Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Нет…

– Товарища Ежова?

– Тоже нет…

– Маршала Тухачевского?

– Конечно, нет. Откуда мне их знать?

Ее голос звучал неподдельной искренностью.

– Хорошо. Достаточно. Подождите, гражданка, в коридоре и не волнуйтесь.

Ошеломленная Таня, в сопровождении солдата, вышла в коридор и села-на диван, не зная, что с ней будет дальше. Она была еще больше удивлена, когда ее через час провели вниз и усадили в автомобиль, в котором сидел молодой военный.

– Куда это меня? – тревожно спросила она.

Молодой военный внимательно всмотрелся в нее. Его лицо было спокойно и приветливо.

– В Реввоенсовет.

Заметив испуг на лице девушки, он мягко добавил: —Успокойтесь, милая барышня. Вам нет никакого основания беспокоиться. Вы уже почти на свободе. – Как это «почти»?

Молодой военный лукаво и не без таинственности усмехнулся.

– А вот сами сейчас увидите…

* * *

Как во сне, шла Таня по длинным коридорам Реввоенсовета, не представляя себе, куда ее, собственно, ведут и что с нею будет. События надвинулись таким бурным темпом, что она невольно растерялась. Наконец, после нескольких поворотов пустынных коридоров с часовыми, сопровождавший молодой военный ввел ее в какую-то комнату и взял одну из многочисленных телефонных трубок.

Через несколько секунд ему, очевидно, задали какой-то вопрос, на который он коротко ответил: «Есть!» Затем, опять лукаво усмехнувшись, провел Таню в другую комнату, где на небольшом столе был сервирован невиданный советской студенткой, роскошный ужин.

– Подождите тут, гражданка, – сурово сказал он, указывая на стул около двери и сейчас же ушел.

Таня осталась одна. Широко раскрытыми глазами всматривалась она в окружающую ее роскошную обстановку и не понимала, что за сон ей снится… Зачем она в этом таинственном Реввоенсовете? Что она – военная шпионка? Или из нее собираются сделать шпионку? И зачем этот стол с ужином? Какая-нибудь провокация или… пытка. Ее размышления были прерваны едва слышным скрипом двери и неожиданно чьи-то руки крепко закрыли ей глаза, а голос сзади – ах, какой знакомый и родной! – сказал:

– Ну, вот. Теперь, гражданочка Нежнолапочка, вы будете немедленно расстреляны бокалом шампанского!

Господи!.. Неужели? Таня вскочила и, сияя, обернулась. Улыбающееся лицо склонилось к ней и милые губы прижались к ее губам.

– Миша… Родной…

Девушка подумала, что она произнесла вслух эти слова, но на самом деле ее губы были прижаты к губам любимого, дыхание замерло и эти слова только пронеслись сияющей, радостной, горячей волной по всему ее существу. И сразу стало просто и спокойно. Раз «ОН» здесь, – значит все будет хорошо!.. Но когда она оторвалась от мужских губ, ее лицо побледнело и руки невольно опустились вниз. Перед нею, с улыбающимся, – таким знакомым и родным, – лицом мастера-рабочего Пензы, стоял военный с золотой звездой на воротнике щегольского мундира и с сияньем двух орденов Красного знамени на груди… А потом… потом сказка продолжалась. Растерявшаяся девушка пила что-то необычайно вкусное, ела что-то само таявшее во рту, а против нее со знакомой веселой усмешкой сидел тот же милый Миша. Только уже не рабочий Пенза, а маршал Тухачевский… Таня не могла бы сказать, как долго продолжалась эта сказка, о чем они говорили. Голова ее кружилась и от выпитого шампанского, и от вихря приключений, и от близости любимого рабочего… Ибо Миша-мастер был ей пока ближе, чем Миша-маршал…

Очнулась она только тогда, когда ее безвольное тело легло на широкий диван и поцелуи Миши стали горячими и ищущими. Только тогда она стала пробуждаться от радужного сна. Прикосновение горячей мужской руки к обнаженным бедрам резко привело ее в сознание. Она почувствовала страсть своего друга, но какая-то светлая волна чистой, нежной любви захлестнула и победила безвольную чувственность дрожащего тела… Ах, это шампанское – гибель для женщин! Шампанское, отнимающее волю, парализующее сознание, окрашивающее весь мир в легкие, веселые цвета и тона!.. Шампанское, от которого поет женское сердце, клокочет в жилах помолодевшая кровь, тянутся сами собой навстречу мужским горячие женские губы и безвольно, бездумно и радостно подчиняется жадным мужским рукам трепещущее тело…

