь, товарищи, не забудьте поблагодарить нашего дорогого изобретателя, товарища Дегтярева, сумевшего создать лучший в мире образец автомата.

Когда молодежь окружила старика, Тухачевский отвел Харченко в сторону.

– Слушай-ка, Иван Петрович. Ты говоришь, что женские команды тоже состязаться будут?.. Да? А ты уже наметил состав нашей советской контрольной комиссии, которая поедет в Париж?

– Ориентировочная наметка уже есть, но пока никто еще не утвержден.

– Так вот о чем я хотел тебя просить, дружище. Там ведь, в контрольной комиссии, одна женщина тоже должна быть?

– Ясно. Если женская команда стрелять будет, – то как же без бабьей представительницы?

– Понятно. Окажи-ка мне, брат, услугу – назначь в состав комиссии одну мою знакомую.

Харченко испытующе поглядел на маршала.

– А кто она такая?

– Местная московская студентка, стрелок первоклассный, ворошиловка. И французский язык малость знает. Харченко замялся.

– Я знаю, Иван Петрович, что это нелегко, – сказал Тухачевский, – но за нее мое полное ручательство и гарантия. Толковая девушка и прекрасно знает стрелковое дело. Так что с деловой стороны все в порядке. Окажи мне, пожалуйста, эту услугу, дружище, – добавил он, понизив голос и наклоняясь к уху «Главспорта». – Я не забуду этой любезности.

Харченко на минуту задумался. Конечно, кандидаток на поездку в Париж нашлось бы немало. Причины совершенно понятны. И многие из советских вельмож будут просить за своих «протеже». Но тут – стрелок, студентка и, главное, просьба самого Тухачевского, который не только сила теперь, но в будущем еще большая. Его благодарность – а он умеет и наказывать и благодарить – штука чувствительная и веская.

– Добре, – сказал, наконец, Харченко. – Идет… А скажи, дорогой маршал, эта твоя просьба имеет личный или политический характер?

– По-совести сказать, Иван Петрович, и то и другое. Во всяком случае, мне ты этим окажешь очень важную услугу. И я сумею тебя отблагодарить!

– Ну, что там… Старому товарищу, да чтобы отказать… Дай мне ее имя и адрес – я ее вызову и поговорю.

– Значит, обещаешь твердо, Иван Петрович?

– Твердо, Михаил Николаевич. Для тебя в лепешку, расшибусь, но все сделаю…

В Институте физической культуры шел публичный зачет по гимнастике. На открытой площадке, пользуясь последними теплыми днями, студенты сдавали испытания по руководству гимнастическими группами. Каждому давалось определенное задание и он (или она) обязаны были с назначенной группой провести определенные упражнения. На площадке было – шумно и весело. Дети, родные, знакомые, соседи, – все пришли с большой охотой полюбоваться красивым зрелищем. Одинаково одетые гимнасты, – стройная, здоровая, загорелая молодежь, – разбились на группы по всей площадке и выполняла задания экзаменационной комиссии. В одном углу шли прыжки в высоту. В другом – снарядная гимнастика, простые игры, метания. В центре ровные шеренги показывали вольные движения… Атмосфера бодрости и задора царствовала над зеленым полем.

Таня только что удачно сдала свой зачет и, еще не оправившись от веселого возбуждения, присела на скамейку, когда к ней подошел какой-то стройный молодой человек в штатском, с ясно заметной военной выправкой.

– Ну, как, товарищ Смолина, на сколько баллов сдали зачет?

– Да, кажется, на все, на которые можно было, – ответила Таня, удивленно осматривая незнакомого человека. – А откуда вы меня знаете?

Незнакомец добродушно усмехнулся.

– Тайна невелика. Прежде всего – ваша фамилия была названа перед испытаниями, а кроме того… – Кроме того? – Мы с вами уже знакомы. Не так давно и встречались. – Странно… Мне тоже так начинает казаться. Но где? Молодой человек опять улыбнулся.

– А вы не ломайте себе над этим голову, товарищ… Таня. И возьмите это вот письмецо. Да только незаметно. После прочтения обязательно уничтожьте сейчас же.