Но Танина любовь была еще ясной, чистой и светлой. Вот почему волна какого-то мягкого внутреннего протеста поднялась в ней. Вот почему мягко обняли шею мужчины нежные девичьи руки, и губы умоляюще прошептали на ухо:

– Миша… Родной мой!.. Любимый!.. Не надо ЭТОГО… Не нужно, ПОКА… Я ведь совсем, совсем пьяная. Ничего не понимаю и не соображаю… А я хочу, чтобы все… это, как праздник прошло – светло, радостно и ясно… Не в пьяном угаре… Пойми меня, любимый мой… Считай, что я У Ж Е твоя, но пусти меня…

Мужские руки не отпускали Горячие темные глаза были так близко у лица Тани. Жадные хищные губы торжествующе улыбались у девичьих губ.

– Ты теперь моя, совсем моя, Танюшенька. Я не пущу тебя.

И опять умоляюще зашептали девичьи губы.

– Миша… Дорогой… Я не буду сопротивляться. Я в твоей власти… Но ты – у меня первый и… единственный… Я не хочу, чтобы наша любовь началась так… Под пьяную руку… Пойми меня, родной. Мне хочется не только любить, но и уважать и тебя и свое чувство… А здесь, пьяными… Пусти меня… Верь мне – я твоя… совсем, совсем твоя. Но «это» потом, когда я буду готова к празднику любви. Будь сильным, Миша… Умоляю тебя…

Впоследствии Тухачевский не раз вспоминал и удивлялся, что заставило его выпустить тогда трепещущее тело любящей девушки. Он – суровый жестокий солдат, никогда ни к кому не признававший жалости. Он, для которого сила всегда была и правом и моралью… А тут?.. Правда, если бы девичье тело хоть сколько-нибудь сопротивлялось – инстинкт борьбы овладел бы мужчиной и Таня была бы смята сильными руками. Но тело Тани было нежным и покорным, и только в больших голубых глазах стояли слезинки чистой и светлой мольбы. И сильный и жадный мужчина неожиданно для себя уступил, удивляясь самому себе и чувствуя странную радость на сердце от этого «мужского поражения»…

…Как часто пути истории зависят от мелочей! «Мировая история сложилась бы иначе, будь у Клеопатры нос подлиннее».. Но страсть Антония к прекрасной египетской царице изменила судьбу Рима…

Кто мог бы подумать, что мольба молодой русской девушки, выраженная так женственно и мягко, сыграет роль одного из роковых звеньев в истории России?..

* * *

Навеселе, оживленный и довольный, возвращался Сталин ночью к себе домой, в Горки. Ужин у Кагановича действительно но удался на славу. Было так мило и уютно. С необычайным тактом Лазарь сумел избегнуть политических разговоров и весь вечер свелся к славословию самого Сталина. Не было ни грубой лести, ни подобострастия. Просто вышло как-то само собой, что он очутился среди верных и преданных друзей, которые искренно и бескорыстно признают в нем гения, учителя и друга… И – ах, какое там было вино! Цецце!..

Сталин даже прищелкнул по-грузински языком, вспомнив о вине и ужине. И потом – эта чудесная Роза, веселая, как жаворонок розовым утром и пьянящая, как лучшее Кахетинское… Она сумела так растормошить Сталина, что тот даже пустился с нею в пляс. Вот это так девка!.. Сталин вспомнил, как в темном уголке зала она потянулась к нему, как тесно прильнуло гибкое девичье тело, каким жаром обожгли губы. И не только губы: словно нечаянно скользнул, как змейка, горячий трепещущий язык, и по телу шестидесятилетнего диктатора пробежал огонек страсти… Да, эта Роза, – она понимает свое бабье дело!.. Это не то, что Надя, рыхлая, вечно занятая, остывшая, равнодушная жена… Да это совсем не то…

Когда Сталин, в самом приятном расположении духа, вышел на балкон выкурить перед сном трубку, он заметил в кресле светлую фигуру.

– Это ты, Надя?

– Я, Иосиф… Что ты так долго?

– Да вот… Закрутился по делам… Потом поужинал с приятелями. А что?

Аллилуева минуту помолчала.

– Да ты бы хоть по телефону предупредил. Да и вообще, поосторожней. Как бы что не случилось… Опасно тебе, родной, ездить зря по приятелям. И без того у меня сердце никогда не на месте за тебя…

Сталин рассердился. Ему хотелось ответить, что Роза – не первый попавшийся приятель, но он сдержался. Хмыкнул и недовольно ответил:

– Ну, вот… Панику только наводишь!.. Хотя, ха-ха… хоть меня Ежов й сильно охраняет, но вот сегодня в театре чуть бомбой не ахнули.

Светлая фигура в кресле выпрямилась.

– Как? Сегодня?

– Ну-да, – опять довольно хохотнул Сталин. – Хотели, да не успели. Ежов их тут и накрыл.

Аллилуева бессильно опустилась в кресло.

– Ну, вот опять… А ты смеешься, Иосиф!.. Почему ты никак не хочешь переменить свою политику? Постараться успокоить страну, чтобы тебя любили, а не охотились за тобой, как за диким зверем, с бомбами… Не жить так, как мы теперь живем, – словно в тюрьме… Даже детям никуда показаться нельзя. Почему это на Западе никто никого не боится? Зачем весь этот террор теперь? Помнишь, даже Ильич предостерегал от террора против членов партии. А ты?.. Время революционных потрясений уже прошло. Зачем нам постоянная кровь? Разве для такой жизни мы боролись с Царем?.. Теперь уже пора нормальную жизнь начать строить… Неужели, ты думаешь, приятно это каждую минуту за тебя и за детей бояться?..

Резкий голос прервал ее взволнованную задыхающуюся речь.

– Ну, довольно тебе, Надя, скулить! Будет так, как я захочу! И точка. И нечего тут слезы разводить.

Аллилуева со вздохом поднялась и молча вышла. Сталин проводил ее недобрым взором, – и опять кроваво-красные губы Розы мелькнули в его памяти. И подленькая мысль пронизала сознание:

«А зачем, собственно, ему теперь вообще нужна Аллилуева? Уже пожилая, рыхлая, неинтересная женщина, даже и не помощник и не восторженная почитательница, а критик и нытик… Дети уже выросли. Он сам еще достаточно молод – как сегодня огоньки пробежали по нервам! А что, если?»..

Несколько раз вспыхнула и погасла спичка, потухла докуренная трубка и в тишине послышался довольный вздох: под какими-то выводами была поставлена крепкая точка. Судьба Аллилуевой, старой подруги и жены, была решена…

Глава 9
За советскими кулисами

Ранней ночью, отвезя Таню в общежитие ее института, Тухачевский возвращался к себе. Он любил одинокие прогулки в автомобиле, когда его мысли текли яснее и шире. Дав, как обычно, распоряжение своему старому шоферу ехать медленнее, он откинулся на кожаные подушки своей роскошной машины, закурил и задумался.

Маршал был в каком-то нервно-приподнятом настроении. Он досадовал, что Ежову теперь известны его переодевания. Подействовало на него также и неожиданное сопротивление Тани и своя собственная неожиданная сдача перед просьбой девушки. Правда, маршал не был чувственным человеком. Частенько, в компании близких приятелей (друзей у него не было вообще), он любил повторять слова Наполеона:

«Я – существо совершенно и абсолютно политическое. Для меня всерьез не существует ни карт, ни вина, ни женщин. Я совершенно поглощен своим делом…»

Так было и с Тухачевским: он так же был невосприимчив к соблазнам и наслаждениям жизни. Это не значило, что он был аскетом или чуждался радости. Но все это не захватывало его. Главное в его жизни было: добиваться власти, славы, первенства. Именно это владело его душой с самых юных лет, когда он, потомок старинного, столбового дворянского рода, давшего много блестящих военных имен в прошлом, решительно потребовал от отца перевести его из гимназии в военный корпус. Уже с тех пор все силы его души были направлены к достижению своих целей. Во время Великой войны он заявлял своим товарищам: «Или меня убьют, или в 30 лет я буду генералом»… Но Тухачевский ошибся: на положении генерала, – пусть хотя бы и красного, – он стал уже 23-х лет от роду. Главнокомандующим – в 26… Действительность обогнала даже самую его пылкую фантазию.

По головокружительности карьеры, только Наполеон обогнал красного маршала. Но… кто читает в будущем?.. В отличие он Наполеона, в молодости пылко влюблявшегося и добивавшегося побед не только на полях сражений, но и в среде прекраснейших женщин, Тухачевский был почти равнодушен к слабому, но соблазнительно прекрасному полу. На за-ре^своей красной военной карьеры он женился на своей первой юношеской любви – пензенской гимназистке Марусе Игнатовой. Но уже через год произошел взрыв. Хорошенькая Маруся была уличена в том, что в поезде командарма возила домой родным, в дни мучительного голода, сжимавшего всю страну в 1918 году, мешки с рисом, консервами, мукой и пр. Жена командарма – мешочница и чуть ли не спекулянтка! Когда Тухачевскому это было поставлено на вид, он зашел в вагон к жене «поговорить и объясниться»… Когда, после его посещения, Марусю нашли с простреленной головой и сбоку записку – «в смерти моей прошу никого не винить» – дело было замято.

Уже недавно, в свои «предмаршальские времена» (Тухачевскому был дан титул маршала в 1935 году), он женился на культурной интересной женщине, никак не пролетарского класса. У него уже была дочь, но семейной жизни не было никогда. Чем дальше, тем больше отходил он от жены, с которой его связывали только официальные, непрочные узы советского брака. Душевно был всегда одинок, замкнут, холоден и суров. Вся его громадная энергия и необычная для типичной русской лени работоспособность были направлены в одну точку, – в свою основную военную работу, выносившую его наверх, сперва к советской, а потом (он твердо верил в это) к европейской и мировой славе. Шаг на эту ступень был неизбежен. Еще Ленин убежденно сказал: «Длительное сосуществование мира буржуазного и коммунистического невозможно». Но если стычка между этими мирами была неизбежна, то кому же повести в бой красные войска, как не ему, прославленному победами маршалу Тухачевскому? Вот почему в подготовку армии для этих «СВОИХ» побед – он твердо верил в них – он вкладывал все свои силы…

Мягко покачиваясь в машине, Тухачевский внезапно вспомнил прощальный поцелуй Тани, еще не пришедшей в себя после переживаний последнего вечера. Такой чудесный, такой искренний девичий поцелуй. И не маршалу, а просто милому Мише. Все это было так необычайно, так ново и очаровательно. Нет, все-таки, Пушкин прав – «любовь на закате»… И он, чуть смущенно улыбаясь своим мыслям и ощущениям, вспомнил чудесную фразу из «Суламифи» Куприна:

«…Так посетила царя Соломона, величайшего из царей и мудрейшего из мудрецов, его первая и последняя любовь. Много веков прошло с той поры. Были царства и цари, но от них не осталось й следа, как от ветра, пробежавшего в пустыне. Были длинные беспощадные войны, после которых имена полководцев сияли в веках, как кровавые звезды… Но время стерло даже самую память о них. Любовь же бедной девушки из виноградника и великого царя никогда не пройдет и никогда не забудется, потому что крепка, как смерть, любовь, потому что каждая женщина, которая любит, – царица, потому что любовь прекрасна»…

Какие чудесные слова!.. Как верно сказано: «прекрасна первая любовь женщины и последняя любовь мужчины»… Ну, конечно, Таня любит его, Тухачевского, со всем пылом первой девичьей любви. Но он-то сам? Маршал с мягкой насмешливостью улыбнулся. Ну, до этого далеко. Такие сердца, как у него, не растапливаются так скоро. Но никак нельзя отрицать, что около этой милой девушки ему легко и приятно…

Маршалу было как-то немножко жаль, что неожиданно разбилась такая смешная и милая сказочка про мастера авиазавода. Было так уютно сидеть инкогнито, как простой рабочий Пенза, в славной молодой компании, следить за порывами молодых чувств и мыслей и впитывать ласковую, нежную влюбленность этой искренней, простой девушки с нежными пальчиками, чудесно молодившей его жестокое сердце. Тухачевский вспомнил свою недавнюю вспышку страсти и не без смущенного удивления усмехнулся. Ведь вот этакие благородные качества отыскались в суровом советском маршале! Выпустить нетронутой из своих объятий влюбленную девушку, лежавшую на диване его кабинета после ужина. И только потому, что она ласково об этом попросила и слезинки-хрусталики блеснули в голубых глазах. Прямо чудеса в решете!..

Широкие плечи его дрогнули. Женская прелесть, «секс-эппиль», как говорят американцы. Разве, все-таки, заехать к жене, успокоить бурю в крови?..

Вдруг скрипнули тормоза. Ночной ремонтный вагон трамвая медленно давал дорогу задержавшейся перед ним машине. Неожиданно оттуда донеслось:

– Чорт побери! Да это ты, Тухачевский, что ли? Вот те и на!..

Из окна стоявшего рядом автомобиля высунулось лицо улыбающегося Кагановича. В глубине сидел кто-то еще.

– А ты что это ночью по матушке Москве шатаешься? – шутливо сурово спросил Тухачевский. – Мандат на это у тебя есть?

– Иди ты!.. Я Сталина до дому провожал, а на обратном пути нечаянно Левку прихватил… А ты, маршал, куда? – Да домой…

Каганович ответил презрительно-веселым свистом. Он был. в явном подпитии.

– Тоже – домосед выискался! Брось, дружище… Давай, брат, лучше повоюем с бутылками да юбками… Мы как раз с Левкой собираемся в одно такое злачное место завернуть. Айда с нами.

В окно просунулось сухое, жесткое лицо Мехлиса, редактора «Правды».

– В самом деле, товарищ Тухачевский. Давай проветримся хоть немного. Нельзя же, как верблюды, работать по 26 часов в сутки…

В голове Тухачевского не было серьезных деловых мыслей. Пары шампанского и очарование Тани вышибли его из «маршальского седла». И потом… поцелуи девушки, ощущение ее стройного тела, которое было так близко, оставило где-то в глубине тела какую-то неясную неудовлетворенность… Мужские нервы имеют свои законы… Будить недовольную жену? Да и… одна ли она у себя? Это ведь будет «внеочередной визит» _они давно дали полную свободу друг другу – супруги двадцатого советского века… Почему бы и в самом деле не встряхнуться. Тем более, что компания была, с советской точки зрения, вполне благонадежной – Каганович – нарком, а Мехлис – редактор «Правды» и секретарь ЦК.

_А куда вас нелегкая несет? – сдаваясь, спросил он.

Да у нас тут, в Китайгороде, есть закрытое кабаре одно – пальчики оближешь, дорогой маршал. Под протекторатом Цека, так что все – свои люди и на первейший сорт… Едем, Михаил Николаевич! Пересаживайся к нам. Пусть твоя машина сзади топает…

* * *

Тухачевский проснулся внезапно, словно какой-то инстинкт приказал ему открыть глаза. Но сознание вернулось к нему не сразу. Он смутно вспомнил, что где-то было много выпито, что появилась какая-то очень хорошенькая девушка, с которой он потом очутился в своей «запасной» комнате в Реввоенсовете, на том же диване, где еще так недавно лежала Таня… Но где же теперь эта девушка?

Кабинет был слабо освещен затемненной на ночь лампочкой. Но и при этом скудном свете очнувшийся Тухачевский заметил, что новая приятельница, привезенная им из ночного кабаре, стоит над его небольшим письменным столом и роется в ящиках.

– Ты что это?

Вероятно, голос маршала был очень грозен, ибо из рук девушки беспомощно выпали какие-то бумаги, и она сама, побледнев, без сил опустилась на стул. Объяснять по существу было нечего. Остатки винных паров мигом выветрились из головы Тухачевского. Он сразу понял, что эта стройная девушка, с красивым польским именем Ванда, подсунутая ему в кабаре шпионка. Быстро спрыгнув с дивана, Тухачевский вытащил из кобуры свой любимый Сэведж и поднял его к глазам девушки.

– Если ты мне, Ванда, сейчас же не скажешь, кто поручил тебе за мной шпионить, – я убью тебя, как собаку.

Холодная жестокость Тухачевского имела печальную славу еще с времен гражданской войны. Очевидно, Ванда знала о ней. Да и суровое лицо стоявшего перед нею человека говорило само за себя. Пощады быть не могло.

– Ну?.. В последний раз спрашиваю – кто направил тебя сюда.

Красивые глаза наполнились слезами. Сексотка [35]35
  Секретная сотрудница НКВД.


[Закрыть]не имела права назвать своего хозяина. За это грозил расстрел. Но здесь, перед глазами, смерть была еще ближе и еще бесспорнее. И пойманная на месте преступления, девушка тихо прошептала:

– Ежов…

* * *

Трудный вечер и ночь достались Ежову. Все оперативные силы НКВД были брошены на розыски участников покушения на Сталина. Серые и черные машины метались по городу, арестовывая всех, кто только мог иметь хоть какое-либо отношение к заговору молодежи на жизнь вождя. Разумеется, прежде всего были арестованы те, кто учился, дружил или жил вместе с двумя виновниками покушения. Что за этими двумя молодыми людьми скрывались многие другие, – Ежов был уверен.

В то время, как постепенно камеры особого назначения заполнялись арестованными, – в большинстве студенческой молодежью, – особо опытные следователи вели первые допросы двух террористов. Полевой-д'Артаньян угрюмо молчал. Несмотря на все подходы, запугивания и провокации, от него не могли добиться ни одного слова. Видимо, он был человек волевой и, зная прекрасно, что при всех результатах следствия ему грозит неминуемый расстрел, только улыбался презрительно и злобно в ответ на все ухищрения следователей. И молчал, решительно сжав зубы под тонкими, недавно пробившимися усиками.

Другой террорист, маленький белокурый студент, был взвинчен до степени истерики, но также не отвечал на коренные вопросы следствия: кто руководил заговором, где были приготовлены или украдены бомбы и, главное, кто влиял на молодежь, пошедшую на террористический акт. Каково бы ни было это влияние, – личное или идеологическое, – показания Полевого могли помочь Ежову и Сталину обвинить и отправить к праотцам еще кого-либо из «врагов народа, пойманных с поличным…»

Скоро стало очевидным, что белокурый студент – только второстепенный помощник, а главной пружиной, стержнем действия, является молчаливый художник. Поэтому-то, отчаявшись добиться добровольных признаний, следователь позвонил Ежову, прося инструкций. Нервно и зло Ежов приказал привести к нему обоих. Он был в ярости. Это покушение – первое, которое ему, как новому наркому НКВД, нужно было быстро и основательно распутать. Нужно было показать Сталину и многочисленным и неуловимым «врагам народа», что «карающий меч победоносного пролетариата» – НКВД, перейдя в другие руки, с еще большей быстротой и безжалостностью рубит головы осмелившимся восстать против советской власти и ее вождей.

– Молодой человек, – начал мягко Ежов, когда д'Артаньяна ввели к нему в кабинет. – Мне доложили, что вы не хотите отвечать на задаваемые вам вопросы. Именно поэтому я и решил с вами лично поговорить. Я – наркомвнудел Ежов. Садитесь, пожалуйста.

Он жестом показал студенту на стул. Тот молча и спокойно уселся, не отрывая напряженных глаз от красивого, чисто выбритого лица наркома.

– Из вашего молчания и упрямства я заключаю, что вы несколько неправильно представляете себе положение вещей. Вы еще очень молоды – лет двадцати с лишним. Поэтому я уверен, что вашей попыткой покушения на жизнь товарища Сталина руководили не столько взвешенные и проверенные политические причины, сколько чье-то разлагающее влияние. Поэтому я и склонен рассматривать ваш поступок только, как следствие тлетворного влияния на вас и ваших товарищей других, более взрослых преступников, оставшихся в тени и толкнувших вас на смерть. Покушение не удалось и теперь эти подлые трусы, конечно, стремятся уйти от ответственности и бежать от руки революционного правосудия. Так вот что, молодой человек. Я, нарком Ежов, гарантирую вам жизнь, а в недалеком будущем и свободу, если вы откроете нам этих закулисных преступников, которые стояли за вашей спиной. Я рассматриваю вас и вашего товарища, как простое орудие взрослых заговорщиков. Нам же важно уничтожить не вас, техническое орудие, а вырвать корни самого зла. Поэтому-то я и прошу вас еще раз взвесить мои слова и откровенно сообщить мне все, что вы знаете по данному делу. Как я вам уже говорил и как повторяю, – я даю слово, что вы останетесь живы и скоро будете свободны. Советская власть сурова, но не кровожадна. И молодые жизни, пошедшие несознательно на преступление, будут нами, конечно, пощажены… Вы поняли меня, товарищ Полевой?

Острые– рысьи глаза Ежова впились в черные, пылающие внутренним огнем, глаза молодого террориста. Тот молчал.

– Вы поняли меня? – повторил Ежов.

Полевой наклонил голову и по его губам скользнула презрительная усмешка. С минуту продолжалось напряженное молчание. В роскошно обставленном большом кабинете, кроме сидящих Ежова и Полевого, у стола стоял, напряженно вытянувшись, следователь, а у двери, неподвижной статуей с револьвером в руке, конвоир. Полевой продолжал молчать и опять усмехнулся. Эта усмешка взорвала нервного Ежова.

– Я не шуточки шутить пригласил вас сюда! Мне не ваши презрительные улыбочки нужны, а откровенные признания. И вы не думайте, что в противном случае, при игре в молчаночку, вам только расстрел грозит! Мы от вас так или иначе этих признаний добьемся. ТАК или ИНАЧЕ, – вы это понимаете?

Черты лица наркома исказились. Ему раньше казалось, что с таким щенком он легко справится – хитростью или угрозами, не прибегая к пыткам. А тут вдруг такое неожиданное и решительное упорство! Взбешенный, он вскочил из-за стола и подбежал к молчаливо и спокойно сидящему студенту.

– Я заставлю вас заговорить, чорт бы вас побрал! – вскрикнул он. – Всеми способами! Жилочки из вас по одной вытяну, но говорить вы будете. Все жилочки! Я перед вашими глазами сперва всех ваших друзей и знакомых запытаю и расстреляю, но… но вы у меня заговорите…

Студент медленно поднялся. Под упавшими на лоб черными спутанными волосами глаза загорелись непримиримой ненавистью. Глядя сверху на маленького бесновавшегося Ежова, он по-прежнему презрительно молчал. Тогда наркомвнудел выхватил из кармана небольшой пистолет.

– Видите?.. Видите? – захлебываясь, закричал он. – Говорите, пока не поздно, пока вы живы… А то иначе…

Он не договорил. Что-то угрожающее мелькнуло в черных глазах арестованного. И внезапно звук резкой пощечины хлестнул воздух. Ошеломленный чекист прервал свои вскрики, отступил назад и поднял пистолет.

– Сталинская блядь, – хрипло вырвалось из сжатого горла студента и лицо его перекосилось. Что-то глухо хрустнуло в его рту и он плюнул в лицо Ежову струей крови и откушенным концом языка. С залитыми кровью глазами, Ежов тряхнул пистолетом и выстрелил. Полевой стоял выпрямившись. Смертельная бледность стала покрывать его лицо и струя крови изо рта лилась все сильнее. Ежов в бешенстве нажимал гашетку карманного Маузера опять и опять, и колени молодого террориста подломились. Он тяжело упал на стул и медленно скатился на пол. А Ежов, в припадке сладострастного бешенства, все еще продолжал выпускать пулю за пулей, пока не щелкнул пустой затвор. Потом он, тяжело дыша, вытер кровь с лица и обернулся к неподвижно стоявшим следователю и конвоиру.

– Какая сволочь, – сквозь зубы прошипел он. – Убрать!..

Но когда конвоир невозмутимо наклонился к убитому, Ежов внезапно воскликнул:

– Нет, постой, постой!.. Веди сюда немедленно другого.

С бледным лицом и трясущейся челюстью вошел в кабинет другой студент. Он слыхал в коридоре выстрелы и уже догадался, что здесь произошло. При виде трупа своего друга, студент окаменел. Ежов, вытирая кровь с лица, подошел к нему.

– Вот посмотрите на своего товарища, – глухо и тихо сказал он. – И подумайте, не торопясь, над своей жизнью и своими показаниями… Подумайте…

Он махнул рукой следователю и конвоиру, и все чекисты вышли из кабинета, закрыв за собой дверь. Молодой студент остался в большом мрачном кабинете один-на-один с окровавленным трупом друга…

В коридоре Ежов вполголоса сказал следователю:

– Оставьте его одного там часика этак на два… Потом, ручаюсь, он заговорит!..

* * *

Большой военный автомобиль резко остановился у главного подъезда дома НКВД на Лубянке. Высокий, прямо держащийся военный вышел из автомобиля и быстро вошел в двери. Там ему дорогу загородил дежурный командир войск НКВД.

– Ваш пропуск, товарищ?

– Разве вы меня не узнаете? – раздраженно бросил военный.

– Я не имею права узнавать или не узнавать никого, товарищ маршал, – спокойно возразил дежурный, сразу узнавший Тухачевского. – Но пропуск необходим.

Тогда Тухачевский расстегнул шинель и вынул из кармана билет члена ЦК партии. Дежурный внимательно просмотрел его и, молча откозыряв, отошел в сторону. Маршал, пройдя несколько шагов, остановился.

– А почему вы, товарищ, узнав меня, все же спросили пропуск? Вы ведь должны знать, что члены ЦК всюду входят без пропуска?

– Я не имею права доверять своим глазам, товарищ маршал, – просто ответил подтянутый, чисто выбритый командир. – Ведь вместо вас может войти загримированный террорист. А билет члена ЦК с фотографией – нечто бесспорное, так как я знаю форму и номера этого билета. Таковы у нас строгие правила, товарищ маршал.

Тухачевский, пожав плечами, продолжал подниматься выше, направляясь в кабинет Ежова. Его лицо было напряженным и злым, и он нервно перешагивал по несколько ступенек широкой, устланной коврами лестницы. На одном из поворотов его кто-то окликнул.

– Это ты, Михаил Николаевич? Опять у меня в гостях? Это был сам Ежов, только что отмывший в уборной с лица кровь и давший новые распоряжения по ведению дальнейшего следствия.

– Как ты сюда попал? В чем дело?

Тухачевский подошел к нему и сделал знак сопровождавшему Ежова сотруднику отойти в сторону.

– Скажи, Николай Иванович, этак по совести, как старый товарищ по партии, – это ты назначил за мной слежку? Ты направил ко мне, под видом девочки из кабаре, свою шпионку?

Голос маршала был сух и резок. Ежов понял, что тот до крайности раздражен и озлоблен.

– Какую шпионку? – удивленно спросил он, чтобы выиграть время и подготовиться к ответу. Он уже догадался, что установленная им за Тухачевским слежка в каком-то месте обнаружила себя.

– Да девочку из кабаре, Ванду, что ли?

– В первый раз слышу! – с искренним удивлением пожал плечами Ежов. Он и в самом деле в первый раз слышал это имя. Как ему было знать имена отдельных сексотов?

– Ты смотри, Николай Иванович, – угрожающе, но так же тихо продолжал Тухачевский. – Если я доложу о всем этом безобразии в Центральном комитете, тебе же будут неприятности!

– Да повторяю же тебе – ни черта я об этом не знаю! Давай пройдем вместе к Мейснеру – он у меня секретной слежкой за партийными верхами заведует. Может быть, это он, по дурости, что-нибудь напутал?

– Ну, пойдем. А то – понимаешь сам – я малость спьяна к себе девочку из парт-кабаре затащил; потом, ночью, гляжу, а она в письменном столе моем роется! Если бы фашистка – сразу бы ее убил. Но она призналась, что из твоего заведения…

Мейснер, худой и длинный латыш с бесцветными глазами, был в своем кабинете. Это было не удивительно: весь состав НКВД в эту ночь был мобилизован в порядке боевого задания. И всем нашлась работа – уже больше двухсот человек молодежи томилось в камерах внутренней тюрьмы.